Наконец он повернул назад, и каждый шаг был пыткой огнем. Вернувшись в хижину, он вытянул ноющие ноги и принялся разминать мышцы, проникая пальцами как мог глубже, разглаживая узлы. Он искупался в ледяной воде ручья и снова оделся. Позади хижины на каменистой площадке он зажал в кулаках по камню и постоял, расслабленно опустив руки. Потом сделал глубокий вдох, поднял руки, опустил, снова поднял, снова опустил. И опять, и опять… По его лбу катился пот, щипал глаза, но он продолжал упражнение, пока не вскинул руки в сороковой раз. Когда вечерняя заря расцветила небо, он совершил еще одну пробежку; но более короткую, не переутомляя ножные мышцы. И наконец уснул, растянувшись на полу у очага.

Встал он на рассвете и подверг себя тем же пыткам, что и накануне, только еще более тяжелым, пренебрегая болью, жалобами тела, сосредоточившись на одном-единственном образе, который помогал ему выдержать любые муки.

Гильгамеш… Владыка Битв…

Самый страшный боец, какого Кулейн встречал за свою долгую жизнь.

Как Утер и надеялся, Калья открыла ворота без боя.

Горожане выбегали на улицы, усыпали цветами путь марширующего легиона. Девочка лет двенадцати, не больше, подбежала к Утеру и накинула ему на шею цветочную гирлянду.

Агарин Пиндер и войско Горойен исчезли как утренний туман. Легион разбил лагерь у стен города, и туда устремились повозки с провиантом. Утер принял городских старейшин, и они заверили его в своей поддержке. Он поморщился, когда они распростерлись ниц у его ног, но не попытался их остановить. На следующий день шестьсот недавних воинов Горойен явились к нему и принесли клятву верности. Коррин настаивал, что их следует казнить, но Утер принял их клятву, и они отправились с ним, когда легион выступил в десятидневный поход на Серпентум, Железную крепость.

Прасамаккус был послан с Коррином вперед на разведку. Каждый день они возвращались, не обнаружив никаких признаков врага. Так продолжалось до шестого дня.

Усталый, пропыленный Прасамаккус с благодарностью принял кубок разбавленного водой вина и откинулся на спинку ложа, растирая ноющую левую ногу. Утер и Северин молча ждали, чтобы бригант перевел дух.

— Восемь тысяч пехотинцев и две тысячи конников. Должны добраться сюда завтра к утру.

— Как у них с дисциплиной? — спросил Северин.

— Идут строем и хорошо вооружены.

Северин посмотрел на Утера.

— А разведку они выслали? — спросил принц.

— Да. Я видел двоих в холмах к западу. Они высматривали, что происходит в нашем лагере.

— Распорядись, чтобы солдаты заняли оборонительную позицию на самых высоких холмах, — приказал Утер Северину. — Пусть построят стену, вобьют колья.

— Но, принц Утер…

— И немедленно, Северин. Скоро начнет смеркаться.

Я хочу, чтобы вал вырос еще до начала следующего часа.

Лицо римлянина потемнело, но он встал, отсалютовал и быстрым шагом вышел из палатки.

— Римляне не любят сражаться из-за ограды, — заметил Прасамаккус.

— И я не люблю. Понимаю, ты устал, мой друг, но продолжай следить за разведчиками и сообщи мне, когда они уйдут. Только не выдай своего присутствия.

Два часа солдаты Девятого легиона возводили шестифутовую стену из нарезанного дерна вокруг вершины круглого холма. Трудились они молча под бдительным взором Северина Альбина. Через час после наступления сумерек Прасамаккус вернулся в палатку Утера.

— Ушли, — сказал он.

Утер кивнул.

— Позови ко мне Северина.

Рассвет застал Агарина Пиндера и его пеших воинов в двадцати двух милях от нововоздвигнутого укрепления.

Он отправил свою конницу завязать бой с ее защитниками и удерживать их там, пока не подойдут главные силы.

Затем он распорядился выдать каждому воину по черному хлебцу и кружку сыра. Подкрепив силы, они колоннами по трое начали долгий переход, в конце которого их ждала битва. Агарин не торопил их, так как хотел, чтобы в бой они вступили со свежими силами. Однако не давал им и медлить, зная, что долгое ожидание скверно действует на боевой дух. Найти равновесие было не просто, но Агарин Пиндер был осмотрительным человеком и добросовестным военачальником. Его войска были самыми обученными среди Шести Племен, а также получали самое лучшее питание и оружие. Он знал, что эти три условия были неотделимы друг от друга.

Наконец впереди показался укрепленный холм. Его конники уже окружили подножие на расстоянии, куда стрелы не доставали. Агарин спешился. Близился полдень, и он приказал поставить палатки и зажечь костры для стряпни. Затем снова сел на лошадь и со своим помощником поехал осмотреть укрепления врага. Палатки были развернуты, воины хлопотали вокруг костров, и тут из леса слева и справа двумя фалангами вышел Девятый легион. Строй они держали без барабанов, но тут остановились, и пятьсот их лучников осыпали лагерь смертоносным дождем стрел. Услышав крики смертельно раненных, Агарин повернул лошадь и в полном ошеломлении увидел, как его превосходно обученные воины мечутся в панике. Фаланги, сомкнув щиты, двинулись к центру лагеря, оставив два ряда лучников на склонах холмов позади себя.

Агарин выругался и ударил коня каблуками, рассчитывая прорваться между легионерами в алых плащах и построить своих воинов. Но конь взвился на дыбы и рухнул со стрелой в шее. Агарин перекатился через его голову, сумел подняться на ноги и обнажил меч. Обернувшись к помощнику, он приказал ему спешиться. Тот не успел подчиниться, свалившись с седла с двумя стрелами в груди. Труп опрокинулся на спину жеребца, который прянул в сторону и унесся бешеным галопом.

Стук копыт у него за спиной заставил Агарина молниеносно обернуться. Из-за деревьев выехал Утер в сопровождении двадцати воинов в пинрэйских панцирях.

Принц спешился и выхватил длинный меч.

— Я предупредил тебя, а теперь пора дать тебе урок, — сказал он.

Агарин ринулся вперед, занося меч, но Утер отбил клинок и свирепым ответным ударом рассек врагу горло. Агарин упал на колени, пытаясь зажать рану, из которой била кровь, унося с собой его жизнь, и повалился ничком в траву.

В лагере среди хаоса и паники бушевала бойня.

Застигнутые врасплох воины Горойен либо отбивались небольшими кучками, став спина к спине, а их медленно, но неумолимо рубили на куски, либо бежали на восток в надежде восстановить строй. Вырваться из лагеря удалось примерно двум тысячам воинов под командой трех начальников достаточно высокого ранга. Они оставили позади обстреливаемый с двух сторон опасный участок и попытались построиться в каре, но тут из леса с копьями наперевес вылетели четыреста конников. Каре развалилось, воины в панике бежали, а всадники настигали их и поражали копьями.

Собственная конница им помощи не оказала. Увидев, что Агарин Пиндер убит, отряд умчался на юг.

Через час битва завершилась. Три тысячи оставшихся в живых бросили оружие и попросили пощады.

Повсюду стоял смрад смерти, липкий, сладковатый, и Утер поднялся на укрепленный холм, где оставались в засаде двести легионеров. Когда он въехал внутрь, они разразились приветственными криками, и он заставил себя ответить им улыбкой. Коррин ликовал.

— Какой день! — воскликнул он, когда Утер спрыгнул с коня.

— Да. Убито пять тысяч. Какой день!

— Когда ты прикажешь убить остальных?

Утер заморгал.

— Каких остальных?

— Тех, что сдались, — сказал Коррин. — Их всех надо повесить, предателей!

— Они не предатели, Коррин. Они воины — такие же, как ты. Сильные люди, смелые люди. Я не мясник.

— Они же враги! Ты не можешь отпустить на все четыре стороны три тысячи человек — воинов. А охранять и кормить их мы не можем.

— Ты дурак! — сказал Утер сквозь зубы. — Если мы убьем их, больше никто не будет сдаваться нам.

Будут драться, как загнанные в угол крысы, и это будет стоить мне лишних потерь. Когда они вернутся к себе, то принесут весть о нашей победе. Они будут говорить, что мы — как оно и есть! — редкостные воины. А это сломит дух тех, кого потом пошлют против нас. Мы здесь, Коррин, не для того, чтобы устраивать кровавые бани, а чтобы положить конец власти Царицы-Ведьмы.

И задай себе вот какой вопрос, мой кровожадный друг: когда я покину этот мир с моим легионом, из кого наберешь ты себе армию? Из тех самых людей, которых, по-твоему, я должен убить? Ну а теперь уйди! Я устал от войны и разговоров о войне.

Перед полуночью в палатку Утера вошел Северин с двумя центурионами. Принц поднял голову и протер глаза. Он уснул рядом с Лейтой, и впервые за много недель ему не снились никакие ужасы.

— Твой приказ выполнен, принц Утер, — сказал Северин. Лицо его было сурово, глаза обвиняли.

— Какой приказ?

— Все пленные убиты. Под конец оставшиеся пытались спастись, и я потерял десять человек. Но дело сделано.

— Сделано! Три тысячи человек! — Утер вскочил и надвинулся на Северина, глаза у него сверкали. — Ты убил их?

— Этот человек, Коррин, пришел ко мне с твоим приказом уводить пленных по сто человек подальше и убивать их, чтобы остальные ничего не услышали. Ты этого приказа не отдавал?

Утер повернулся к центурионам.

— Найдите Коррина и приведите сюда! Немедля!

Оба торопливо попятились и выбежали из палатки.

Почти оттолкнув Северина, Утер вышел в темноту ночи, судорожно глотая воздух. Ему казалось, что он вот-вот задохнется. Лейта в простой белой тунике выбежала за ним и положила руку ему на локоть.

— Коррин так настрадался, — сказала она. Утер стряхнул ее руку.

Несколько минут спустя центурионы вернулись. За ними два легионера вели Коррина, заломив ему руки за спину.

Утер метнулся в палатку и снова вышел с Мечом Кунобелина в трясущихся руках.

— Тварь! — сказал он Коррину. — Ну, напился крови?

— Ты так устал, что уже не понимал, что делаешь.

Не то сам отдал бы этот приказ. А теперь скажи им, чтобы они меня отпустили. Нам надо многим заняться. Обсудить стратегию…

— Нет, Коррин, — сказал Утер печально. — Со стратегиями ты покончил. И с битвами. И с убийствами. Нынче ты достиг своего высшего успеха. И последнего. Если у тебя есть боги, помолись им, потому что я тебя убью.

— Да нет же! Не раньше, чем будет повержена Царица-Ведьма. Не убивай меня, Утер. Дай мне увидеть, как будет сражена Астарта. Это моя заветная мечта!

— Твои мечты утоплены в крови.

— Утер, не надо! — воскликнула Лейта.

Блеснул Меч Кунобелина, вонзаясь в живот Коррина, входя под ребра, пронизывая сердце. Труп повис на руках легионеров.

— Унесите эту падаль и бросьте воронам, — сказал Утер.

В палатке Утер с силой вогнал окровавленный меч в утоптанную землю и оставил его вибрировать. Лейта сидела на постели, подтянув колени к подбородку.

Северин вошел в палатку следом за принцем.

— Я сожалею, — сказал он. — Мне следовало бы проверить подобный приказ.

Утер покачал головой.

— Римская дисциплина, Северин, превыше всего: подчиняйся! Боги, как я устал! Лучше пошли людей за другими пинрэйскими вождями, Магригом, Хогуном, Кэрлом. Пусть придут сюда.

— Ты думаешь, что-нибудь будет?

— Если да, убей их всех, когда они будут выходить из палатки.

Северин отсалютовал и вышел. Утер подошел к мечу, торчащему у входа посреди окровавленной земли. Он хотел было его выдернуть, но затем передумал и вернулся на ложе около постели. Несколько минут спустя вожди восставших собрались перед палаткой, и Северин проводил их внутрь. Глаза Магрига были невозмутимыми, холодными, и угадать, что он чувствует, было невозможно. Остальные, как обычно, отвели глаза под взглядом Утера.

— Коррин Рогер мертв, — сказал Утер. — Это его кровь.

— За что? — спросил Магриг.

— Он ослушался меня и убил три тысячи человек.

— Наших врагов, владыка Берек.

— Да, наших врагов. Но не в том дело. У меня были другие планы относительно их, и Коррину они были известны. Его поступок не имел прощения. И он за него заплатил. А вы выбирайте: либо вы будете служить мне, либо уйдете. Но если решите служить мне, то будете повиноваться безоговорочно.

— Ты займешь место Царицы-Ведьмы? — спросил Магриг негромко.

— Нет. Когда она будет свергнута, я покину Пинрэ и вернусь в мой мир. Войско духов отправится со мной.

— И мы свободны уйти, если пожелаем?

— Да, — солгал Утер.

— Могу я поговорить с остальными?

Утер кивнул, и пинрэйцы вышли из палатки, где до их возвращения царила полная тишина. Как всегда, за остальных говорил Магриг:

— Мы остаемся, владыка Берек, но друзья Коррина хотят, чтобы его погребли, как подобает военному вождю.

— Пусть делают что хотят, — сказал принц. — Через несколько дней мы доберемся до Серпентума.

Снимите оружие с убитых и вооружите своих людей.

Взмахом руки он отпустил их, заметив, что они по-прежнему хмурятся.

— По-моему, ты потерял их любовь, — сказал Северин.

— Мне нужно только их повиновение. Какие потери мы понесли сегодня?

— Двести сорок один убитыми, восемьдесят Шесть ранены серьезно, а еще около ста отделались легкими ранами. С ними лекари.

— Твои люди сегодня сражались отлично.

Северин ответил на эту похвалу поклоном.

— В большинстве они саксы и, как тебе известно, хорошие воины. И умеют блюсти дисциплину — почти не хуже римлян по рождению. И, если мне дозволено ответить хвалой на хвалу, твой план был образцовым. Восемь тысяч сраженных врагов, а наши потери так малы!

— Но он вовсе не нов, — сказал Утер. — Таким планом воспользовался Помпеи, а потом божественный Юлий. Антоний использовал нечто подобное при Филиппинах. Дарий Великий прославился стремительными переходами своих» бессмертных «, а Александр завоевал почти весь мир с помощью той же стратегии.

Ее принцип очень прост: всегда действуй первым, не допускай, чтобы тебе приходилось противодействовать.

Северин широко улыбнулся.

— И ты всегда вот так про-ти-во-дей-ствуешь похвалам, принц Утер?

— Да, — смущенно признался Утер. — Это защита от надменности.

Северин ушел, и Утер заметил, что Лейта все это время хранила полную неподвижность. Она сидела, обхватив руками колени, и глядела на угли в жаровне. Он сел рядом с ней, но она отодвинулась.

— Поговори со мной! — шепнул он. — Что не так?

Тогда она резко обернулась к нему. Ее глаза пылали яростью, отражая огоньки свечей.

— Я тебя совсем не знаю, — сказала она. — Ты убил его так холодно!

Он промолчал.

— Ты думаешь, я был рад?

— Не знаю, Утер. Так был?

Он облизнул губы, давая ее вопросу проникнуть в самую глубину сознания.

— Ну? — спросила она, и он повернул к ней лицо.

— В то мгновение — да, я был рад. В этом ударе излился весь мой гнев.

— Ах, Утер, кем ты становишься?

— Что я могу ответить?

— Но эта война велась ради Коррина. А теперь кому она нужна?

— Мне, — признал он. — Я хочу вернуться домой. Хочу увидеть Эборакум, и Камулодунум, и Дуробриве. Не знаю, кем я становлюсь. Мэдлин любил повторять, что человек — это сумма всего, что с ним происходило. Что-то добавляет сил, что-то их отнимает. Коррин был таким. Смерть жены лишила его рассудка, и сердце у него было как горящий уголь; он жаждал только одного — мести. Как-то он сказал, что запалит под своими врагами неугасимый огонь, если победа достанется ему. Ну а я… я пытаюсь быть человеком… человеком, как Аврелий, как Кулейн. Мне не к кому обратиться за помощью, Лейта. И некому сказать:

» Ты поступил неверно, Туро. Попытайся еще раз «.

Возможно, убив Коррина, я совершил ошибку. Но убей я его раньше, и три тысячи человек были бы сейчас живы. И теперь — если мы победим — неугасимый огонь не запылает.

— В тебе было столько мягкой нежности там, в Каледонах, — сказала она. — И ты был гонимым принцем и не умел владеть мечом. А теперь ты играешь в полководца и совершаешь убийство.

Он покачал головой.

— Это-то и есть самое печальное! Я не играю в полководца, я — полководец. Иногда мне хочется, чтобы все это оказалось сном, и я проснулся бы в Камулодунуме, и мой отец был бы по-прежнему королем. Но он мертв, а мою страну раздирают на части волчьи стаи. Худо ли, хорошо ли, но я тот, кто может положить этому конец. Я понимаю законы стратегии, и я знаю людей.

— Кулейн ни за что не убил бы Коррина.

— Вот так рождаются легенды, — сказал он с горькой насмешкой. — Не успеет человек умереть, как превращается в воплощение благородства. Кулейн был воин, а тем самым и убийца. Как по-твоему, почему Девятый скитался в Пустоте? Его туда отправил Кулейн. Он мне сам рассказывал в Каледонах. И не переставал сожалеть об этом, но сделал так, ведя войну с римлянами четыреста лет назад.

— Я тебе не верю!

— Ты глупая девчонка, — огрызнулся он, выходя из себя.

— Он был мужчиной вдвое лучше тебя!

Утер вскочил и глубоко вздохнул.

— А ты женщина вдесятеро хуже, чем должна быть!

Может, потому он тебя и отверг.

Она кинулась на него, готовясь разодрать ему лицо ногтями. Но он легко остановил ее и бросил ничком на постель, а затем придавил всем телом.

— Разве жены ведут себя так?

Несколько минут она вырывалась, потом замерла, и он отпустил ее. Она перекатилась на спину и ударила его кулаком в подбородок, но он схватил ее за обе руки и снова прижал к постели.

— Возможно, я не всегда бываю прав, — шепнул он, — и возможно, с тобой я очень промахнулся. Но кем и чем бы я ни стал, я всегда буду нуждаться в тебе.

И всегда любить тебя.

Снаружи Прасамаккус услышал, как ссора затихла.

— Думается, им сейчас не до тебя, — прошептал часовой.

— Верно, — согласился Прасамаккус и заковылял в темноту.

Две недели Кулейн боролся и мучился, чтобы вернуть себе былую силу и быстроту. Теперь он обрел мощь и стремительность, с какими расстался давно, но знал, что этого мало. Горойен была права: приняв смертность, он утратил жизненную энергию юности. Он сидел на твердой земле перед хижиной, смотрел, как солнце погружается в море огня, и его одолевали сомнения.

Когда-то, когда он был царем Кунобелином, он позволил своему телу одряхлеть, стать землисто-серым, но это была подделка. Под морщинистой кожей он сохранял прежнюю силу.

Уже два дня он перестал упражняться, давая отдых усталому телу, восстанавливая потраченную энергию.

А завтра он пойдет к Железной крепости и установит истину, хотя уже знает ее.

Теперь он был рад, что израсходовал Сипстрасси на этот удивительно безрассудный полет. Ведь сегодня он бы не устоял перед искушением потратить силу камня на себя. Его мысли обратились к Гильгамешу, и он словно узрел его таким, каким увидел впервые: гордым, могучим воином, ведущим безнадежный бой против непобедимого врага. Горойен сжалилась над ним, что было совсем не в ее характере, и помогла ему свергнуть царя-тирана. Тогда Гильгамеш вкусил славы и преклонения освобожденного им народа. Но этого оказалось недостаточно. Владыку Битв снедал голод, насытить который не могли никакие победы. Кулейн так и не понял, какая властвовала над ним демоническая страсть. Трижды Гильгамеш бросал вызов Кулейну, и трижды Воин Тумана не принимал его. В Фераге многих ставило в тупик поведение Кулейна. И мало кто догадывался о подлинной причине. Кулейн лак Фераг боялся непонятной тьмы в сердце Гильгамеша, которая делала его непобедимым.

Затем настал день, когда до Кулейна дошла весть о его смерти. Он возликовал, так как в глубине его души зрела уверенность, что рано или поздно Владыка Битв его убьет. Он хорошо помнил этот день — солнце в безоблачном небе, отливающие золотом пшеничные поля вдали и высокие белые башни Вавилона, окутанные темными тенями. Рассказала ему Бригамартис, ее лицо пылало от волнения. Ей Гильгамеш никогда не нравился. До его появления в Фераге ей не было равных в поединках на мечах, но он без всякого труда взял над ней верх на Играх Теней.

— У него было что-то не то с кровью, — злорадно сообщила Бригамартис. — Она не поддавалась силе Сипстрасси. И он удивительно состарился. Последние два года даже Горойен его не навещала. Знаешь, у него текли слюни, и он полуослеп.

Кулейн выждал пять лет, прежде чем пересечь Туман. Горойен была прекрасна, как прежде, и вела себя так, словно между ней и Гильгамешем никогда ничего не было. И в следующие три века ни разу не упомянула его имени.

Теперь Владыка Битв вернулся, и Кулейн лак Фераг сполна испытает весь ужас смертности. Прожить так долго, только чтобы захлебнуться такой горечью.

Туро и Лейта — в ловушке мира, куда он не может добраться, жертвы богини, которую он никогда не сможет убить, а впереди — встреча с воином, которого ему не победить.

Кулейн поднял Ланс и вытащил спрятанный в копье-посохе меч. Лезвие было смертоносно острым, сбалансированность — великолепной. Он поглядел на свое отражение в серебристой стали, посмотрел в собственные глаза, словно ожидая найти там ответ.

Да был ли он истинно смелым? Как просто бессмертному воину сражаться в мире смертных людей! Почти все раны можно сразу исцелить, а на его стороне — опыт и умение, приобретенные за века. Даже великий Ахилл в сравнении был ребенком, и исход их поединка был предрешен заранее. Нет, смелыми были только его противники! Кулейн улыбнулся. Страх перед Гильгамешем заставил его бежать, точно ребенка, испугавшегося темноты — и, как все беглецы, он слепо бросился навстречу еще большему страху. Убей он Гильгамеша все эти столетия тому назад, в тело Горойен не проникла бы беспощадная болезнь, которая ее убивает. Иными словами, она никогда бы не превратилась в Царицу-Ведьму, из чего следовало, что в ужасах этого века прямо повинен он, Кулейн.

Он принял это бремя и поискал убежища в элиримас-опустошении. Но его сознание погрузилось в воспоминания. Он вновь увидел странную красоту конца мира. Ему было пятнадцать, и он стоял во дворе отцовского дома в Балакрисе. И увидел, как солнце медленно закатилось на запад, а затем стремительно вновь вознеслось на небо. Ударил бешеный ветер, и дворец Пендаррика замерцал золотом. Он услышал вопль, увидел, как женщина указывает рукой на горизонт.

Колоссальная черная стена заслоняла небо и росла, росла.

Несколько мгновений он смотрел на нее, полагая, что это грозовая туча. Но вскоре его оледенил ужас. Ревущая тысячефутовая стена воды погребла под собой сушу. Золотое мерцание дворца разлилось по городу, достигло его окраин в тот миг, когда их с громом захлестнул океан. Кулейн окаменел, отчаянно ловя последние секунды жизни. Когда вода обрушилась на него, он вскрикнул, упал… для того лишь, чтобы снова открыть глаза и увидеть солнце в голубом небе. Он встал и оказался на склоне холма среди тысяч жителей родного города. Горизонт стал иным — перед ним расстилались бесчисленные долины, уводящие к по дернутым голубизной горам.

Это был первый день Ферага, день, когда Пендаррик спас восемь тысяч мужчин, женщин и детей, превратив Балакрис в одни огромные врата, ведущие в другой мир. Атлантиды больше не было, слава ее вскоре исчезла из людской памяти.

Так началась долгая бессмертная жизнь Кулейна лак Ферага, Воина Тумана.

Так и не сумев достигнуть высот элири-мас, Кулейн вернулся в настоящее и открыл глаза. Его поразила мысль, смягчившая внутреннее напряжение. Ахилл и все другие смертные, погибшие от меча Кулейна, наверное, чувствовали то же, что он сейчас. Какая надежда остается смертному, когда он вступает в поединок с богом? И все-таки они обнажали мечи и выходили на бой с ним, точно так же, как смертный Кулейн выйдет на бой с бессмертным немертвецом Гильгамешем. И прекрасно, что последний земной опыт Кулейна будет познанием новой истины. Наконец он постигнет то, что чувствовали они.

Позднее он все еще сидел погруженный в размышления, когда в хижину вошел Пендаррик, будто из соседней комнаты.

Кулейн улыбнулся, встал, и они обменялись рукопожатиями. Возник стол, а рядом два ложа и кувшин с вином на столе вместе с двумя хрустальными кубками.

— Какая здесь прекрасная ночь! — сказал Пендаррик. — Я всегда любил аромат лаванды.

Кулейн наполнил кубок вином и возлег на ложе.

Царь выглядел таким же, как всегда: золотистая борода только что завита, могучий торс, внимательные глаза, затворенные от попыток проникнуть в его мысли.

— Зачем ты явился?

Пендаррик пожал плечами и наполнил свой кубок.

— Явился побеседовать со старым другом в ночь перед тем, как он отправится в дальний путь.

Кулейн кивнул.

— Как Туро?

— Теперь он Утер Пендрагон и командует войском. Я подумал, тебе будет интересно узнать, как он его обрел.

Кулейн выпрямился на ложе.

— Ну и?..

— Отправился в Пустоту и вернул Девятый легион.

— Неужели?

— , И у него твой меч, хотя я до сих пор не понимаю, как это вышло.

— Расскажи мне… со всеми подробностями.

И Пендаррик рассказал, задержавшись на том, как повел Лейту к центральному алтарю.

— Я все еще не понимаю, почему велел ей сделать это. Словно в мозгу у меня раздался чей-то голос. Я был поражен не меньше нее, когда она достала меч, — и даже куда больше, если сообразить, что из этого следует. Она проникла в прошлое, в то место и в то время, в которых уже существовала. А мы оба знаем, что это невозможно. Такая вот чудесная загадка!

— Тебе следует обсудить ее с Мэдлином.

— Не премину, хотя он мне не нравится. Внутри него прячется пустота. Он не умеет любить. Да я и не уверен, что хочу узнать разгадку. Одна из бед бессмертия — что за столько столетий очень мало вопросов остается без ответа. Так пусть этот будет одним из них.

— Способен Туро… Утер… победить Горойен?

— Не могу сказать. — Пендаррик пожал плечами. — Она обладает огромной силой. Но сейчас меня больше заботит Кулейн. — Он протянул руку над столом и раскрыл пальцы. Из них на стол упал Сипстрасси.

— Взять его я не могу, — сказал Кулейн. — Но поверь, очень этого хочу.

— А без него ты способен победить?

— Быть может. Я кое-что умею.

— Мне Гильгамеш никогда не нравился, и мне кажется, что его неспособность воспринять силу Сипстрасси была приговором суда гораздо более высокого, чем мой. Но нельзя отрицать, что воином он был грозным… истинным ролиндом.

— Как и я.

— Как и ты, — согласился Пендаррик. — Но у него, мне кажется, нет души. В Гильгамеше нет никакого величия. И никогда не было. По-моему, мир для него окрашен в серый цвет. Когда Горойен вернула его, она обрекла себя на гибель, так как Кровь-Камень усилил его болезнь настолько, что она передалась ей.

— Я все еще люблю ее, — признался Кулейн. — Я не мог причинить ей вреда.

— Знаю. — Царь налил себе вина и отвел взгляд от Кулейна. — Есть еще кое-что, и я до сих пор не уверен, поможет ли это тебе или погубит тебя. — Голос Пендаррика дрогнул, и Кулейн почувствовал странное напряжение во всем теле. Царь облизнул губы и сделал глоток. — Горойен не знает, что мне известна эта… тайна. — Он погрузился в молчание, которое Кулейн не стал нарушать. — Прости, мой друг, — сказал наконец Пендаррик, — я не могу выразить, как это тяжело для меня.

— Тогда ничего мне не говори, — сказал Кулейн. — После завтрашнего дня это уже не будет иметь никакого значения.

Пендаррик покачал головой.

— Когда я рассказал тебе про Лейту и меч, кое о чем я умолчал. Что-то… кто-то потребовал, чтобы я открыл тебе всю правду. Да будет так. Ты помнишь дни в Ассирии, когда Горойен заболела горячкой, которая почти ввергла ее в безумие?

— Конечно. Она чуть было не умерла.

— Решила, что ненавидит тебя, и рассталась с тобой.

— Но ненадолго!

Пендаррик улыбнулся.

— О да, на какие-то два десятилетия. Когда она вернулась, все было так, как должно было быть?

— Через какой-то срок. Потребовался почти век, чтобы она окончательно преодолела болезнь.

— Окончательно ли? Разве ее беспощадность не продолжала усиливаться? Разве нежность не покинула ее душу навсегда?

— Да, может быть. Но о чем ты?

Пендаррик глубоко вздохнул.

— Когда она покинула тебя, то была беременна.

— Я не хочу об этом слышать, — закричал Кулейн, вскакивая на ноги. — Уйди!

— Гильгамеш — твой сын и ее любовник.

Силы и гнев внезапно оставили Кулейна, он пошатнулся. Тотчас Пендаррик оказался рядом с ним и помог добраться до ложа.

— Но почему? Почему она не сказала мне?

— Что я могу ответить? Горойен безумна.

— А Гильгамеш?

— Он знает… и потому-то ненавидит тебя, потому-то он всегда желал твоей смерти. Какое бы безумие ни овладело Горойен, оно передалось ему. И когда бессмертие оказалось ему недоступно, он винил тебя.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Если бы ты взял Сипстрасси, я промолчал бы.

— Ты думаешь, зная это, я стану сильнее?

— Нет, — признал Пендаррик. — Но это, возможно, объясняет, почему ты всегда избегал поединка с ним.

— Я его боялся.

— И это тоже. Однако голос крови неслышно воздействовал на тебя. Я видел вас обоих в бою и знаю, что былой Кулейн мог бы победить Гильгамеша.

Ты всегда был самым лучшим. Он знал это. И его ненависть усугублялась.

— Как ты узнал?

— В последние годы его жизни Горойен отказывалась его видеть. За два дня до его смерти я навестил его. Он впал в старческое слабоумие и звал свою мать.

Воспоминание не из приятных.

— Я бы сумел воспитать его без ненависти.

— Не думаю.

— Оставь меня, Пендаррик. Мне надо многое обдумать. Завтра я должен попытаться убить собственного сына.