Дэвид Геммел

Легенда о Побратиме Смерти

ПРОЛОГ

Серп месяца висел над Дрос-Дельнохом. Пеллин стоял, тихо глядя вниз, на освещенный луной надирский лагерь. Тысячи воинов, что собрались там, завтра ринутся на приступ через узкую, политую кровью полоску земли, таща за собой лестницы и крючья. Их рев, зовущий к битве и смерти, снова, как и сегодня, ужаснет его, пронзит кожу ледяными иглами. За всю его короткую жизнь Пеллину еще ни разу не было так страшно. Убежать бы, спрятаться, скинуть с себя эти нелепые доспехи и ускакать домой, на юг. Надиры накатывали волна за волной, и их вопль был полон ненависти. Неглубокая рана у левого плеча Пеллина ныла и чесалась. Джилад сказал, что это хорошо — значит заживает. Но Пеллин знал: может быть еще хуже. Он видел, как бьются и кричат его товарищи с раскроенными зазубренными мечами животами... Нет, лучше не вспоминать.

С севера задул холодный ветер, гоня перед собой темные дождевые тучи. Пеллин вздрогнул, живо представил себе теплый дом с соломенной крышей и очагом, выложенным из камня. В такие холодные ночи они с Карой лежали в постели, ее голова покоилась у него на плече, а левая нога грела его ляжки.

Они лежали в мягком красном свете угасающего огня и слушали, как за стенами воет ветер.

Пеллин вздохнул.

— Прошу тебя, не дай мне умереть здесь, — прошептал он слова молитвы.

Из двадцати трех добровольцев, его односельчан, осталось только девять. Пеллин посмотрел назад, на защитников, спящих рядами между третьей и четвертой стеной. Разве способна эта горстка сдержать войско, подобного которому еще не видел свет? Нет, не способна.

Он снова обернулся к надирскому лагерю и полю недавней битвы. С убитых дренаев сорвали доспехи, забрали оружие, трупы сожгли. Над Дросом еще долго висел черный маслянистый дым, омерзительно пахнущий горелым мясом.

«Я тоже мог быть среди них», — подумал Пеллин, вспоминая бойню при взятии второй стены.

Дрос-Дельнох — самая мощная крепость на свете: шесть высоких стен, крепкий замок. Никогда еще Дрос-Дельнох не сдавался врагу — но никогда и не сталкивался с такой несметной силой. Пеллину казалось, что надиров больше, чем звезд на небе. Первую стену защитники оставили после ожесточенных боев — она самая длинная и удерживать ее труднее всего. Защитники отошли назад тихо, ночью, сдав стену без дальнейших потерь. Но сдача второй стены далась дорогой ценой — враг прорвал оборону и чуть было не взял защитников в клещи. Пеллин едва успел добежать до третьей стены. Он хорошо помнил едкий вкус страха во рту, помнил, как тряслись руки, когда он взбирался наверх по веревке.

И ради чего все это? Какая разница, сохранят дренаи свою независимость или перейдут под руку Ульрика? Что, от этого земля будет хуже родить или скот начнет падать?

Двенадцать недель тому назад, когда дренайские офицеры-вербовщики приехали к ним в деревню, все казалось таким захватывающим. Ну не заманчиво ли — постоять немного на стенах и вернуться домой героями?

Героями! Да, Совил был героем — пока стрела не вонзилась ему в глаз. И Джокан был героем — он с воплями корчился на земле, придерживая окровавленными руками собственные внутренности.

Пеллин подбавил угля в жаровню и помахал часовому в тридцати шагах слева. Тот притопывал ногами, чтобы согреться. Пеллин с часовым поменялись местами час назад — скоро настанет его черед погреться у жаровни. Оттого, что тепла вот-вот предстояло скоро лишиться, оно казалось еще желаннее — Пеллин наслаждался, грея руки впрок.

Невдалеке показалась огромная фигура — осторожно переступая через спящих, она двигалась к стене. Когда Друсс стал подниматься по лестнице, сердце Пеллина забилось быстрее.

Друсс-Легенда, отстоявший Скельнский перевал, прошедший с боями полмира, чтобы отыскать похищенную жену. Друсс-Топор, Серебряный Убийца. Надиры прозвали его Побратимом Смерти, и Пеллин теперь знал почему: он видел, как Друсс рубит врагов своим страшным топором. Этот человек не простой смертный — он грозный бог войны. Пеллин надеялся, что старик не станет к нему подходить. О чем новобранцу говорить с таким героем, как Друсс? К большому облегчению Пеллина легендарный воин остановился около другого часового и завел с ним разговор. Солдат беспокойно переминался с ноги на ногу.

Пеллину вдруг пришло в голову, что Друсс все равно что эта крепость: непобедимый, но изъеденный временем, уже не тот, что был, но тем не менее могучий. Пеллин улыбнулся, вспомнив, как надирский герольд предложил Друссу выбор: сдаться или умереть. Старый герой только посмеялся. «Быть может, на севере и дрожат горы, когда Ульрик пускает ветры, — сказал он, — но здесь дренайская земля, и для меня он всего лишь дикарь с раздутым брюхом, который и носа бы своего не нашел без дренайской карты».

Тут Пеллин перестал улыбаться — Друсс хлопнул другого часового по плечу и двинулся к нему. Дождь уже почти перестал, снова выглянула луна. У Пеллииа вспотели ладони, он вытер их о плащ и стал навытяжку, когда легендарный воин приблизился, сверкая в свете луны своим серебристым топором. У Пеллина пересохло во рту, и он ударил кулаком о панцирь, отдавая честь.

— Вольно, паренек, — сказал Друсс, положив топор на стену. Он погрел руки над жаровней и сел спиной к парапету, жестом пригласив Пеллина занять место рядом. Пеллин, впервые оказавшийся так близко к Друссу, разглядел морщины, рассекшие это широкое лицо словно глыбу древнего гранита. Но светлые глаза под тяжелыми бровями были по-прежнему яркими, и Пеллин не выдерживал их взгляда.

— Ночь пройдет спокойно, — сказал Друсс. — Они двинутся в атаку перед рассветом — тихо, без криков.

— Откуда вы знаете?

— Я мог бы сказать, что пришел к такому заключению на основе своего огромного опыта, — хмыкнул Друсс, — но дело гораздо проще. Мне сказали об этом Тридцать, а от них ничего не скроешь. Я всегда прохладно относился к колдунам и провидцам, но эти ребята здорово дерутся. — Друсс снял свой черный шлем и запустил пальцы в густые белые волосы. — Этот шлем хорошо послужил мне, — сказал он, поворачивая его так, чтобы луна осветила выгравированный на металле серебряный топорик. — Не сомневаюсь — он и завтра меня не подведет.

При мысли о грядущей битве Пеллин бросил тревожный взгляд за стену, где ждали своего часа надиры. Он видел, как надиры лежат на своих одеялах у сотен костров. Спали не все — многие точили оружие или разговаривали, собравшись в кружок. А с другой стороны спали на земле изнуренные защитники крепости, пытаясь урвать хоть несколько часов драгоценного освежающего сна.

— Сядь, паренек, — сказал Друсс. — Они все равно не уйдут, сколько бы ты ни дергался.

Прислонив копье к парапету, Пеллин сел. Ножны лязгнули о камень, и он неловко поправил их.

— Не привык я носить на себе столько железа. Все время спотыкаюсь о меч. Боюсь, что солдат из меня никудышный.

— Три дня назад на второй стене ты был солдат хоть куда. Я видел, как ты убил двух надиров и проложил себе дорогу к веревкам, сброшенным отсюда. А потом еще и помог товарищу, раненному в ногу, — лез позади, поддерживая его.

— Вы это видели? Но ведь там была такая свалка — а вы были в гуще боя!

— Я многое вижу, паренек. Как тебя звать?

— Пеллин... то есть кул Пеллин.

— Обойдемся без формальностей, Пеллин. Нынче ночью мы просто два ветерана, которые беседуют, ожидая рассвета. Страшно тебе?

Пеллин кивнул, и Друсс улыбнулся.

— И ты спрашиваешь себя: почему я? Почему мне выпало сражаться против этой надирской силищи?

— Да. Кара не хотела, чтобы я шел с другими мужчинами. И называла меня дураком. И правда, какая разница, победим мы или нет?

— Лет через сто никакой разницы, понятно, не будет. Но всякое захватническое войско сопровождают демоны, Пеллин. Если надиры прорвутся здесь, они хлынут на Сентранскую равнину, неся с собой огонь и разрушение, насилие и смерть. Вот почему мы должны остановить их. А почему ты? Потому что ты самый для этого подходящий человек.

— Мне кажется, я умру здесь. А я не хочу умирать. Моя Кара беременна — хочу видеть, как сын вырастет большим. Хочу... — Пеллин осекся: комок в горле не давал говорить.

— Ты хочешь того же, что и все мы, парень, — мягко проговорил Друсс. — Но ты мужчина, а мужчины должны встречать свой страх лицом к лицу — иначе он их погубит.

— Не знаю, смогу ли. Я все думаю, не уйти ли с другими дезертирами. Взять ночью да и улизнуть на юг. Домой.

— Чего ж тогда не уходишь?

— Сам не знаю, — подумав, буркнул Пеллин.

— Я скажу тебе почему. Потому что ты видишь тех, которые остаются, и понимаешь, что им придется еще тяжелее, когда тебя не будет рядом. Ты не тот человек, чтобы взваливать свою работу на других.

— Хотел бы я в это верить. Очень хотел бы.

— Вот и верь, парень, — уж я-то в людях разбираюсь. Когда-то я знал другого Пеллина. Он метал копье — здорово это у него получалось. Выиграл золотую медаль на Играх в Гульготире.

— Я думал, это был Никотас. Я помню парад, когда наши атлеты вернулись домой. Никотас нес дренайский флаг.

— Точно вчера это было, правда? — усмехнулся Друсс. — Но я-то говорю о Пятых Играх. Они, помнится мне, состоялись лет тридцать назад — ты тогда своей матушке еще и не снился. Тот Пеллин был славный парень.

— Вы ведь тоже принимали участие в тех Играх? Во времена Безумного Короля?

— Да, хотя и не помышлял об этом. Я был тогда крестьянином, но Абалаин пригласил меня ехать в Гульготир вместе с нашими атлетами. Моя жена, Ровена, уговорила меня принять приглашение — ей казалось, что жизнь в горах наскучила мне. И она была права! Помню, как мы проехали через Дрос-Дельнох. Атлетов было сорок пять человек, и их сопровождало еще около сотни разного народа — слуги, потаскушки, наставники. Теперь я их всех уже позабыл. Вот Пеллина помню — он все смешил меня, и мне было приятно его общество. — Старик умолк, погрузившись в воспоминания.

— Как же получилось, что вы участвовали в соревнованиях?

— А, это? Был у нас кулачный боец... будь я проклят, если помню, как его звали. В старости память — как решето. Но нрав у него был тяжелый. Все бойцы везли с собой своих наставников и партнеров для учебного боя. Тот парень — Граваль, вот как его звали! — был скотиной и вывел из строя двух своих напарников. Ну и попросил меня поупражняться с ним. До Гульготира оставалось еще три дня пути, и мне было смерть как скучно. Это истинное проклятие моей жизни, парень. Чуть что — и мне уже скучно. Вот я и согласился. Это было ошибкой. Женщины со всего лагеря сбежались поглазеть на нас, и мне следовало бы смекнуть, что Граваль любит нравиться публике. Начали мы драться, и поначалу все шло как надо. Граваль был хорош — плечи сильные, но и гибкости не занимать. Дрался ты когда-нибудь на кулачках, Пеллин?

— Нет, не довелось.

— Учебный бой очень похож на настоящий, но удары наносятся только для видимости. Бойцы просто упражняются, чтобы не терять проворства. Но когда женщины расселись вокруг нас, Граваль решил показать им, какой он борец, и принялся молотить меня в полную силу. Бил точно мул копытом — и меня это, надо сознаться, стало раздражать. Я отступил назад и попросил его сдерживать свой пыл. А этот дурак и ухом не повел — тогда я озлился и врезал ему. Будь я проклят, если не сломал ему челюсть в трех местах. В итоге дренаи лишились бойца-тяжеловеса, и я счел своим долгом занять его место.

— А что было потом? — спросил Пеллин.

Друсс встал и облокотился на парапет. Начинало светать.

— Подождем с рассказом до вечера, парень. Вон они идут!

Пеллин вскочил на ноги. Тысячи надиров тихо двигались к стене. Друсс издал зычный крик, и горнист затрубил тревогу. Дренаи в красных плащах повскакали со своих одеял.

Пеллин дрожащей рукой вытащил меч, глядя на могучий вал вражеских воинов. Сотни надиров тащили лестницы, другие несли свернутые веревки и крючья. Сердце Пеллина заколотилось.

— Великий Миссаэль, — прошептал он. — Их ничто не остановит! — Он сделал шаг назад, но Друсс опустил ручищу ему на плечо.

— Ну-ка, парень, кто я такой? — спросил он, глядя на Пеллина льдисто-голубыми глазами.

— Ч-что?

— Кто я такой, спрашиваю?

Пеллин сморгнул затекающий в глаза пот.

— Вы — Друсс-Легенда.

— Стань около меня, Пеллин, — и мы с тобой остановим их. Я не так часто рассказываю истории, парень, и терпеть не могу, когда меня прерывают. Погоди малость — вот отобьемся, и я поставлю тебе кубок лентрийского красного и расскажу о готирском Боге-Короле и о Глазах Альказарра.

Пеллин глубоко вздохнул.

— Я буду рядом, — сказал он.

Глава 1

Толпа ревела, требуя крови, а Зибен-Поэт рассматривал огромный цирк, мощные колонны и арки, трибуны и статуи. Далеко внизу на золотом песке арены двое мужчин сражались за честь своих народов. Пятнадцать тысяч зрителей вопили вовсю, и казалось, будто ревет какой-то первобытный зверь. Зибен поднес к лицу надушенный платок, чтобы заглушить запах пота, накатывающий со всех сторон.

Цирк был настоящим чудом зодчества. Колонны — статуи древних богов и героев. На сиденьях из драгоценного мрамора зеленые бархатные подушки, набитые пухом. Они раздражали Зибена — цвет не гармонировал с его ярко-голубым шелковым камзолом, чьи пышные рукава украшали опалы. Поэт гордился своим нарядом, сшитым у лучшего портного в Дренане. Страшно подумать, сколько денег ему пришлось заплатить! Чтобы такое великолепие пропало из-за неподходящего цвета сидений — этого Зибен вынести не мог. Но поскольку все сидели, дисгармония не так резала глаз. Слуги сновали в толпе, разнося холодные напитки, пироги, сладости и прочие яства. Места для богатых затенялись балдахинами все того же жуткого зеленого цвета, а самые знатные люди восседали на красных подушках, и рабы обмахивали их. Зибен тоже пытался занять место среди знати, но ни подкуп, ни лесть не помогли ему добиться успеха.

Справа виднелся краешек балкона Божественного Короля, на балконе — прямые спины двух гвардейцев в серебряных панцирях и белых плащах. Особенно великолепными поэт находил их шлемы, украшенные золотом и увенчанные белыми лошадиными плюмажами. Вот в чем прелесть простых цветов: черного, белого, серебряного и золотого. Им любая обивка нипочем.

— Побеждает он или нет? — спросил Майон, дренайский посол, дернув Зибена за рукав. — Удары на него так и сыплются. Вы знаете, этот лентриец никогда еще не терпел поражений. Говорят, он убил двух бойцов прошлой весной, на состязаниях в Машрапуре. Проклятие, я поставил на Друсса десять золотых рагов.

Зибен осторожно высвободил свой рукав, разгладил помятый шелк и отвлекся от чудес архитектуры, чтобы мельком взглянуть на поединок. Лентриец врезал Друссу снизу, навесил поперечный справа. Друсс попятился — из его рассеченной левой брови струилась кровь.

— На каких условиях вы делали ставку? — спросил Зибен.

— Шесть к одному. — Элегантный посол провел рукой по коротко остриженным серебристым волосам. — Я, должно быть, лишился рассудка.

— Ничего подобного — вами руководил патриотизм. Вот что: я знаю, что послам не слишком хорошо платят, поэтому готов выкупить ваш заклад. Давайте бирку.

— Мне, право, неловко... смотрите, как лентриец его колошматит.

— Ничего страшного. Друсс как-никак мой друг, и мне следовало бы поставить на него хотя бы по этой причине.

В темных глазах посла блеснула алчность.

— Ну, если вы правда этого хотите... — Тонкие пальцы Майона извлекли из вышитого бисером кошелька клочок папируса с восковой печатью и проставленной суммой. Зибен взял его, но Майон не убрал руки.

— Я не захватил с собой кошелька, — сказал поэт, — но отдам вам деньги вечером.

— Да, разумеется, — пробормотал явно разочарованный Майон.

— Пойду-ка я прогуляюсь по цирку. Тут есть на что посмотреть. Я слышал, внизу помещаются картинные галереи и лавки древностей.

— Вижу, вас не слишком волнует участь вашего друга.

Зибен остался глух к упреку.

— Дражайший посол, Друсс дерется потому, что ему это нравится. Сочувствие лучше приберечь для тех бедолаг, что выходят с ним на поединок. Увидимся на праздничной церемонии.

Зибен поднялся по мраморным ступеням к будке, где делались ставки. В ней сидел щербатый чиновник, а рядом стоял солдат, охраняя мешки с деньгами.

— Хотите поставить? — спросил чиновник.

— Нет, я подожду — хочу получить выигрыш.

— Вы ставили на лентрийца?

— Нет, на победителя — такая уж у меня привычка. Можете пока отсчитать шестьдесят золотых — и мои десять вдобавок.

— Так вы поставили на дреная? — хмыкнул чиновник. — Скорее в аду похолодает, чем ваши денежки вернутся к вам.

— Мне кажется, здесь стало заметно прохладнее, — улыбнулся Зибен.

Лентриец между тем начал уставать. Кровь сочилась из его сломанного носа, правый глаз закрылся, но сила еще оставалась при нем. Друсс, пригнувшись от удара правой, двинул его под ложечку — мускулы на животе лентрийца были как крученая сталь. Кулак обрушился на шею Друсса, ноги у него подкосились. Зарычав, он нанес удар снизу в заросший бородой подбородок более высокого лентрийца, и голова противника отскочила назад. Друсс навесил правой, немного промахнулся и угодил лентрийцу в висок. Тот вытер кровь с лица и ответил сокрушительным прямым левой, а после добавил сбоку правой, едва не сбив Друсса с ног.

Толпа ревела, чувствуя, что конец близок. Друсс попытался обхватить противника, но попал под прямой левый, отбросивший его назад. Отразив правый удар, он снова атаковал снизу. Лентриец покачнулся, но не упал. Мощный ответный удар пришелся Друссу за правым ухом, но дренай и глазом не моргнул — силы лентрийца шли на убыль, и удар получился не столь уж мощным.

Теперь или никогда! Друсс устремился в атаку, осыпав лицо лентрийца градом ударов: за тремя прямыми левой последовал правый боковой в подбородок. Лентриец потерял равновесие, попытался выправиться — рухнул лицом вниз на песок.

По цирку точно гром прокатился. Друсс перевел дыхание и отошел от противника, принимая восторги публики. Новый дренайский флаг — белый конь на голубом поле — взвился вверх, трепеща на ветру. Выйдя вперед, Друсс остановился под королевским балконом и поклонился Богу-Королю, видеть которого не мог.

Выбежали двое лентрийцев, опустились на колени возле поверженного бойца. За ними последовали люди с носилками, и бесчувственного соперника Друсса унесли с арены. Друсс, помахав зрителям, скрылся в темном коридоре, ведущем в бани и комнаты для отдыха атлетов. У входа стоял, ухмыляясь, Пеллин, метатель копья.

— Я уж думал, он тебя доконает, горец.

— К тому шло, — сплюнул кровью Друсс. Лицо у него распухло, несколько зубов шаталось. — Силен мужик, надо отдать ему должное.

Вдвоем они прошли в первый банный зал. Шум с арены сюда почти не доносился, и около дюжины человек нежились в трех мраморных бассейнах с горячей водой. Друсс сел у первого водоема. В воде плавали лепестки роз, насыщая воздух изысканным ароматом. Парс, бегун, подплыл к Друссу.

— Лицо у тебя, точно по нему целый табун проскакал.

Друсс положил руку на лысеющую макушку атлета и нажал. Парс, вынырнув, отплыл немного и обрызгал Друсса. Пеллин уже разделся и нырнул в бассейн.

Друсс стянул с себя штаны и погрузился в теплую воду. Боль в ноющих мышцах сразу утихла. Он поплавал немного и вылез, а Парс за ним.

— Давай я тебя разомну.

Друсс лег ничком на массажный стол. Парс смочил ладони маслом и начал умелыми движениями массировать его спину.

Пеллин накинул на себя простыню и сел рядом, вытирая волосы.

— Ты не смотрел второй поединок? — спросил он Друсса.

— Нет.

— Этот готир, Клай, прямо ужас какой-то. Быстрый, с крепким подбородком, а правой бьет будто молотом. Каких-то двадцать мгновений — и все было кончено. Ничего подобного я еще не видел. Вагриец так и не понял, что с ним случилось.

— Я слышал. — Друсс заворчал, когда пальцы Парса зарылись в опухшие мышцы шеи.

— Ты его уложишь, Друсс, — это ничего, что он больше, сильнее, проворнее и красивее.

— И лучше подготовлен, — вставил Пеллин. — Говорят, он каждый день пробегает пять миль по горам за городом.

— Об этом я забыл упомянуть. Притом он моложе. Тебе сколько лет, Друсс? — спросил Парс.

— Тридцать, — проворчал тот.

— Старик. — Пеллин подмигнул Парсу. — И все-таки я уверен, что ты победишь. Ну... почти уверен.

Друсс сел.

— Хорошо, когда молодежь тебя поддерживает.

— Мы ведь как одна семья, — сказал Пеллин. — А когда ты лишил нас восхитительного общества Граваля, мы вроде как усыновили тебя. — Парс начал растирать Друссу распухшие костяшки пальцев. — Без шуток, Друсс, старина, — ты здорово разбил себе кулаки. Дома мы приложили бы тебе лед, а здесь надо будет сделать холодную примочку.

— До финала еще три дня. Заживут. Ну а ты как пробежал?

— Пришел вторым — в финале буду участвовать, но в первую тройку не войду. Готир куда лучше меня, вагриец и чиадзе тоже. Мне с ними не тягаться.

— А ты возьми да удиви сам себя.

— Не все же такие, как ты, горец. Мне до сих пор не верится, что ты, явившись на Игры неподготовленным, дошел до самого финала. Ты и правда легенда. Старый, страшный и неповоротливый — а все-таки легенда, — ухмыльнулся Пеллин.

— А я уж было растаял, паренек. Подумал, что ты меня зауважал. — Друсс снова лег и закрыл глаза.

Парс и Пеллин подошли к прислужнику, разливавшему холодную воду из кувшина, и он наполнил им кубки. Пеллин осушил свой сразу и велел налить еще, Парс пил мелкими глотками.

— Ты так и не сказал ему о пророчестве, — заметил Парс.

— Ты тоже. Ничего, сам скоро узнает.

— И как он, по-твоему, поступит тогда? — спросил бегун.

Пеллин пожал плечами:

— Я знаю его всего месяц, но почему-то сомневаюсь, что он захочет подчиниться традиции.

— Придется!

— Нет, дружище, он не такой, как другие. Лентриец по всем статьям должен был победить — однако не победил. Друсс — это стихия, и не думаю, чтобы политика могла на него повлиять.

— Спорю на двадцать рагов, что ты заблуждаешься.

— Не стану я с тобой спорить, Парс. Ради нашего общего блага надеюсь, что ты окажешься прав.

Со своего отдельного балкона высоко над толпой белокурый гигант Клай видел, как Друсс нанес решающий удар. Лентриец набрал слишком много мышечной массы на руках и плечах — это делало его необычайно сильным, но удары получались медленными и предсказуемыми. А вот на дреная стоило посмотреть. Клай улыбнулся.

— Вы находите его забавным?

Боец, застигнутый врасплох, обернулся. На лице вошедшего не дрогнул ни один мускул. Точно маска, подумал Клай, золотая чиадзийская маска, гладкая, без единой морщины. Даже черные как смоль волосы, туго стянутые в два хвоста, так напомажены, что кажутся искусственными, приклеенными к слишком большому черепу. Клай перевел дух, недовольный вторжением на свой балкон и тем, что не услышал ни единого шороха: ни от занавесей, ни от черных бархатных одежд пришельца, тяжелых и длинных.

— Вы подкрадываетесь точно наемный убийца, Гарен-Цзен, — сказал Клай.

— Иногда бывает полезно двигаться беззвучно, — тихим мелодичным голосом проговорил чиадзе.

Клай посмотрел в его разные глаза, скошенные, как острия копий. Один глаз был карий с серыми искрами, другой — голубой, словно летнее небо.

— Это полезно лишь тогда, когда вы находитесь среди врагов, — ответил атлет.

— Верно. Но самые опасные наши враги порой представляются друзьями. Что же в этом дренае так позабавило вас? — Гарен-Цзен прошел к перилам и посмотрел на арену. — Я не нахожу в нем ничего смешного. Он варвар и дерется как варвар. — Чиадзе обернулся, высокий ворот обрамлял его костлявое лицо.

Клай почувствовал, как возрастает в нем неприязнь к этому человеку, но не подал виду.

— Нет, уважаемый министр, он меня не забавляет. Я восхищаюсь им. С хорошей подготовкой он мог бы достичь многого. И публике он нравится — народ любит отважных бойцов. Видит Небо, отваги этому Друссу не занимать. Хотел бы я сам подготовить его. Тогда бы он продержался подольше.

— Вы полагаете, бой закончится быстро?

— Нет. У его силы глубокие корни — она зиждется на гордости и на вере в собственную несокрушимость. Это видно по тому, как он сражается. Бой будет долгим и изнурительным.

— Но ведь победа останется за вами? Как предсказал наш Божественный Король? — Клай впервые заметил легкую перемену в лице министра.

— Я побью его, Гарен-Цзен. Я моложе, сильнее, проворнее и лучше обучен. Но всяким боем правит случай. Я могу оступиться в момент его удара, могу захворать перед боем и сделаться неповоротливым. Могу отвлечься и пропустить удар. — Клай широко усмехался, министр же проявлял явные признаки беспокойства.

— Этого не случится. Пророчество исполнится.

Клай подумал, прежде чем ответить.

— То, что Божественный Король в меня верит, наполняет меня великой гордостью. Я буду драться с удвоенным усердием.

— Хорошо. Будем надеяться, что на дреная пророчество произведет обратное действие. Вы ведь будете вечером на пиру? Божественный Король требует вашего присутствия. Он желает, чтобы вы сидели рядом с ним.

— Большая честь для меня, — с поклоном ответил Клай.

— Это так. — Дойдя до занавеси, Гарен-Цзен оглянулся. — Знаком вам атлет по имени Лепант?

— Бегун? Да. Он упражняется в моем гимнасии. А что?

— Утром он умер во время допроса — а ведь казался таким сильным. Вы не замечали в нем признаков сердечной слабости? Головокружение, боль в груди?

— Нет. — Клай вспомнил говорливого ясноглазого парня с неистощимым запасом шуток и историй. — Зачем его подвергли допросу?

— Он распространял клевету, и у нас были причины полагать, что он входит в тайное общество, замышляющее убийство Бога-Короля.

— Чепуха. Он был просто глупый юнец, отпускавший сомнительные шутки.

— Да, он мог показаться и таким. Теперь юнец мертв, и шутить ему больше не придется. А бегун он был хороший?

— Нет.

— Вот и хорошо — стало быть, мы ничего не потеряли. — Разные глаза пристально посмотрели на Клан. — Лучше вам не слушать сомнительных шуток, сударь мой. Это могут счесть соучастием в измене.

— Я запомню ваш совет, Гарен-Цзен.

Министр ушел, а Клай спустился вниз, в окружающую цирк галерею. Здесь было прохладнее, и он с удовольствием разглядывал многочисленные древности. Галерею пристроили к цирку по настоянию короля еще да того, как душевная болезнь лишила его рассудка. На ней помещалось около пятидесяти лавок, где можно было купить подлинные редкости или их копии. Тут продавались старинные книги, картины, фарфор и даже оружие.

Люди на галерее уважительно кланялись первому бойцу Готира. Клай отвечал каждому улыбкой и кивком. При всей своей громадности он двигался с грацией атлета, безупречно соблюдая равновесие. Клай задержался перед бронзовой статуей Бога-Короля. Она была красива, но зрачки из ляпис-лазури казались на бронзовом лице неуместными. Коренастый торговец с раздвоенной бородкой, угодливо улыбаясь, вышел вперед.

— Вы превосходно выглядите, господин Клай. Я видел ваш бой, хотя это зрелище длилось недолго. Вы были великолепны.

— Благодарю вас.

— Надо же было вашему сопернику ехать так далеко, чтобы претерпеть подобное унижение!

— Я не унизил его — только побил. Он завоевал право встретиться со мной, победив множество отменных бойцов. И имел несчастье оступиться на песке, как раз когда я нанес удар.

— Разумеется, разумеется! Ваша скромность делает вам честь. Я вижу, вы любуетесь моей бронзой. Этот новый ваятель далеко пойдет. — Торговец понизил голос. — Со всякого другого, мой господин, я запросил бы тысячу серебром, но могучему Клаю сбавлю до восьмисот.

— У меня уже есть два бюста императора — он сам подарил их мне. Однако спасибо за предложение.

Клай отошел, но дорогу ему заступила молодая женщина, державшая за руку светловолосого мальчика лет десяти.

— Простите мне мою смелость, — сказала она с низким поклоном, — но мой сын очень хочет познакомиться с вами.

— Ну, здравствуй. — Клай встал перед мальчиком на одно колено. — Как же тебя зовут?

— Атка, господин. Я видел все ваши бои. Вы деретесь... просто здорово.

— Я ценю твою похвалу. Ну а финал будешь смотреть?

— Еще бы! Надо же поглядеть, как вы побьете дреная. Я и его видел — он чуть было не проиграл.

— Не думаю, Атка. Этот человек создан из камня и железа. Я ставил на него.

— Но ведь вас он не побьет? — Мальчик округлил глаза, охваченный внезапным сомнением.

— Побить можно любого, Атка, — улыбнулся Клай. — Подожди еще несколько дней — и увидишь. — Он встал и улыбнулся зардевшейся женщине. — Хороший у вас сын.

Клай поцеловал ей руку и отошел посмотреть картины, выставленные чуть подальше. Были там виды пустыни и гор, изображения молодых женщин в разных стадиях наготы. Имелось несколько охотничьих сцен, но Клаю особенно понравились два натюрморта с полевыми цветами. В конце галереи стоял длинный лоток, принадлежащий пожилому чиадзе. Там продавались в основном статуэтки, а еще — броши, амулеты, браслеты и кольца. Клай взял в руки фигурку из слоновой кости, не более четырех дюймов высотой: молодая женщина в легком платье, с цветами в волосах держала в руке змею, обвившую хвостом ее запястье.

— Какая прелесть, — восхитился Клай. Маленький чиадзе с улыбкой кивнул:

— Шуль-сен, жена Ошикая, Гонителя Демонов. Этой фигурке около тысячи лет.

— Откуда вы знаете?

— Я Чорин-Цу, господин, — придворный бальзамировщик и знаток истории. Я нашел эту фигурку во время раскопок на месте легендарной Битвы Пяти Воинств. И уверен, что ей не менее девяти веков.

Клай поднес статуэтку к глазам. Лицо женщины было овальным, глаза раскосыми, и казалось, что она улыбается.

— Она была чиадзе, эта Шуль-сен?

— Как посмотреть, мой господин, — развел руками Чорин-Цу. — Она, как я уже сказал, была женой Ошикая, а он считается отцом всех надиров. Он увел мятежные племена из чиадзийской земли и проложил им дорогу в страну, где ныне правят готиры. После его смерти племена разбрелись и стали враждовать между собой — и посейчас враждуют. Если он был первым надиром — кем считать Шуль-сен? Надиркой или чиадзе?

— И той, и другой — а прежде всего красавицей. Как завершилась ее судьба?

Торговец пожал плечами, и Клай заметил в темных раскосых глазах печаль.

— Смотря какой исторической версии придерживаться. Я полагаю, что ее убили вскоре после смерти Ошикая. Все летописи указывают на это, хотя есть легенды, согласно которым она отплыла за море, в волшебную страну. Можете верить в это, если наделены романтической жилкой.

— Я стараюсь, насколько возможно, придерживаться истины. Но в этом случае мне и впрямь хотелось бы верить, что она провела свои дни счастливо в далеком краю. Наверное, истины мы не узнаем никогда.

Чорин-Цу снова развел руками.

— Мне как ученому хотелось бы верить, что когда-нибудь все тайны будут раскрыты. Быть может, мне удастся найти и документальные свидетельства.

— Если удастся, дайте мне знать. А пока что я куплю у вас эту фигурку. Пусть ее доставят ко мне домой.

— Вы не спрашиваете цену, мои господин?

— Я уверен, что вы не запросите лишнего.

— Что ж, это правда.

Клай пошел было прочь, но вернулся.

— Скажите, Чорин-Цу, почему придворный бальзамировщик держит лоток с древностями?

— Бальзамирование — мое ремесло, история же — моя страсть. И как всякая страсть, она приносит наслаждение, лишь будучи разделенной. Ваш восторг перед этой статуэткой глубоко радует меня.

Клай прошел по галерее в трапезную. Двое часовых распахнули перед ним дверь в роскошный зал для именитых гостей. Клай давно уже входил в подобные места без трепета — несмотря на свое низкое происхождение, он завоевал себе такую славу, что почитался выше многих вельмож. Обедающих было немного, но Клай сразу заметил дренайского посла Майона, который вел горячий спор со щеголем в расшитом дорогими камнями голубом камзоле. Щеголь был высок, строен и очень красив. На его светло-каштановых волосах красовался серебряный обруч с опалом. Клай подошел к ним. Майон заметил его не сразу и продолжал попрекать собеседника:

— И все же это нечестно, Зибен. Вы ведь выиграли... — Тут он увидел Клая, и на его лице мигом появилась широкая улыбка. — Дорогой мой, как я рад вас видеть. Прошу вас, присаживайтесь к нам. Для нас это честь. Мы как раз говорили о вас. Это Зибен, поэт.

— Я слышал ваши поэмы, — сказал Клай, — и сам с удовольствием прочел сагу о Друссе-Легенде.

Поэт хищно оскалился:

— Вы о нем читали, а скоро встретитесь с ним самим. Предупреждаю — я буду ставить против вас.

— В таком случае простите меня за то, что я не стану желать вам удачи, — улыбнулся Клай и сел.

— Видели вы сегодняшний бой? — спросил Майон.

— Да, посол, видел. Друсс — незаурядный боец. Кажется, будто боль лишь подзадоривает его. Он непреклонен и очень силен.

— Он всегда побеждает, — весело вставил Зибен. — Такой уж у него дар.

— Зибен сегодня особенно доволен, — ледяным тоном заметил Майон. — Он выиграл шестьдесят золотых.

— Я тоже выиграл, — сказал Клай.

— Вы ставили на Друсса? — поинтересовался Зибен.

— Да. Я хорошо рассмотрел обоих и рассудил, что у лентрийца не хватит духу выстоять против вашего бойца. Притом левая у него работала не столь быстро, что давало Друссу возможность уворачиваться от ударов. Однако посоветуйте ему изменить стойку во время атаки. Он нападает, пригнув голову, — это делает его легкой мишенью для удара снизу.

— Скажу непременно, — пообещал Зибен.

— У меня при доме устроено ристалище. Если Друсс захочет воспользоваться им — милости просим.

— Весьма любезно с вашей стороны, — сказал Майон.

— Уж очень вы уверены в себе, — заметил Зибен. — Вас не волнует то, что Друсс ни разу не проигрывал?

— Так я и сам ни разу не проигрывал. При любом исходе репутация одного из нас будет подпорчена. Но солнце не перестанет светить, и земля не перевернется. Итак, друзья мои, закажем что-нибудь поесть?

Воздух был чист и свеж, ветерок, порхающий вокруг фонтана, веял прохладой. Зибен и Друсс только что поднялись на вершину самого высокого холма в Большом парке. Небо над ними играло богатыми красками позднего лета, с востока медленно плыли пушистые белые облака. Далекий солнечный луч, пробившись сквозь них, высветил часть восточной гряды, и горы загорелись красным и золотым, точно самоцветы. Но облака тут же набежали на солнце, и золотые утесы снова сделались серыми. Друсс с тоской смотрел на горы, вспоминая, как пахнет сосной и журчат ручьи в его родном краю. Солнце опять проглянуло, осветив горы. Вид был великолепен, но Друсс знал, что там нет сосновых лесов. К востоку от Гульготира лежат надирские степи — сухие, суровые, негостеприимные.

Зибен сел у фонтана, окунул руку в воду.

— Ну вот, теперь ты видишь, почему это место называется Холмом Шести Дев. — В середине бассейна стояли статуи шести женщин, искусно высеченные из одной глыбы мрамора. Они располагались кружком, и каждая, слегка склоняясь, простирала руки словно в мольбе. Над ними высилась фигура старца с огромной урной в руках — из нее и струился фонтан, брошая белые фигуры. — Несколько веков назад с севера нагрянуло войско и осадило Гульготир — тогда на этом месте принесли в жертву шестерых дев, чтобы умилостивить богов войны. Их утопили. После этого боги оказали защитникам милость, и те отбили врага.

Зибен улыбнулся, видя, как сузились светло-голубые глаза Друсса. Воин запустил ручищу в свою постриженную лопатой черную бороду — верный признак растущего раздражения.

— Ты не веришь, что богов можно умилостивить? — как ни в чем не бывало поинтересовался поэт.

— Только не кровью невинных.

— Но ведь они победили, Друсс, — значит жертвоприношение все же имело смысл?

Воин потряс головой:

— Раз они верили, что жертва умилостивит богов, то стали сражаться с удвоенной силой — но их могла бы вдохновить на это чья-то хорошая речь, и никакой жертвы бы не понадобилось.

— Ну а если боги в самом деле требовали этой жертвы и в самом деле помогли выиграть сражение?

— Лучше бы тогда его проиграли.

— Ага! — торжествующе вскричал Зибен. — Но ведь тогда погибло бы гораздо больше невинных: женщин насиловали бы и убивали, детей резали в колыбелях. Что ты на это скажешь?

— А ничего. Большинство людей понимает разницу между духами и коровьим навозом — незачем об этом спорить.

— Брось, старый конь, ты просто не хочешь говорить. Между тем ответ прост: принципы добра и зла основаны не на математике. Они зиждутся на желании — или нежелании — отдельных людей поступать хорошо, как по совести, так и по закону.

— Слова, слова, слова! Они ничего не значат! — отрезал Друсс. — От людских желаний как раз все зло и происходит. Что до совести и закона — как быть, если совести у человека нет, а закон допускает жертвоприношения? Делает ли это жертву добрым делом? Ну хватит. Нечего втягивать меня в очередной бессмысленный спор.

— Мы, поэты, только и живем такими бессмысленными спорами, — сдерживая гнев, ответил Зибен. — Они развивают ум, помогают мыслить. Помогают лучше понять нужды наших ближних. Ты просто не в духе сегодня, Друсс. Я-то думал, ты будешь рад еще раз сразиться, еще раз кого-то отдубасить. Золотая медаль — это не шутка. Вопящие толпы, обожание соотечественников. Подумай: кровь, синяки, а после — бесчисленные парады и пиры в твою честь!

Друсс выругался, его лицо потемнело.

— Ты же знаешь, я презираю все это.

— Возможно, отчасти и презираешь, Друсс. Лучшая твоя часть питает отвращение к громкой славе, но как так получается, что каждое твое действие усугубляет ее? Тебя пригласили сюда в качестве гостя — как вдохновляющий пример, если хочешь. И что же? Ты не замедлил сломать челюсть первому дренайскому бойцу и занял его место.

— Я не хотел его увечить. Если б я знал, что подбородок у него сделан из фарфора, я двинул бы его в живот.

— Ну да, тебе хочется в это верить, старый конь. Но я не верю. Скажи-ка: что ты чувствуешь, когда толпа выкрикивает твое имя?

— Довольно, поэт. Чего ты от меня хочешь?

Зибен сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться.

— Слова — единственное, чем мы можем описать свои чувства, объяснить, чего мы хотим друг от друга. Как без слов мы учили бы молодежь, как выражали бы свои надежды, чтобы будущие поколения смогли прочесть? Ты смотришь на мир уж очень просто, Друсс: у тебя все либо огонь, либо лед. Это бы еще ничего. Но ты, как всякий человек с узким кругозором, не знающий, что такое мечта, норовишь высмеять то, чего понять не можешь. Цивилизации создаются из слов, Друсс, а уничтожаются топорами. Говорит это тебе о чем-нибудь?

— Я все это знаю и так. Ну что, легче тебе стало?

Гнев Зибена прошел, и он улыбнулся.

— Люблю я тебя, Друсс. Всегда любил. Но у тебя прямо-таки дар меня злить.

— Я не мыслитель, — серьезно сказал Друсс, — но и не дурак. Я такой же, как многие. Я мог бы быть крестьянином или плотником, даже наемным рабочим. А вот учителя или клирика из меня бы не вышло. Умники на меня дрожь наводят. Взять хоть Майона. Я знал многих послов, и все они на один лад: фальшивые улыбки, а глаза как буравчики — ничего не упустят. Во что они верят? Есть ли у них честь? Любят ли они свою страну? Или они смеются над нами, простыми людьми, набивая кошельки нашим золотом? Я знаю одно, поэт: такие, как Майон — и как ты, — могут представить все, во что я верю, столь же зыбким, как летний снег. И вдобавок выставить меня дураком. Да, я понимаю, что добро и зло можно свести к цифрам. Взять этих женщин в фонтане. Враги могли бы сказать: «Убейте шестерых женщин, и мы пощадим город». Ответ на это может быть только один — но я не могу тебе сказать, почему считаю его правильным.

— Зато я могу. И это лишь часть того, чему я научился от тебя. Самое большее зло, на которое мы способны, — это принести в жертву кого-то другого. Войско, осадившее город, как бы говорит: «Сделайте малое зло, иначе мы совершим большое». Если поступать геройски, то нужно, конечно, отказаться. Но дипломаты и политики — люди практичные. И им не дано понять, что такое честь. Я прав?

Друсс с улыбкой хлопнул Зибена по плечу:

— Прав, поэт, прав. Но я знаю, что ты и глазом не моргнешь, если придется отстаивать противоположную точку зрения. Так что давай на этом покончим.

— Ладно, будем считать, что мы квиты.

Друсс перевел взгляд на юг. Внизу лежал Старый Гульготир — лабиринт жилых домов, лавок и мастерских, прорезанный узкими улицами. Старый Замок сидел в середине, точно раздувшийся серый паук. Бывшая резиденция королей теперь служила житницей. На западе стоял новый дворец Бога-Короля. Колонны этого колоссального строения из белого камня украшены позолотой, статуи — большей частью самого короля — увенчаны золотом и серебром. Роскошные сады окружают дворец, и даже отсюда видно великолепие клумб и цветущих деревьев.

— Видел ты его, Бога-Короля? — спросил Друсс.

— Я сидел поблизости от королевского балкона, пока ты забавлялся с лентрийцем, но видел только спины телохранителей. Говорят, он красит волосы настоящим золотом.

— Ничего себе — забавлялся. Он крепкий парень, до сих пор чувствую его удары.

— Погоди до встречи с готирским бойцом, Друсс. В схватке это не человек — говорят, он бьет как молния. Против тебя ставят девять к одному.

— Может, он меня и побьет, — проворчал Друсс, — но не спеши на это ставить!

— О, на этот раз я не поставлю и медной полушки. Я видел Клая. За все время нашего знакомства я еще не встречал человека, которого считал способным тебя победить, — а вот теперь встретил.

— Ба! Хотел бы я, чтобы мне платили золотой всякий раз, когда говорили, что такой-то сильнее, быстрее или опаснее меня. И где они теперь, эти силачи?

— В основном мертвы, старый конь, — ты убил их на своем бесконечном пути к добру и справедливости.

— Ты, помнится, сказал, что мы квиты, — прищурился Друсс.

— Извини, — развел руками Зибен, — Сорвалось.

Надирский воин, известный как Талисман, мчался по переулку. Крики погони стали тише, но он знал, что оторвался не намного. Вбежав на площадь, Талисман остановился. Здесь было много дверей — он насчитал по шесть на каждой стороне. «Сюда! Сюда!» — послышалось позади. Луна ярко озаряла площадь с севера и запада. Талисман свернул на юг и укрылся в темной нише, почти слившись со стеной в своем длинном черном плаще с капюшоном. Он перевел дух, стараясь успокоиться. Рука привычно скользнула к бедру, где обыкновенно висел длинный охотничий нож, и Талисман выругался. Ни одного надира не пускают в готирский город с оружием. Он ненавидел это место из камня и булыжника с его бесчисленными толпами и исходящей от них вонью. Он всей душой рвался обратно, на простор родных степей. Суровые горы под огромным пылающим небом, неоглядные равнины, где можно ехать год и не встретить ни одного человека. Жить можно только в степи. Не в этом крысином гнезде, где разит человеческими нечистотами — их выливают из окон, и они гниют на мостовой заодно с прочими отбросами.

Крыса шмыгнула мимо его ног, но Талисман не шелохнулся. Враг был близко. Враг? Подонки, городское отребье — они не стоят этого титула. Делать им нечего — вот и гоняют надирского кочевника по своим гнусным улицам, чтобы как-то разнообразить свою убогую жизнь. Он снова выругался. Носта-хан предупреждал его об этих шайках, говорил, каких кварталов следует избегать, а Талисман его почти не слушал. Впрочем, он никогда не бывал в столь большом городе, как Гульготир, и не знал, как легко человеку заблудиться в его закоулках.

Послышался топот ног, и Талисман сжал кулаки. Если они найдут его, то убьют.

— Не видали, куда он побежал? — спросил гортанный голос.

— Не-е. Может, туда?

— Вы трое в переулок, а мы напрямик по Кабацкой. Встретимся на площади.

Надвинув капюшон на лицо так, что видны были только глаза, Талисман ждал. Первый из троих пробежал мимо его укрытия, за ним второй. Но третий посмотрел в сторону надира — и заметил его. Талисман ринулся вперед. Человек выставил нож, но надир ступил вбок и ударил врага кулаком по лицу. Тот шатнулся назад, а Талисман вильнул влево и снова юркнул в переулок.

— Вот он! Вот он! — закричал пострадавший.

Впереди маячила стена футов восьми высотой. Талисман прыгнул, подтянулся и влез на нее. По ту сторону лежал освещенный луной сад. Пригибаясь к земле, Талисман перебежал сад, перелез через вторую стену на узкую улицу и помчался вперед, обуреваемый гневом. Какой позор — бегать вот так от ничтожных круглоглазых южан.

На перекрестке он свернул к северу. Погоня как будто отстала, но успокаиваться было рано. Он не имел понятия, где находится — все эти гнусные дома походили один на другой. Носта-хан велел ему искать дом Чорин-Цу, бальзамировщика, — это на улице Ткачей, в северо-западном квартале. Где же она, эта улица?

Внезапно из мрака выступил человек с ржавым ножом в руке.

— Попался, надирский ублюдок!

Талисман посмотрел в его свирепые глаза, холодный гнев захватил кочевника целиком.

— Ты нашел свою смерть.

Горожанин взмахнул ножом, целя надиру в шею. Но Талисман отклонился вправо и левой рукой перехватил запястье врага. Правой рукой он сгреб готира за плечо, сделал мощный рывок — рука с ножом сломалась у локтя. Готир с воплем выронил нож. Талисман подхватил его и по рукоять вогнал под ребра врагу. Ухватив его за сальные космы, Талисман впился темными глазами в полное ужаса лицо.

— Чтоб ты сгнил в преисподней, — прошипел надир, повернув нож. Раненый открыл рот для последнего вопля, но умер, не успев испустить ни звука.

Бросив труп, Талисман вытер нож о грязный камзол убитого и скрылся во мраке. Здесь было тихо. По обе стороны высились стены с рядами темных окон. Он вышел на более широкую улицу, не длиннее шестидесяти ярдов, и увидел трактир, в окнах которого мерцал свет. Спрятав нож под плащом, он двинулся мимо. Дверь трактира открылась, оттуда вышел большой чернобородый человек.

— Прошу прощения, сударь, — обратился к нему Талисман, и эти слова жгли язык надира словно кислота, — не укажете ли, как пройти на улицу Ткачей?

— Парень, — сказал человек, тяжело плюхнувшись на дубовую скамью, — вряд ли я и к себе-то домой дорогу найду. Я тоже нездешний и за эту ночь не раз сбивался с пути. Хоть убей, не понимаю, как это людям охота жить в таком муравейнике. А ты?

В этот самый миг показались преследователи — пятеро с одного конца улицы, четверо с другого.

— Сейчас мы вырежем твое паскудное сердце! — крикнул вожак, жирный и лысый.

Талисман вытащил нож, и пятеро кинулись на него. Заметив какое-то движение слева, надир метнул туда взгляд. Пьяный встал и пытался сдвинуть дубовую скамью. Нет, не сдвинуть, а поднять! Это показалось Талисману таким нелепым, что он на миг отвлекся от неприятелей. Те были уже близко — двое с ножами, трое с дубинками. И тут тяжелая скамья пролетела мимо Талисмана словно копье. Она ударила вожака в лицо, вышибла ему зубы, сбила с ног, потом врезалась в остальных, повалив двоих наземь. Еще двое, перескочив через упавших, продолжали бежать вперед. Талисман встретил первого клинок к клинку, а после двинул локтем в подбородок. Противник рухнул ничком на булыжник и попытался встать. Талисман дважды лягнул его в лицо; после второго пинка упавший застонал и без чувств обмяк на мостовой.

Талисман обернулся назад — но последний враг тщетно бился в железных руках незнакомца. Тот ухватил его за шею и под пах и вскинул над головой. Еще четверо горожан двигались с другого конца улицы. Незнакомец вышел им навстречу, зарычал от натуги и швырнул свою ношу прямо на них. Трое упали, но снова поднялись. Незнакомец шагнул к ним.

— Не довольно ли будет, ребята? — холодно вымолвил он. — Пока что я в Гульготире никого не убил. Забирайте-ка своих дружков и ступайте подобру-поздорову.

Один из горожан пригляделся к незнакомцу.

— Ты ведь дренайский боец, верно? Друсс?

— Верно, верно. А теперь ступайте отсюда. Потеха закончена — разве что вы хотите еще.

— Клай сделает из тебя отбивную с кровью, ублюдок! — С этими словами горожанин убрал нож. Готиры помогли подняться раненым, вожака пришлось унести на руках.

— Скверное место, — сказал незнакомец Талисману, — но есть в нем свои прелести. Выпьем по стаканчику.

— Ты хорошо дрался, — проговорил Талисман. Горожане уже скрылись в конце улицы. — Я выпью с тобой, дренай, но не здесь. У меня такое чувство, что сейчас они поговорят меж собой, расхрабрятся и снова полезут в драку.

— Ну так пошли со мной, парень. Готиры поселили нас где-то недалеко отсюда — так мне сдается, — и есть там кувшинчик лентрийского красного, который весь вечер не может меня дозваться.

И они двинулись на запад, к главной улице, что вела к цирку. Готиры за ними не пошли.

Талисман, никогда еще не бывавший в столь роскошном жилище, разглядывал темными раскосыми глазами дубовую лестницу, бархатную обивку стен, резные позолоченные мягкие стулья и ковры из чиадзийского шелка. Вместе с воином по имени Друсс он поднялся по лестнице в длинный коридор. По обе его стороны через каждые пятнадцать шагов располагались двери. Друсс нажал на бронзовую ручку одной из них, и дверь открылась в богато обставленную комнату. Первое, что бросилось Талисману в глаза, было большое, шестифутовой высоты, зеркало. Надир заморгал — он ни разу не видел прежде своего отражения в полный рост. Краденый черный плащ и камзол в дороге запылились, темные глаза смотрели устало. Лицо в зеркале, хоть и безбородое, казалось куда старше, никак не скажешь, что надиру всего восемнадцать лет, губы стиснуты угрюмо и решительно. Ответственность, что легла Талисману на плечи, пожирала его юность.

Он подошел к зеркалу, потрогал. На вид стекло как стекло, но стекло прозрачно — как же оно может отражать так ясно? В правом нижнем углу Талисман углядел царапину; припав на колено, посмотрел сквозь нее и увидел ковер по ту сторону зеркала,

— На стекло наносят слой серебра, — пояснил Друсс. — Не знаю уж каким манером.

Талисман отвернулся от зеркала. В комнате было еще несколько лежанок, обитых блестящей кожей, несколько стульев и длинный низкий стол, на столе — кувшин с вином, четыре серебряных кубка. Комната была велика, как отцовская юрта — а там жили четырнадцать человек! Двойные двери на дальнем конце вели на широкий балкон, откуда виден был цирк. Талисман, тихо ступая по мягкому ковру, вышел наружу. Вокруг большой арены высились бронзовые шесты, на которых красным огнем пылали светильники — казалось, будто все громадное сооружение охвачено пожаром. Хотел бы Талисман, чтобы оно и вправду сгорело — вместе со всем городом!

— Красиво, правда? — улыбнулся Друсс.

— Это там ты сражаешься?

— Мне осталось сразиться еще только раз — с первым готирским бойцом, Клаем. А потом я вернусь в свою усадьбу, к жене.

Друсс подал гостю кубок лентрийского красного, и Талисман пригубил.

— Там столько флагов разных стран. Зачем? Вы готовитесь к войне?

— Да нет, наоборот. Все народы собрались сюда на дружественные Игры, которые, как говорят, укрепляют согласие между странами и поощряют торговлю.

— Надиров не пригласили, — бросил Талисман, уходя с балкона в комнату.

— Ну, это уже политика, парень, я ее не понимаю и толку в ней не вижу. Да и кому было бы посылать приглашение? У вас сотни племен, и почитай что все между собой воюют. У вас нет столицы, нет главы.

— У нас будет глава. Придет великий человек, Собиратель. Так предсказано!

— Слыхал я, что таких собирателей было много.

— Этот будет другим. У него будут лиловые глаза, и будет он зваться именем, которого не носил ни один надир. Он придет — и пусть тогда остерегается ваш мир!

— Что ж, желаю вам удачи. — Друсс сел на лежанку и задрал на стол ноги в сапогах. — Лиловые глаза, говоришь? Хотел бы я поглядеть на такое диво.

— Они будут как Глаза Альказарра. В Собирателе воплотится Великий Волк с Лунных гор.

Дверь отворилась, и Талисман, резко обернувшись, увидел высокого красивого молодого человека со светлыми волосами, стянутыми в тугой хвост, в багряном плаще и длинном голубом камзоле из расшитого опалами шелка.

— Надеюсь, ты оставил мне немного вина, старый конь, — сказал вошедший, обращаясь к Друссу. — Я сух, как подмышка ящерицы.

— Мне надо идти. — Талисман направился к двери.

— Погоди! — остановил его Друсс, поднимаясь. — Зибен, не знаешь ли, где найти улицу Ткачей?

— Нет, но в задней комнате есть карта. Сейчас принесу. — Зибен мигом вернулся и разложил карту на низком столе. — В каком это квартале? — спросил он Талисмана.

— В северо-западном.

Зибен повел тонким пальцем по карте.

— Вот она — за Холмом Древностей. Как выйдешь отсюда, ступай по главной улице до статуи Богини Войны — такая высокая женщина с длинным копьем и ястребом на плече. Оттуда пройдешь влево еще милю и увидишь впереди Парк Поэтов. Там поверни направо и иди к Холму Древностей. Там стоят четыре громадные колонны, а на камне, который сверху, вырезан орел. Улица Ткачей будет первой направо за холмом. Ты понял, или мне объяснить еще раз?

— Не надо. Я найду. — И надир, не сказав более ни слова, вышел.

— Какая трогательная благодарность, — усмехнулся Зибен. — И где ты только таких находишь?

— На него напали, я ему помог.

— Убитых много?

— Ни одного, насколько я знаю.

— Стареешь, Друсс. Он ведь надир? Тогда ему нужна немалая смелость, чтобы вот так разгуливать по Гульготиру.

— Да. Он мне понравился. Он рассказывал мне о Собирателе, который должен прийти, — о человеке с глазами Альказарра, что бы это ни означало.

— Ну, это просто. — Зибен налил себе вина. — Есть такая старая надирская легенда. Много веков назад три надирских шамана, обладавших будто бы большой силой, решили изваять статую в честь Богов Камня и Воды. Они взяли у земли волшебную силу, высекли статую из камня Лунных гор — и назвали ее Альказарром. Это была, насколько я знаю, фигура огромного волка. Глаза у него были аметистовые, зубы из слоновой кости...

— Короче, поэт!

— Как ты нетерпелив, Друсс. Слушай. Согласно легенде, шаманы извлекли из земли всю ее магическую силу и поместили в волка. Они сделали это, чтобы управлять судьбой надиров. Но один из шаманов выкрал Глаза Альказарра, и волшебство пропало. Лишившись своих богов, надирские племена, мирные прежде, ополчились друг на друга, и начались страшные войны, которые длятся и по сей день. Ну, вот тебе и сказочка на сон грядущий.

— А что стало с тем, который украл глаза?

— Понятия не имею.

— Вот за что я ненавижу твои истории, поэт. Им не хватает подробностей. Почему магия перешла в волка? Зачем шаман украл глаза? Где они теперь?

— Я не сержусь на твои придирки, старый конь, — улыбнулся Зибен. — А знаешь почему? Прошел слух, будто ты прихворнул, и ставки на Клая возросли до двенадцати к одному.

— Прихворнул? Я сроду не хворал. Откуда взялась эта сплетня?

— Полагаю, возникла после того, как ты не явился на пир в честь Бога-Короля.

— Проклятие, я забыл! И ты сказал, что я болен?

— Я сказал, что ты еще не оправился от полученных в бою ушибов. Твой будущий противник был там и спрашивал о тебе. Хороший парень. Он надеется, что пророчество не повлияет на твой стиль боя.

— Какое такое пророчество?

— О твоем поражении, — беззаботно бросил Зибен. — Не стоит об этом задумываться. Впрочем, можешь спросить его сам. Он пригласил тебя к себе завтра вечером, и я буду благодарен, если ты примешь приглашение.

— Благодарен? Как видно, тут замешана женщина?

— Ну, если начистоту, я и правда встретил во дворце одну славненькую служаночку. По-моему, она думает, что я — иноземный принц.

— С чего бы это?

— Понятия не имею. Но так или иначе, завтра я пригласил ее сюда на обед. Притом я думаю, что Клай тебе понравится. Он человек остроумный, светский и почти не проявляет высокомерия.

— Ну-ну, — проворчал Друсс. — Он мне уже нравится.

Глава 2

Дом из серого камня на улице Ткачей был построен по-готирски — в два этажа, с красной черепичной крышей, — но внутри переделан на чиадзийский манер. В нем не осталось ни одной прямоугольной комнаты — углы сменились дугами, окружностями, овалами или сочетанием того и другого. Дверные проемы округлились тоже, и даже готирские окна, столь правильные снаружи, внутри щеголяли круглыми рамами.

В маленьком центральном кабинете Чорин-Цу сидел, поджав ноги, на вышитом ковре из чиадзийского шелка и смотрел немигающими карими глазами на человека, сидящего перед ним. В темных глазах пришельца виднелась настороженность, и хотя он преклонил колени, как подобало гостю перед хозяином дома, был напряжен и готов взвиться в любой миг. Он напоминал Чорин-Цу свернувшуюся кольцом змею — спокойную на вид, но готовую ужалить. Талисман оглядывал закругленные стены с барельефами из лакированного дерева и акварелями в лакированных рамах. Взгляд скользил, не задерживаясь на красотах искусства, и вскоре вновь остановился на маленьком чиадзе. «Нравится ли он мне? — думал Чорин-Цу среди затянувшегося молчания. — Можно ли ему доверять? Почему судьба выбрала именно его для спасения своего народа?» Чорин-Цу, не мигая, вглядывался в лицо юноши. Высокий лоб — что часто служит признаком ума — и цвет кожи ближе к золотистому чиадзийскому оттенку, чем к надирской желтизне. Сколько ему лет? Девятнадцать? Двадцать? Всего лишь... Однако от него веет властью, силой человека, уверенного в своей цели. «Да, ты искушен не по годам, — думал старик. — Что же ты видишь перед собой, юный воин? Сморщенного старца, светильник, в котором масло почти иссякло и огонь уже колеблется? Старца в комнате с красивыми картинками? Но когда-то я был крепок, как ты теперь, и мною тоже владели великие мечты». При мысли о былых мечтах Чорин-Цу очнулся и осознал, что смотрит прямо в угольно-черные глаза Талисмана. Старика коснулся мимолетный страх — глаза были холодны, и в них читалось нетерпение.

— Будь добр, покажи мне знак, — тихо, почти шепотом сказал на южном языке Чорин-Цу. Талисман достал из-за пазухи монету с головой волка и подал ему. Старик взял ее дрожащими пальцами и стал разглядывать. Взгляд Талисмана прилип к одинокой белой косице на макушке бритой головы Чорин-Цу.

— Любопытная монета, юноша, — но, к сожалению, такая может оказаться у кого угодно. Ты мог отнять ее у настоящего посланника.

— Носта-хан сказал мне, что ты провидец, Чорин-Цу, — холодно улыбнулся Талисман. — Стало быть, тебе не составит труда узнать, кто я такой.

На ковре стояли две мелкие глиняные чаши с водой. Надир взял одну, однако Чорин-Цу остановил его.

— Не теперь еще, Талисман. Прости, но я сам скажу тебе, когда пить. Что до слов Носта-хана, их не следует понимать буквально. Я никогда не был ясновидящим в полном смысле слова, зато всю свою жизнь учился. Учился своему ремеслу, изучал историю и предметы, оставленные ею в земле, но усерднее всего изучал людей. И чем больше я узнавал человеческий род, тем лучше понимал его слабости. Это может показаться странным — но чем шире делает наука кругозор человека, тем смиреннее он становится. Впрочем, прошу прощения: надирам несвойственно увлекаться философией.

— Ты хочешь сказать, что это занятие не для дикарей? — беззлобно осведомился надир. — Быть может, мне следует сослаться на философа-священника Дардалиона, который сказал: «Каждый ответ влечет за собой семь новых вопросов. Поэтому умножение знаний всего лишь помогает понять, сколько еще осталось непознанным». Достаточно ли будет этих слов, мастер-бальзамировщик?

Чорин-Цу, скрывая удивление, низко поклонился:

— Вполне достаточно, молодой человек. Прошу тебя простить старика за невольную грубость. Для меня это особые дни, и боюсь, волнение дурно сказывается на моих манерах.

— Я не обижен. Степная жизнь сурова и почти не оставляет времени для философских размышлений.

— Не хочу усугублять свою невежливость, молодой человек, — снова поклонился чиадзе, — но нельзя ли узнать, как мог надирский воин приобщиться к мудрости Дардалиона, главы Тридцати?

— Говорят, что не все секреты следует раскрывать — это придает остроту общению. Ты говорил о своих занятиях.

Чорин-Цу все больше начинал нравиться этот юноша.

— Да. В мои занятия входили также астрология, нумерология, гадание по рунам, хиромантия и начала магии. И все же столь многое еще остается непознанным! Вот тебе пример. — Старик достал из-за пояса нож с рукояткой из слоновой кости и указал им на круглую настенную мишень шагах в двадцати от себя. — Когда я был моложе, я попадал в золотой центр этой мишени. Но годы, как видишь, скрючили мои пальцы. Сделай это за меня, Талисман.

Молодой надир взвесил клинок на ладони, отвел руку и метнул нож. Серебристая сталь, сверкнув в свете лампы, вонзилась в цель на палец до золотого «яблочка».

— Эта мишень покрыта мелкими знаками. Подойди и назови мне тот, в который вонзился нож.

Талисман, подойдя, увидел, что вся мишень испещрена золотыми чиадзийскими иероглифами. Большинства из них он не знал, но клинок пробил овал с тонким когтем посередине — этот символ Талисман понимал.

— Так что же? — спросил Чорин-Цу, и Талисман назвал ему знак.

— Хорошо. Сядь снова рядом со мной, мой мальчик.

— Я выдержал твое испытание?

— Пока только первое. А вот второе: испей из одной из этих чаш.

— В которой из них яд? — Чорин-Цу промолчал, и Талисман добавил: — Мне что-то расхотелось пить.

— И все же ты должен.

— Скажи мне, какую цель ты преследуешь, старик, — тогда я решу.

— Я видел, Талисман, что нож ты метать умеешь. А вот умеешь ли ты думать? Достоин ли того, чтобы служить Собирателю, чтобы привести его к своему народу? Ты верно предположил: в одной из чаш содержится смертельный яд. Ты умрешь, как только он коснется твоих губ. В другой — чистая вода. Как же сделать правильный выбор?

— Этих сведений недостаточно, — ответил Талисман. — Ошибаешься.

Талисман задумался, прикрыв глаза, припоминая каждое слово, сказанное стариком. Он повертел в пальцах левую чашу, потом взял правую. Обе были одинаковы. Талисман перевел взгляд на ковер, и внезапная улыбка тронула его губы. Ковер был покрыт теми же символами, что и мишень, и овал с когтем помещался под левой чашей. Талисман отпил из нее — вода была холодной и приятной на вкус.

— Ты наблюдателен — это хорошо, — сказал Чорин-Цу. — Но не странно ли, что ты попал ножом в нужный знак, хотя на мишени начертано еще двенадцать?

— Откуда же ты знал, что я в него попаду?

— Об этом мне поведали звезды. Носта-хан тоже знает. Он — благодаря своему Дару, я — благодаря своей науке. А теперь ответь: каким будет третье испытание?

Талисман сделал глубокий вдох.

— Коготь — знак Ошикая, Гонителя Демонов, овал — его жены Шуль-сен. Когда Ошикай посватался к Шуль-сен, ее отец поставил перед ним три задачи. Первая требовала меткости, вторая — смекалки, третья — самопожертвования. Ошикай должен был убить демона, который был его другом. У меня нет друзей демонов, Чорин-Цу.

— Этот миф, как и все прочие, имеет свой потаенный смысл. Ошикай был человеком беспокойным, подверженным вспышкам ярости. Демон был частью его самого, дикой и опасной стороной его натуры. Отец Шуль-сен знал об этом и хотел, чтобы Ошикай любил свою жену до гроба, никогда не причинял ей зла и не оставил ее ради другой.

— Но какое отношение все это имеет ко мне?

— Прямое. — Чорин-Цу хлопнул в ладоши, и вошла молодая женщина-чиадзе. Поклонившись обоим мужчинам, она опустилась на колени и коснулась лбом пола у ног Чорин-Цу. Талисман хорошо видел ее при свечах. Очень красивая, с волосами как вороново крыло и большими миндалевидными глазами. Губы полные, и фигура кажется особенно стройной в белой шелковой рубахе и длинной атласной юбке.

— Это Зусаи, моя внучка. Я хочу, чтобы ты взял ее с собой. Того же желают Носта-хан и твой отец.

— А если я откажусь?

— Я не скажу тебе больше-ни слова. Ты покинешь мой дом и вернешься к юртам своего племени.

— А как же дело, которое я должен исполнить?

— Оно совершится без моей помощи.

— Я еще не готов взять себе жену. Моя жизнь посвящена мщению и Собирателю. И даже если бы я решил жениться, я как сын вождя имею право сам выбрать себе невесту. Я предпочел бы, конечно, чтобы она была надиркой. Я очень уважаю чиадзе — но это не мой народ.

Чорин-Цу подался вперед:

— Нет у вождя никаких прав — в этом заключается одна из тайн власти. Притом ты заблуждаешься, молодой человек. Зусаи не тебе предназначена в жены. Она обещана Собирателю и станет его Шуль-сен.

— Тогда я не понимаю, — с заметным облегчением проговорил Талисман, — в чем же здесь жертва с моей стороны?

— Берешь ты Зусаи под свою опеку? Обязуешься защищать ее даже ценой собственной жизни?

— Если так надо, я готов. Но в чем здесь жертва?

— Возможно, жертвы и не потребуется. Зусаи, покажи нашему гостю его комнату.

Девушка, поклонившись еще раз, молча встала, и Талисман последовал за ней.

В конце короткого коридора Зусаи открыла дверь в комнату, увешанную коврами, с разостланными на полу одеялами. Стульев здесь не было, украшений тоже.

— Спасибо, Зусаи, — сказал Талисман. — Скажи, ты когда-нибудь бывала в пустыне?

— Нет, мой господин.

— Тебя не волнует предстоящее путешествие? Мы поедем через враждебные земли, где нас ждет много опасностей.

— Меня страшит только одна, мой господин.

— Какая же? — Когда он задал этот вопрос, в глазах Зусаи появился блеск, и лицо напряглось. Решительная женщина на миг сменила спокойную, приветливую девушку — и тут же снова надела маску.

— О страхах лучше не говорить, господин. Страх сродни магии. Доброй вам ночи. — И она закрыла за собой дверь.

Звучный смех Зибена наполнил всю комнату, и дренайский посол покраснел.

— Не знаю, что смешного вы здесь находите. Мы говорим о дипломатии, а в ней нет места чьим-то капризам.

Поэт вгляделся в худощавое лицо посла. Волосы цвета стали тщательно причесаны и слегка надушены, туалет безупречен и очень дорого стоит. На Майоне голубой шелковый камзол с золотой отделкой и белый шерстяной плащ. Пальцы посла теребят багряный шарф, сколотый серебряной брошью в виде ставшего на дыбы коня — символом его чина. Майон сердит и не скрывает этого — что, по мнению Зибена, просто оскорбительно. Дипломаты — отменные лицедеи и при всех обстоятельствах сохраняют любезный вид, когда говорят с вышестоящими.

— Вы согласны со мной? — спросил Майон.

— Я редко противоречу политикам. Даже самые плохонькие из вас способны убедить меня в том, что конский навоз имеет вкус медовой коврижки, а лучшие запросто внушат, что я один на целом свете не понимаю его сладости.

— Вы меня оскорбляете, — возмутился Майон.

— Прошу прощения, посол. Это было задумано как комплимент.

— Беретесь вы уговорить его или нет? Это дело первостепенной важности. Клянусь памятью Миссаэля, речь может зайти о войне!

— Не сомневаюсь, посол. Ведь я видел Бога-Короля. — Майон поспешно поднес палец к губам, Зибен усмехнулся. — Вождь, вдохновленный свыше, — подмигнул он. — Я всей душой стою за правителя, способного сместить министра и посадить на его место своего любимого кота.

Майон, подойдя к двери, приоткрыл ее и выглянул в коридор. Вернувшись обратно, он встал перед поэтом.

— Никогда не следует высмеивать правителя, особенно когда вы находитесь у него в столице. Дренайский и готирский народы живут в мире — и пусть это продолжается как можно дольше.

— И чтобы обеспечить этот мир, Друсс должен проиграть Клаю? — Улыбка Зибена померкла.

— Если говорить простыми словами, дело обстоит именно так. Победа Друсса была бы крайне нежелательна.

— Понятно. Я вижу, вы не слишком верите в пророчество Бога-Короля?

Майон налил себе вина и пропустил глоток.

— Это вопрос не веры, Зибен, а политики. Бог-Король пророчествует каждый год в это самое время, и его пророчества сбываются. Есть такие, которые верят в это: ведь пророчества касаются большей частью людских поступков, и сами люди заботятся о том, чтобы предсказания осуществились. Другие просто признают божественную природу своего императора. А в данном случае даже и спорить незачем. Он предсказал, что золото достанется Клаю, — и если Друсс победит, это будет расценено как оскорбление Бога-Короля и как дренайский заговор с целью подрыва его власти. Последствия подобного шага могут быть губительны.

— Он поставит своего кота во главе войска и двинет его на Дрос-Дельнох? Какой ужас!

— Да есть ли хоть толика мозгов в вашей красивой голове? Войско, о котором вы говорите, насчитывает более пятидесяти тысяч человек, и многие из них — ветераны, закаленные в битвах с надирскими племенами и сатулийскими захватчиками. Но дело даже не в этом. В Готире существуют три основные партии. Одна из них верит в божественное право готиров повелевать всем миром. Вторая желает завоевать мир, не утруждая себя вопросом о божественном праве. Вам ясно? Каждая партия по причинам, ведомым только ей, ненавидит другую. Эта страна балансирует на грани гражданской войны. Пока они так враждуют между собой, дренаи могут быть спокойны, им не придется платить дорогой ценой за готирское нашествие.

— Дорогой ценой? Вы о деньгах?

— Да, и о деньгах тоже, — с неприкрытым раздражением ответил Майон. — Набор рекрутов, их подготовка, новые доспехи и мечи. Провизия, чтобы кормить их. А где брать рекрутов? От земли — крестьян и мелких хозяев. А когда их возьмут в солдаты, кто будет убирать урожай? Ответ прост: многие поля так и останутся несжатыми. Что будет с ценами на зерно? Они взлетят вверх. И что в итоге? Крепость выстоит, люди отправятся по домам и увидят, что налоги в связи с войной сильно возросли. И мы получим пятьдесят тысяч обученных солдат, недовольных правительством.

— Вы не упомянули о мертвецах.

— Умно подмечено. Трупы — это опасность заразы и расходы на похороны. Притом останутся калеки — вечная статья государственного призрения.

— По-моему, вы высказались ясно, посол. Ваше человеколюбие делает вам честь. Но вы говорили о трех партиях, а рассказали только о двух.

— Третья — это королевская гвардия. Десять тысяч человек, цвет готирского войска. Это они возвели Бога-Короля на трон после последнего переворота, они его там и удерживают. Обе другие партии недостаточно сильны, чтобы обеспечить себе победу без поддержки гвардии. Поэтому никто не делает решительного шага — и хорошо бы такое положение продлить.

— А безумец тем временем сидит себе на троне, — усмехнулся Зибен, — отмечая свое царствование казнями, пытками и вынужденными самоубийствами.

— Пусть об этом беспокоятся готиры, Зибен. Наша забота — это дренаи. В том числе и те три тысячи, которые живут на готирских землях и окажутся под угрозой при любом проявлении враждебности. Купцы, работники, врачи — и дипломаты тоже. Разве их жизни ничего не значат, Зибен?

— Браво, Майон, — похлопал в ладоши Зибен. — Итак, мы переходим к медовой коврижке из лошадиного навоза. Конечно же, их жизни имеют великую ценность. Но Друсс не отвечает ни за них, ни за действия безумца. Разве вы этого не понимаете, посол? Ни вы, ни Бог-Король ничего не сможете изменить. Друсс не дурак, но на жизнь смотрит крайне просто. Он выйдет на бой с Клаем и сделает все, чтобы победить. Никто не сможет отговорить его от этого. Все ваши аргументы пропадут впустую. Друсс скажет, что Бог-Король может поступать как угодно — что это дело его совести. Впрочем, причина, по которой Друсс откажет вам, будет еще проще.

— Что же это за причина?

— Сдаться было бы неправильно.

— А вы еще говорите, что он умен! — вспылил Майон. — Неправильно, подумать только! При чем здесь неправильно? Мы имеем дело с... весьма чувствительным и незаурядным правителем...

— Мы имеем дело с сумасшедшим — не будь он королем, его следовало бы посадить под замок для его же блага.

Майон потер усталые глаза.

— Хорошо. Вы насмехаетесь над политикой, издеваетесь над дипломатией. Но как, по-вашему, нам удается сохранить мир? Я скажу вам как, Зибен. Такие люди, как я, отправляются в такие места, как это, где нас кормят вашими коврижками из навоза. Мы же улыбаемся и говорим, что они весьма питательны. Мы лавируем между чужими амбициями, поглаживая при этом всех. И все это не ради личной выгоды, а ради мира и благополучия. Ради того, чтобы дренайские купцы, крестьяне, чиновники и ремесленники могли растить своих детей спокойно. Друсс у нас герой — он может позволить себе жить собственной жизнью и резать правду в глаза. Дипломатам это недоступно. Ну что, поможете мне уговорить его?

Зибен встал:

— Нет, посол, я не стану помогать вам. Вы не правы — пусть даже вами руководят благие побуждения. — Поэт дошел до двери и остановился. — Быть может, вы слишком долго питаетесь этими коврижками и вошли во вкус.

Слуга за стенной панелью заторопился прочь, чтобы доложить о подслушанной беседе.

Гарен-Цзен, приподняв подол своего пурпурного одеяния, осторожно сошел по истертым каменным ступеням в подземелье. Здесь царило зловоние, но чиадзе не обращал на это внимания. В темницах должно царить зловоние. Узники, брошенные сюда, должны страдать и от мрака, и от сырости, и от запаха. Так пахнет страх — это облегчает допрос.

Министр постоял, прислушиваясь, в тюремном коридоре. Слева, за толстыми стенами, слышались глухие рыдания.

— Кто это плачет? — спросил Гарен-Цзен у несущих караул стражников.

Один из них, жирный бородач с испорченными зубами, громко фыркнул.

— Маурин, мой господин. Он здесь со вчерашнего дня.

— Я повидаю его после разговора с сенатором, — сказал Гарен-Цзен.

— Так точно. — Стражники посторонились, и министр медленно прошел в застенок. Там ожидал пожилой человек с распухшим синим лицом и почти закрывшимся правым глазом. Кровь запятнала его белую рубашку.

— Доброе утро, сенатор, — поздоровался Гарен-Цзен, садясь на стул с высокой спинкой, подставленный ему стражником. Узник смотрел на него злобно. — Итак, вы отказываетесь содействовать нам?

Узник глубоко, прерывисто вздохнул.

— Я принадлежу к королевскому роду, Гарен-Цзен. И закон запрещает пытки.

— Ах, закон. Он запрещает также заговоры с целью убийства короля. И не одобряет попыток свержения законного правительства.

— Разумеется! — вспылил сенатор. — Вот почему я никогда не замышлял ничего подобного. Этот человек — мой племянник. Вы полагаете, что я способен убить моего кровного родственника?

— Теперь вы добавляете к обвинениям против себя еще и ересь. Нельзя именовать Бога-Короля человеком.

— Я обмолвился.

— Такие обмолвки обходятся дорого. Но перейдем к делу. У вас имеется четыре сына, три дочери, семеро внуков, четырнадцать двоюродных братьев и сестер, жена и две любовницы. Буду с вами откровенен, сенатор. Вы все равно умрете. Вопрос лишь в том, умрете вы в одиночестве или вместе со всей своей семьей.

Все краски исчезли с лица узника — но мужества он не утратил.

— Ты хитрый дьявол, Гарен-Цзен. Моего племянника короля еще можно извинить — бедный мальчик не в своем уме. Но ты-то — умный, просвещенный человек. Да проклянут тебя боги!

— Не сомневаюсь, они это сделают. Что ж, отдать мне приказ об аресте вашей семьи? Не уверен, что вашей супруге понравится здешний воздух.

— Чего ты от меня хочешь?

— Мною готовится некий документ. Когда он будет готов и подписан вами, вам разрешат принять яд, и вашу семью оставят в покое. А теперь прошу меня извинить. — Гарен-Цзен встал. — Меня ждут другие изменники.

— Здесь только один изменник — и это ты, чиадзийский пес. Когда-нибудь тебя, визжащего, приволокут в этот самый застенок.

— Возможно, сенатор, возможно — но вы этого уже не увидите.

Час спустя Гарен-Цзен вышел из ароматной ванны. Молодой прислужник обернул его горячим полотенцем, осторожно обсушивая золотистую кожу. Второй слуга тем временем втирал душистое масло в спину и плечи министра. Когда он закончил, мальчик подал свежее пурпурное платье. Чиадзе поднял руки, позволив себя облачить, вдел ноги в расшитые домашние туфли, приготовленные на ковре, и удалился в свой кабинет. Письменный стол из резного дуба только что натерли воском, надушенным лавандой. На столе стояли три чернильницы и четыре свежих белых гусиных пера. Усевшись в мягкое кожаное кресло, Гарен-Цзен взял перо, чистый лист плотной бумаги и начал свой доклад.

Когда на дворе прозвонил полуденный колокол, в дверь постучали.

— Войдите, — сказал министр, и худощавый темноволосый человек с поклоном подошел к его столу. — Да, Орет, докладывай.

— Сыновья сенатора Гиалла арестованы. Его жена покончила с собой. Прочие члены семьи разбежались, но мы их разыскиваем. Жена Маурина перевела свои сбережения банкиру в Дренане: восемьдесят тысяч золотом. Два его брата уже там, в дренайской столице.

— Отправь послание нашим людям в Дренане. Пусть расправятся с предателями.

— Слушаюсь.

— Что-нибудь еще, Орет?

— Только одна мелочь, господин. Дренайский боец, Друсс. Он, по-видимому, намерен бороться за победу. Посол попытается уговорить его, но друг бойца, Зибен, утверждает, что это невозможно.

— Кто у нас пасет этого бойца?

— Джарид и Копасс.

— Я говорил с Клаем, и он сказал, что дренай будет нелегким противником. Хорошо — пусть Друсса подстерегут и порежут немного. Глубокой раны будет довольно.

— Дело может оказаться не таким уж простым, господин. Этот человек недавно вступил в драку и побил нескольких грабителей. Возможно, его придется убить.

— Ну так убейте. Я занят куда более важными делами, Орет, и не располагаю временем для подобных пустяков. — Гарен-Цзен обмакнул перо в чернильницу и снова начал писать.

Орет с поклоном попятился прочь.

Гарен-Цзен трудился еще около часа, и все это время слова сенатора продолжали звучать у него в голове: «Когда-нибудь тебя, визжащего, приволокут в этот самый застенок». Да, в нынешние времена это вполне возможно. Сейчас Гарен-Цзен находится на самой вершине горы. Это очень нестойкая позиция, ибо зависит целиком от капризов безумца. Отложив перо, министр задумался о будущем. Пока что, главным образом благодаря его усилиям, обе соперничающие партии сохраняют равновесие. Но такая гармония долго не продержится, болезнь короля развивается с ужасающей быстротой. Скоро его безумие станет слишком трудно сдерживать, и все кончится кровавой бойней.

— Вершина горы, — со вздохом проговорил Гарен-Цзен. — Нет, это не гора, а вулкан, который вот-вот взорвется.

Тут дверь отворилась, и вошел воин средних лет, мощного сложения, в длинном черном плаще королевского гвардейца. Гарен-Цзен устремил на него свои разные глаза.

— Добрый день, господин Гарган. Чем могу служить?

Вошедший тяжело опустился на стул и водрузил на стол свой роскошный шлем из бронзы и серебра.

— Этот безумец убил свою жену.

Двое гвардейцев ввели Чорин-Цу за ограду дворца. Еще двое шли позади, неся сундучок со средствами и инструментами, необходимыми для бальзамирования. Старик тяжело дышал, поспешая за солдатами. Вопросов он не задавал.

Гвардейцы, пройдя через людскую, поднялись по застланной ковром лестнице в королевские покои. Миновав знаменитый Чертог Наложниц, они завернули в часовню, где склонились перед золотым изваянием Бога-Короля. Здесь солдаты двигались медленнее, стараясь не шуметь, и Чорин-Цу воспользовался случаем, чтобы отдышаться. Наконец они приблизились к двойным дверям, ведущим в опочивальню. Снаружи ожидали двое: воин с раздвоенной бородой чугунного цвета и первый министр Гарен-Цзен в своем пурпурном облачении. Высокий и тонкий как лоза, с ничего не выражающим лицом.

Чорин-Цу поклонился соотечественнику и проговорил на чиадзе:

— Да благословят вас Боги Высоких Небес.

— Неучтиво и неподобающе говорить на иноземном языке в королевских покоях, — выговорил ему Гарен-Цзен на южном наречии. Чорин-Цу поклонился снова. Длинные пальцы Гарен-Цзена коснулись второй костяшки на правой руке. Затем он скрестил руки на груди, касаясь указательным пальцем бицепса. Чорин-Цу понял смысл сказанного: «Делай, что тебе прикажут, — и останешься жив!»

— Прошу прощения, мой господин, — сказал бальзамировщик. — Не гневайтесь на вашего ничтожного слугу. — Сложив руки перед собой, он склонился еще ниже, касаясь большими пальцами подбородка.

— Мы нуждаемся в твоих услугах, мастер. Никто другой не войдет в эту комнату, пока ты не завершить свою... работу. Ты понял?

— Разумеется, мой господин. — Гвардейцы поставили сундучок Чорин-Цу у дверей. Гарен-Цзен приоткрыл створку ровно настолько, чтобы мастер с сундучком мог протиснуться.

Дверь закрылась за Чорин-Цу, и он огляделся. Ковры и пологи королевского ложа были из тончайшего чиадзийского шелка. Само ложе украшала искусная резьба, покрытая позолотой. Каждая вещь в комнате говорила о богатстве и роскоши, доступным только монархам.

Даже покойница...

Она была подвешена за руки на золотых цепях к потолку над кроватью, и простыни под ней промокли от крови. Чорин-Цу видел королеву только дважды: один раз во время шествия в честь ее свадьбы и второй — две недели назад, в начале Игр. Она открывала Игры в своей новой роли Бокат, богини мудрости. В тот раз Чорин-Цу рассмотрел ее как следует. Ее глаза казались пустыми, и она с трудом выговаривала слова благословения. Мастер пододвинул к себе стул и сел, глядя на мертвое тело.

На королеве, как и при открытии Игр, был шлем богини — золотой, с крыльями и длинными щитками, закрывающими щеки. Чорин-Цу знал татарскую мифологию не слишком хорошо, но достаточно. Бокат была женой Миссаэля, бога войны. Их сын Каалес, Владыка Битв, вышел из чрева матери уже взрослым.

Но безумца вдохновил на убийство другой миф. Готирские боги воевали друг с другом, и земля пылала от огненных стрел Миссаэля. Один из его врагов взял Бокат в плен и подвесил ее на цепях близ Волшебного Града. Миссаэля же предупредили, что, если он пойдет на город войной, первой падет его жена. Тогда он взял свой лук и выстрелил ей в сердце, а после со своими соратниками ринулся на приступ, взял город и перебил всех, кто в нем был. Когда бой завершился, он вынул стрелу из груди жены и поцеловал рану. Она тут же затянулась, Бокат ожила и обняла своего супруга.

Здесь, в этой комнате, кто-то пытался повторить древнее предание. Окровавленная стрела лежала на полу. Чорин-Цу устало поднялся и освободил тонкие запястья покойницы от золотых оков. Тело упало на кровать, шлем слетел с головы и с глухим стуком покатился по полу. Светлые волосы королевы рассыпались, и Чорин-Цу увидел, что на корнях они тусклого мышиного цвета.

Вошел Гарен-Цзен и сказал, пользуясь знаками:

«Бог-Король пытался спасти ее. Видя, что кровь не останавливается, он пришел в панику и послал за придворным лекарем».

«Здесь всюду кровь, — тоже знаками ответил Чорин-Цу. — Я не могу заниматься своим делом в таких условиях».

«Придется! Никто другой не должен знать... — пальцы Гарен-Цзена помедлили, — о совершенной здесь глупости».

«Значит, лекарь мертв?»

«Да».

«То же будет и со мной, когда я закончу работу».

«Нет. Я договорился — тебя выведут из дворца, и ты убежишь на юг, в Дрос-Дельнох».

«Благодарю вас, Гарен-Цзен».

«Я поставлю за дверью сундук. Сложи в него... все грязное белье».

— Сколько тебе понадобится времени, чтобы подготовить ее? — спросил министр уже вслух.

— Три часа, возможно, чуть больше.

— Я вернусь к этому сроку.

Министр вышел, и Чорин-Цу вздохнул. Этот человек лжет: не будет никакого бегства на юг. Чорин-Цу отогнал эту мысль и начал доставать склянки с бальзамирующим раствором, ножики и скребки, аккуратно раскладывая все это на столике у кровати.

Золоченая панель в задней стене отодвинулась, и Чорин-Цу упал на колени, потупив взор, — но успел увидеть покрытый золотой краской королевский лик и засохшую кровь на губах, которыми император целовал рану на груди своей жены.

— Сейчас я ее оживлю. — Бог-Король встал на колени рядом с мертвой и прижался губами к ее губам. — Приди ко мне, сестра моя и жена. Открой глаза, богиня мертвых. Вернись ко мне — я приказываю!

Чорин-Цу стоял на коленях, не открывая глаз.

— Я приказываю тебе! — вскричал Бог-Король. Потом он разразился рыданиями и долго плакал. — Ах, — вздохнул он вдруг. — Она дразнит меня, она только притворяется мертвой. Кто ты такой?

Чорин-Цу вздрогнул, поняв, что король обращается к нему, открыл глаза — и взглянул в лицо безумию. Блестящие голубые глаза на золотой маске смотрели приветливо и дружелюбно. Чорин-Цу сделал глубокий вдох.

— Я придворный бальзамировщик, ваше величество.

— Глаза у тебя раскосые, но ты не надир. И кожа у тебя такая же, как у моего друга Гарена. Ты чиадзе?

— Да, ваше величество.

— У тебя на родине тоже поклоняются мне?

— Я прожил здесь сорок два года, государь, — и, к сожалению, не получаю вестей из дома.

— Поговори со мной. Сядь вот сюда, на кровать.

Чорин-Цу встал, глядя на молодого короля. Среднего сложения, стройный, он походил на свою сестру. Волосы, как и кожа, были окрашены в золотой цвет, глаза поражали яркой голубизной.

— Почему она не оживает? Я ведь приказал ей.

— Боюсь, государь, что королева перешла... в другое свое царство.

— В другое? Ну да, богиня мудрости была и царицей мертвых! Ты так думаешь? Когда же она вернется?

— Как может смертный предсказать это, государь? Деяния богов непостижимы для таких, как я.

— Это так. И ты, пожалуй, прав, бальзамировщик. Теперь она правит мертвыми. Надеюсь, она будет счастлива там. Среди мертвых есть много наших друзей, которые будут служить ей. Очень много. Думаешь, я для того и послал их туда? Ну конечно же. Я знал, что Бокат переселится к мертвым, и отправил их вперед, чтобы они могли ее встретить. Я только притворялся, что гневаюсь на них. — Король радостно заулыбался и захлопал в ладоши. — Для чего это? — спросил он, взяв в руки длинный бронзовый инструмент, похожий на вилку.

— Это... помогает мне в работе, государь. Служит для того, чтобы предмет моих трудов оставался вечно прекрасным.

— Понимаю. Какие острые у него крючки! А зачем все эти ножи и скребки?

— Мертвым не нужны внутренности, государь. Внутренностям свойственно разлагаться. Чтобы тело оставалось всегда прекрасным, их следует удалить.

Бог-король встал, заглянул в сундучок Чорин-Цу и достал оттуда склянку со множеством хрустальных глаз.

— Не буду тебе мешать, мастер, — весело сказал он. — У меня много дел. Осталось еще немало друзей Бокат, которые захотят последовать за ней. Я должен составить список.

Чорин-Цу молча отвесил глубокий поклон.

Зибен ошибался. Когда Майон заговорил с Друссом о пророчестве, тот не стал отказывать сразу. Воин слушал молча, без всякого выражения в светлых холодных глазах. Когда посол закончил, он встал со стула и сказал:

— Я подумаю.

— Но, Друсс, здесь столько надо принять во внимание...

— Я сказал, что подумаю. А теперь уйдите. — Его голос пробрал Майона холодом, словно зимний ветер.

В послеполуденные часы Друсс, одетый по-будничному в рубашку с широкими рукавами из мягкой бурой кожи, шерстяные штаны и сапоги до колен, прошел через город, не обращая внимания на слуг, спешащих за покупками, мужчин, толпящихся возле трактиров, женщин, обходящих лавки, и влюбленных, гуляющих рука об руку. Он прокладывал путь в толпе, непрестанно думая о просьбе посла.

Когда работорговцы напали на деревню Друсса и захватили молодых женщин, в том числе и Ровену, он, не задумываясь, пустился за разбойниками в погоню. Это было правильно! Там не были затронуты ни политические, ни моральные вопросы.

А теперь все так запутано. «Такое решение будет почетным», — уверял его Майон. Но почему? Потому что это спасет тысячи дренайских жизней. Однако поддаться прихоти безумца, потерпеть унижение и быть побитым — разве это почетно?

С другой стороны, его победа может привести к войне. Стоит ли рисковать этим ради выигранного кулачного боя, спрашивал Майон. Ради удовольствия повалить человека на землю.

Друсс пересек Парк Великанов и сквозь Мраморную Арку свернул налево, к Лебединой Долине, где стоял дом Клая. Здесь жили богатые люди, дороги были обсажены деревьями, дома красивы, в усадьбах сверкали пруды и фонтаны, и прекрасные статуи стояли вдоль извилистых дорожек, бегущих через ухоженные сады.

Все здесь говорило об огромных количествах золота. Друсс вырос в горной деревушке, где дома строились из грубо обтесанных, скрепленных глиной бревен, а звонкая монета была такой же редкостью, как честь у шлюхи. Он смотрел во все глаза на особняки из белого мрамора с золочеными колоннами, яркими фресками, резными карнизами, под крышами из красной черепицы или черного лентрийского сланца.

Друсс шел все дальше, разыскивая дом первого готирского бойца, и наконец нашел. Перед высокими чугунными воротами стояли двое часовых в серебряных панцирях, вооруженные короткими мечами. Дом был хорош, хотя и не так роскошен, как соседние: квадратный, с покатой красной крышей, без колонн и живописных фресок, из простого белого камня. Карниз тянулся только над парадным входом, а в окнах не было ни цветных стекол, ни вычурных рам. К своему немалому раздражению, Друсс понял, что ему чем-то нравится хозяин этого дома и сада, где росли ивы и буки.

Однако и здесь не преминули пустить пыль в глаза. Посреди тщательно подстриженной лужайки на пьедестале возвышалась статуя бойца, почти вдвое больше натуральной величины. Как и дом, она была сделана из белого, ничем не украшенного камня и представляла Клая с вызывающе поднятыми кулаками.

Друсс постоял немного на широкой аллее за воротами. Какое-то движение в тени привлекло его внимание, и он заметил мальчишку, засевшего за стволом старого вяза. Друсс усмехнулся:

— Хочешь поглядеть на великого человека, так?

Мальчишка молча кивнул. Он был страшно худ, глаза ввалившиеся, личико с кулачок. Друсс нашарил в кошельке у пояса серебряную монету и бросил ему.

— Ступай-ка отсюда да купи себе чего-нибудь поесть.

Мальчик поймал монету, спрятал ее под рваную куртку, но остался на месте.

— Такая тебе охота его увидеть? Даже голод не помеха? Ну тогда пошли со мной. Я тебя проведу.

Мальчик просиял и вылез из своего укрытия. Стоя, он казался еще более тощим — локти и коленки у него были толще бицепсов и ляжек. Рядом с мощной фигурой дренайского бойца мальчуган походил на бесплотную тень.

Вместе они подошли к воротам, но часовые переградили им дорогу.

— Я Друсс, меня приглашали.

— Ну уж этого попрошайку точно не приглашали, — сказал стражник.

Друсс подался вперед, впившись ему в глаза холодным взглядом, — между их лицами оставалось всего несколько дюймов. Часовой отстранился, стремясь увеличить расстояние, но Друсс надвигался на него, пока панцирь служаки не лязгнул о ворота.

— Его пригласил я, парень. Есть возражения?

— Никаких.

Часовые расступились, открыв ворота, и Друсс с мальчуганом вошли. Друсс остановился посмотреть на статую, потом еще раз окинул взглядом дом и участок. Статуя была здесь не на месте, не гармонировала с естественной прелестью сада. Они подошли к дому, и пожилой слуга с поклоном открыл парадную дверь.

— Милости просим, высокородный Друсс.

— Я не высокородный и не желаю быть таковым. Этот малыш сидел в засаде, чтобы хоть одним глазком поглядеть на Клая, — вот я его и привел.

— М-м, — протянул слуга. — Сдается мне, прежде его не мешало бы покормить. Я отведу его на кухню. Хозяин ждет вас, господин, на ристалище за домом. Пройдите вперед и окажетесь там... — Старик взял мальчика за руку и удалился.

Друсс вышел с другой стороны дома. Около двадцати атлетов проделывали там различные упражнения или сражались друг с другом. Участок был хорошо распланирован — три песчаных круга, мешки для отработки кулачных ударов, весы, массажные столы и два фонтана, подающие свежую воду. В дальнем конце виднелся бассейн, где плавали несколько человек. Этот незатейливый вид согрел сердце Друсса. На одном из кругов бились на кулачках двое, а третий, могучий Клай, стоял рядом, наблюдая за боем. В предвечернем свете его коротко остриженные светлые волосы отливали золотом. Он стоял, скрестив руки на груди, показывая во всей красе мощные мышцы плеч и спины, плавно сходящие к узким бедрам. Воплощенная сила и легкость, подумал Друсс.

— Разойдись! — скомандовал Клай и вошел в круг. — Ты слишком зажат, Калас, и левая у тебя движется, как больная черепаха. Уж очень негармонично ты развит. Ты наращиваешь мускулы на плечах и руках — да, это даст тебе силу, но и нижней частью тела пренебрегать нельзя. Самые убийственные удары обеспечиваются ногами — сила поступает в плечи и руки от бедер, и когда она доходит до кулака, он бьет как молния. Завтра будешь работать с Шонаном. — Клай положил руку на плечо другому бойцу. — Ты показываешь хорошую выучку, мальчик, но тебе недостает чутья. Все у тебя есть — и мужество, и стиль, только бойцовского сердца нет. Ты смотришь одними глазами. Шонан говорит, ты добился отличных успехов с копьем — пожалуй, на нем пока и сосредоточимся.

Оба противника поклонились и разошлись.

Клай обернулся, увидел Друсса и с широкой улыбкой зашагал ему навстречу, еще издали протягивая руку. Он был на голову выше Друсса и шире в плечах. Ни лоб, ни скулы на плоском лице почти не выдавались. Вряд ли прямой удар сможет рассечь ему кожу под глазом или бровью, а подбородок у него квадратный и крепкий. Лицо прирожденного бойца.

Друсс пожал протянутую руку.

— Вот таким и должно быть ристалище, — сказал дренай. — Все продумано с большим толком.

— Приятно слышать, — кивнул готир, — хотя я желал бы, чтобы оно было побольше. Здесь мало места для метания копья или диска. Мой наставник Шонан использует для этого соседнее поле. Пойдемте, я покажу вам наше хозяйство.

Четыре массажиста на площадке умело разминали усталым атлетам мышцы, тут же рядом находилась и баня с двумя горячими бассейнами. Гость и хозяин обошли все, и наконец Клай увел Друсса обратно в дом.

Стены хозяйского кабинета были увешаны рисунками с изображениями мышц и связок человеческого тела. Друсс никогда еще таких не видел.

— Среди моих друзей есть врачи, — пояснил готир. — В их обучение входит вскрытие трупов — они должны знать, как что у человека работает. Захватывающее зрелище, правда? Почти все наши мускулы работают наперекор друг дружке. Чтобы бицепс напрягся, трицепс должен расслабиться и вытянуться.

— А какая вам от этого польза? — спросил Друсс.

— Это помогает мне находить равновесие. Гармонию, если хотите. Оба этих мускула жизненно важны друг для друга, и глупо было бы развивать один за счет другого. Понимаете?

Друсс кивнул:

— У меня в Машрапуре был друг, боец по имени Борча. Его бы это захватило не меньше, чем меня.

— Я слышал о нем. Он обучал вас и помог вам завоевать первенство. Когда вы покинули Машрапур, он стал первым в истории бойцом, который отвоевал свой титул сильнейшего обратно. Он удалился на покой шесть лет назад, проиграв Прозеккису в бою, который длился чуть ли не два часа.

Слуга принес кувшин и наполнил кубки.

— Очень освежает, — заметил Друсс, отведав.

— Сок четырех плодов. Я нахожу его бодрящим.

— Я предпочитаю вино.

— Да, говорят, что красное вино питает кровь, но, по-моему, оно все же мешает подготовить бойца как следует. — Они помолчали немного, и Клай растянулся на кушетке. — Вам хотелось бы знать, зачем я пригласил вас сюда, верно?

— Сначала я думал, что вы хотите меня напугать, — но теперь больше так не думаю.

— Вот и славно. Я хотел сказать вам, что мне неприятно было услышать о пророчестве. А вас это, должно быть, и вовсе бесит. Я терпеть не могу, когда к честному соревнованию примешивают всякие интриги, — вот и хотел успокоить вас на этот счет.

— Каким образом?

— Убедить вас бороться за победу. Показать все, на что вы способны.

Друсс, откинувшись назад, пристально посмотрел на Клая:

— Почему же тогда мой собственный посол убеждает меня поступить как раз наоборот? Почему вы желаете видеть своего короля униженным?

— Вы неверно меня поняли, Друсс, — рассмеялся Клай. — Я видел, как вы деретесь. Вы прекрасный боец — с сердцем и чутьем. Я спросил Шонана, что он думает о нас обоих, и он сказал: «Если бы мне предложили поставить все свои деньги на кого-то из вас, это был бы ты. Но если бы мне нужен был кто-то для защиты моей жизни, это был бы Друсс». Я человек самоуверенный, мой друг, но эта самоуверенность проистекает не из тщеславия. Я знаю себе цену, знаю, на что я способен. Мои приятели-врачи говорят, что я — чудо природы. Сила у меня невероятная, и проворство не уступает ей. Встаньте-ка ненадолго.

Друсс встал, и Клай принял боевую стойку на расстоянии вытянутой руки от него.

— Сейчас я вырву волосок из вашей бороды. Остановите меня, если сможете.

Друсс приготовился. Рука Клая устремилась вперед, и Друсс ощутил легкую боль на месте вырванных волосков. Сам он не успел и рукой шевельнуть. Клай вернулся на свою лежанку.

— Вам не удастся побить меня, Друсс. Это никому не под силу. Именно поэтому вы можете не обращать на пророчество никакого внимания.

— Вы мне нравитесь, Клай, — улыбнулся Друсс, — и если бы золото давали за вырванные волоски, вы бы победили. Но мы еще вернемся к этому разговору после финального боя.

— Вы будете бороться за победу?

— Как всегда, парень.

— Клянусь небом, Друсс, ты пришелся мне по сердцу. Ты не привык сдаваться, да? Поэтому тебя и зовут Легендой?

— Нет. Просто я имел несчастье подружиться с поэтом-сказителем. Куда бы я теперь ни отправился, он выдумывает обо мне новые истории, еще чуднее прежних. Удивительно, как это люди в них верят. Чем больше я говорю, что этого не было, тем крепче они верят.

Клай и Друсс снова вышли на ристалище. Все атлеты уже разошлись, и слуги зажгли факелы.

— Я знаю, в чем тут дело, — сказал Клай. — Все думают, что ты отнекиваешься из скромности. Людям нравится верить в героев. Однажды во время учебного боя я вышел из себя и ударил ребром ладони каменную статую. Сломал себе три кости. Теперь сто человек уверяют, что от моего удара статуя разбилась на мелкие кусочки, а еще двадцать клянутся, что видели это своими глазами. Ты пообедаешь со мной?

— Спасибо. По дороге сюда я проходил мимо трактира — там готовили какое-то ароматное мясо, и мне с тех пор не терпится его отведать.

— Трактир с голубыми стеклами в окнах?

— Да. Ты его знаешь?

— Он называется «Сломанный меч» и славится лучшим в Гульготире поваром. Я хотел бы пойти с тобой, но у меня разговор с Шонаном.

— Мне было бы приятно твое общество. Мой друг Зибен принимает у нас дома некую красотку и будет недоволен, если я заявлюсь слишком рано. Может, посидим завтра, после финала?

— С удовольствием.

— Кстати, у тебя есть еще гость. Уличный мальчонка, который караулил тебя снаружи. Буду тебе благодарен, если ты обойдешься с ним ласково и скажешь ему пару слов.

— Непременно. Приятного тебе аппетита.

Глава 3

Келлс облизал пальцы и отломил еще кусочек черного хлеба, чтобы подобрать весь соус без остатка. Старый слуга усмехнулся:

— Давай-ка я тебе подбавлю. — Он снял с плиты горшок и наполнил миску до краев. Келлс, явно обрадованный, взял ложку и атаковал жаркое с новым пылом. В считанные мгновения он очистил миску и громко рыгнул.

— Меня зовут Кармол, — сказал старик, протянув ему руку. Келлс нерешительно вложил в нее свою грязную ладошку. — Ну а теперь ты назови мне свое имя.

Келлс посмотрел в лицо, покрытое морщинами — их было особенно много около веселых голубых глаз.

— Зачем? — В этом вопросе не было дерзости, только любопытство.

— Зачем? Ну, так уж принято, когда двое делят трапезу. Так люди знакомятся и могут потом стать друзьями. — Голос у старика был добрый, и в улыбке не замечалось ехидства.

— Меня зовут Быстрая Рука.

— Мать тебя тоже так зовет?

— Нет, она зовет меня Келлс. А все остальные — Быстрая Рука. Вкусное у тебя жаркое, и хлеб мягкий, свежий. Я уж знаю, какой свежий хлеб на вкус. — Келлс слез со скамейки и снова рыгнул. В кухне было тепло и уютно, хорошо бы свернуться на полу у плиты и поспать. Да нельзя — он еще не закончил свое дело. — А когда я смогу увидеть... господина Клая?

— У тебя что, дело к нему?

— Да нет, какое у меня может быть дело. Так... на бедность хотел попросить. — Келлс счел, что нищий все-таки лучше, чем вор или грабитель.

— Так ты просить сюда пришел?

— Ну да. Когда я его увижу?

— Он очень занятой человек. Я сам могу дать тебе пару монеток — и еще миску жаркого.

— Не нужны мне деньги... — Келлс наморщил лоб. — Впрочем, от тебя бы я взял, а вот от него — нет.

— Чего ж ты тогда хочешь? — Кармол сел на скамью.

Келлс придвинулся поближе. Ведь не будет вреда от того, что он откроет свой секрет слуге господина Клая? Старик, глядишь, еще и посодействует ему.

— Мне надо, чтобы он возложил руки на мою мать.

Старик расхохотался, и Келлс сощурился: тут не над чем было смеяться. Кармол, увидев выражение его лица, осекся.

— Извини, парень. Просто ты застал меня врасплох. С чего это тебе захотелось, чтобы мой хозяин... сотворил подобную вещь?

— Потому что я знаю, — понизил голос Келлс. — Я никому не говорил, за тайну можно не опасаться. Но он бы мог уделить немного волшебства и для моей мамы. Мог бы убрать опухоль. Тогда мама снова бы стала ходить и смеяться, начала бы работать и покупать еду.

Улыбка сбежала с лица Кармола, и он ласково положил руку мальчику на плечо.

— Ты веришь, что господин Клай... волшебник?

— Он бог, — прошептал Келлс. Кармол молчал, и мальчик забеспокоился. — Клянусь, я никому не скажу.

— Откуда же ты это взял, юный Келлс?

— Я сам видел, как он совершил чудо — в прошлом году. Мама привела к себе... друга, вот я и сидел в нашем переулке под навесом. Была гроза, молнии так и сверкали. Одна ударила прямо в переулок, и я услышал громкий треск. Чье-то тело подкатилось ко мне и стукнулось о стену. Я выскочил наружу. Это была Длинная Тэсс — она мамина напарница и работает на Длинной улице. Шла, видно, домой, а молния попала в нее и убила наповал. Я пощупал ее шею — жилка не билась. Приложил ухо к груди — и сердце не бьется. Тут подъехала карета, и я шмыгнул обратно в укрытие — подумают еще, что это я ее убил. Гляжу, господин Клай выскакивает из экипажа и подходит к Тэсс. Он тоже потрогал ее шею, послушал сердце... а потом сделал это. — Дыхание Келлса участилось под действием воспоминаний, и сердце стучало вовсю. — Он наклонился и поцеловал ее! Я глазам своим не поверил. Поцеловал мертвую, прямо в губы — как любовник. И знаешь, что случилось потом?

— Нет. Скажи.

— Она застонала — и ожила. Тогда я все понял. Но ничего не сказал — даже Тэсс. У нее остались ожоги на ногах, и одна сережка расплавилась и приварилась к коже. Но даже Тэсс не знает, что воскресла из мертвых.

— Вот так история, парень, — вздохнул старик. — Мне сдается, ты должен повторить ее господину Клаю. Сиди тут, а я пойду спрошу, не уделит ли он тебе минутку. Тут есть фрукты — ешь сколько влезет.

Келлсу не надо было повторять дважды. Не успел Кармол выйти, мальчишка сгреб пару спелых. апельсинов и горсть бананов. И принялся уплетать все это, запивая фруктовым соком, который обнаружил в каменном кувшине.

Вот блаженство-то! Вкусная еда — и чудо в придачу!

Нынче он хорошо потрудился. Сидя у теплой плиты, Келлс думал, что сказать богу, как лучше объяснить ему, что мать больна и не может работать. Это не потому, что она ленится. Когда у нее на груди появилась первая шишка, она продолжала работать, хотя то и дело падала в обморок. Потом шишка затвердела, сделалась заметнее, некоторые клиенты стали ею брезговать, и ей приходилось работать дольше, притом в переулках, где дело совершается наспех и в темноте. А после на шее у нее выросла вторая шишка — большая, как апельсин, который Келлс только что съел. И никто не хотел больше платить ей за услуги. Лицо у матери сделалось пепельно-серым, под глазами легли темные круги. А уж исхудала-то как! Страшно исхудала, несмотря на всю еду, которую Келлс воровал для нее.

Он расскажет это богу — и тот все поправит.

Не то что тот лекарь, которого позвала Длинная Тэсс. Он взял пять серебряных монет — и ничего не сделал! Нет, он, конечно, ощупал шишки и провел руками по всему телу. Грязная свинья! Потом пошептал что-то Тэсс и покачал головой. Тэсс заплакала, поговорила с мамой, и та тоже стала плакать.

Келлс задремал у огня — и проснулся, когда над ним склонился бог.

— Ты устал, мальчик. Поспи еще, если хочешь.

— Нет! — Келлс привстал на коленки. — Вы должны пойти со мной, господин. У меня мама больна.

Клай со вздохом кивнул:

— Кармол рассказал мне о том, что ты видел. Но это не было чудом, Келлс. Один врач, мой приятель, научил меня этой штуке. У женщины от удара молнии остановилось сердце — я помассировал его и вдул воздух ей в легкие. Никакого волшебства в этом не было, клянусь.

— Она была мертва! Вы вернули ее к жизни!

— Но без помощи волшебства.

— Значит, я не получу от вас помощи?

— Я сделаю, что могу, Келлс. Кармол уже отправился за врачом, о котором я тебе говорил. Когда они вернутся, мы пойдем к твоей матери и посмотрим, чем ей можно помочь.

Келлс тихо сидел в углу, пока седовласый врач осматривал Лойру. Старик осторожно надавил на шишки, пощупал живот, спину и пах. Все это время умирающая стонала в полубреду — только боль не давала ей забыться окончательно. Ее рыжие волосы стали сальными, бледное лицо блестело от пота. Но Келлсу она и теперь казалась красавицей. Он слышал, что врач говорит Клаю, но ничего не понимал. Да и не надо было понимать — стоило послушать, каким похоронным тоном это говорится. Она умирает — и нет бога, который исцелил бы ее. Гнев жег горло Келлса, как желчь. Келлс сглатывал гнев, и горячие слезы текли по его грязным щекам. Он заморгал, силясь сдержать их. Длинная Тэсс стояла в другом углу, скрестив на груди костлявые руки. На ней было потрепанное красное платье — знак ее ремесла.

— Надо забрать ее в больницу, — сказал врач.

— А что это такое? — Келлс поднялся с пола. Старый лекарь стал рядом с ним на колени.

— Это место, которое содержит господин Клай. Там лежат люди... чью болезнь уже нельзя вылечить. У нас там есть лекарства, чтобы облегчить их боль. Ты тоже можешь отправиться туда, юноша, и будешь сидеть с ней.

— Она умрет, да?

Клай положил руку на тощее плечо Келлса.

— Да, мальчик. Здесь мы бессильны. Эдуз — самый лучший врач в Гульготире, самый знающий.

— Нам нечем заплатить за это, — с горечью признался Келлс.

— Господин Клай уже заплатил, — сказал Эдуз. — Эту больницу он построил для тех, у кого ничего нет. Понимаешь?

— Не надо, дружище, — прервал Клай. — Он верил в меня, а я его подвел, и никакие слова не могут смягчить этого разочарования. — Атлет наклонился над кроватью и взял женщину на руки, прислонив ее голову к своей груди.

Больная снова испустила стон, и Тэсс погладила ее по голове.

— Все хорошо, голубка. Мы о тебе позаботимся. Тэсс тебя не оставит, и Келлс тоже.

Клай отнес Лойру к своей черной карете. Когда Тэсс и Келлс сели, он уложил больную, впавшую в беспамятство, на мягкое сиденье и сел рядом с ней. Врач, Эдуз, устроился рядом с кучером. Тот хлопнул вожжами по спинам четверки лошадей, и карета покатилась. Больная, очнувшись, закричала от боли, и Келлсу показалось, что у него сейчас разорвется сердце.

Ехать им было недолго: больницу построили недалеко от квартала бедноты, и скоро Клай внес Лойру в дом с белыми стенами. Келлс шел за ним. Служители в длинных белых балахонах бросились на помощь атлету, уложили Лойру на носилки и укрыли толстым одеялом из белой шерсти. Эдуз провел их по длинному коридору в комнату, самую большую из всех, которые Келлсу доводилось видеть. Вдоль северной и южной стен стояли койки, на которых лежали больные и умирающие. По комнате расхаживало много народу: служители в белом, посетители, пришедшие навестить родных и друзей, врачи, готовящие лекарства. Люди с носилками, пройдя через все помещение, вышли в другой коридор и доставили мать в комнату поменьше, футов двенадцати в длину.

Лойру переложили на одну из двух узких кроватей, застланных чистым белым бельем, и укрыли одеялом. Когда служители ушли, Эдуз приподнял голову больной и влил ей в рот какую-то темную жидкость из пузырька. Лойра поперхнулась и проглотила. Немного лекарства вытекло ей на подбородок. Эдуз вытер его платком и снова опустил ее голову на подушку.

— Можешь спать с ней здесь, Келлс. И ты тоже, — сказал он Тэсс.

— Я не могу. Мне работать надо.

— Я заплачу тебе... сколько следует, — сказал Клай.

— Не в этом дело, красавчик, — улыбнулась щербатым ртом Тэсс. — Если я уйду со своей делянки, мое место займет другая шлюха. Мне надо быть там. Но я приду сюда, как только смогу. — Она поднесла руку Клая к губам и поцеловала. Потом отвернулась в смущении и вышла.

Келлс взял мать за руку. Она уснула, но кожа у нее была горячая и шершавая на ощупь. Мальчик вздохнул и сел на край кровати.

Клай и Эдуз вышли из комнаты, и Келлс услышал, как Клай шепотом спросил:

— Сколько ей осталось?

— Трудно сказать. Раковые опухоли сильно разрослись. Она может умереть сегодня ночью или протянуть еще месяц. Шел бы ты домой, тебе ведь завтра драться. Я видел, как бьется этот дренай, — тебе надо предстать в наилучшем виде.

— Я буду на высоте, дружище, но домой пока не пойду. Лучше прогуляюсь немного, подышу воздухом. Знаешь, мне никогда не хотелось быть богом — до нынешнего вечера.

Келлс услышал, как атлет зашагал прочь.

Джарид был человек осторожный и думающий. Мало кто понимал это, глядя на здоровенного, как медведь, плечистого детину. Говорил он медленно, и все полагали, что и с мозгами у него не все ладно. Но Джарид не стремился никого разуверить. Зачем? Рожденный в трущобах Гульготира, он рано смекнул, что единственный способ добиться успеха — перехитрить своего ближнего. Прежде всего он усвоил, что мораль — оружие богатых. В чистом виде ни добра, ни зла не существует. Вся жизнь — сплошное воровство в том или ином виде. Богатые свое воровство называют налогами, а король может обокрасть целую страну, вторгшись в ее пределы, — и это зовется блистательной победой. А попробуй нищий украсть ковригу хлеба, его мигом повесят. Но Джарида не проведешь. Первого человека он убил, как только ему минуло двенадцать, — это был толстый купец, имя которого он давно позабыл. Джарид пырнул его ножом в пах и срезал с пояса кошелек. Купец еще долго вопил, и этот звук преследовал Джарида, улепетывающего по переулку. На украденные деньги мальчуган купил лекарства для матери и сестры и еду для их тощих животов.

Теперь, в сорок четыре года, Джарид стал признанным наемным убийцей. Он так прославился, что его мастерство привлекло внимание государства, и ныне услуги Джарида оплачивались из королевской казны. Его даже внесли в списки налогоплательщиков — это значило, что он сделался полноправным гражданином и может участвовать в выборах. У него был домик в юго-восточном квартале и экономка, которая заодно грела ему постель. Далеко не богач, Джарид все же прошел большой путь от мелкого воришки, каким был прежде.

Со своего места в переулке он видел, как Друсс вошел в трактир «Сломанный меч», и последовал за ним. Дренай заказал мясо, и служанка сказала ему, что народу нынче полно и потому блюдо поспеет не сразу.

Джарид, выйдя вон, сбегал туда, где прятался Копасс, дал ему указания и снова затаился во мраке. Копасс вскоре вернулся с дюжиной крепких бойцов, вооруженных ножами и дубинками. У одного был короткий арбалет. Джарид взял стрелка за локоть и отвел в сторону.

— Стреляй только в самом крайнем случае, если другие потерпят неудачу. Тебе все равно заплатят, пустишь ты стрелу или нет. Твоя мишень — чернобородый дренай в темной кожаной рубахе, ты его ни с кем не спутаешь.

— А почему бы не убить его, как только он выйдет на порог?

— Потому что я так велю, недоумок! Это первый дренайский боец. Нам довольно, если его просто ранят, понял?

— Кому это — нам?

— На завтрашний бой ставят большие деньги, — улыбнулся Джарид. — Если хочешь, я назову тебе имя моего хозяина, но знай: сразу же после этого я сверну тебе шею. Тебе выбирать. Ну так как, сказать или нет?

— Не надо. Я понял. Но и ты пойми: если твои ребята оплошают, мне придется стрелять в темноте по движущейся цели. Я не могу ручаться, что убью его. Как же быть?

— Тебе заплатят в любом случае. Занимай позицию. — Джарид собрал в кружок остальных и заговорил тихо, почти шепотом: — Дренай — опасный боец и очень сильный. Как только кто-то из вас пырнет его выше пояса — в спину, грудь или в руку, — разбегайтесь. Поняли? Это не смертный бой — глубокой раны нам хватит.

— Прошу прощения, сударь, — сказал тощий малый с недостающими передними зубами, — но я поставил на Клая. Не пропадут ли мои денежки, если дренай не сможет драться?

— Нет. Ставки делаются на то, что Клай получит золото. Если дренай не выйдет на поединок, золото сразу достанется Клаю, только и всего.

— А если нож войдет слишком глубоко и он помрет? — спросил другой.

— Жизнь — игра случая, — пожал плечами Джарид.

Обговорив все, что нужно, он прошел по переулку на пустырь и нырнул в какую-то темную дверь. Длинная Тэсс стояла у разбитого зеркала, спустив свое красное платье до пояса, и обмывалась холодной водой.

— Жарко нынче, — сказала она, улыбнувшись Джариду.

Он, не ответив на улыбку, больно заломил ей руку. Тэсс вскрикнула.

— Заткнись! Говорил я тебе, чтобы в эту ночь никаких больше клиентов?! Мне женщина свежая нужна.

— Да у меня никого и не было, красавчик. Бежала всю дорогу от больницы, вот и вспотела.

— Больница? С чего это? — Он отпустил ее и отошел на шаг.

Тэсс потерла тощую руку.

— Лойру забрали туда вечером. Клай приехал за ней и отвез ее в своей карете, вон оно как. Не карета — игрушечка, Джарид. Черное лакированное дерево, мягкие кожаные сиденья и атласные подушки. Теперь ее уложили в постель, а простыни уж такие белые, словно их из облаков ткали.

— Не знал, что она и с Клаем спала.

— Не спала она. Мальчишка ее, Быстрая Рука, сбегал и упросил Клая помочь. Теперь за Лойрой уход, и лекарства ей дают, и кормят.

— Ты лучше говори правду, девушка. — Джарид взял в ладонь отвисшую грудь Тэсс.

— Да когда я тебе врала-то, красавчик? — зашептала она. — Ты ж мой миленький, других нету.

Тэсс направила свою руку вниз и стала думать о другом. Все в этой игре было для нее таким знакомым, что больше не требовало внимания. Постанывая, лаская и принимая ласки, Тэсс думала о Лойре. Неправильно это, когда женщину кладут на такие чистые простыни только для того, чтобы умереть. Много раз они с Лойрой жались вместе под тонким одеялом в зимние ночи, когда холодный ветер сгонял с улицы всех клиентов. И мечтали вслух об огне, который горит целый день, о пуховых подушках и перинах, об одеялах из тончайшей шерсти. И хихикали, обнимая друг дружку. Теперь мечта бедной Лойры вроде как сбылась, а она об этом даже и не узнает. Скоро она умрет и в миг смерти испачкает своими нечистотами эти чистые, белые простыни.

Мужчина двигал бедрами все сильнее и чаще, и Тэсс принялась стонать ему в такт, выгибая навстречу свое тощее тело. Он хрипло дышал ей в ухо и наконец обмяк, придавив ее. Она погладила его затылок.

— Ты просто чудо, красавчик. Ты мой миленький — других нет.

Джарид слез с нее, подтянул штаны и встал. Тэсс разгладила красное платье и села. Он дал ей целую серебряную монету.

— Не хочешь остаться, Джарид? У меня вино есть.

— Не могу — дела. — Он улыбнулся ей. — Хорошо нам сегодня было.

— Лучше и не бывает.

Глава 4

Друсс доел и отодвинул деревянное блюдо. Вкусное было мясо — постное, но нежное, приправленное специями, с густой темной подливкой. Но Друсс, несмотря на все это, почти его не распробовал. Он был растерян и тосковал. Встреча с Клаем ничему не помогла. Проклятие — ему нравился этот парень!

Друсс выпил кружку до половины. Эль был жидкий, но освежал и навевал воспоминания о юности, о пиве, которое варили в горах. Друсс вырос среди простых людей и незатейливых удовольствий, среди мужчин и женщин, которые работали от зари до зари, чтобы у их семей был хлеб на столе. Летними вечерами они часто собирались в общественном доме, пили пиво, пели песни и рассказывали истории. Политика, соглашательство, измена своим идеалам — они обо всем этом и не помышляли. Они жили тяжелой, но простой жизнью.

Для Друсса эта жизнь кончилась, когда предатель Коллан напал на их деревню, перебил мужчин и женщин постарше, а молодых увел в рабство.

Среди них была жена Друсса Ровена, любовь его и жизнь. Сам он во время набега валил лес высоко в горах. Вернувшись в разрушенную деревню, Друсс пустился в погоню за убийцами и догнал их.

Он убил многих разбойников и освободил женщин, но Ровены уже не было с ними: Коллан увез ее в Машрапур и продал вентрийскому купцу.

Чтобы заработать деньги на проезд в Венгрию, Друсс сделался кулачным бойцом на песчаных кругах Машрапура. С каждым зубодробительным ударом натура молодого крестьянина менялась — он оттачивал природную силу и злость, пока не стал первым в городе бойцом.

В конце концов он вместе с Зибеном и вентрийским офицером Бодасеном отправился за море и на войне быстро завоевал себе славу смертельно опасного воина. Его прозвали Серебряным Убийцей из-за блестящего двуострого топора Снаги.

Друсс участвовал в десятке битв и сотне стычек. Много раз его ранили, но победа всегда оставалась за ним.

Когда много лет спустя Друсс нашел Ровену и привез ее домой, он искренне верил, что скитания и битвы остались позади, как кровавый сон. Но Ровена знала его лучше. День ото дня Друсс становился все суровее. Он уже не был крестьянином и не находил радости в том, чтобы возделывать землю или выращивать скот. Прошло чуть больше года, и он отправился в Дрос-Дельнох, чтобы вступить в ополчение против сатулийских кочевников. Полгода спустя, когда сатулов оттеснили обратно в горы, он вернулся домой со свежими шрамами и утешительными воспоминаниями.

... Он закрыл глаза и вспомнил, что сказала ему Ровена в ту ночь, когда он вернулся с сатулийской компании. Сидя на козьей шкуре перед огнем, она тронула его за руку: «Бедный мой Друсс. Как можно жить войной? Войны так быстро проходят».

Он прочел печаль в ее ореховых глазах и попытался найти ответ поточнее. «Война — не просто драка, Ровена. Это еще и товарищество, и огонь в крови, и преодоление страха. Только перед лицом опасности я чувствую себя... мужчиной».

«Такой уж ты есть, любимый, — вздохнула Ровена. — Но это меня печалит. Ведь так хорошо добывать себе пропитание, возделывая землю, смотреть, как восходит солнце над горами и луна, дробясь, отражается в озерах. В этом есть и довольство, и радость, но они не для тебя. Скажи, Друсс, почему ты обошел весь свет, чтобы найти меня?»

«Потому что люблю тебя. Ты для меня — все».

«Будь это правдой, тебе не хотелось бы уйти от меня и снова отправиться на войну. Посмотри на наших соседей. Разве они рвутся в бой?»

Друсс встал, подошел к окну и распахнул ставни, глядя на далекие звезды.

«Я уже не такой, как они. И не знаю, был ли таким. Я создан для войны, Ровена».

«Я знаю, Друсс, — грустно сказала она. — Знаю...»

... Допив свое пиво, Друсс встретился взглядом с белокурой служанкой, махнул кружкой и сказал: