Дренайские сказания (№4) - Друсс-Легенда

Дэвид Геммелл 

Друсс-Легенда

Посвящаю эту книгу с любовью памяти Мика Джеффи, обыкновенного христианина бесконечной доброты и терпимости Все знавшие его поистине благословенны Доброй ночи, Мик, и благослови тебя Бог.

Книга первая. РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Пролог

Пригнувшись за придорожным кустарником, он всматривался темными глазами в камни, что были перед ним, и в деревья за камнями. В замшевой рубашке с кистями, в бурых кожаных штанах и сапогах он был почти невидим, стоя на коленях в тени деревьев.

Солнце стояло высоко на безоблачном летнем небе, а следам было никак не меньше трех часов. Букашки уже ползали по отпечаткам копыт, но края их еще не осыпались.

Сорок всадников, нагруженных добычей...

Шадак отполз от дороги к месту, где привязал коня, потрепал скакуна по длинной шее и снял с седла свой пояс. Перепоясавшись, он вынул из ножен оба коротких меча — обоюдоострые, из лучшей вагрийской стали. После краткого раздумья спрятал клинок и отцепил с седельной луки лук и колчан. Охотничий лук из вагрийского рога посылает двухфутовые стрелы на шестьдесят шагов. В колчане оленьей кожи лежало двадцать стрел, изготовленных самим Шадаком: гусиное оперение окрашено в красный и желтый цвета, железные наконечники без зазубрин — такие легко извлекать из тела. Он быстро натянул тетиву и наложил стрелу. Потом перекинул колчан через плечо и осторожно вернулся к дороге.

Оставили они прикрытие или нет? Вряд ли — дренайских солдат не сыщешь на пятьдесят миль в округе.

Но Шадак был предусмотрителен — притом он знал Коллана. Он напрягся, представив себе улыбчивое лицо с жестокими, насмешливыми глазами. «Не злись, — сказал он себе. — Как бы тяжело тебе ни было — сдержи гнев. В гневе люди совершают ошибки. Охотник должен быть холоден как сталь».

Он тихо двинулся вперед. Слева торчал громадный валун, справа — россыпь мелких камней не выше четырех футов. Шадак набрал в грудь воздуха и вышел из засады.

В тот же миг из-за валуна выступил человек с наставленным луком. Шадак припал на колено, и стрела просвистела над его головой. Стрелок хотел было отойти обратно за валун, но стрела Шадака вонзилась ему в горло, выйдя из затылка.

Справа на Шадака бросился второй. Времени доставать новую стрелу не было, Шадак ударил его луком по лицу. Противник упал, Шадак, выхватив мечи, рубанул его по шее. И тогда навстречу ему вышли еще двое — в железных панцирях, кольчужных наголовниках и с саблями.

— Легкой смертью ты не умрешь, ублюдок! — крикнул один из них, высокий и плечистый, и сощурился, узнав своего противника. Задор сменился страхом — но воин был слишком близко, чтобы идти на попятный, и неуклюже взмахнул саблей. Шадак легко отразил удар, и его второй меч, войдя в рот врага, пробил шею насквозь. Другой воин, видя это, попятился.

— Клянусь, мы не знали, что это ты! — вскричал он. Руки его тряслись.

— Теперь знаете.

Воин без дальнейших разговоров бросился бежать в лес, а Шадак спрятал мечи и подобрал лук. Он оттянул тетиву, стрела запела и вонзилась беглецу в бедро. Тот с криком упал. Шадак подбежал к нему, и воин перевернулся на спину, бросив саблю.

— Сжалься, не убивай меня! — взмолился он.

— А вы кого-нибудь пожалели в Кориалисе? Ну ладно: скажи, куда направился Коллан, и будешь жить.

Вдалеке завыл одинокий волк, к нему присоединились другие.

— В двадцати милях к юго-востоку есть деревня, — сказал раненый, не сводя глаз с короткого меча в руке Шадака. — Мы разведали — там много молодых женщин. Коллан и Хариб Ка хотят взять там рабынь и отвезти их в Машрапур.

— Ладно, верю, — помолчав, кивнул Шадак.

— Значит, ты не убьешь меня? Ты обещал, — заныл раненый.

— Я всегда держу слово, — с отвращением бросил Шадак и вырвал стрелу из ноги поверженного. Кровь хлынула из раны, воин застонал. Шадак вытер стрелу о его одежду, извлек еще одну из тела первого убитого и прошел к лошадям. Сев на одну из них, он взял под уздцы остальных вместе с собственным мерином и выехал на дорогу, ведя четырех коней о за собой.

— А я? — крикнул раненый. Шадак обернулся в седле:

— Попробуй отогнать волков. К сумеркам они почуют кровь как пить дать.

— Оставь мне коня! Во имя милосердия!

— Милосердие в числе моих достоинств не значится, — сказал Шадак и поехал на юго-восток, к далеким горам.

Глава 1

Топор имел четыре фута в длину, и широкое лезвие, острое, как меч, весило десять фунтов. Вязовому, красиво выгнутому топорищу было больше сорока лет. Большинству мужчин он показался бы оружием тяжелым, неповоротливым, но темноволосый юноша, который рубил высоченный бук, играл им, как сабелькой. При каждом длинном взмахе топор бил именно туда, куда хотел лесоруб, врезаясь в ствол все глубже и глубже.

Друсс отступил и глянул вверх. Самые толстые ветви указывали на север. Он обошел вокруг дерева, окончательно решив, в какую сторону надо валить, и снова взялся за работу. За сегодняшний день он рубил уже третье дерево — мускулы у него ныли, голая спина блестела от пота. Пот пропитал коротко остриженные черные волосы, пот щипал холодные голубые глаза, во рту пересохло, но Друсс решил довести дело до конца, а уж потом позволить себе напиться.

Слева от него на поваленном дереве два брата, Пилан и Йорат, смеялись и болтали, отложив свои топорики. Их задачей было обрубать ветки, которые пойдут потом на дрова, но они то и дело останавливались, чтобы оценить достоинства и мнимые пороки деревенских девушек. Сыновья кузнеца Тетрина — красивые парни, высокие и белокурые. Ума и острословия им тоже не занимать, и девушкам они нравились. А вот Друсс их не любил.

Справа мальчишки-подростки пилили сучья первого поваленного им дерева, девочки собирали сушняк, и все это грузилось на тачки, чтобы отвезти потом в деревню.

На краю новой просеки паслись, спутанные, четыре ездовые лошади — они потащат в деревню обмотанные цепями стволы. Осень на исходе, а старейшины порешили еще до зимы поставить вокруг селения новый частокол. В пограничных горах Скодии всего один дренайский эскадрон на тысячу миль, а вокруг так и кишат всякие лихие люди, разбойники и скотокрады, и государственный совет в Дренане ясно дал понять, что за новых поселенцев на вагрийской границе не отвечает.

Но опасности пограничной жизни не обескураживали мужчин и женщин, переселившихся в Скодию. Они искали новой жизни вдали от густонаселенного востока и юга и ставили свои дома на вольной дикой земле, где не надо ломать шапку, когда проезжает дворянин.

Свобода — вот главное, и никакими россказнями о разбойниках их не запугать.

Друсс вскинул топор и снова вогнал его в щель. Он ударил еще десять раз, врубаясь в ствол, потом еще десять, потом еще три. Дерево застонало и закачалось.

Друсс отступил назад, глядя в сторону, куда оно собиралось рухнуть, и вдруг увидел под кустом золотоволосую девчушку с тряпичной куклой в руках.

— Кирис! — взревел он. — Если ты не уберешься оттуда, когда я досчитаю до трех, я тебе ногу оторву и отколочу тебя ею до смерти! Раз! Два!

Девочка, широко раскрыв глаза и рот, бросила куклу, выбралась из кустов и с плачем убежала в лес. Друсс покачал головой, подобрал куклу, заткнул за свой широкий пояс. Он чувствовал на себе чужие взоры и догадывался, что люди думают о нем: Друсс, мол, скотина, грубиян. Может, они и правы.

Не глядя ни на кого, он вернулся к подрубленному дереву и поднял топор. Не далее как две недели назад он рубил такой же высокий бук, и его отозвали, когда он уже почти завершил работу. Вернувшись, он увидел на верхних ветвях Кирис с ее неразлучной куклой.

«Слезай, — крикнул он. — Дерево вот-вот упадет». «Нет, — ответила Кирис. — Нам тут хорошо. Далеко видно». Друсс поглядел вокруг, ища глазами кого-нибудь из девушек, — но их не было ни одной. В стволе зияла глубокая трещина — стоит подуть сильному ветру, и дерево рухнет.

«Ну слезай же, будь умницей. Ты ушибешься, если дерево упадет».

«Почему упадет?»

«Потому что я подрубил его топором. Слезай».

«Ладно», — сказала она и стала слезать, но дерево вдруг накренилось, и Кирис с криком вцепилась в ветку. У Друсса пересохло во рту.

«Давай быстрее», — велел он, но Кирис не тронулась с места. Выругавшись, он подтянулся к первой ветви и с бесконечной осторожностью полез к девочке. Добравшись до нее, он велел: «Обними меня за шею». Она послушалась, и он стал спускаться с нею вниз.

На полпути к земле дерево согнулось и затрещало. Друсс прыгнул, прижимая к себе ребенка, и ударился левым плечом о мягкую землю. Кирис не пострадала, но Друсс поднялся на ноги со стоном.

«Ты ушибся?» — спросила Кирис. Друсс впился в нее своими светлыми глазами. «Если еще раз поймаю тебя на вырубке, отдам волкам, так и знай! — гаркнул он. — А теперь убирайся!» Она прыснула прочь так, словно ей пятки жгли.

Усмехнувшись при этом воспоминании, Друсс вогнал топор в разрубленный ствол. По лесу прокатился надрывный стон, заглушивший перестук топориков и пение пил.

Дерево накренилось и рухнуло. Друсс пошел к меху с водой, висевшему на ветке поблизости: падение дерева послужило сигналом к полуденной трапезе. Молодежь стала собираться в кучки, смеясь и перешучиваясь, но к Друссу не подошел никто. Его недавняя стычка с бывшим солдатом Аларином напугала всех, и на Друсса стали смотреть еще более косо, чем прежде. Он сидел один, жуя свой хлеб с сыром и запивая обед холодной водой.

Пилан и Йорат сидели с Берис и Таилией, дочками мельника. Девушки улыбались, наклоняли головки и кокетничали вовсю. Йорат, придвинувшись к Таилии, чмокнул ее в ухо. Она притворилась рассерженной.

Однако они мигом прервали свои игры, когда на вырубке появился мужчина — высокий, с мощными плечами и глазами цвета зимних туч. Друсс при виде отца встал.

— Одевайся и ступай за мной, — велел Бресс, отходя за деревья.

Друсс надел рубашку и последовал за отцом. Удалившись туда, где никто не мог их слышать, они сели рядом на берегу быстрого ручья.

— Ты должен учиться сдерживать себя, сын, — сказал Бресс. — Ты чуть не убил этого человека.

— Да я его всего только раз ударил.

— Этим ударом ты сломал ему челюсть и выбил три зуба.

— Старейшины уже решили, какой штраф назначить?

— Да. Я должен содержать Аларина с семьей всю зиму, а я вряд ли могу себе это позволить.

— Он пренебрежительно говорил о Ровене, а этого я терпеть не намерен никогда.

Бресс вздохнул полной грудью и бросил камешек в ручей.

— Друсс, нас здесь знают как хороших работников, как односельчан — и только. Мы проделали долгий путь, чтобы избавиться от славы, которой мой отец запятнал наш род. Помни же урок, который преподал он нам своей жизнью. Он не умел справляться с собой — и стал изгоем, кровожадным убийцей. Яблочко, говорят, от яблони недалеко падает — надеюсь, что в нашем случае это не оправдается.

— Я не убийца, — запротестовал Друсс. — Если б я хотел его смерти, я бы тем же ударом сломал ему шею.

— Я знаю. Силой ты пошел в меня — а гордостью, пожалуй, в мать, мир ее душе. Одни боги знают, сколько раз мне приходилось проглатывать свою гордость. — Бресс потянул себя за бороду и повернулся к сыну: — У нас тут маленькая община, и мы не должны применять насилие друг к другу, иначе нам не выжить. Понимаешь ты это или нет?

— Что тебе велено передать мне?

— Ты должен помириться с Аларином, — вздохнул Бресс. — И знай: если ты нападешь еще на кого-нибудь из деревенских, тебя прогонят вон.

— Я работаю побольше всякого иного, — потемнел Друсс. — Никому не доставляю хлопот. Я не пью, как Пилан и Йорат, и не порчу девок, как их папаша. Я не ворую, не лгу — а меня грозятся выгнать вон?

— Ты пугаешь их, Друсс, — да и меня тоже.

— Я не такой, как дед. Я не убийца.

— Я надеялся, что Ровена с ее добротой поможет тебе утихомириться, — вздохнул Бресс. — Но на следующее же утро после свадьбы ты до полусмерти избил односельчанина. И за что? Не говори мне о пренебрежительных словах. Он только и сказал, что ты счастливчик и он сам бы с удовольствием лег с ней в постель. Праведные боги, сын! Если ты всякому будешь ломать кости за лестное слово о твоей жене, скоро в этой деревне некому станет работать.

— Ничего лестного в его словах не было. Я умею владеть собой, но Аларин — просто хам и получил как раз то, что заслужил.

— Надеюсь, ты все-таки примешь во внимание то, что я сказал. — Бресс встал и выпрямил спину. — Я знаю, ко мне ты почтения не питаешь, но подумай, что будет с Ровеной, если вас обоих прогонят из деревни.

Друсс с досадой взглянул на отца. На вид Бресс великан, сильнее всех известных Друссу мужчин, а духом смирен, как ягненок.

— Я буду помнить. — Друсс тоже встал. Бресс устало улыбнулся ему:

— Мне надо обратно к частоколу. Дня через три мы его достроим и будем спать спокойнее.

— В дереве недостатка не будет, — пообещал Друсс,

— Должен сказать, лесоруб ты отменный. — Бресс отошел на несколько шагов и обернулся: — Если тебя все-таки решат изгнать, сынок, один ты не останешься — я уйду с тобой.

Друсс кивнул.

— До этого не дойдет. Я уже обещал Ровене исправиться.

— Ох и разозлилась же она небось, — усмехнулся Бресс.

— Хуже. Она во мне разочаровалась, — хмыкнул в ответ Друсс. — А разочарование молодой жены страшнее укуса змеи.

— Ты бы почаще улыбался, сынок. Тебе это к лицу. Но с уходом отца улыбка померкла на лице Друсса. Он взглянул на свои ободранные костяшки и вспомнил, что испытал, когда ударил Аларина. Гнев и неистовую жажду битвы. А когда Аларин упал, Друсс ощутил нечто мимолетное, но необычайно сильное.

Радость. Чистейшую радость, столь острую, что подобной ей не знал еще никогда. Он закрыл глаза, стараясь отогнать от себя это воспоминание.

— Я не такой, как дед, — сказал он себе. — Я не безумен.

Эти же слова он говорил минувшей ночью Ровене в широкой кровати, сделанной Брессом к их свадьбе.

Она перевернулась на живот, приникла к его груди, и ее длинные волосы, точно шелк, легли на его могучее плечо.

«Ну конечно же, ты не безумен, любимый. Ты один из самых добрых людей, которых я знаю». «Люди видят меня другим», — сказал он, гладя ее волосы. «Я знаю. Не надо было тебе ломать Аларину челюсть. Мало ли что он там сказал и что при этом думал. Слова — пустой звук». Друсс отстранил ее и сел: «Не так все просто, Ровена. Этот человек давно уже меня изводит. Он сам напрашивался на драку, потому что хотел меня унизить. Но ему это не удалось — и никому не удастся. — Ровена вздрогнула. — Тебе холодно?» — спросил он, привлекая ее к себе. «Побратим Смерти», — прошептала она «Что-что?» Ее веки затрепетали, и она с улыбкой поцеловала его в щеку: «Так, ничего. Забудем про Аларина и порадуемся тому, что мы вместе». «Я этому всегда радуюсь. Я люблю тебя».

Ровене снились тяжелые сны, и даже теперь, у реки, она не могла отогнать их от себя. Друсс, одетый в черное с серебром, вооруженный огромным боевым топором, стоял на холме. Мириады душ отлетали от топора, клубясь, как дым, вокруг своего убийцы. Побратим Смерти! Это видение и посейчас стояло перед ней. Выжав рубаху, она положила ее на плоский камень рядом с сохнущими одеялами и еще не оттертым шерстяным платьем. Разогнула спину, отошла от воды и села под деревом, поглаживая рукой брошку, которую Друсс сделал для нее в отцовской мастерской, — мягкие медные нити переплетались вокруг лунного камня, мерцающего и таинственного. Когда она прикоснулась к камню, глаза ее закрылись, и она увидела Друсса, сидящего в лесу у ручья.

— Я с тобой, — шепнула она. Но он не слышал ее, и она вздохнула.

Никто в деревне не знал о ее Даре — отец Ровены, Ворен, строго-настрого запретил ей рассказывать об этом. Не далее как в прошлом году жрецы Миссаэля в Дренане обвинили в колдовстве четырех женщин и заживо сожгли их на костре. Ворен — человек осторожный. Он увез Ровену в эту далекую деревню, подальше от Дренана, объяснив это так: «В многолюдстве секретов не сохранишь. В городе полно любопытных глаз, чутких ушей, завистливых умов и злобных мыслей. В горах тебе будет спокойнее».

И он взял с нее обещание никому не говорить о своих способностях — даже Друссу. Ровена сожалела об этом обещании, глядя на своего мужа глазами души. Его рубленые черты не казались ей резкими, она не видела ничего грозного в его голубовато-серых глазах, ничего угрюмого в плотно сжатых губах. Это был Друсс, и она любила его, а ее провидческий дар говорил ей, что так она не полюбит ни одного мужчину. И она знала почему: потому что она ему нужна. Она заглянула в его душу и нашла там тепло и чистоту, нашла островок покоя в море бурного насилия. Когда она с ним, он нежен и его мятущийся дух спокоен. При ней он улыбается. Быть может, с ее помощью он сумеет жить в мире, и тот черный убийца никогда не родится на свет.

— Опять ты грезишь наяву, Ро, — сказала Мари, садясь с ней рядом. Молодая женщина открыла глаза и улыбнулась подруге — маленькой, пухленькой, с волосами цвета меда и яркой, открытой улыбкой. — Я думала о Друссе.

Мари обиженно отвернулась — она долго отговаривала Ровену от брака с Друссом, добавляя собственные доводы к уговорам Ворена и остальных.

— Что же, будет Пилан плясать с тобой в день солнцестояния? — спросила Ровена, чтобы сменить разговор. Мари, мигом развеселившись, хихикнула.

— Да — только он об этом еще не знает.

— А когда же узнает?

— Нынче ночью. — Мари понизила голос, хотя поблизости никого не было. — На нижнем лугу.

— Смотри же, будь осторожна.

— Это совет почтенной замужней женщины? Разве вы с Друссом не любились до свадьбы?

— Любились, но только Друсс тогда уже поклялся мне под дубом, а Пилан тебе — нет.

— Клятва — всего лишь слова, Ро, и я в них не нуждаюсь. Я знаю, что Пилан увивается за Таилией, да только она не для него. Она ледышка — только и думает, что о богатстве. В нашей глуши она оставаться не хочет, рвется в Дренан. Она не станет согревать ночью простого горца или играть в зверя с двумя спинами на сыром лугу, где трава колется...

— Мари! Нельзя же так откровенно. Та хихикнула и придвинулась поближе.

— А Друсс — хороший любовник?

Ровена вздохнула, позабыв о своей печали.

— Ох, Мари! Ну почему с тобой все запретное кажется таким... простым и милым? Ты точно солнышко, которое проглядывает после дождя.

— Тут, в горах, ничего запретного нет, Ро. Беда с вами, городскими: вы растете среди мрамора и гранита и больше не чувствуете земли. Скажи, зачем вы сюда приехали?

— Ты же знаешь, — пробормотала Ровена. — Отцу захотелось пожить в горах.

— Да, ты всегда так говорила, только я не верила. Ты совсем не умеешь врать — каждый раз краснеешь и отводишь глаза.

— Но я не могу сказать тебе правду. Я обещала.

— Чудесно! Обожаю тайны. Твой отец в чем-то провинился? Он ведь служил в приказчиках, верно? Может, он обокрал какого-то богача?

— Нет. Он тут ни при чем. Все дело во мне! Не спрашивай меня больше, прошу тебя.

— А я думала, мы подруги. Думала, мы можем доверять друг другу.

— Конечно же, можем!

— Я никому не скажу.

— Я знаю, — грустно улыбнулась Ровена, — но это испортит нашу дружбу.

— Ничего подобного. Сколько ты уже здесь — два года? А разве мы хоть раз сцепились? Ну же, Ро, не бойся. Ты скажи мне свою тайну, а я скажу тебе свою.

— Твою я знаю и так. Ты отдалась дренайскому капитану, когда он проезжал здесь летом со своим отрядом. Вы с ним ходили на нижний луг.

— Кто тебе сказал?

— Никто. Ты сама подумала об этом только что, когда сказала, что откроешь мне тайну.

— Не понимаю.

— Я вижу, о чем люди думают. А иногда могу предсказать, что случится с ними. Это и есть моя тайна.

— Так у тебя есть Дар? Просто не верится! А о чем я сейчас думаю?

— О белой лошади с гирляндой из алых цветов.

— О, Ро! Это просто чудо. Предскажи мне судьбу. — И Мари протянула руку.

— А ты никому не скажешь?

— Ведь я обещала!

— Это не всегда помогает.

— Ну пожалуйста. — Мари совала Ровене свою пухлую ладошку. Та взяла ее своими тонкими пальцами, но внезапно содрогнулась, и все краски исчезли с ее лица. — Что с тобой?

Ровену била дрожь.

— Я... я должна найти Друсса. Не могу... больше. — Она встала и побрела прочь, бросив мокрое белье.

— Ро! Ровена! Вернись!

Всадник на вершине холма, посмотрев на женщин у реки, развернул коня и быстро поскакал на север.

Бресс, войдя в свою хижину, прошел в мастерскую и достал из шкатулки кружевную перчатку. Она пожелтела, и многих жемчужинок из тех, что украшали запястье, недоставало. В руке Бресса перчатка казалась совсем маленькой. Он опустился на скамью, поглаживая уцелевшие жемчужинки.

— Пропащий я человек, — сказал он, воображая себе милое лицо Ариты. — Она презирает меня. Боги, да я и сам себя презираю. — Он обвел взглядом полки, где держал инструменты, медные и латунные нити, банки с краской, коробки с бусами. Теперь он редко мастерил украшения: здесь, в горах, на подобную роскошь почти не было спроса. Зато здесь ценилось его плотницкое ремесло, и он целыми днями сколачивал двери, столы, кровати и стулья.

Все так же держа в руке перчатку, он вернулся в горницу с очагом.

— Наверное, мы родились под несчастливой звездой, — сказал он покойной Арите. — А может, это злодейство Бардана исковеркало нам жизнь. Знаешь, Друсс — вылитый он. Я вижу это в его глазах, во вспышках внезапной ярости. Не знаю, как и быть. Отца я никогда уговорить не мог, вот и к Друссу не могу пробиться.

Темные, мучительные воспоминания нахлынули на него. Он вновь увидел Бардана в его последний день, окровавленного, окруженного врагами. Шестеро уже полегли, а страшный топор знай рубил направо и налево. И тут Бардану пронзили копьем горло. Из раны хлынула кровь, но Бардан успел еще убить копейщика, прежде чем рухнуть на колени. Сзади к нему подбежал другой и добил его ударом в шею.

Четырнадцатилетний Бресс, сидя высоко на дубу, видел, как умер его отец, и слышал, как один из убийц сказал: «Волк издох — а где же волчонок?»

Он всю ночь просидел на дереве, над обезглавленным телом Бардана, и только на рассвете слез. В нем не было печали, когда он стоял у тела отца, — только громадное облегчение, смешанное с чувством вины. Бардан-Мясник, Бардан-Убийца, Бардан-Демон умер.

Бресс прошел шестьдесят миль до ближайшего селения и нанялся там в подмастерья к плотнику. Но прошлое не оставило его в покое: очень скоро бродячий жестянщик узнал в нем дьяволова сына. У мастерской плотника собралась свирепая толпа, вооруженная дубинками и камнями.

Бресс вылез в заднее окошко и убежал из деревни. В последующие пять лет ему трижды приходилось убегать вот так — а потом он встретил Ариту.

Судьба наконец-то улыбнулась ему. Он помнил, как отец Ариты в день свадьбы подошел к нему с кубком вина. «Я знаю, парень, сколько тебе пришлось выстрадать, и я не из тех, кто верит, что дети должны отвечать за вину отцов. Я вижу — ты человек хороший».

Да, хороший, подумал нынешний Бресс, прижимая к губам перчатку. Арита носила ее в тот день, когда трое южан приехали в деревню, где поселился Бресс с женой и маленьким сыном. Бресс завел там небольшое, но бойкое дело, мастеря броши, кольца и ожерелья для зажиточных селян. В то утро они отправились на прогулку — Арита несла на руках дитя.

«Это сын Бардана!» — крикнул кто-то, и Бресс обернулся. Трое всадников неслись прямо к ним. Арита упала, сбитая лошадью, Бресс бросился на всадника и стащил его с седла. Другие двое тоже спешились, и Бресс принялся молотить их кулаками, пока не уложил всех.

Тогда он кинулся к Арите, но она была мертва, а ребенок плакал подле нее...

С этого дня Бресс жил как человек, лишенный надежды. Улыбался он редко и никогда не смеялся.

Преследуемый призраком Бардана, странствовал он по дренайской земле вместе с сыном. Брался за любую работу: был чернорабочим в Дренане, плотником в Дельнохе, в Машрапуре строил мост, в Кортсвейне ходил за лошадьми. Пять лет назад он женился на крестьянской дочери Патике — девушке простой, некрасивой и не слишком умной. Бресс привязался к ней, но любовь не могла больше поселиться в его сердце — Арита унесла ее с собой. Он женился на Патике, чтобы у Друсса была мать, но мальчик так и не полюбил ее.

Два года назад, когда Друссу было пятнадцать, они приехали в Скодийские горы — но призрак и тут не покинул их, воплотившись, по всей видимости, в мальчике.

— Что мне делать, Арита? — произнес Бресс. В дом вошла Патика с тремя свежеиспеченными хлебами — крупная женщина с круглым приятным лицом, обрамленным золотисто-рыжими волосами. Она увидела перчатку и попыталась скрыть внезапно накатившую боль.

— Видел ты Друсса? — спросила она.

— Видел. Говорит, что постарается сдерживать себя.

— Дай ему время. Ровена успокоит его.

Услышав снаружи стук копыт, Бресс положил перчатку на стол и вышел. В деревню въезжали всадники с мечами в руках.

Ровена бежала от реки, высоко подоткнув подол. Увидев конных, она хотела свернуть, но один из них направился к ней. Бресс метнулся к нему и стянул его с седла. Конный грянулся оземь, выпустив меч. Бресс подхватил оружие. Чье-то копье пронзило ему плечо, но он с гневным ревом обернулся назад, и древко сломалось. Бресс взмахнул мечом — всадник отшатнулся, конь встал на дыбы.

Прочие конники взяли Бресса в кольцо, наставив на него копья.

Бресс понял: сейчас он умрет Время будто застыло. Он видел небо, затянутое грозовыми тучами, вдыхал запах свежескошенной травы. В деревню галопом врывались все новые всадники, слышались крики гибнущих селян. Все их труды пропали впустую. Гнев застлал Брессу глаза. Он стиснул меч и с боевым кличем Бардана «Кровь и смерть!» бросился на врагов.

Друсс в лесу оперся на топор, и внезапная улыбка осветила его обычно угрюмое лицо. Между туч пробилось солнце, и он увидел вверху орла, парящего на золотистых, будто пылающих крыльях. Друсс снял с головы промокшую от пота полотняную повязку, положил на камень сушиться, хлебнул из меха воды. Пилан и Йорат отложили свои топорики.

Скоро Таилия и Берис приведут лошадей — надо будет обмотать деревья цепями и доставить их в деревню. Но пока можно посидеть и передохнуть. Друсс развязал узелок, который дала ему утром Ровена, — там лежал ломоть мясного пирога и большой кусок медовой коврижки.

— Вот они, прелести семейной жизни! — сказал Пилан.

— Надо было ухаживать за ней получше, — со смехом ответил Друсс, — а теперь уж поздно завидовать.

— Я ей не по вкусу, Друсс. Она сказала, что от одного вида ее мужа молоко должно киснуть — а за таким, как я, мол, только и следи, чтобы не отбили. Сдается мне, ее мечта сбылась. — Тут Пилан осекся, увидев выражение лица дровосека и холодный блеск его светлых глаз. — Я ведь только пошутил, — побледнев, добавил сын кузнеца.

Друсс глубоко вздохнул и, памятуя просьбу отца, поборол гнев.

— Не люблю я... шуток, — проговорил он, чувствуя вкус желчи во рту.

— Ничего страшного, — вмешался Йорат, садясь рядом с ним. — Но знаешь, Друсс, неплохо бы тебе научиться понимать шутки. Мы всегда поддразниваем своих... друзей. Ничего дурного в этом нет.

Друсс молча кивнул и занялся пирогом. Йорат прав. То же самое говорила ему Ровена, но от нее Друсс мог принять любой укор. С ней он спокоен, а мир полон красок и радости. Он покончил с едой и встал.

— Пора бы уж девушкам явиться.

— Я уже слышу лошадей, — сказал Пилан.

— Скачут вовсю, — добавил Йорат. Таилия и Берис вбежали на просеку с искаженными от страха лицами, оглядываясь назад. Друсс схватил воткнутый в пень топор и бросился к ним. Таилия споткнулась на бегу и упала.

Из-за деревьев появились шестеро всадников в сверкающих на солнце доспехах, в шлемах с воронеными крыльями, с мечами и копьями. Увидев юношей, всадники с гиканьем направили к ним своих взмыленных коней.

Пилан и Йорат бросились бежать. Трое всадников погнались за ними, трое остальных скакали прямо на Друсса.

Он стоял спокойно, держа топор поперек голой груди. Прямо перед ним лежало поваленное дерево. Первый конь перескочил через ствол, и всадник, вооруженный копьем, подался вперед. В тот же миг Друсс метнулся к нему, описав топором смертоносную дугу. Лезвие обрушилось всаднику на грудь, раскололо панцирь, раздробило ребра. Он вылетел из седла. Друсс хотел выдернуть топор, но лезвие застряло в доспехах. В воздухе над головой свистнул меч — Друсс нырнул вбок и покатился по земле. Схватив второго коня за правую переднюю ногу, он мощным броском повалил лошадь вместе с всадником, перескочил через дерево и побежал туда, где братья оставили свои топоры. Схватив топорик, он обернулся к третьему всаднику. Топор пролетел по воздуху, ударив всаднику в зубы. Тот пошатнулся в седле, и Друсс стащил его вниз. Всадник, бросив копье, попытался вытащить кинжал, но Друсс выбил клинок из его руки, нанес сокрушительный удар в челюсть и вогнал кинжал в незащищенное горло врага.

— Друсс, берегись! — закричала Таилия. Он обернулся, едва избежав целящего в живот меча. Отразил клинок предплечьем, ударил противника в челюсть правой, сбил его с ног. Одной рукой ухватил за подбородок, другой за темя, приналег — и шея врага сломалась, точно сухая ветка.

Подскочив к первому убитому, Друсс вытащил из его тела свой топор. Таилия выбежала из кустов, где пряталась.

— Они напали на деревню, — со слезами воскликнула она. На просеке появился бегущий Пилан — за ним гнался всадник с копьем.

— Сворачивай! — заревел Друсс, но Пилан, ничего не слыша от ужаса, продолжал бежать по прямой — и копье, пронзив ему спину, вышло из груди с фонтаном крови. Юноша закричал и обмяк на древке. Друсс с яростным воплем бросился вперед. Всадник отчаянно пытался выдернуть копье из тела умирающего. Друсс свирепо взмахнул топором — лезвие отскочило от плеча седока и вонзилось в шею лошади. С диким ржанием она взвилась на дыбы и рухнула наземь, молотя ногами. Всадник вылез из-под коня, из раны на плече текла кровь. Он хотел убежать, но следующий удар Друсса почти мгновенно перерубил ему шею.

Услышав крик в лесу, Друсс устремился туда. Йорат бился с одним из воинов — второй стоял на коленях, и из виска у него сочилась кровь. Рядом лежала мертвая Берис с окровавленным камнем в руке. Тот, что дрался с Йоратом, ударил юношу головой, отшвырнул его на несколько шагов, вскинул меч.

Друсс закричал, желая отвлечь врага, — без толку: клинок вонзился Йорату в бок. Воин выдернул меч и обернулся к Друссу:

— Теперь твой черед умирать, батрак!

— Не дождешься! — Друсс занес топор над головой и ринулся на врага. Тот отступил вправо, но Друсс именно этого и ждал — всей силой своих могучих плеч он изменил направление удара. Топор рассек ключицу, раздробил лопатку, вошел в легкие. Вырвав его из раны, Друсс подскочил к другому врагу, который пытался встать, и добил его смертельным ударом в шею.

— Помоги мне! — крикнул Йорат.

— Я пришлю к тебе Таилию, — сказал Друсс и побежал обратно.

Взлетев на вершину холма, он посмотрел на деревню. Повсюду валялись тела, но всадников видно не было. В первый миг Друсс подумал, что селяне отбили нападение, но нет, в деревне не наблюдалось никаких признаков жизни.

— Ровена! — закричал он. — Ровена!

Друсс помчался вниз. На бегу споткнулся, упал, выронил топор, но поднялся и побежал дальше — через луг, через пустошь, в недостроенные ворота. Тела лежали повсюду. Отец Ровены, бывший приказчик Ворен, был убит ударом в горло, и земля под ним пропиталась кровью. Друсс, тяжело дыша, остановился посреди деревенской площади.

Старухи, малые дети и мужчины лежали мертвые. Золотоволосая Кирис, любимица всей деревни, покоилась рядом со своей куклой. У дома остался трупик грудного младенца, и кровавое пятно на стене красноречиво говорило о том, как его убили.

Отца Друсс нашел на открытом месте, в окружении четырех убитых врагов. Патика лежала рядом с молотком в руке — ее простое бурое шерстяное платье промокло от крови. Друсс упал на колени рядом с отцом. Грудь и живот Бресса покрывали страшные раны, а левая рука в запястье была почти отрублена. Он застонал и закрыл глаза.

— Друсс...

— Я здесь, отец.

— Они забрали всех молодых женщин... и Ровену тоже.

— Я отыщу ее.

Бресс взглянул направо, где лежала его жена.

— Храбрая девочка. Она пыталась помочь мне. Я должен был... крепче любить ее. — Бресс вздохнул и сплюнул пошедшую горлом кровь. — Там спрятано оружие... в доме, у дальней стены, под полом. У него страшная история, но тебе.. оно понадобится.

Их глаза встретились. Умирающий приподнял правую руку, и Друсс взял ее.

— Я старался, как мог, мой мальчик.

— Я знаю.

Бресс угасал на глазах, а Друсс был не мастер говорить. Он только прижал отца к себе, поцеловал его в лоб и ждал, пока последний вздох не вышел из истерзанного тела.

Тогда он встал и вошел в дом. Все было перевернуто — шкафы распахнуты, ящики выдвинуты, ковры содраны со стен. Но тайник у дальней стены не обнаружил никто. Друсс поднял половицы и вытащил запыленный сундук, а потом Друсс взял в отцовской мастерской молоток и долото, отбил петли и сорвал крышку вместе с медным замком.

Внутри, завернутый в промасленную кожу, лежал топор — но какой! Друсс благоговейно развернул его. Черная металлическая рукоять длиной с мужскую руку, двойные лезвия — как крылья бабочки. Друсс потрогал края большим пальцем — острые как нож, которым брился отец. Топорище украшали серебряные руны — Друсс не мог их прочесть, но знал, что там написано. Ведь это был страшный топор Бардана, убивавший в годину ужаса мужчин, женщин и даже детей. Если верить сказаниям, надпись гласила:

Снага-Паромщик не знает возврата.

Друсс взял топор в руки, дивясь его легкости и превосходно соблюденному равновесию.

Ниже лежал черный кожаный колет с наплечниками из серебристой стали, а еще перчатки с такими же шипами и пара черных сапог до колена. Под всем этим обнаружился кошелек, а в нем — восемнадцать серебряных монет.

Скинув с себя мягкие кожаные постолы, Друсс натянул сапоги и надел колет. На самом дне сундука отыскался шлем из черного металла — во лбу у него красовался серебряный топорик в обрамлении серебряных черепов. Друсс водрузил на себя шлем и снова взял топор. В блестящем лезвии отразилась пара холодных голубых глаз, пустых и бесчувственных.

Снага... Этот топор во времена Древних выковал великий мастер. Снага... Его ни разу еще не точили — сталь его не тупилась, несмотря на множество битв, в которых проходила жизнь Бардана. А ведь топором пользовались задолго до Бардана. Бардан добыл Снагу во время Второй Вагрийской войны, ограбив гробницу древнего короля-воина, легендарного убийцы Караса.

«Это дурное оружие, — сказал как-то Бресс сыну. — Все, кто носил его, были бездушными убийцами».

«Зачем ты тогда хранишь его?» — спросил тринадцатилетний Друсс.

«Пока он у меня, он никого не убьет».

— Теперь ты снова сможешь убивать, — шепнул Друсс топору.

Снаружи донесся стук копыт идущей шагом лошади. Друсс медленно встал.

Глава 2

Кони Шадака вели себя неспокойно — запах смерти тревожил их. Своего трехлетку он купил у крестьянина к югу от Кориалиса, и мерину еще не доводилось бывать на войне. Четыре лошади, взятые у бандитов, не так волновались, но все-таки прядали ушами и раздували ноздри. Шадак ехал, успокаивая их ласковыми словами.

Почти всю свою взрослую жизнь он пробыл солдатом. Он видел смерть — и благодарил богов за то, что привычка к ней не очерствила его. Гнев в его сердце боролся с горем, когда он смотрел на трупы детей и старых женщин.

Дома бандиты поджигать не стали — дым виден за много миль и мог бы привлечь сюда дренайских кавалеристов. Шадак натянул поводья, увидев у стены золотоволосую девочку и рядом с ней куклу. Детей работорговцы не берут — на машрапурском рынке их не сбудешь. А вот на молодых дренаек в возрасте от четырнадцати до двадцати пяти лет по-прежнему большой спрос в восточных королевствах: Вентрии, Шераке, Доспилисе и Наашане.

Шадак тронул мерина каблуками. Нет смысла задерживаться здесь: следы ведут на юг.

Но тут из ближнего дома вышел молодой воин. Конь испуганно заржал, взвился на дыбы. Шадак, уняв мерина, оглядел юношу. Ростом невысок, но из-за могучего сложения, широченных плечищ и мощных рук кажется великаном. На нем был черный кожаный колет, черный шлем, а в руках он держал наводящий страх топор. Шадак обвел взглядом усеянную трупами округу, но коня поблизости не увидел. Он перекинул ногу через седло и соскочил на землю.

— Похоже, друзья тебя бросили, парень?

Молодой человек, не отвечая, подошел поближе, и Шадак, заглянув в его светлые глаза, ощутил непривычный страх.

Лицо под шлемом не выражало ничего, но от воина веяло силой. Шадак настороженно переместился вправо, опустив руки на рукояти мечей.

— Ты, я вижу, гордишься своей работой? — заговорил он снова. — Много детишек нынче убил, да?

— Я здесь живу, — нахмурившись, пробасил молодой человек. — А вот ты не из них ли будешь?

— Я иду по их следу, — удивляясь испытанному облегчению, ответил Шадак. — Они напали на Кориалис, чтобы взять там рабынь, но девушки разбежались, а мужчины вступили в бой. Они потеряли семнадцать человек, зато прогнали врага. Меня зовут Шадак, а тебя?

— Друсс. Они угнали мою жену. Я найду их. Шадак взглянул на небо.

— Дело к вечеру. Лучше выехать утром — ночью можно сбиться со следа.

— Я ждать не стану. Дай мне одну из твоих лошадей.

— Трудно отказать в столь учтивой просьбе, — угрюмо усмехнулся Шадак, — но давай все же поговорим, прежде чем ты отправишься в путь.

— Зачем?

— Затем, что их много, парень, и они имеют привычку оставлять позади заслон, который следит за дорогой. — Шадак кивнул на лошадей. — Эти четверо поджидали меня.

— Я убью всех, кого встречу.

— Ваших женщин, похоже, они увели? Я не вижу здесь их тел.

— Да.

Шадак привязал коней к изгороди и прошел мимо юноши в дом Бресса.

— Ты ничего не потеряешь, если послушаешь, что я скажу. — Ставя на место стулья, он увидел на столе старую кружевную перчатку, вышитую жемчугом, и спросил светлоглазого юношу: — Чья это?

— Моей матери. Отец порой вынимал ее из ларца и сидел с ней у огня. Так о чем ты хотел поговорить? Шадак сел к столу.

— В этой банде два вожака — изменник Коллан, бывший дренайский офицер, и Хариб Ка, вентриец. Едут они в Машрапур, на невольничий рынок. С пленницами они будут двигаться не так скоро, и нам не составит труда догнать их. Если мы пустимся в погоню немедля, то застанем их на открытом месте. Двое против сорока — итог неутешительный. Они будут погонять почти всю ночь, чтобы поскорее пересечь равнину и добраться до длинных долин, ведущих к Машрапуру, — а завтра к вечеру они успокоятся.

— Они забрали мою жену. Я не позволю ей оставаться там даже на мгновение дольше необходимого. Шадак со вздохом покачал головой:

— Я бы тоже не позволил, парень. Но ты же знаешь места, лежащие к югу. Разве сможем мы спасти ее, будучи на равнине? Они заметят нас еще за милю.

Молодой человек впервые проявил нерешительность — пожал плечами, сел и положил свой громадный топор на стол поверх маленькой перчатки.

— Ты кто, солдат? — спросил он.

— Был солдатом — теперь я охотник. Охотник на людей. Доверься мне. Сколько всего женщин они взяли? Юноша ненадолго задумался.

— Что-то около тридцати. Берис убили в лесу, Таилия убежала. Но я видел не все тела — может, погибли и другие.

— Ладно, будем считать, что тридцать. Не так-то легко будет освободить их.

Шорох у двери заставил собеседников обернуться. В дом вошла красивая белокурая девушка. На голубой шерстяной юбке и белой полотняной рубахе запеклась кровь. Шадак встал.

— Йорат умер, — сказала она. — Все умерли, никого не осталось. — Глаза ее наполнились слезами. Она стояла на пороге, потерянная и одинокая. Друсс не двинулся с места, но Шадак, поспешив к девушке, обнял ее и прижал к себе, а после подвел к столу и усадил.

— Не найдется ли у тебя еды? — спросил он Друсса. Тот кивнул и ушел в заднюю комнату, вернувшись с кувшином воды и хлебом. Шадак наполнил глиняный кубок и подал девушке.

— Ты не ранена? — спросил он.

— Нет, это кровь Йората, — прошептала она. Шадак сел с ней рядом, и Таилия без сил приникла к нему.

— Тебе надо отдохнуть. — Он помог ей встать и провел ее в спальню. Она послушно улеглась, и Шадак укрыл ее толстым одеялом. — Спи, дитя. Я буду рядом.

— Не уходи, — взмолилась она. Он взял ее за руку.

— Все хорошо теперь, Таилия. Поспи. — Она закрыла глаза, не отпуская его руки, и Шадак сидел с ней, пока ее пальцы не разжались и дыхание не стало ровным. Потом он встал и вернулся в горницу.

— Ты что ж, собрался бросить ее здесь? — спросил он.

— Она для меня ничто, — холодно ответил Друсс, — а Ровена — все.

— Понятно. Ну а если бы убили тебя, а Ровена спряталась в лесу? Каково твоему духу было бы видеть, что я уехал и бросил ее здесь, на безлюдье?

— Но я жив.

— Да уж. Эта девушка поедет с нами.

— Нет!

— Да — или ты пойдешь дальше пешком. Глаза Друсса блеснули.

— Нынче я убил нескольких человек и больше не стану сносить угроз — ни от тебя, ни от кого иного. Если я захочу ехать на одной из твоих краденых лошадей, я поеду. И не советую мешать мне.

— Я не спрашивал твоего совета, парень. — Шадак произнес это тихо, со спокойной уверенностью, но в душе он, к собственному удивлению, этой уверенности не чувствовал. Рука юноши медленно охватила рукоять топора. — Я понимаю твою злость и понимаю, как ты переживаешь за свою Ровену. Но один ты ничего не добьешься — разве что ты очень опытный следопыт и наездник. Ночью ты непременно потеряешь их след, а днем налетишь прямо на них и попытаешься справиться в одиночку с сорока воинами. Тогда уж никто не поможет ни ей, ни другим.

Друсс, медленно разжав пальцы, убрал руку, и блеск в его глазах померк.

— Мне невыносимо сидеть здесь, когда ее уводят все дальше.

— Понимаю, но они от нас не уйдут. А женщинам они зла не причинят — не станут портить ценный товар.

— У тебя есть какой-то план?

— Да. Я знаю те места и догадываюсь, где они завтра разобьют лагерь. Мы подкрадемся к ним ночью, снимем часовых и освободим пленниц.

— А потом? Они ведь погонятся за нами. Как же мы уйдем от них, с тридцатью-то женщинами?

— Их вожаки к тому времени будут мертвы, — заверил Шадак. — Я об этом позабочусь.

— Кто-нибудь другой возглавит их и устроит погоню. Шадак с улыбкой пожал плечами:

— Тогда постараемся убить побольше народу.

— Вот это по мне, — угрюмо бросил юноша.

Звезды светили ярко, и Шадак с крыльца хорошо видел Друсса, сидящего рядом с телами родителей.

— Старею я, видно, — шепнул воин то ли себе, то ли Друссу. — Это из-за тебя я почувствовал себя стариком.

Ни один человек за последние двадцать лет не вселял в Шадака такого страха. Только в далеком прошлом был такой — сатул по имени Йонасин с ледяным огнем в глазах, живая легенда своего народа. Первый княжеский боец, он убил в единоборстве семнадцать человек, в том числе и первого вагрийского бойца Веарла.

Шадак знал этого вагрийца — высокого, гибкого, быстрого как молния и хорошего тактика. Рассказывали, что сатул разделался с ним, как с новичком — сперва отсек ему ухо, а после убил ударом в сердце.

Шадак улыбнулся, вспомнив, как надеялся всей душой, что ему-то с сатулом сразиться не придется. Теперь он понимал, что такие надежды сродни колдовству и с тобой непременно случается то, чего ты больше всего боишься...

...В Дельнохских горах стояло золотое утро. Дренаи вели переговоры с сатулийским князем, и Шадак состоял в охране посланника. Йонасин слегка задирал их на пиру прошедшей ночью, высмеивая боевое мастерство дренаев. Шадаку было приказано не обращать на него внимания, но наутро сатул в своих белых одеждах подошел прямо к нему.

«Я слыхал, ты слывешь хорошим бойцом», — насмешливо бросил Йонасин. Шадак сохранял спокойствие. «Дай-ка дорогу, — попросил он. — Меня ждут в большом зале». «Я пропущу тебя, если поцелуешь мне ноги».

Двадцатидвухлетний Шадак был тогда в полном расцвете сил. Он посмотрел в глаза Йонасину и понял: схватки не избежать. Вокруг собрались другие сатулы, и Шадак заставил себя улыбнуться. «Ноги? Полно тебе. Поцелуй-ка лучше вот это!» С этими словами он заехал правой сатулу в подбородок, сбив его с ног, прошел мимо и занял свое место за столом.

Высокий сатулийский князь с темными жестокими глазами заметил его, и Шадак уловил тень веселья и даже торжества на его лице. Посыльный шепнул что-то на ухо князю, и вождь сатулов встал. «Вы нарушили закон гостеприимства, — сказал он дренайскому посланнику. — Один из ваших людей ударил моего бойца Йонасина. Ударил без предупреждения. Йонасин требует удовлетворения».

Посланник онемел, и Шадак поднялся с места. «Он получит удовлетворение, князь. Только с условием: устроим поединок на кладбище, чтобы не пришлось далеко тащить его труп!»

Крик совы вернул Шадака к настоящему, и он увидел, что Друсс идет к нему. Юноша хотел пройти мимо, но задержался

— Нет у меня слов, — сказал он. — Ничего не могу придумать.

— Поговори о них со мной, — предложил Шадак. — Говорят, будто мертвые слышат, когда мы о них говорим, — может, это и правда, как знать.

Друсс сел рядом с ним.

— Что о них можно сказать? Он был плотником и мастерил безделушки, а ее он взял для хозяйства.

— Они вырастили тебя, подняли на ноги. Дали тебе силу.

— Силой я им не обязан.

— Ошибаешься, Друсс. Будь твой отец слабым человеком, он бил бы тебя, пока ты был мал, и сломил бы твой дух. Поверь моему опыту: сильного может воспитать только сильный. Этот топор принадлежал ему?

— Нет, деду.

— Бардану-Убийце, — тихо проговорил Шадак.

— Откуда ты знаешь?

— У этого оружия дурная слава. Снага — так оно зовется. Нелегко, видно, было твоему отцу расти с таким зверем, как Бардан. А что случилось с твоей родной матерью?

— Она погибла, когда я был младенцем. Несчастный случай.

— Ага, вспоминаю. На твоего отца напали трое — двоих он убил голыми руками, а третьего изувечил. Один из них сбил конем твою мать.

— Отец убил двух человек? — изумился Друсс. — Ты уверен7

— Так люди говорят.

— Не могу в это поверить. Он чурался всякой ссоры, никогда не умел за себя постоять. В нем не было стержня.

— Я так не думаю.

— Ты ведь его не знал.

— Я видел его тело и мертвых врагов вокруг. О сыне Бардана ходит много историй, и ни в одной не говорится, что он трус. После гибели своего отца он селился в разных местах под разными именами — но его каждый раз узнавали и вынуждали бежать. Но трижды по меньшей мере ему пришлось сражаться. Близ Дренана его окружили пятеро солдат, и один ранил его стрелой в плечо. Бресс тогда нес на руках ребенка. Как рассказывали потом уцелевшие солдаты, он уложил дитя около валуна и кинулся на них. Они имели при себе мечи, а он был безоружен, но он отломил с дерева сук и мигом повалил двоих, а остальные пустились наутек. Уж тут-то все правда, Друсс, — я это знаю, потому что среди них был мой брат. На следующий год его убили в сатулийском походе. Он говорил, что сын Бардана — чернобородый великан, наделенный силой шести человек.

— Я об этом ничего не знал. Почему он мне не рассказывал?

— А зачем? Не очень-то, видно, лестно быть сыном чудовища. Ему, наверное, не доставляло радости рассказывать, как он убивал людей или оглоушивал их дубиной.

— Выходит, я совсем не знал его, — прошептал Друсс.

— Да и он, похоже, не знал тебя, — вздохнул Шадак. — Это вечное проклятие отцов и детей.

— А у тебя есть сыновья?

— Был один. Погиб неделю назад в Кориалисе. Он полагал себя бессмертным, и вот что из этого вышло.

— Что с ним случилось?

— Он бросился на Коллана, и тот изрубил его на куски. — Шадак закашлялся и встал. — Надо поспать немного. Скоро рассвет, а я уже не столь молод.

— Спокойного тебе сна.

— Да, парень, я всегда сплю спокойно. Ступай к своим родителям и скажи им что-нибудь на прощание.

— Погоди! — воскликнул Друсс. Воин задержался на пороге. — Ты верно сказал. Я не хотел бы, чтобы Ровена осталась одна в горах. Я говорил в гневе...

Шадак кивнул:

— Силу человеку дает то, что вызывает в нем гнев. Помни об этом, парень.

Шадаку не спалось. Он удобно устроился в кожаном кресле, вытянул длинные ноги к огню и положил голову на подушку, но образы и воспоминания продолжали клубиться в его уме.

Он снова видел перед собой сатулийское кладбище и Йонасина, обнаженного по пояс, с широкой изогнутой саблей и маленьким железным щитом на левой руке.

«Что, дренай, страшно?» — спросил он. Шадак, не отвечая, медленно отстегнул перевязь и снял теплую шерстяную рубаху. Солнце грело спину, свежий горный воздух наполнял легкие. «Нынче ты умрешь,» — шепнул ему внутренний голос.

И поединок начался. Первую кровь пустил Йонасин, задев грудь Шадака. Больше тысячи сатулов, собравшихся вокруг кладбища, разразились криками. Шадак отскочил назад.

«Уж не намерен ли ты покуситься на мое ухо?» — небрежно бросил он. Йонасин сердито зарычал и снова ринулся в атаку. Шадак отразил удар и двинул сатула кулаком в лицо. Кулак отскочил от скулы, но Йонасин пошатнулся, и Шадак ткнул его мечом в живот. Йонасин успел отклониться вправо, и клинок распорол только кожу на боку. Настал черед Йонасина отскочить назад. Из пореза хлестала кровь, и сатул потрогал рану, изумленно глядя вниз.

«Да, — сказал Шадак, — у тебя тоже есть кровь в жилах, Иди сюда, я пущу тебе еще малость».

Йонасин с воплем ринулся вперед, но Шадак ступил в сторону и рубанул его по шее. Когда смертельно раненный сатул повалился наземь, Шадак ощутил громадное облегчение и радость осуществившегося. Он жив!

Но его карьере пришел конец. Переговоры завершились ничем, и после возвращения в Дренан Шадака отправили в отставку.

После этого он нашел свое истинное призвание, став Шадаком-Охотником, Шадаком-Следопытом. Разбойники, убийцы, изменники — он шел за ними, как волк.

За все годы после боя с Йонасином он не знал больше подобного страха. До сегодняшнего дня, когда молодой воин с топором вышел на солнце.

«Он молод и не обучен, я убил бы его», — твердил себе Шадак.

Но льдистые голубые глаза и сверкающий топор не оставляли его в покое.

Друсс сидел под звездами. Он устал, но спать не мог. На улице показалась лисица — она подбиралась к мертвому телу. Друсс швырнул в нее камнем, и она отбежала, но недалеко.

Завтра сюда слетится воронье, и звери сбегутся пожрать мертвую плоть. Всего несколько часов назад здесь суетились живые люди со своими надеждами и мечтами. Друсс встал и пошел по главной улице мимо дома пекаря, который лежал на пороге рядом со своей женой. Кузня была открыта, и огонь в ней еще не совсем погас. Внутри лежали три тела. Тетрин-кузнец успел уложить своим молотом двух врагов, а сам рухнул у наковальни с перерезанным горлом

Друсс отвернулся.

И зачем же все это делается? Ради рабов и золота. Чужие жизни для работорговцев не значат ничего.

— Вы поплатитесь за это, — сказал Друсс, глядя на мертвого кузнеца. — И вы, и ваши сыновья — я всем вам отомщу.

Он подумал о Ровене — в горле у него пересохло, и сердце забилось чаще. Сдержав слезы, он оглядел деревню.

В лунном свете она казалась странно живой, нетронутой. Почему бандиты не подожгли ее? В рассказах о таких набегах захватчики всегда поджигали дома. Потом он вспомнил о дренайском эскадроне, дозором объезжавшем округу Столб дыма мог привлечь солдат, окажись они поблизости.

Друсс понял, что нужно делать. Он протащил труп Тетрина по улице к залу собраний, пинком открыл дверь и уложил кузнеца посередине. Потом вернулся на улицу и начал стаскивать в зал всех мертвых. Он был уже усталым, когда начинал, и под конец вымотался совсем. Сорок четыре тела разместил он в длинном зале, позаботившись уложить мужей рядом с женами и детьми. Он не знал, зачем так делает, но это казалось ему правильным.

Последним он внес в дом тело Бресса и уложил его рядом с Патикой. Став на колени перед мачехой, он склонил голову.

— Спасибо тебе за твою многолетнюю заботу и за любовь, которую ты дарила отцу. Ты заслуживала лучшей доли, Патика.

Собрав всех мертвых, он начал носить дрова из зимнего хранилища, раскладывая их вдоль стен и между трупами. Напоследок он принес из амбара большой бочонок лампадного масла, полил дрова и плеснул на стены.

Когда на востоке забрезжил рассвет, он поджег свой погребальный костер и раздул пламя. Утренний ветерок, впорхнув в дверь, дохнул на огонь, и огонь с голодным ревом охватил первую стену

Друсс вышел на улицу. Поначалу дыма было мало, но вот пламя разгорелось и в утреннее небо взвился черный столб. Легкий ветер превратил его в грозовую тучу.

— Здорово же ты потрудился, — сказал тихо подошедший Шадак.

Друсс кивнул.

— Хоронить их не было времени. Может быть, солдаты заметят дым.

— Возможно — но тебе надо отдохнуть. Нынче вечером силы тебе понадобятся. — Шадак пошел прочь, и Друсс залюбовался его плавной, уверенной походкой.

Она восхищала юношу, как восхищала и ласка, с которой Шадак принял Таилию. Словно отец или брат. Друсс знал, что девушка нуждается в утешении, но сам не способен был утешить ее. Он не обладал легкостью общения, как Пилан или Йорат, и в обществе женщин и девушек всегда держался неловко.

Только не с Ровеной. Он помнил день, когда Ровена с отцом приехали в деревню, — это было прошлой весной. С ними вместе приехали несколько других семей, и Ровена, стоя у повозки, помогала разгружать мебель. Друссу девушка показалась хрупкой, как тростинка, и он подошел к ней.

«Давай помогу», — буркнул он, пятнадцатилетний, грубее, чем намеревался. И она обернулась к нему с открытой дружеской улыбкой. Друсс принял у ее отца стул и отнес в недостроенный дом. Когда всю мебель разгрузили и расставили, Друсс хотел уйти, но Ровена вынесла ему воды.

«Какой ты милый, что помог нам. Ты очень сильный».

Он пробормотал в ответ что-то неразборчивое. Она назвала ему свое имя, а он так и ушел, не назвавшись. В тот же вечер, увидев его у южного ручья, она подошла к нему и села рядом — так близко, что он оторопел.

«Красиво тут, правда?» — сказала она.

Да, вид был красивый. Горы высились, как седоголовые великаны, солнце золотым диском горело на небе цвета расплавленной меди, на холмах цвели цветы. Но Друсс не видел этой красоты, пока девушка ее не заметила. Его объял покой, словно его беспокойный дух укутали теплым одеялом.

«Меня зовут Друсс». — «Я знаю. Я спросила у твоей матери, где тебя найти». — «Зачем?» — «Ты первый, с кем я здесь подружилась». — «Как так подружилась? Ты ведь меня не знаешь». — «Почему же, знаю. Ты Друсс, сын Бресса». — «Этого недостаточно. Меня... не любят здесь». Он сам не знал, почему так легко в этом признается. «Не любят? Почему?» Она задала свой вопрос совершенно невинно, и он повернулся к ней. Ее лицо было так близко, что он вспыхнул и отодвинулся. «Наверное, потому, что я грубый. И говорю мало А иногда на меня находит злость. Не понимаю я их шуток и прибауток. Люблю быть один». — «Хочешь, я уйду?» — «Нет! Я сам не знаю, что говорю». И он побагровел еще пуще.

«Тогда будем друзьями?» — спросила она, протянув ему руку. «У меня никогда еще не было друга», — признался он. «Пожми мне руку, и начнем прямо сейчас. — Ее теплые пальчики коснулись его мозолистой ладони. — Ну как, друзья?» — улыбнулась она. «Друзья». Она хотела убрать руку, но он задержал ее в своей, потом отпустил и сказал: «Спасибо». «За что?» — засмеялась она. «Сам не знаю. Просто ты подарила мне то, что никто еще не дарил. И для меня это очень серьезно. Я буду твоим другом, Ровена, пока звезды не угаснут». — «Поосторожней с такими обещаниями, Друсс. Ты не знаешь, куда они могут тебя завести».

Кровля затрещала, охваченная огнем.

— Иди-ка выбери себе лошадь, воин, — крикнул Шадак. — Пора в дорогу.

Взяв топор, Друсс обернулся к югу. Где-то там была Ровена.

— Я иду к тебе, — шепнул он. И она его услышала.

Глава 3

Повозки катились весь день и всю ночь. Ошеломленные пленницы поначалу сидели тихо. Потом на смену оцепенению пришло горе, и они залились слезами. Всадники, сопровождавшие повозки, велели им замолчать — но тщетно. Тогда мужчины влезли в фургоны и принялись раздавать удары и шлепки, угрожая прибегнуть к кнуту.

Ровена со связанными впереди руками сидела подле Мари, тоже связанной. У Мари опухли глаза — и от слез, и от удара, угодившего ей в переносицу.

— Как ты? — шепнула Ровена.

— Они погибли, — был ответ — Они все погибли. — Мари смотрела перед собой невидящими глазами.

— Но мы-то живы, — тихо и ласково сказала Ровена. — Не теряй надежды, Мари. Друсс тоже жив. А с ним идет еще один человек — великий охотник. Они следуют за нами.

— Все погибли. Все.

— О, Мари! — Ровена потянулась к подруге связанными руками, но та с криком шарахнулась прочь.

— Не трогай меня! — Она впилась в Ровену диким горящим взором. — Это из-за тебя нас постигла кара. Из-за тебя, ведьма!

— Неправда! Я ни в чем не виновата!

— Она ведьма, — громко завопила Мари, и другие женщины в повозке уставились на них. — У нее дар ясновидения. Она знала о набеге, но нам ничего не сказала.

— Почему ты молчала? — подала голос дочь пекаря Ярина. — Мой отец погиб, и братья тоже. Почему ты нас не предостерегла?

— Я ничего не знала до последнего мгновения!

— Ведьма! — взвизгнула Мари. — Ведьма проклятая! — И связанными руками ударила Ровену по голове. Та повалилась на других женщин, и они принялись молотить ее руками и ногами. Всадники бросились к повозке. Ровена вылетела наружу и тяжело грянулась оземь.

— Что тут творится? — заорал кто-то.

— Ведьма! Ведьма! Ведьма! — вопили женщины. Чья-то грязная рука схватила Ровену за волосы, и она увидела перед собой худое, покрытое шрамами лицо.

— Ведьма, значит? — проворчал мужчина. — Сейчас поглядим. — Он вынул нож, коснувшись острием ее шерстяной кофты. — Говорят, у ведьм три соска.

— Не трогай ее! — крикнул другой голос, и к ним подъехал всадник. Бандит убрал нож.

— Я не собирался ее резать, Хариб. Ведьма она или нет, за нее дадут хорошую цену.

— Очень хорошую, если она вправду ведьма. Посади ее с собой на коня.

Говоривший был смугл и темноглаз. Нижнюю часть его лица скрывал бронзовый шлем. Он пришпорил коня и ускакал, а державший Ровену разбойник сел в седло, пристроив ее за собой. От него разило потом и немытым телом, но Ровена этого не замечала. Глядя на повозку со своими недавними подругами, она заново переживала свою потерю.

Еще вчера мир был полон надежды. Их дом был почти готов, муж начинал ладить со своим мятежным нравом, отец наконец-то вздохнул свободно, Мари мечтала о ночи с Пиланом.

И вот за какие-то несколько часов все переменилось. Ровена потрогала брошь у себя на груди... и увидела, как ее муж превращается в Побратима Смерти.

Слезы тихо потекли у нее по щекам.

Шадак ехал впереди, читая следы, а Друсс и Таилия следовали за ним бок о бок — она на гнедой кобыле, он на рыжем мерине. В течение первого часа Таилия почти не разговаривала, что вполне устраивало Друсса, но когда они поднялись на взгорье перед долиной, она тронула его за руку.

— Что вы намерены делать? Зачем мы едем за ними?

— А ты как думаешь? — буркнул Друсс.

— Но нельзя же вступать с ними в бой! Вас убьют. Не лучше ли отправиться в Падию, где стоит гарнизон, и послать за ними солдат? — Друсс посмотрел на Таилию — ее голубые глаза покраснели от слез.

— До Падии четыре дня ходу — а их может и не быть на месте, — им понадобится дня три, чтобы догнать эту шайку. К тому времени те будут уже на вагрийской земле, вблизи машрапурской границы. Дренайская армия там неправомочна.

— Но то, что вы задумали, бессмысленно.

— Там Ровена, — переведя дух, сказал Друсс, — и у Шадака есть план.

— Скажите на милость. — Таилия насмешливо скривила пухлые губы. — У двух великих воинов есть план. Полагаю, мне нечего бояться?

— Ты жива и ты свободна. Если хочешь ехать в Падию — езжай.

Смягчившись, она положила ладонь ему на руку.

— Я знаю, Друсс, ты храбрый парень. Я видела, как ты убил тех разбойников, — это было великолепно. А смотреть, как ты погибнешь напрасно, я не хочу — и Ровена бы тоже не хотела. Их много, и все они — законченные убийцы.

— Я сам убийца — а их теперь поубавилось.

— Ну а что будет со мной, когда вас зарубят? — вскричала она.

— Ничего хорошего, — смерив ее взглядом, холодно ответил он.

— Ах так? Ты всегда меня недолюбливал, верно? Как и всех нас.

— Полно вздор молоть. — Друсс послал коня вперед. Он больше не оглядывался на Таилию и не удивился, услышав, что она повернула на север.

Несколько минут спустя к нему подскакал Шадак.

— Где она? — спросил следопыт и пустил двух лошадей, которых вел за собой, пощипать траву.

— Отправилась в Падию, — ответил Друсс. Шадак молча посмотрел вдаль, на крохотную фигурку Таилии. — Ты бы ее все равно не отговорил.

— Это ты ее прогнал?

— Нет. Она думает, что мы оба покойники, и боится попасть в рабство.

— Что ж, с этим спорить трудно. Делать нечего — она сама выбрала свой путь. Будем надеяться, что он окажется верным.

— Что разбойники? — спросил Друсс, забыв и думать о Таилии.

— Они ехали всю ночь, следуя прямо на юг. Лагерь они, думаю, разобьют у Тигрена, милях в тридцати отсюда. Там есть узкая долина, выходящая в чашеобразный каньон. Работорговцы, конокрады, угонщики скота и дезертиры пользуются этим местом годами — его легко оборонять.

— Когда мы туда доберемся?

— Где-то после полуночи. Будем ехать еще два часа — потом сделаем привал, поедим и сменим лошадей.

— Я не нуждаюсь в отдыхе.

— В нем нуждаются лошади — и я тоже. Имей терпение. Ночь будет долгая и опасная — а наши надежды на успех, признаться, не столь уж велики. Таилия не зря боялась: нам понадобится больше удачи, чем человек имеет право ожидать.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Друсс. — Эти женщины тебе никто.

Шадак не ответил, и они молча ехали, пока солнце почти не достигло полудня. Тогда следопыт свернул на восток, к маленькой роще, и они спешились под развесистыми вязами у скального озерца.

— Скольких ты убил там, у себя? — спросил Шадак, когда они уселись в тени.

— Шестерых. — Друсс достал из сумки на боку полоску вяленого мяса и оторвал кусок.

— А раньше тебе приходилось убивать?

— Нет.

— Шестеро — внушительное число. Чем ты их? Друсс некоторое время задумчиво жевал.

— Большим топором и маленьким. Еще кинжалом... и просто руками.

— И ты никогда не учился боевому ремеслу?

— Нет.

Шадак потряс головой.

— Расскажи мне, как дрался, — все, что сможешь вспомнить. — Молча выслушав повесть Друсса, Шадак улыбнулся: — Ты редкий юноша. Позицию за поваленным деревом ты выбрал удачно. Это была хорошая мысль — первая из многих, я бы сказал. Но поразительнее всего твой последний ход. Как ты узнал, что твой противник отскочит влево? |

— У меня был топор, и враг видел, что я не левша.

Следовало ожидать, что я вскину топор над левым плечом и опущу вправо. Поэтому он отклонился вправо, то есть влево от меня.

— Трезвое рассуждение для человека в пылу боя. Сдается мне, ты немало унаследовал от деда.

— Не говори так. Он был безумец.

— И блестящий боец при этом. Он был злодей, что и говорить, но мужества и мастерства у него не отнимешь.

— Я сам себе голова. Все, что во мне есть, — мое, не чужое.

— Не сомневаюсь. Но сила у тебя громадная, ты хорошо рассчитываешь время и мыслишь как воин — все эти качества передаются от отца к сыну. Но знай, парень: они влекут за собой немалую ответственность.

— Какую еще ответственность?

— Ту, что отличает героя от злодея.

— Не понимаю, о чем ты.

— Это возвращает нас к вопросу, который ты мне задал. О женщинах. Настоящий воин живет по правилам — так уж устроен свет. Они у каждого свои, но основа одна и та же: «Не обижай женщин и детей. Не лги, не обманывай и не воруй. Будь выше этого. Защищай слабых от зла сильных, не позволяй мыслям о наживе увлечь себя на дурной путь».

— Ты тоже живешь по этим правилам?

— Да. И не только по этим, но остальными я не стану тебе докучать.

— Ты мне ничуть не докучаешь. А зачем эти правила нужны?

— Поймешь с годами, Друсс, — засмеялся Шадак.

— Я хочу понять сейчас.

— Охотно верю. Это проклятие молодых — вынь вам все да положь. Отдохни-ка лучше. Даже твоей немереной силе есть предел. Поспи немного, это тебя освежит. Ночь будет долгой и кровавой.

Луна в первой четверти стояла высоко на безоблачном небе. Серебристый свет заливал горы, и река казалась сделанной из жидкого металла. В лагере горели три костра, рядом с ними Друсс различал только мелькающие тени. Женщин собрали в кучу между двумя повозками, огня там не было, но стояли часовые. Севернее повозок, шагах в тридцати от женщин, виднелся большой шатер. Он сиял золотисто-желтым светом, словно фонарь, и внутри тоже перемещались тени: видимо, там горела жаровня и несколько ламп.

Шадак поманил Друсса за собой, и они отползли со склона назад, на поляну, где привязали лошадей.

— Сколько ты насчитал? — спросил вполголоса Шадак.

— Тридцать четыре, помимо тех, что в шатре.

— В шатре двое — Хариб Ка и Коллан, но я насчитал снаружи тридцать человек. Двое караулят на берегу, чтобы помешать женщинам уплыть.

— Когда начнем?

— Ты рвешься в драку, парень, но тут нужна холодная голова. Не надо впадать в неистовство, как это случается с некоторыми воинами.

— Обо мне не беспокойся, охотник. Я хочу всего лишь вернуть свою жену.

— Я понимаю, но подумай вот о чем: что, если ее изнасиловали?

Друсс, сверкнув глазами, стиснул рукоять топора.

— Зачем ты заговорил об этом?

— Некоторые из женщин наверняка подверглись насилию. Эти молодчики своего удовольствия не упустят. Ну как — спокоен ты теперь?

Друсс проглотил растущий гнев.

— Достаточно спокоен. В бою я головы не теряю, это проверено, и буду делать все в точности так, как ты велел, — а там будь что будет.

— Хорошо. Мы начнем за два часа до рассвета, когда почти все они будут крепко спать. Веришь ли ты в богов?

— Нет, я ведь их ни разу не видел.

— Я тоже, стало быть, нет смысла обращаться к ним за помощью.

Друсс помолчал и спросил:

— Скажи, зачем надо жить по правилам? Лицо Шадака, мертвенно-бледное в лунном свете, внезапно посуровело. Глядя в сторону лагеря, он сказал:

— У них правило одно, и очень простое: «Делай что хочешь — вот и весь закон». Понимаешь меня?

— Нет, — признался Друсс.

— Они считают своим по праву все, что можно добыть силой. Если то, чего они желают, принадлежит другому, они убивают его. Они не видят в этом зла: таков их закон, волчий закон. И мы с тобой, Друсс, ничем от них не отличаемся. У нас те же желания, те же нужды. Если нас влечет к женщине, почему бы не взять ее вопреки ее воле? Если кто-то другой богаче нас, почему бы не взять его богатство себе, раз мы сильнее? В эту ловушку очень легко попасть. Коллан был когда-то офицером дренайских улан. Он из хорошей семьи, он давал присягу, как и все мы, — и, наверное, верил в то, что говорил. Но в Дренане он страстно пожелал одну женщину, а она желала его Она была замужем, и Коллан убил ее мужа. Так он сделал первый шаг на пути к погибели — остальные давались ему легко. У него вышли деньги, и он сделался наемником — стал драться за всякое дело, правое или неправое, доброе или злое. Добром для него стало то что хорошо для Коллана. Он думает, что деревни существуют только для того, чтобы их грабить. Хариб Ка — вентрийский дворянин, родственник королей, и его история похожа на историю Коллана. Им обоим недоставало свода железных правил. Я не могу назвать себя хорошим человеком, Друсс, но мои правила удерживают меня на пути воина.

— Я понимаю, когда человек защищает свое добро и не покушается на воровство и убийство ради чужого. Но как объяснить, что ты рискуешь жизнью ради женщин, которых не знаешь?

— Никогда не уклоняйся от боя, Друсс. Либо дерись, либо сдавайся. Недостаточно сказать, что зло тебе претит, — ты должен сражаться с ним всюду, где видишь его. Я преследую Коллана не только за то, что он убил моего сына, но и за то, что он такой, какой есть. И если бы спасение женщин зависело от сохранения его жизни, я бы не тронул его: они важнее.

— Может, ты и прав, — нехотя согласился Друсс. — Но все, что нужно мне, — это Ровена и домик в горах. Я не намерен сражаться со злом.

— Надеюсь, что твои взгляды еще переменятся.

Харибу Ка не спалось. Земля под полом шатра была твердой, и холод, несмотря на тепло от жаровни, пробирал до костей. Лицо той девушки преследовало его. Он сел и потянулся к кувшину с вином, сказав себе: «Слишком много ты пьешь». Налив полный кубок красного вина, он осушил его двумя глотками, откинул одеяла и встал. Голова болела. Он сел на складной табурет и снова налил себе вина.

Во что ты превратился? — шепнул ему внутренний голос. Память вернула его в те времена, когда он учился в академии с Бодасеном и молодым принцем.

«Мы изменим мир, — говорил принц. — Мы накормим голодных и всем дадим работу. Прогоним из Вентрии разбойничьи шайки, и в государстве настанут мир и благоденствие».

Хариб Ка с сухим смешком пригубил вино. Как кружили голову эти юные бредни, эти разговоры о рыцарях и славных подвигах, о великих победах, о торжестве Света над Тьмой.

— Нет ни Света, ни Тьмы, — сказал он вслух. — Есть только Власть.

Как звали ту первую девушку? Мари? Да. Послушная, покорная его желаниям, теплая, мягкая. Она вскрикивала от удовольствия под его грубыми ласками — притворно, конечно. Делай, мол, что хочешь, только не причиняй мне боли.

Не причиняй боли...

Холодный осенний ветер всколыхнул стены шатра. После двухчасовых забав с Мари он захотел новую женщину и выбрал ведьму с ореховыми глазами. Это была ошибка. Она вошла в шатер, потирая обожженные веревкой запястья и глядя на него печальным взором.

— Ты хочешь взять меня силой? — спокойно спросила она.

— Отчего же, — улыбнулся Хариб Ка. — Выбор за тобой. Как тебя зовут?

— Ровена. Ты говоришь, я могу выбирать?

— Ну да — или отдаться мне, или сопротивляться. Исход в любом случае один — так почему бы не насладиться любовью?

— Ты называешь это любовью?

— А что?

— Это не любовь. Тех, кого я любила, ты убил — а теперь хочешь получить удовольствие, растоптав остатки моего достоинства.

Он стиснул ее плечи.

— Ты не спорить сюда пришла, шлюха! Ты будешь делать то, что тебе говорят.

— Почему ты зовешь меня шлюхой? Так тебе проще, да? О, Хариб Ка, что бы сказала на это Райка? Он отшатнулся, как от удара.

— Что ты знаешь о Райке?

— Только то, что она любила тебя — и умерла у тебя на руках.

— Ты ведьма!

— А ты погибший человек, Хариб Ка. Ты продал все, чем дорожил, — и гордость, и честь, и любовь к жизни.

— Не тебе меня судить, — сказал он, но не сделал ничего, чтобы заставить ее замолчать.

— Я не сужу тебя. Я тебя жалею. И знай: ты умрешь, если не освободишь меня и других женщин.

— Так ты еще и пророчица? — с вымученной насмешкой спросил он. — Может, дренайская кавалерия близко? Или целая армия готовится напасть на нас? Не надо угроз, девушка. Чего бы я ни лишился, я все еще воин и лучший рубака из всех, кого я знаю, за вычетом разве что Коллана. Смерти я не боюсь — порой я даже жажду ее. — Желание, снедавшее его, угасло, и он спросил: — Так скажи же, колдунья, что станет причиной моей гибели?

— Человек по имени Друсс. Мой муж.

— Мы перебили всех мужчин в твоей деревне.

— Нет. Он был в лесу, рубил деревья для частокола.

— Я послал туда шестерых.

— Но они не вернулись, ведь так?

— Хочешь сказать, он убил их всех?

— Да — и скоро он придет за тобой.

— Послушать тебя, так он просто сказочный герой, — чувствуя себя не совсем уверенно, сказал Хариб. — Я пошлю людей ему навстречу, и они убьют его.

— Не делай этого.

— Ты боишься за него?

— Нет, мне жаль твоих людей.

— Расскажи мне о нем. Он что, воин? Солдат?

— Нет, он сын плотника. Но во сне он предстал мне на вершине горы, с черной бородой и топором, обагренным кровью. Вокруг него вились мириады душ, оплакивавших свою земную жизнь. А от топора со скорбным воем отлетали новые души. Жители разных стран и земель клубились, словно дым, уносимый ветром. Их всех убил Друсс. Могучий Друсс, Мастер Топора, Побратим Смерти.

— И этот человек — твой муж?

— Нет, мой муж пока не стал им — но станет, если ты не отпустишь меня. Ты сам создал Побратима Смерти, убив его отца и взяв меня в плен, и теперь, Хариб Ка, ты его не остановишь.

Тогда он отослал ее прочь и велел часовым не трогать ее. Пришел Коллан и высмеял его.

— Клянусь Миссаэлем, Хариб, она всего лишь деревенская девка, а теперь и вовсе рабыня. Она наша собственность, и ее дар делает ее в десять раз ценнее всех прочих. Притом она молода и хороша собой — мы выручим за нее не меньше тысячи золотых. Тот вентрийский купец, Кабучек, всегда охотно приобретает пророчиц и гадалок. Он запросто выложит тысячу.

— Ты прав, мой друг, — вздохнул Хариб. — Забирай ее. Нам понадобятся деньги, когда мы приедем в город. Да смотри не трогай ее. У нее в самом деле есть Дар, и она смотрит тебе прямо в душу.

— В моей она не увидит ничего, — с жесткой, натянутой усмешкой сказал Коллан.

Друсс крался вдоль реки, держась поближе к кустам, то и дело останавливаясь, чтобы прислушаться. Было тихо — лишь осенняя листва шелестела вверху, да порой рассекала воздух сова или летучая мышь. Во рту у него пересохло, но страха не было.

По ту сторону узкой речки показался большой белый камень, расколотый посередине. Как сказал Шадак, где-то напротив него должен стоять первый часовой. Друсс тихо углубился обратно в лес и вновь свернул к реке, когда налетевший ветер зашелестел опавшей листвой.

Часовой сидел на камне в каких-то десяти футах правее Друсса, вытянув правую ногу. Переложив Снагу в левую руку, Друсс вытер потную ладонь о штаны. Он всматривался в подлесок, ища второго часового, но не видел его.

Он подождал еще, прислонившись спиной к толстому стволу, — и вскоре слева донесся резкий булькающий звук. Часовой тоже услышал его и встал.

— Бушин! Что ты там делаешь, дуралей?

— Умирает, — сказал Друсс, подойдя к нему сзади. Часовой крутнулся на месте, нашаривая меч, и Снага, сверкнув серебром, перерубил ему шею чуть пониже уха. Голова упала направо, тело — налево. Из кустов вышел Шадак.

— Молодец, — прошептал он. — Когда я пришлю к тебе женщин, пусть переходят вброд у этого камня, а потом идут по каньону на север, к пещере.

— Ты уже в сотый раз повторяешь.

Шадак, не отвечая на это, положил руку ему на плечо.

— Помни же: что бы ни случилось, не возвращайся в лагерь. Оставайся с женщинами. К пещере ведет только одна тропа, но на север от нее расходятся несколько. Пусть идут на северо-запад, а ты их прикроешь.

Шадак снова скрылся в лесу, и Друсс приготовился ждать.

Шадак пробирался по краю лагеря. Почти все женщины спали, и часовой, стороживший их, сидел, прислонившись головой к колесу фургона, — тоже дремал, наверное. Отстегнув пояс с мечом, Шадак на животе пополз к повозке. Вынув из ножен на бедре охотничий нож, он подкрался к часовому сзади, просунув левую руку сквозь колесо и схватив его за горло. Нож вошел разбойнику в спину — он дернул ногой и затих.

Шадак прополз под повозкой и подобрался к первой с краю женщине. Она и несколько других спали, сбившись в кучку для тепла. Он зажал ей рот и встряхнул ее. Она в ужасе забилась, пытаясь вырваться.

— Я пришел спасти вас! — прошипел Шадак. — У реки ждет ваш односельчанин — он проводит вас в безопасное место. Поняла? Когда я отпущу тебя, разбуди потихоньку остальных. Идите на юг, к реке. Там вас встретит Друсс, сын Бресса. Кивни, если поняла меня. — Она шевельнула головой. — Хорошо. Смотрите же, не поднимайте шума. Уходите медленно. Которая тут Ровена?

— Ее нет с нами. Они забрали ее.

— Куда?

— Один из вожаков, у которого шрам на щеке, уехал с ней, как только стемнело.

Шадак тихо выругался. Менять план было поздно.

— Как тебя звать?

— Мари.

— Ладно, Мари, буди остальных и скажи Друссу: пусть действует как условились.

Шадак отполз прочь, нашел свои мечи и опоясался ими. Потом вышел на открытое место и как ни в чем не бывало зашагал к шатру. В лагере бодрствовали всего несколько человек, да и те не обратили внимания на уверенно идущего Шадака.

Он приподнял полотнище и вошел внутрь, обнажив правый меч. Хариб Ка сидел на полотняном стуле с кубком вина в левой руке и саблей в правой.

— Добро пожаловать к моему очагу, Человек-Волк, — с улыбкой сказал он, осушил свой кубок и встал. Вино текло по темной раздвоенной бороде, и при свете лампы она блестела, как намасленная. — Хочешь выпить?

— Почему бы и нет? — Если бой начнется тотчас же, лязг стали разбудит спящих разбойников, и женщинам не дадут убежать.

— Далеко же ты заехал от дома, — сказал Хариб Ка.

— У меня больше нет дома.

Хариб Ка наполнил второй кубок и подал Шадаку.

— Ты пришел убить меня?

— Я пришел к Коллану. Говорят, он уехал?

— Почему к Коллану? — Темные глаза Хариба Ка поблескивали в золотистом свете.

— Он убил моего сына в Кориалисе. — А, белокурый такой парнишка. Хороший боец, но чересчур бесшабашный.

— Это свойственно молодости. — Шадак пригубил вино, Его гнев, словно огонь в кузнице, был горяч, но не выходил за пределы горна.

— Это свойство его погубило. Коллан — мастер своего дела. Где ты оставил своего приятеля с топором?

— Ты хорошо осведомлен.

— Всего несколько часов назад его жена стояла там же, где сейчас ты. Это она сказала мне, что он придет. Она ведьма — ты знал об этом?

— Нет. Где она теперь?

— Едет с Колланом в Машрапур. Так что же — начнем?

— Начнем, как только... — заговорил Шадак, но сабля Хариба уже устремилась к его горлу. Охотник пригнулся, ушел влево и пнул Хариба в колено. Вентриец упал, и Шадак приставил меч к его горлу, сказав тихо: — Никогда не дерись, если пьян.

— Я запомню. И что же дальше?

— Скажи, где остановится Коллан в Машрапуре.

— Гостиница «Белый медведь». Это в западном квартале.

— Знаю. Итак, Хариб Ка, сколько стоит твоя жизнь?

— По мнению дренайских властей — около тысячи золотых. Для меня самого? Я ничего не могу предложить, пока не продам рабынь.

— У тебя их больше нет.

— Я верну их. Тридцать пеших женщин в горах далеко не уйдут.

— Трудненько будет разыскивать их с перерезанным горлом. — Шадак слегка нажал на меч.

— Это верно. Так что же ты предлагаешь? — Шадак, уловив торжествующий огонек в глазах Хариба, обернулся — но поздно.

Тяжелый холодный металл обрушился ему на череп, и мир погрузился во мрак.

Увесистые удары по лицу, от которых шатались зубы, привели его в чувство. Шадак открыл глаза. Он стоял на коленях, и двое мужчин держали его за руки, а Хариб Ка присел на корточки перед ним.

— По-твоему, я так глуп, что позволю убийце войти в мой шатер вот так вот запросто. Я знал, что за нами кто-то гонится, а когда четверо, которых я оставил на перевале, не вернулись, понял, что это ты. А теперь, Шадак, скажи мне вот что: во-первых, где молодой крестьянин с топором, а во-вторых, где мои женщины?

Шадак молчал. Один из разбойников ударил его кулаком в ухо. Перед глазами у Шадака вспыхнули искры, и он склонился вправо. Хариб Ка встал и подошел к жаровне с горящими углями.

— Тащите его к костру, — приказал вожак.

Шадака подняли и выволокли наружу. Почти все в лагере еще спали. Охотника поставили на колени перед костром, и Хариб Ка, вынув кинжал, сунул лезвие в огонь. — Ты скажешь мне все, что я хочу знать, — не то я выжгу тебе глаза и слепым пущу в горы.

Шадак чувствовал кровь на языке, и живот свело от страха — но он молчал.

Внезапно нечеловеческий вопль разодрал тишину ночи, а следом послышался грохот копыт. Хариб Ка обернулся: сорок напуганных лошадей неслись прямо на лагерь. Один из людей, державших Шадака, ослабил хватку, и охотник прянул вверх, ударив его головой. Второй, видя приближение обезумевших лошадей, отпустил Шадака и бросился под прикрытие повозок. Хариб Ка, выхватив саблю, кинулся на охотника, но передовые кони налетели на него и сбили с ног. Шадак метнулся наперерез лошадям, размахивая руками. Лошади свернули и пронеслись мимо, топча закутанных в одеяла бандитов. Проснувшиеся пытались перехватить коней. Шадак метнулся в шатер Хариба за своими мечами — и выскочил вновь в царящий вокруг хаос.

Кони разбросали костры, на земле остались лежать мертвецы. Около двадцати лошадей удалось перехватить, остальные убежали в лес, и разбойники погнались за ними.

Раздался новый вопль, и Шадак, несмотря на весь свой боевой опыт, был ошеломлен тем, что за этим последовало.

Молодой лесоруб напал на лагерь в одиночку. Его устрашающий топор сверкал серебром при луне, рубя пораженных разбойников. Несколько человек, наскочивших на Друсса с мечами, тут же расстались с жизнью.

Однако он был обречен. Дюжина воинов окружила его полукольцом, Хариб Ка — среди них. Шадак, обнажив оба своих меча, бросился на выручку с уланским боевым кличем: «Айя! Айя!» И тут из леса полетели стрелы. Одна поразила кого-то в горло, другая, отскочив от шлема, вонзилась в незащищенное плечо. Многие бандиты, встревоженные криком и стрельбой, попятились, вглядываясь в лес, и Друсс врезался в их середину. Они отступали перед ним, падая, задевая своих товарищей. Окровавленный топор мерно поднимался и опускался и не знал пощады.

Когда Шадак подоспел к месту схватки, разбойники дрогнули и обратились в бегство. Вслед им полетели новые стрелы.

Хариб Ка бросился к первой попавшейся лошади, ухватился за ее гриву и вскочил на неоседланную спину. Лошадь взвилась на дыбы, но он удержался. Шадак метнул свой правый меч и попал ему в плечо. Хариб Ка мешком повалился наземь, а лошадь ускакала прочь.

— Друсс! — крикнул Шадак. — Друсс!

Юноша, преследовавший бегущих, остановился на краю леса и оглянулся. Хариб Ка стоял на коленях, пытаясь извлечь из плеча меч с медной рукоятью.

Друсс вернулся к Шадаку — весь в крови, с горящими глазами.

— Где она? — спросил он.

— Коллан в начале ночи увез ее в Машрапур.

Из леса вышли две женщины с луками и колчанами стрел.

— Кто это? — удивился Шадак.

— Дочери Таннера — дома они ходили на охоту. Я дал им луки часовых.

Одна из девушек повернулась к Друссу:

— Они бегут во всю прыть и вряд ли вернутся. Хочешь, чтобы мы пошли за ними следом?

— Нет. Ведите сюда всех остальных и соберите лошадей. Кто это? — Друсс кивнул на коленопреклоненного Хариба Ка.

— Один из вожаков.

Друсс, не говоря ни слова, рубанул Хариба по шее.

— Вот и конец вожаку.

Шадак выдернул свой меч из еще трепещущего тела и сосчитал тела на поляне.

— Девятнадцать. Боги, Друсс, я глазам своим не верю.

— Некоторых растоптали лошади, которых я спугнул, других подстрелили девушки. — Слева кто-то застонал — одна из охотниц подбежала к нему и вонзила кинжал ему в горло. — Ты проводишь женщин в Падию? — спросил Друсс Шадака.

— А ты куда? В Машрапур?

— Я должен найти ее.

Шадак положил руку ему на плечо.

— Желаю успеха, Друсс. Ступай в гостиницу «Белый медведь» — Коллан остановится там. Но будь осторожен, дружище. В Машрапуре Ровена принадлежит ему по закону — Вот он, мой закон! — Друсс вскинул топор.

Шадак увел его в шатер Хариба, налил себе кубок вина и выпил залпом. Потом достал из сундука полотняную рубашку хозяина, бросил ее Друссу.

— Оботри с себя кровь — ты похож на демона. Друсс с угрюмой улыбкой вытер лицо и руки, потом протер лезвие топора.

— Что тебе известно о Машрапуре? — спросил Шадак.

— Это вольный город, и правит им изгнанный вентрийский принц — больше ничего.

— Это прибежище воров и работорговцев. Законы там просты. те, у кого есть золото давать взятки, сходят за уважаемых граждан. Никому нет дела, откуда они это золото берут. Коллан там пользуется почетом: он человек состоятельный и обедает у эмира.

— Ну и что же?

— Да то, что, если ты убьешь его, тебя схватят и казнят — только и всего.

— Что же ты предлагаешь?

— Милях в двадцати к югу отсюда есть городок. Там живет один мой приятель. Навести его и скажи, что послал тебя я. Он молод и талантлив, но тебе, Друсс, он не понравится: у этого гуляки на уме одни удовольствия. Именно поэтому в Машрапуре ему цены не будет.

— Кто он такой?

— Зовут его Зибен. Он поэт, сказитель и часто выступает во дворцах, будучи большим искусником своего дела. Он мог бы разбогатеть, но все свое время тратит на то, чтобы затащить в постель каждую красотку, которая попадается ему на глаза. Замужняя она, нет ли, ему все одно — потому и врагов он нажил довольно.

— Он мне уже не нравится.

— В нем есть и хорошие качества, — хмыкнул Шадак. — Он верный друг и бесстрашен до глупости. Хорошо владеет ножом и знает Машрапур. Доверься ему.

— С какой стати он будет помогать мне?

— Он передо мной в долгу. — Шадак снова наполнил кубок и подал его Друссу.

Юноша попробовал и выпил все до дна.

— Хорошая штука. Что это?

— Лентрийское красное — пятилетней выдержки, я бы сказал. Не самое лучшее, но вполне годится для такой ночи, как эта.

— Да, к такому можно пристраститься, — согласился Друсс.

Глава 4

Зибен был доволен собой. Вокруг бочонка собралась кучка народу, и трое уже проигрались в пух и прах. Маленький зеленый кристаллик легко помещался под каждой из трех ореховых скорлупок.

— Я буду действовать чуть помедленнее, — сказал поэт высокому бородатому воину, который уже просадил четыре серебряные монеты. Тонкие руки выровняли скорлупки в ряд посреди перевернутого бочонка. — Которая? Не спеши с ответом, дружище, — этот изумруд стоит двадцать золотых рагов.

Игрок громко потянул носом и поскреб грязным пальцем в бороде.

— Вот эта, — указал он наконец на среднюю скорлупку. Зибен поднял ее — под ней ничего не было. Он приподнял правую, ловко подсунул под нее изумруд и предъявил публике.

— Чуть-чуть не угадал, — с лучезарной улыбкой сказал он. Воин выбранился и пошел прочь, расталкивая толпу. Его место занял чернявый коротышка — запах, исходивший от него, мог бы свалить вола. Зибен ощутил искушение дать ему выиграть. Фальшивый изумруд не стоил и десятой доли того, что поэт уже выманил у простаков, но проигрывать было бы обидно, и чернявый мигом лишился трех монет.

Толпа раздалась, и к Зибену приблизился молодой воин в черном, с наплечниками из сверкающей серебристой стали. На его шлеме красовался серебристый топорик в обрамлении двух черепов, а при себе он имел большой топор с двойным лезвием.

— Хочешь попытать счастья? — спросил Зибен, заглянув в холодные голубые глаза.

— Почему бы нет? — низким спокойным голосом отозвался воин и положил на бочонок серебряную монету. Руки поэта замелькали, выписывая скорлупками хитрые восьмерки, и остановились.

— Надеюсь, глаз у тебя острый, дружище.

— Достаточно острый. — Воин тронул огромным пальцем среднюю скорлупку. — Вот здесь.

— Сейчас посмотрим. — Поэт протянул руку, но воин отстранил ее.

— Посмотрим, — подтвердил он и медленно перевернул правую и левую скорлупки. Под ними было пусто. — Вот видишь, я прав, — сказал он, глядя светлыми глазами в лицо Зибена. — Показывай.

Зибен с натянутой улыбкой подсунул изумруд под скорлупку.

— Молодец, дружище. Глаз у тебя и впрямь орлиный. — Зрители похлопали в ладоши и разошлись.

— Спасибо, что не разоблачил меня, — сказал Зибен, собирая свое серебро.

— Дураки и деньги — что лед и жара, вместе не уживаются. Ты Зибен?

— Быть может — смотря кто спрашивает.

— Меня прислал Шадак.

— Зачем?

— За тобой остался должок.

— Я в долгу перед ним — при чем здесь ты?

— И верно, ни при чем. — Воин помрачнел и зашагал к таверне по ту сторону улицы, а рядом с Зибеном, откуда ни возьмись, возникла молодая женщина.

— Ну как, заработал мне на ожерелье?

Зибен улыбнулся ей. Она была высокая, статная, с черными как смоль волосами, темно-карими глазами, полными губами и чарующей улыбкой. Зибен обнял ее, и она поморщилась.

— Зачем тебе столько ножей? — На его нагрудной перевязи из бурой кожи висели четыре метательных клинка, плавно закругленных кверху.

— Привычка, любовь моя. Ночью их на мне не будет — зато я принесу ожерелье. — Он поцеловал ей руку. — А сейчас прости — долг зовет.

— Долг, мой поэт? Что ты знаешь о долге?

— Очень мало, — усмехнулся он, — но свои долги плачу всегда, это моя последняя зацепка на утесе благопристойности. Увидимся позже — Он поклонился и перешел через улицу.

Внутри старой трехэтажной таверны помещалась длинная комната с открытыми очагами на обоих концах, обведенная поверху галереей. Здесь стояло десятка два столов, а за окованной медью стойкой шесть прислужниц разливали пиво, мед и подогретое вино. Народу тут нынче собралось не по-обычному много, поскольку день был базарный и жители всей округи съехались на распродажу скота. Зибен подошел к длинной стойке, и служаночка с волосами цвета меда улыбнулась ему.

— Наконец-то ты соизволил зайти ко мне. — Разве можно долго сносить разлуку с тобой, милая? — ответил Зибен, стараясь вспомнить, как ее зовут.

— Я освобожусь ко второй страже.

— Где мое пиво? — осведомился здоровенный крестьянин слева от Зибена.

— Теперь мой черед, козья морда! — вмешался другой. Девушка, послав Зибену застенчивую улыбку, бросилась улаживать назревавшую ссору.

— Господа хорошие, у меня ведь только одна пара рук. Сию минуту.

Зибен поискал в толпе незнакомца. Тот сидел один около узкого открытого окошка, и поэт опустился на скамью против него.

— Давай-ка начнем сызнова. Позволь угостить тебя пивом.

— Я пью свое, — буркнул воин. — И ты сидишь слишком близко от меня.

Зибен подвинулся, оказавшись наискосок от собеседника.

— Так лучше? — язвительно осведомился он.

— Да. Надушился ты, что ли?

— Это ароматное масло для волос. Тебе нравится? Воин потряс головой, но от дальнейших замечаний воздержался. Прокашлявшись, он сказал:

— Мою жену увели в рабство. Она в Машрапуре. Зибен откинулся назад, смерил его взглядом.

— Видимо, тебя в то время дома не оказалось.

— Верно. Они забрали всех наших женщин. Их я освободил, но Ровены с ними не было: человек по имени Коллан уехал с ней еще до моего прихода.

— До твоего прихода? Экая скромность. Ну а дальше?

— О чем ты?

— Как ты освободил этих женщин?

— На кой черт тебе это нужно? Нескольких негодяев я убил, остальные разбежались. Главное то, что Ровена в Машрапуре. Зибен вскинул тонкую руку.

— Будь так любезен, давай по порядку. Во-первых, какое отношение ко всему этому имеет Шадак? А во-вторых, не хочешь ли ты сказать, что в одиночку напал на Хариба Ка и его головорезов?

— Не в одиночку. Шадак был там — его схватили и хотели пытать. Еще были две девушки, хорошие лучницы. Но это все дело прошлое. Шадак сказал, ты поможешь мне отыскать Ровену и придумаешь, как ее спасти.

— Спасти от Коллана?

— От кого же еще? Ты что, глухой или тупица? Зибен, сузив темные глаза, подался вперед.

— Ты очень мило просишь о помощи, мой большой безобразный друг. Удачи тебе на твоем пути! — Он встал и вышел на свет предвечернего солнца. У входа в таверну прохлаждались какие-то двое, а третий строгал деревяшку острым как бритва охотничьим ножом.

Первый — один из тех, что проигрался у бочонка, — загородил Зибену дорогу.

— Ну что, получил обратно свой изумруд?

— Нет. Экий неотесанный невежа!

— Так он не друг тебе?

— Где там! Я даже его имени не знаю — да и знать не хочу.

— Говорят, ты очень ловко управляешься со своими ножами. Правда это?

— А почему ты спрашиваешь?

— Ты мог бы отобрать свой изумруд, если б захотел.

— Ты хочешь напасть на него? Зачем? Насколько я понял, денег при нем нет.

— Дело не в деньгах! — рявкнул второй. Зибен отшатнулся от его запаха. — Он сумасшедший. Два дня назад он налетел на наш лагерь, распугал наших лошадей — я так и не нашел своего серого. И убил Хариба. Груди Асты! Да он не меньше дюжины человек уложил своим проклятым топором.

— Если он убил дюжину, как же вы собираетесь управиться с ним втроем?

— Возьмем его врасплох, — доверительно сказал смердящий. — Когда он выйдет, Рафин его о чем-нибудь спросит, он обернется, а мы с Заком вспорем ему брюхо. Ты тоже можешь помочь — нож, воткнутый в глаз, поубавит ему прыти, так ведь?

— Возможно. — Зибен отошел немного, присел на коновязь, вынул один нож и стал чистить себе ногти.

— Так ты с нами?

— Там увидим.

Друсс сидел, глядя на свое отражение в топоре — угрюмое, с холодными глазами и гневно сжатым ртом. Он снял свой черный шлем и прикрыл им блестящее лезвие.

«Ты сердишь всякого, с кем говоришь», — вспомнились ему слова отца. Да, это правда. Некоторые люди обладают способностью заводить друзей, свободно разговаривать и шутить. Друсс им завидовал. Пока в его жизни не появилась Ровена, он думал, что сам полностью лишен этих качеств. Но с ней он вел себя свободно, смеялся, шутил и порой даже видел себя со стороны — здоровенного как медведь, вспыльчивого и весьма опасного. «Всему виной твое детство, Друсс, — сказала ему Ровена однажды утром, когда они сидели на холме над деревней. — Твой отец все время переезжал с места на место, боясь, что его узнают, и не позволял себе сближаться с людьми. Но взрослому это легче — а вот ты так и не научился заводить друзей». «Не нужны они мне». «А ты мне нужен».

Сердце Друсса сжалось при воспоминании об этих тихих словах. Он поймал за руку проходившую мимо служанку.

— Есть у вас лентрийское красное?

— Сейчас принесу кубок.

— Неси кувшин.

Он пил, пока чувства не притупились и мысли не смешались в голове. Он вспомнил, как сломал Аларину челюсть и как после набега тащил тело Аларина в зал собраний. Его ударили копьем в спину, и древко переломилось. Глаза у него были открыты. У многих мертвых глаза остаются открытыми... и они обвиняют.

«Почему ты жив, а мы мертвы? — будто спрашивают они. — У нас тоже были семьи, были свои надежды и мечты. Как же вышло, что ты пережил нас?»

— Еще вина! — взревел Друсс, и девушка с волосами цвета меда склонилась над ним.

— Сдается мне, вам хватит, сударь. Вы и так уж целую четверть выпили.

— У всех глаза были открыты. У старух, у детей. Дети всего хуже. Что это за человек, если он способен убить ребенка?

— Шли бы вы домой, сударь, да ложились бы спать.

— Домой? — горько рассмеялся Друсс. — К мертвецам, что ли? А что я им скажу? Кузница остыла, и хлебом больше не пахнет, и детского смеха не слышно. Только глаза. Нет, теперь уж и глаз нет — только пепел.

— Мы слышали, на севере разорили одну деревню. Вы оттуда?

— Принеси мне еще вина, девушка. Мне от него легче.

— Вино — ложный друг, сударь, — шепнула она.

— У меня больше нет друзей.

К ним подошел крепкий мужчина в кожаном переднике и спросил:

— Чего он хочет?

— Еще вина, хозяин.

— Так принеси, если у него есть чем заплатить.

Друсс выудил из кошелька на боку одну из шести серебряных монет, которые дал ему Шадак, и бросил трактирщику.

— Подай ему! — приказал девушке трактирщик. Прибыл второй кувшин. Друсс выпил его и тяжело поднялся на ноги. Он хотел надеть шлем, но тот выскользнул из рук и покатился на пол. Друсс нагнулся за ним и стукнулся лбом о край стола.

— Дайте-ка я помогу вам, сударь, — сказала светловолосая служанка. Она подняла шлем и осторожно надела его на Друсса.

— Спасибо, — медленно выговорил он и дал ей еще одну монету. — Это... за твою доброту.

— У меня на дворе есть комнатка, сударь, — вторая дверь от конюшни. Она незаперта — можете отдохнуть там, если хотите.

Друсс взял топор, но и его выронил, и лезвие вонзилось в пол.

— Ступайте поспите, сударь. Я принесу вам ваше оружие. Друсс кивнул и поплелся к двери.

Он вышел на меркнущий солнечный свет. В животе бурлило. Кто-то слева обратился к нему с вопросом. Друсс хотел повернуться, упал, и они оба повалились на стену. Друсс, держась за плечо другого, попытался выпрямиться и услышал позади топот ног, а потом крик. Длинный кинжал со звоном упал на пол, а его владелец застыл, как-то странно вскинув руку. Друсс заморгал: запястье этого человека было пригвождено к двери таверны метко брошенным ножом.

Послышался шорох вынимаемых из ножен мечей.

— Защищайся, болван! — крикнул кто-то.

Увидев перед собой человека с мечом, Друсс загородился рукой и правым кулаком двинул его в подбородок. Нападавший упал как подкошенный. Обернувшись ко второму противнику, Друсс потерял равновесие, но и враг, взмахнув мечом, лишился стойкости. Друсс подсек его ногой и повалил. Потом приподнялся на колени, сгреб врага за волосы, притянул к себе и стукнул головой по носу. Тот обмяк, потеряв сознание, и Друсс отпустил его.

Кто-то подошел, и Друсс узнал молодого поэта.

— Боги, как разит от тебя дешевым пойлом, — сказал Зибен.

— Это кто? — пробормотал Друсс, глядя мутными глазами на человека, пришпиленного к двери.

— Так, подонки. — Зибен выдернул свой нож из руки жертвы. Тот завопил от боли, а Зибен вернулся к Друссу. — Пойдем-ка со мной, старый конь.

Друсс почти не запомнил дорогу. Его дважды рвало, и голова разболелась невыносимо.

Проснулся он в полночь на какой-то веранде, под звездами. Рядом стояло ведро. Он сел и застонал от страшной боли в голове — точно железным обручем стиснули. Услышав в доме какие-то звуки, он двинулся к двери, но потом расслышал получше и остановился.

— О, Зибен... О-о... О-о!

Друсс выругался и вернулся назад. Налетевший ветер опахнул его неприятным запахом, и он посмотрел на себя. Колет покрыт блевотиной, от тела разит застарелым дорожным потом. Слева во дворе виднелся колодец. Друсс вытянул наверх ведро. Демон долбил в голове раскаленным добела молотом. Друсс разделся до пояса и обмылся холодной водой.

Дверь позади распахнулась, и из дома выскользнула темноволосая молодая женщина. Она улыбнулась Друссу и побежала прочь по узкой улочке. Друсс поднял ведро и опрокинул остаток воды себе на голову.

— Ты уж не обижайся, — сказал Зибен, — но без мыла дело не обойдется. Заходи. В очаге горит огонь, и я согрел воды. Боги, ну и холод на улице.

Друсс, собрав свою одежду, вошел в дом. Домик был одноэтажный, всего с тремя комнатами — кухня с железной плитой, спальня и столовая, где топился каменный очаг. Тут был стол с четырьмя стульями, а по обе стороны от огня — удобные кожаные кресла, набитые конским волосом.

Зибен провел Друсса в гардеробную, налил в таз горячей воды, вручил гостю брусок белого мыла и полотенце. Достав из буфета в столовой тарелку с нарезанным мясом и хлеб, поэт сказал:

— Поешь, как помоешься.

Друсс вымылся пахнущим лавандой мылом, отскреб свой колет и оделся. Поэт сидел у огня, вытянув длинные ноги, с кубком вина в руке. Другую руку он запустил в свои светлые, до плеч, волосы. Откинув их назад, он надел на голову черный кожаный обруч с блестящим опалом в середине и посмотрелся в овальное зеркальце.

— Красота — это тяжкое проклятие, — сказал он, отложив зеркало. — Налить тебе вина? — Друсс, чей желудок при этих словах встал на дыбы, замотал головой. — Тогда поешь, мой большой друг. Я знаю, еда не идет тебе в горло, но она пойдет тебе на пользу, поверь.

Друсс отломил кусок хлеба, сел и стал медленно жевать. У хлеба был вкус пепла и желчи, но Друсс мужественно пересилил себя. Поэт оказался прав — желудок успокоился. С соленой говядиной справиться оказалось труднее, но Друсс запил ее холодной водой и почувствовал, как возвращаются силы.

— Я слишком много выпил, — сказал он.

— Да ну? Две кварты, насколько я понял.

— Я не помню сколько. Кажется, драка была?

— Вряд ли это можно считать дракой по твоим понятиям.

— Кто были эти люди?

— Разбойники, на которых ты напал.

— Мне надо было убить их.

— Возможно, но в твоем состоянии ты должен почитать за счастье, что сам остался в живых.

Друсс налил воды в глиняную чашу и выпил до дна.

— Ты мне помог, это я помню. Почему?

— Так, каприз. Пусть это тебя не волнует. Расскажи мне еще раз о твоей жене и о набеге.

— Зачем? Это все в прошлом. Теперь мне нужно одно: найти Ровену.

— Но тебе понадобится моя помощь, иначе Шадак не послал бы тебя ко мне. И я хотел бы знать побольше о человеке, с которым пускаюсь в путь. Понимаешь? Вот и рассказывай.

— Да нечего особо рассказывать. Разбойники...

— Сколько их было?

— Около сорока. Они напали на нашу деревню, перебили всех мужчин, женщин — тех, что постарше, — и детей, а молодых женщин забрали в рабство. Я был в лесу, рубил деревья. Несколько бандитов явились туда, и я убил их. Потом я встретил Шадака, который тоже преследовал их: они и на его селение напали и убили его сына. Мы освободили женщин, но Шадака схватили. Я спугнул их лошадей и напал на лагерь — вот и все.

Зибен с улыбкой покачал головой.

— Этак всю дренайскую историю можно изложить, прежде чем яйцо сварится. Рассказчик из тебя аховый, друг мой, но это к лучшему: не будешь отбивать у меня кусок хлеба

Друсс потер глаза и откинулся на мягкую спинку кресла. В тепле его разморило, и он еще ни разу в жизни не чувствовал себя таким усталым. Последние тяжкие дни взяли свое — он уплывал куда-то по теплому морю. Поэт что-то говорил, но Друсс уже не слышал его.

Он проснулся на рассвете. От огня в очаге остались только тлеющие угли, и в доме никого не было. Друсс зевнул, потянулся, пошел на кухню и взял себе черствого хлеба с сыром. Запивая завтрак водой, он услышал, как скрипнула входная дверь. Вошел Зибен с белокурой девушкой, неся топор и перчатки Друсса.

— Это к тебе, старый конь. — Поэт сложил свою ношу и с улыбкой удалился.

Девушка застенчиво улыбнулась:

— Я не знала, где вас искать, но ваш топор сберегла.

— Спасибо. Я вспомнил — ты служишь в таверне. — На ней было простое линялое платьице, когда-то голубое, а теперь серое, но ее фигурка и теплые карие глаза были очень милы.

— Ну да. Вчера вы говорили со мной. — Она села, сложив руки на коленях. — Вам было очень грустно.

— Теперь я пришел в себя, — мягко сказал он.

— Зибен сказал мне, что вашу жену увели в рабство.

— Я найду ее.

— Когда мне было шестнадцать, на нашу деревню тоже напали, убили моего отца и ранили мужа. А меня забрали и продали в Машрапуре с семью другими девушками. Я пробыла там два года. Однажды ночью мы с подругой бежали и ушли в горы. Ее там задрал медведь, а меня, умирающую от голода, подобрали паломники, которые шли в Лентрию. Они помогли мне вернуться домой.

— Зачем ты рассказываешь мне все это? — спросил Друсс ласково, видя грусть в ее глазах.

— Мой муж к тому времени женился на другой. А мой брат Лорик, потерявший во время того набега руку, сказал, что я больше никому не нужна. Сказал, что я падшая женщина и что, будь у меня гордость, я покончила бы с собой. И я ушла.

Друсс взял ее за руку.

— Твой муж — кусок дерьма, и брат не лучше. Но ответь все же: зачем ты мне это рассказала?

— Мне вспомнилось все это, когда Зибен сказал, что ты ищешь свою жену. Я тоже, бывало, мечтала, что Карк придет за мной. Но у рабыни в Машрапуре нет никаких прав. Желание господина — закон, и отказывать ему нельзя. Кто знает, что будет с твоей милой. — Женщина помолчала, не глядя на Друсса. — Как бы тебе это сказать... Когда я была рабыней, меня били, унижали и насиловали. Но тяжелее всего я перенесла то, как посмотрел на меня муж после разлуки, и то, как говорил со мной брат.

— Как тебя зовут? — спросил Друсс, не выпуская ее руки.

— Сашан.

— Будь я твоим мужем, Сашан, я последовал бы за тобой и нашел бы тебя. А когда нашел бы, то обнял бы и увез домой — как увезу Ровену.

— И ты не осудишь ее?

— Не больше, чем тебя, — улыбнулся он, — а о тебе я могу сказать одно: ты храбрая женщина, и всякий мужчина — если он мужчина — должен гордиться такой женой.

Она зарделась и встала.

— Если бы желания были конями, все нищие бы ездили верхом. — Она прошла прочь, оглянулась еще раз с порога и ушла.

Зибен явился к ней на смену.

— Ты точно сказал, старый конь. Очень хорошо. Пожалуй, ты нравишься мне, несмотря на твои жуткие манеры и косноязычие. Мы поедем в Машрапур и найдем там твою милую.

Друсс смерил поэта пристальным взглядом. Тот был чуть выше него, одет нарядно, а длинные ухоженные волосы подравнивались явно не ножом, да и зеркалом ему вряд ли служил медный таз. И руки нежные, как у ребенка. Только перевязь с ножами доказывала, что Зибен способен драться.

— Ну и как ты меня находишь, старый конь?

— С кем только не сводит нас судьба, как говаривал мой отец.

— Взгляни на дело с моей точки зрения. Ты поедешь с человеком тонким и образованным, несравненным рассказчиком, а я — с крестьянином в провонявшем блевотиной кафтане.

Друсс, как ни странно, ничуть не разозлился и не ощутил желания ударить Зибена. Он засмеялся, и на душе у него стало легко.

— Ты мне нравишься, неженка.

В первый день пути они оставили горы за собой и теперь ехали по долинам, через зеленые холмы и быстрые ручьи. Вдоль дороги им встречалось много сел и деревень с домами из белого камня, крытыми деревом или сланцем.

Зибен держался в седле грациозно и прямо. Солнце блистало на его дорожном камзоле из бледно-голубого шелка и на серебряной окантовке высоких сапог. Длинные светлые волосы были связаны в хвост, а впереди схвачены серебряным обручем.

— Сколько их у тебя, обручей этих? — спросил его Друсс, когда они выехали.

— Увы, очень мало. Этот хорош, верно? Я приобрел его в Дренане в прошлом году. Всегда любил серебро.

— Вид у тебя, как у хлыща.

— Мне только недоставало замечаний от человека, чьи волосы, очевидно, подравнивались ржавой пилой и чья рубашка залита вином и... нет, лучше не упоминать, чем еще.

Друсс оглядел себя.

— Еще кровью — но это не моя.

— Очень утешительно. Я буду спать крепче, узнав об этом. В начале пути поэт пытался давать своему спутнику полезные советы:

— Не стискивай лошадь икрами — только ляжками. И выпрями спину. — Но вскоре Зибен махнул на это рукой. — Знаешь, Друсс, есть люди, которые рождаются наездниками, но ты к ним не относишься. Мешок с морковкой и то лучше бы держался в седле.

Друсс ответил кратко и непристойно Зибен с усмешкой обратил взор к безоблачному голубому небу.

— Хороший день, чтобы отправиться на поиски похищенной принцессы.

— Она не принцесса.

— Всякая женщина, которую похищают, — принцесса. Разве ты никогда не слушал сказок? Герои в них всегда высоки ростом, златокудры и хороши собой, а принцессы прекрасны, скромны и всю жизнь ждут принца, который освободит их. Правдивые истории не нужны никому. Вообрази только — юный герой не может выехать на поиски возлюбленной, потому что здоровенный чирей на заднице мешает сесть ему на коня! — И Зибен залился смехом. Угрюмый обычно Друсс невольно улыбнулся в ответ, и поэт продолжил: — У сказок свои законы. Женщины в них либо богини, либо шлюхи. Принцесса, прелестная дева, относится, конечно, к первой категории. Герой тоже должен быть непорочен вплоть до сладкого мига свидания с нею. Это очень возвышенно — и ужасно смешно. Любовь, подобно игре на лире, требует огромного опыта. К счастью, сказки всегда кончаются прежде, чем юная пара начнет свою неуклюжую возню в постели.

— Ты говоришь так, как будто сам никого не любил.

— Вздор. Я любил десятки раз.

— Будь это правдой, ты знал бы, какой чудесной может быть ... такая вот возня. Долго ли ехать до Машрапура?

— Два дня. Но продажа рабов всегда устраивается в день Миссаэля или Маниэна, так что время у нас есть. Расскажи мне о ней.

— Нет.

— Как? Ты не хочешь говорить о своей жене?

— Не с чужим человеком. Ты когда-нибудь был женат?

— Нет — и не стремился к этому. Погляди вокруг, Друсс. Вон сколько цветов на том холме — к чему же ограничиваться одним цветком, одним ароматом? Была у меня как-то лошадь, Шадира, — чудесное животное, быстрое, как северный ветер. Она с запасом перескакивала через изгородь из четырех брусьев. Когда отец подарил ее мне, мне было десять, а Шадире пятнадцать. И когда мне сровнялось двадцать, Шадира стала бегать уже не так быстро, а прыгать и вовсе не могла. Поэтому я купил себе другую лошадь. Понимаешь, о чем я?

— Нет, не понимаю, — буркнул Друсс. — Женщина — это не лошадь.

— Верно. На лошади, как правило, ездят дольше.

— Не знаю, что ты называешь любовью, да и знать не хочу. Они ехали все дальше на юг, и холмы стали более отлогими, а горы отступили вдаль. Впереди по дороге брел старик в выцветших синих одеждах, тяжело опираясь на длинный посох. Приблизившись, Зибен увидел, что старик слеп.

— Не можем ли мы чем-нибудь помочь тебе, дедушка? — спросил поэт.

— Помощь мне не нужна, — неожиданно сильным, звучным голосом ответил тот. — Я иду в Дренан.

— Тебе предстоит долгий путь.

— Я не тороплюсь. Но если вы согласны поделиться со мной обедом, я охотно приму приглашение.

— Почему бы и нет? Тут немного правее течет ручей — мы будем ждать тебя там. — Зибен свернул на траву и легко соскочил с седла. Друсс, подъехав к нему, тоже спешился.

— Зачем ты позвал его?

Зибен оглянулся — старик брел к ним, но еще не мог их слышать..

— Он пророк, Друсс. Ясновидящий. Разве ты никогда не слышал о таких?

— Нет.

— Это служители Истока — они лишают себя зрения, чтобы усилить свой пророческий дар. Они способны на многое — ради этого стоит потратить немного овсянки.

Поэт развел костер, подвесил над ним медный котелок с водой, насыпал овса и посолил. Старик сел у огня, поджав ноги. Друсс, сняв с себя шлем и колет, растянулся на солнцепеке. Сварив похлебку, Зибен налил миску и подал старику.

— Нет ли у вас сахара? — спросил тот.

— Нет. Есть немного меду — сейчас достану.

Поев, старик спустился к ручью, вымыл миску и отдал Зибену.

— А теперь, полагаю, вы хотите узнать свое будущее? — с кривой улыбкой осведомился он.

— Охотно послушаем, — ответил Зибен.

— Так ли уж охотно? Хотел бы ты знать, когда умрешь?

— Я понял тебя, старик. Расскажи лучше о красотках, с которыми я буду спать. Старик усмехнулся:

— Дар мой велик, но людям нужны только жалкие его крохи. Я мог бы рассказать, какие у тебя будут сыновья, и предостеречь о грядущих опасностях, но ты не хочешь об этом слышать. Хорошо, дай мне руку.

Зибен, сев напротив старика, протянул ему правую руку. Тот помолчал несколько минут и вздохнул.

— Я побывал в твоем будущем Зибен-Поэт, Зибен-Сказитель. Перед тобой длинная дорога. Первая женщина, с которой ты ляжешь в постель, будет машрапурская шлюха — она спросит с тебя семь серебряных монет, и ты заплатишь. — Старик отпустил руку Зибена и обратил незрячие глаза к Друссу: — А ты не хочешь узнать свое будущее?

— Свое будущее я творю сам.

— Вижу, что ты человек сильный и независимый, — но все же позволь мне взглянуть, ради моего собственного любопытства, что ждет тебя впереди.

— Не кобенься, парень, — вмешался Зибен. — Дай ему руку.

Друсс присел перед стариком и протянул ладонь. Странник схватил ее пальцами.

— Большая рука и сильная... очень сильная. — Внезапно старец сморщился, и тело его застыло. — Ты еще молод, Друсс-Легенда? Ты уже стоял на перевале?

— На каком перевале?

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Да, конечно. Тебе семнадцать, и ты ищешь Ровену. Да... Машрапур. Вижу теперь. Еще не Побратим Смерти, не Серебряный Убийца, не Мастер Топора — но уже могуч. — Он отпустил руку Друсса и вздохнул. — Ты совершенно прав, Друсс: ты сам творишь свое будущее, и мои слова тебе не нужны. — Старец встал и взял посох. — Спасибо за гостеприимство.

Зибен тоже встал. — Скажи хотя бы, что ждет нас в Машрапуре.

— Шлюха за семь монет, — сухо усмехнулся старик и обернулся к Друссу: — Будь сильным, воин. Путь долог, и легенды еще не сложены. Но смерть ждет, она терпелива. Ты встретишься с ней в воротах на четвертом году Леопарда.

Старик побрел прочь.

— Невероятно, — прошептал Зибен.

— Что тут такого? Я бы и сам мог предсказать, что следующая твоя женщина будет шлюхой.

— Он знает наши имена, Друсс, он знает все. Когда у нас четвертый год Леопарда?

— Ничего путного он нам не сказал. Поехали.

— Как так — ничего путного? Он назвал тебя Друссом-Легендой. О какой легенде речь? Друсс молча взобрался на коня.

— Не люблю лошадей. В Машрапуре продам ее — мы с Ровеной вернемся домой пешком. Зибен заглянул в его светлые глаза.

— Так его пророчество тебя ничуть не тронуло?

— Это только слова, поэт. Пустой звук. Поехали.

— Четвертый год Леопарда настанет через сорок три года, — поразмыслив, сказал Зибен. — Ты доживешь до старости, Друсс. Хотел бы я знать, что это за ворота.

Друсс молча послал коня вперед.

Глава 5

Бодасен пробирался сквозь толпу, кишащую в гавани, — мимо пестро разодетых женщин с раскрашенными лицами и фальшивыми улыбками, мимо торговцев, расхваливающих свой товар, мимо увечных нищих. Он ненавидел Машрапур, ненавидел все его отребье, толкущееся здесь в надежде на скорое богатство. Дома здесь строят в три, в четыре и даже в пять этажей, а в узких темных улицах между ними караулят грабители, чтобы вонзить нож в жертву и убежать — немногочисленной городской страже не под силу ловить их.

Грязный город — город воров, контрабандистов, работорговцев и перебежчиков.

— Не скучно ли тебе, милашка? — спросила какая-то женщина, сверкнув золотыми зубами. Бодасен поглядел на нее сверху — ее улыбка померкла, и она шмыгнула прочь.

Въехав в узкий переулок, Бодасен перекинул свой черный плащ через левое плечо, и рукоять сабли блеснула на предзакатном солнце. Дальше он пошел пешком. Во мраке затаились трое — Бодасен смерил их вызывающим взглядом, и они попятились. Он дошел до маленькой площади, посреди которой бил фонтан с бронзовой статуей мальчика верхом на дельфине. Несколько уличных девок, болтавших у фонтана, при виде мужчины тут же выпятили груди и привычно заулыбались. Бодасен прошел мимо, и они снова принялись болтать.

В гостинице было почти пусто, если не считать старика, сидящего у стойки в обнимку с кувшином пива. Две служанки протирали столы, третья складывала в очаге дрова к вечеру. Бодасен сел у окна, лицом к двери. Одна из служанок подошла к нему.

— Добрый вечер, господин. Подать вам ваш обычный ужин?

— Нет. Принеси кубок хорошего красного вина и кувшин чистой воды.

Девушка, присев, отошла. Ее учтивость смягчила раздражение Бодасена. Даже в этом гнусном городе умеют распознать вельможу. Вино оказалось не лучшего свойства, не более четырех лет выдержки и терпкое. Бодасен пил умеренно.

С улицы вошли двое мужчин. Первый — красивый, высокий и плечистый, в багряном плаще поверх красного камзола и с саблей на бедре. Второй — здоровенный лысый воин, мускулистый и угрюмый.

Первый сел напротив Бодасена, второй стал у стола.

— Где Хариб Ка? — спросил Бодасен.

— Ваш соотечественник не придет, — ответил Коллан.

— Но он обещал — поэтому я и согласился на встречу.

— У него встреча в другом месте, — пожал плечами Коллан.

— Он ничего не говорил мне об этом.

— Думаю, это произошло неожиданно. Ну так как, займемся делом или нет?

— Я никакими делами не занимаюсь, Коллан. Я хочу лишь заключить договор с... с вольными мореходами Вентрийского моря. Насколько я понимаю, у вас с ними имеются какие-то связи.

— Как видно, выговорить слово «пираты» вы не в силах? — усмехнулся Коллан. — Для вентрийского вельможи это трудно Что ж, посмотрим, как обстоят у вас дела. Вентрийский флот разбит и потоплен, сухопутные войска также разгромлены, император убит. Теперь вы возлагаете свои надежды на пиратский флот — только он может помешать наашанской армии дойти до столицы. Или я в чем-то ошибаюсь?

Бодасен откашлялся.

— Империи нужны союзники. Вольные мореходы могли бы помочь нам в борьбе против сил зла — а за помощь мы всегда вознаграждаем щедро.

— Понятно. Стало быть, вы сражаетесь против сил зла? А я думал, что Вентрия и Наашан — всего лишь два враждующих государства. Как это наивно с моей стороны. Вы говорите «щедро» — насколько же щедр ваш принц?

— Император известен своим великодушием.

— Император в девятнадцать лет — завидная участь. Но он сдал врагу одиннадцать городов, и казна его пуста. Сможет ли он сыскать двести тысяч золотых рагов?

— Двести... вы это серьезно?

— У вольных мореходов пятьдесят боевых кораблей. С ними мы могли бы защитить побережье и предотвратить вторжение с моря, а также сопровождать караваны, которые возят вентрийский шелк в Дренай, Лентрию и множество других стран. Без нас вы обречены, Бодасен. Двести тысяч — не столь уж большая цена.

— Я уполномочен предложить пятьдесят — не больше.

— Наашаниты предлагают сто.

Бодасен умолк — во рту у него пересохло.

— Не могли бы мы оплатить разницу шелком и другими товарами? — сказал он наконец.

— Золото. Больше мы ничего не возьмем. Мы не торгаши. «Нет, — с горечью подумал Бодасен, — вы воры и убийцы, и мне нестерпимо сидеть с тобой за одним столом».

— Мне необходимо посоветоваться с послом, — сказал он вслух. — Он передаст ваши требования императору — на это нам понадобится пять дней.

— Согласен, — сказал Коллан и встал. — Известно вам, где найти меня?

«Под камнем, — подумал Бодасен, — со слизняками и прочей нечистью».

— Да, — сказал он вслух, — известно. Скажите, когда Хариб вернется в Машрапур?

— Никогда.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.