ПРОЛОГ

Кафас-купец испугался, когда незнакомец подъехал к его костру. Было это в лесу, к северу от столицы. Кафас выбрал место для ночлега в ложбинке подальше от дороги, чтобы огонь никого не приманивал. Гражданская война уже закончилась, но потери с обеих сторон были очень велики, и войска больше не патрулировали эту дикую местность, где разбойничали шайки дезертиров. Кафас долго думал перед тем, как предпринять это путешествие, и все-таки решился. Теперь мало кто из купцов отваживался посещать Наашан, поэтому он мог нажить большие деньги, продавая свои товары — шелка из Чиадзе, пряности из Шерака и Готира. Сейчас, при свете полной луны, эта возможность представлялась Кафасу весьма сомнительной.

Всадник появился из леса над ложбинкой и направил коня вниз по склону. Кафас видел, что затылок у него выбрит, а наверху волосы подстрижены в виде торчащего гребня — такую прическу носят отборные наашанские воины, мастера меча. Уже легче: вряд ли такой человек стал бы промышлять разбоем. У искусного бойца в раздираемой войной стране есть более легкие способы разбогатеть, чем подкарауливать купцов на дороге.

Одежда всадника укрепила эту мысль. Темный кожаный колет с кольчужными наплечниками, кожаные штаны, высокие сапоги, тоже защищенные кольчугой, — все это было хоть и просто, но дорого. И вороной у него чистых вентрийских кровей. Таких коней не часто увидишь на рынке — их продают из рук в руки за двести, а то и за четыреста золотых рагов. Ясно, что всадник не вор. Страх перед ограблением покинул Кафаса, сменившись страхом иного рода.

Неизвестный спешился и подошел к костру, двигаясь с грацией, присущей всем хорошим бойцам на мечах. Кафас поднялся ему навстречу. Вблизи всадник выглядел моложе, чем казалось — лет на двадцать с небольшим. Голубые глаза на красивом лице блестели ярко, как два сапфира.

— Добро пожаловать к моему огоньку, — с поклоном сказал Кафас, — Хорошо, когда ты не один в столь опасных местах. Меня зовут Кафас.

— Скилганнон, — протянув руку, представился незнакомец. На Кафаса накатил страх, во рту пересохло.

— Я… как раз собирался поужинать, — через силу выговорил он. — Прошу вас разделить со мной трапезу.

— Спасибо. — Скилганнон оглядел лагерь и принюхался. — Не похоже, чтобы духами пользовался ты, поэтому зови сюда своих женщин. В этом лесу водятся дикие звери. Волков теперь поубавилось, но встречаются еще медведи и даже пантеры. — Он повернулся лицом к огню, и купец увидел у него на спине странное приспособление: черный, немного изогнутый полированный футляр футов пяти длиной, с украшениями из слоновой кости на обоих концах. Если бы Кафас не слышал имени незнакомца, он затруднился бы понять, для чего это приспособление служит.

Скилганнон снял с себя футляр и уселся у огня.

Кафас с тяжелым сердцем обернулся к темному лесу. Скилганнон знает про девочек, и если он вздумает изнасиловать или убить их, от него не убежишь.

— Лукрезис, Филия, идите сюда. Все в порядке, — позвал купец, молясь, чтобы это оказалось правдой.

Из леса появилась стройная темноволосая девушка, ведя с собой девочку лет семи. Малышка, вырвавшись из рук сестры, подбежала к отцу. Тот обнял ее за плечи и подвел к костру.

— Мои дочери, Филия и Лукрезис. Скилганнон улыбнулся им.

— Осторожность никогда не помешает. Красивые у тебя дочки — должно быть, в мать пошли.

Кафас тоже выдавил из себя улыбку:

— Да, она была красавица, это верно. — Его пугала смелость, с которой Лукрезис смотрела на молодого воина. Девушка, склонив голову набок, перебирала пальцами длинные волосы. Она знала, что хороша собой — мужчины не раз говорили ей об этом.

— Помоги мне принести посуду, Лукрезис, — приказал ей отец и у самой повозки прошипел: — Перестань строить ему глазки.

— Почему? Он такой приятный мужчина.

— Это Скилганнон Проклятый. Хорошо, если мы уйдем от него живыми. — Кафас вручил дочери пару котелков и сковородок.

Скилганнон у костра беседовал с маленькой Филией, и она весело смеялась.

— Он ничего нам не сделает, отец, — сказала Лукрезис.

— Не суди о людях по виду. Если бы преступления совершали одни уроды, найти преступника было бы проще простого. Я наслышан о его подвигах — и не только на ратном поле. Говорят, у него в доме вся прислуга состоит из хорошо обученных шлюх. Я бы такого и близко не подпустил к своим Дочерям, будь у меня выбор — но у меня его нет.

— Жаль, что его нет и у меня, — сказала Лукрезис. Кафас, вернувшись к костру, приготовил похлебку. Помешивая вкусно пахнущее варево, он добавил в котелок перца и прочих специй, а под конец посолил.

— Кажется, готово.

— Ты отменный повар, мастер Кафас, — сказал Скилганнон после ужина.

— Благодарствую. Это мой конек.

— А почему у тебя на руке паук? — спросила Филия, показав на черную татуировку на его левом предплечье.

— Тебе не нравится?

— Нет. Он страшный.

— Это невежливо, Филия! — вскричал Кафас. Девочка испугалась, и он, спохватившись, добавил: — Этот господин — наашанский офицер и получил этот знак за то, что… победил в одиночку восемь человек. У военачальников на груди изображается пантера, а у самых победоносных — орел. И ты не должна говорить взрослым такие вещи.

— Хорошо, не буду, но он правда страшный.

— Дети говорят то, что думают, — ничего плохого в этом нет, — мягко вставил Скилганнон. — Успокойся, купец, я не причиню тебе зла. Я переночую у твоего костра, а утром поеду дальше. Можешь не опасаться за свою жизнь и за честь своей семьи. Кстати, прислугу, о которой ты говорил, держал не я, а один придворный — мой, так сказать, друг.

— Я не хотел обидеть вас, сударь.

— Слух у меня очень острый, купец, но я не обижен.

— Покорно благодарю вас.

Издали послышался стук копыт. Скилганнон встал.

Через некоторое время в ложбину спустился кавалерийский отряд. Кафас, бывавший в Наашане в годы гражданской войны, узнал солдат королевы. Одеты в черное, шлемы тяжелые, у каждого пика, сабля и круглый щит с изображением пятнистой змеи. Во главе ехал штатский, тоже известный Кафасу: Дамалон, фаворит королевы, с длинными светлыми волосами и тонким лицом. Он легко соскочил наземь, но пятьдесят всадников остались в седлах.

— Долго же мы гонялись за вами, генерал, — сказал Дамалон Скилганнону.

— Зачем же было так утруждаться?

— Королева требует вернуть ей Мечи Дня и Ночи.

— Она мне их подарила, — пожал плечами Скилганнон. — Впрочем, будь по-вашему.

Подняв с земли черный футляр, он бросил его Дамалону. Его лицо при этом, как заметил Кафас, искривилось, словно от боли.

— Можете ехать, капитан, — сказал Дамалон, оглянувшись. — Наша задача выполнена.

Всадник на гнедом коне выехал вперед.

— Рад видеть тебя снова, генерал, да сопутствуют тебе боги.

— И тебе, Аскелус.

Кавалеристы во главе с капитаном стали удаляться, и на поляне осталось только четверо человек — без сабель, но с длинными кинжалами у пояса. Они спешились и стали рядом с Дамалон ом.

— Зачем ты уехал? — спросил придворный. — Королева отличала тебя больше всех своих военачальников.

— Это мое дело.

— Странно. У тебя было все: богатство, власть, дворец, чтобы жить в нем до конца своих дней, а жениться ты мог бы снова. — Дамалон потянул за одну из костяных рукоятей, выступающих из футляра, но ничего не произошло.

— Нажми на рубин в эфесе, — сказал Скилганнон. Дамалон нажал, и при луне сверкнул серебром клинок с вытисненными на нем рунами. Кафас смотрел на меч с нескрываемой алчностью. Мечи Дня и Ночи вошли в легенду. Правитель любой страны дал бы за них три тысячи рагов — а может, и пять.

— Какая красота, — произнес Дамалон. — Кровь играет, когда на них смотришь.

— Мой вам совет: садитесь на коней и уезжайте, — отозвался Скилганнон. — Ты сам сказал, что твоя задача выполнена.

— Не совсем. Королева сильно разгневалась, когда ты уехал.

— Она разгневается еще больше, если ты не вернешься к ней, а мне начинает надоедать твое общество. Пойми, Дамалон: я не хочу убивать тебя и твоих приспешников. Хочу покинуть эту страну, больше ничего.

— Твоя самонадеянность просто ошеломляет. У меня твои мечи и четверо вооруженных людей, а ты еще и угрожаешь. В своем ли ты уме? Жаль, что ты оказался здесь в это время, купец. Судьба, должно быть, — от нее, как известно, не уйдешь.

Дамалон нажал на изумруд во второй рукояти и обнажил другой клинок, уронив наземь черные ножны. Этот меч сверкнул золотом. Придворный на какое-то время залюбовался клинками. Потом тряхнул головой, словно пробуждаясь от чар, и сказал:

— Старика с девчонкой убейте, а старшая скрасит нам обратную дорогу.

Рука Скилганнона шевельнулась. Что-то блестящее пролетело по воздуху и слегка задело горло Дамалона.

Из рассеченной артерии брызнула кровь. Все последующее отпечаталось в памяти Кафаса навсегда.

Скилганнон подхватил мечи, выпавшие из рук смертельно раненного Дамалона. Четверо убийц бросились на него, и оба меча замелькали при свете костра. Боя не было, сталь не лязгала о сталь. Через несколько мгновений на земле остались лежать пять мертвых тел — одно почти обезглавленное, другое разрубленное от плеча до пояса. Скилганнон вытер клинки, убрал их в общие ножны и повесил себе за спину.

— Поищи себе новые рынки для сбыта товаров, Кафас. Боюсь, что Наашан для тебя теперь станет опасен.

Скилганнон дышал не чаще обычного, и пот не выступил у него на лбу. Осмотрев землю вокруг мертвого Дамалона, он подобрал измазанный кровью стальной кружок не более двух дюймов в поперечнике и вытер его о рубашку убитого. Кафас разглядел острый зазубренный край и содрогнулся. Скилганнон спрятал кружок в карман на поясе и оседлал своего коня.

— Они и нас хотели убить, — сказал, подойдя к нему, Кафас. — Огромное вам спасибо за спасение наших жизней.

— Ребенок напуган — ступайка ты к ней, Кафас, — ответил Скилганнон, садясь в седло.

— Я тоже благодарю вас. — Лукрезис подбежала и стала рядом с конем, во все глаза глядя на всадника.

Он с улыбкой нагнулся, взял ее руку и поцеловал.

— Будь счастлива, Лукрезис. Жаль, что не могу побыть с тобой подольше. — Затем отпустил руку и повернулся к Кафасу, прижимающему к себе младшую дочь: — Не оставайтесь тут на ночь. Запрягай лошадей и гони на север.

С этими словами он уехал.

Кафас смотрел всаднику вслед, пока он не скрылся в лесу.

— Хотела бы я, чтобы он остался, — вздохнула Лукрезис. Кафас только головой покачал.

— Он только что убил у тебя на глазах пятерых человек. Он беспощаден и опасен, Лукрезис.

— Ну и пусть, зато глаза у него красивые.

ГЛАВА 1

Дым от пожаров еще висел в воздухе, но вчерашние беспорядки поутихли. Два монаха медленно спускались с холма к городу. Над восточными горами собирались тяжелые тучи, сулящие дождь, дул холодный ветер. Брат Брейган обычно любил такие прогулки, особенно в погожие дни, когда река и белые домики сверкали на солнце. Он с удовольствием смотрел на луговые цветы, такие маленькие и недолговечные на фоне снеговых вершин. Природа и сегодня радовала глаз своей красотой, но ощущение опасности мешало молодому монаху любоваться ею.

— Скажи, брат Лантерн, бояться грешно? — спросил он своего спутника, высокого, с холодными и яркими голубыми глазами. Одежда послушника казалась на нем неуместной.

— Тебе когда-нибудь случалось убить человека, Брейган? — равнодушно проронил Лантерн.

— Нет, конечно.

— А грабить, насиловать, красть?

Пораженный Брейган уставился на собеседника, позабыв на миг о своих страхах.

— Нет.

— Почему же ты тогда то и дело задумываешься, что грешно, а что нет?

Брейган умолк. Общение с братом Лантерном не доставляло ему радости. Тот говорил очень мало, но в нем чувствовалось что-то тревожное, и голубые глаза придавали худощавому лицу свирепый вид. Когда они летом работали в поле, Брейган видел шрамы от старых ран на его руках и ногах. Он спросил Лантерна, откуда они у него, но тот промолчал. Про татуировки на груди, спине и руках он тоже молчит. Между лопатками у него выколот орел с распростертыми крыльями и раскрытыми когтями, на левом предплечье — паук, на груди — оскаленная морда леопарда. Если его спрашивают, он лишь молча смотрит на любопытного своими холодными глазами. Во всем остальном он образцовый послушник, трудолюбивый, никогда не пренебрегает своими обязанностям. Ни на что не жалуется, не спорит, исправно посещает все службы и занятия. Может прочесть наизусть любой стих из священного писания, хорошо знает историю страны и соседних с ней государств.

Брейган снова обратил взгляд на город, и страх вернулся к нему. Городская стража не делает ничего, чтобы остановить бунтовщиков. Два дня назад те накинулись на брата Лайбана, шедшего в церковную школу, и переломали ему руки. Его били железными прутьями и пинали ногами. Лайбан, уже немолодой, чуть не умер после этого.

Два монаха перешли через мост над речкой. Брейган споткнулся, наступив на подол своей бледно-голубой рясы, и упал бы, но брат Лантерн подхватил его за локоть.

— Спасибо. — Брейган потер ноющую от стального пожатия руку. Среди развалин сгоревших домов копошились какие-то люди. Брейган старался не смотреть на них — и на двух мертвецов, висящих на высоком дереве,

— Пусть это грех, но мне страшно, брат, — прошептал он. — Почему люди творят такие ужасные вещи?

— Потому что могут, — ответил Лантерн.

— А ты разве не боишься?

— Чего?

Вопрос показался Брейгану до смешного нелепым. Брата Лайбана избили до полусмерти, город охвачен ненавистью к церкви и ее служителям. На главной улице Брейгана бросило в пот. Здесь народу было побольше, и у входа в таверну стояли несколько солдат в темной одежде. Многие пристально смотрели на идущих к аптеке монахов. Кто-то выкрикнул бранное слово.

От пота щипало глаза, и Брейган все время моргал. Брат Лантерн, подойдя к аптеке, нашел дверь запертой и постучал. Ответа не последовало. Вокруг стал собираться народ.

— Пойдем отсюда, брат Лантерн, — сказал Брейган, по-прежнему стараясь ни на кого не смотреть.

Потом он услышал чей-то злобный голос, обращенный к нему, повернулся, получил удар кулаком в лицо и кулем повалился наземь. Сапог пнул его в грудь, и Брейган с криком откатился к стене.

Лантерн, перешагнув через него, заступил дорогу обидчику и тихо проговорил:

— Остерегись, брат.

— И чего же я, по-твоему, должен остерегаться? — осведомился могучий бородач в зеленом кушаке арбитра.

— Гнева — ведь он, как правило, влечет за собой горе.

— Я тебе покажу горе! — засмеялся бородач, замахиваясь кулаком на Лантерна. Но монах уклонился, и удар прошел мимо. Арбитр, потеряв равновесие, наткнулся на выставленную вперед ногу Лантерна и плюхнулся на колени. С ревом вскочив, он снова бросился на монаха, снова промахнулся и снова упал, теперь уже в кровь разбив лицо о булыжник. Сообразив, что одних кулаков тут недостаточно, он вытащил из-за пояса нож.

— Остерегись, — повторил Лантерн. — Ты можешь пораниться еще сильнее.

— Пораниться? Дурак ты, что ли?

— Я начинаю думать, что да. Не знаешь ли, когда аптекарь придет? Наш брат болен, и нам нужны травы, чтобы снять жар.

— Аптекарь сейчас понадобится тебе самому!

— Я ведь не отрицаю, что он мне нужен — или я выражаюсь недостаточно ясно?

Арбитр, громко выругавшись, ринулся вперед с ножом. Лантерн опять отклонился, и его рука слегка задела плечо нападающего. Тот пролетел мимо Лантерна, впечатался головой в стену аптеки и сполз вниз, поранив ножом собственное бедро.

Лантерн опустился на колени рядом с ним и осмотрел рану.

— К счастью, если такое выражение уместно в нашем случае, крупную артерию ты не задел — однако рану все же следует зашить. Есть здесь его друзья? — — поинтересовался он, обернувшись лицом к толпе. — Этот человек нуждается в уходе.

Вперед вышли несколько мужчин, и Лантерн спросил одного:

— Вы в ранах смыслите что-нибудь?

— Нет.

— Тогда несите его в трактир. Я сам зашью порез. Да пошлите кого-нибудь за аптекарем! У меня много дел и нет времени тут прохлаждаться.

Брейган, на которого никто больше не обращал внимания, со стонами поднялся на ноги. Раненого тем временем отнесли в. трактир.

— Дождись аптекаря, — велел своему собрату Лантерн, — я скоро. — Он отправился вслед за носильщиками, и толпа раздалась, пропуская его.

Брейган, одолеваемый головокружением и тошнотой, несколько раз глубоко вздохнул.

— Кто это такой? — обратился к нему один из солдат городской стражи.

— Брат Лантерн, наш библиотекарь. — Солдат засмеялся, и толпа стала расходиться.

— Думаю, что сегодня вас больше не тронут, — сказал стражник.

— Что мы им сделали? Мы всегда стремились любить всех своих ближних, и многие из этих людей мне знакомы. Мы оказывали им помощь, когда они болели, а в прошлый голодный год делились своими припасами.

— Я за них не ответчик, — пожал плечами солдат.

— Но почему вы не заступились за нас? — не унимался монах.

— Мы люди подневольные и подчиняемся приказу. Не наше дело разбирать, какие приказы нам нравятся, а какие нет. На вашем месте я покинул бы монастырь и ушел на север. Скоро горожане явятся и к вам.

— Для чего?

— Спроси своего друга. Он, мне сдается, понимает, откуда ветер дует. Во время драки я заметил у него на руке татуировку — что такое там нарисовано?

— Паук.

— Я так и подумал. Нет ли у него на груди льва или чего-то в этом роде?

— Есть. Леопард.

Солдат, ничего больше не сказав, зашагал прочь.

Уже три года Скилганнон пытался вновь обрести то единственное мгновение полной ясности и всепонимания. Изредка ему казалось, что оно совсем близко, словно расплывчатый образ на самом краю поля зрения — но стоило сосредоточиться на этом образе, как тот исчезал бесследно.

Он отказался от богатства и власти, он странствовал по диким местам, он стал монахом здесь, в бывшем замке Кобальсин, он три года корпел над книгами, усваивая — и пытаясь принять — учение, не имеющее ничего общего с миром Человека и человеческой природой.

Каждую ночь ему снился один и тот же сон, где он блуждал по темному лесу в поисках белого волка. Заметив бледный силуэт в густом подлеске, Скилганнон хватался за мечи, и волк убегал.

Чутье подсказывало Скилганнону, что между мечами и волком существует какая-то связь. Как только они оказывались у него в руках, волк исчезал, но из страха перед волком Скилганнон каждый раз невольно вооружался.

После этого монах по имени Лантерн просыпался и скатывался со своей узкой койки, задыхаясь, стиснув кулаки. Маленькая келья с крохотным окошком представлялась ему тогда тюремной камерой.

В эту ночь над монастырем бушевала гроза. Скилганнон прошел босиком по коридору и поднялся на крышу, под дождь. Молния прорезала небо, следом прогремел гром.

В ночь после завершающего сражения тоже шел дождь.

Вражеский священник стоял на коленях в грязи, среди тысяч тел. Он поднял глаза на Скилганнона и воздел тонкие руки к бушующему небу. Дождь промочил его светлую рясу насквозь.

— Слезы небес, — сказал он.

Скилганнона до сих пор удивляла ясность, с которой ему запомнилась эта встреча. Он помнил даже вопрос, возникший тогда у него в голове: к чему Богу плакать? Он высмеял священника, обозвал его дураком и сказал:

— Найди себе бога посильнее. Слезы — удел слабых и неудачливых.

Прохаживаясь под дождем по монастырской кровле, Скилганнон смотрел на восток.

Ливень понемногу утихал, тучи расходились. Рогатый месяц осветил блестящую от влаги землю. Белые дома городка сверкали, будто сахарные. Нынче ночью беспорядков не было, и дождь потушил пожар в купеческом квартале. Но завтра толпа соберется снова, подумал Скилганнон. Или послезавтра. Что, собственно, делает он на этой крыше? Тот скот в городе спросил, не дурак ли он, и этот вопрос засел у Скил-ганнона в голове. Зашивая тому человеку бедро, он заглянул ему в глаза и увидел там ненависть.

— Мы сотрем вашу породу со страниц истории, — заявил серый от боли арбитр, лежа на столе в трактире.

— Монахов перебить нетрудно, дружок, — ответил ему Скилганнон. — Они не окажут сопротивления. Что до истории, то вряд ли такие, как ты, имеют власть над ее страницами.

По крыше пронесся ветер. Скилганнон поежился, улыбнулся, скинул промокшее платье. Нагой, при свете луны, он размял руки, спину и принял позу Орла: левая ступня заложена за правую лодыжку, правая рука поднята, левая оплетена вокруг нее, тыльные стороны ладоней сложены вместе. Он стоял не шевелясь, безукоризненно держа равновесие. Глядя на его мускулистое поджарое тело со старыми боевыми шрамами, никто не принял бы его за монаха. Глубоко дыша, Скилганнон расслабился. Не чувствуя больше холодного ветра, он проделал другие упражнения, которые затвердил назубок в своей прошлой жизни: Лук, Саранчу, Павлина, Ворону.

Разогрев мускулы, он начал подскакивать и кружиться, словно в танце, ни на миг не утрачивая равновесия. Горячий пот смыл холодную пелену дождя с его кожи.

В памяти возникло лицо Дайны — не мертвое, каким он видел его в последний раз, а озаренное улыбкой. Они плавали вместе в мраморном бассейне дворцового сада. Его сердце сжалось, но лицо не выразило никаких чувств, только глаза сузились. Он провел рукой по кровельному парапету. От дождя каменное ограждение в фут шириной стало скользким. Брат Лантерн встал на него и оказался футах в семидесяти над скалой, служившей основой монастырю. Каменная дорожка тянулась вперед на тридцать футов, а потом загибалась под прямым углом.

Окинув парапет взглядом, Скилганнон закрыл глаза и побежал, а после подпрыгнул, совершив пируэт. Его правая стопа опустилась на камень твердо, не поскользнувшись, левая задела угол парапета. Он пошатнулся, но тут же выпрямился, открыл глаза и опять посмотрел вниз.

Он рассчитал верно, и малая часть его души сожалела об этом.

Он соскочил на крышу, оделся и сказал себе: «Если ты ищешь смерти, она не заставит себя ждать».

Два дня тридцать пять монахов почти не выходили из старого Кобальсинского замка — разве что на луг к востоку от города. Там паслись тонкорунные овцы и козы. На доходы от тканей и одежды, производимых из шерсти, монахи содержали не только себя, но и главный собор в тантрийской столице Мелликане.

Городок оставался тихим, что не сулило добра. Тела повешенных сняли, и многие монахи верили, что ужасы остались позади и жизнь скоро вернется в свое обычное русло. Близилась весна, а с ней и сбор полевых цветов. Из них составлялись красители для тканей. Тайные смеси масел делали камзолы и плащи непромокаемыми, а краски — стойкими. Монастырские изделия очень высоко ценились среди знати и купечества. А там и овцы начнут ягниться, и торговцы приедут, чтобы закупить мясо, а монастырь снабдить другой провизией.

Обитатели монастыря впервые за много недель воспряли духом. Даже недужный брат Лайбан победил свою лихорадку, и все надеялись, что скоро он начнет поправляться.

Не все, однако, верили, что худшее позади.

Утром второго дня брат Лантерн пришел к настоятелю.

— Нам надо уходить на восток, — сказал он. Настоятель Кетелин, пожилой, с жидкими прядями седых волос и добрыми глазами, пригласил его подняться в свой кабинет на вершине башни. Всю обстановку здесь составляли два жестких стула и длинный письменный стол. Из-единственного узкого окна открывался вид на город.

— Почему ты предлагаешь нам уйти, брат? — спросил настоятель, указав Лантерну стул.

— Потому что скоро сюда явится смерть, святой отец.

— Это мне известно, — мягко сказал Кетелин, — но зачем уходить?

— Прости меня, но я не вижу смысла в твоем ответе. Это всего лишь отговорка. В это самое время смутьяны подговаривают горожан идти на монастырь. Завтра или послезавтра под этими стенами соберется толпа. Нас выбрали на роль врага, сделали из нас демонов. Ворвавшись в ворота, они вырежут нас всех до единого. Их ярость, как пожар, сметет все на своем пути.

— Я снова спрашиваю тебя, младший брат мой: почему ты хочешь, чтобы мы ушли?

— Ты хочешь умереть здесь?

— Дело не в том, чего я хочу. Наш монастырь — место духовной гармонии. Мы живем ради того, чтобы предложить любовь и понимание миру, слишком часто заливаемому кровью и ненавистью. Мы ищем просвещения, брат. Наши души совершают духовное странствие, чтобы в конце концов соединиться с Истоком Всего Сущего. Мы не боимся смерти — ведь это всего лишь один из шагов на нашем пути.

— Если этот дом загорится, святой отец, неужели ты будешь сидеть в нем и ждать, когда пламя тебя поглотит?

— Нет, Лантерн, я уйду в безопасное место. Но сейчас речь не о пожаре. Огонь не имеет души и не выбирает, кого ему жечь. Нам предписано отвечать любовью на ненависть и прощением на причиняемую нам боль. Не пристало нам бежать перед лицом опасности. Это равноценно признанию, что мы не верим в собственное учение. Чему можем мы научить других, если сами бежим от людской ненависти?

— Я не разделяю такого учения.

— Я знаю — и вот почему, помимо прочих причин, ты не можешь найти то, чего ищешь.

— Ты не знаешь, чего я ищу, — с гневными нотами в голосе возразил Лантерн.

— Ты ищешь Белого Волка, не ведая, что он означает и зачем он тебе нужен. И пока ты не поймешь этого, он всегда будет уходить от тебя. Что привело тебя в нашу обитель, брат?

— Я сам все чаще спрашиваю себя об этом. — Твердый взгляд голубых глаз Лантерна не оставлял настоятеля. — Что еще известно тебе обо мне?

— Я знаю, что твои корни уходят глубоко в мир плоти. Знаю, что у тебя острый ум. Знаю, что когда ты бываешь в городе, женщины любуются тобой и дарят тебе улыбки. Знаю, как трудно было тебе соблюдать обет целомудрия. Что еще ты хочешь услышать?

— Я старался быть хорошим монахом, — со вздохом промолвил Лантерн. — Я с головой ушел в мир молитв, доброты и любви. Я думал, что со временем начну понимать его, но этого не случилось. Прошлым летом, во время чумы, мы жизни не щадили, чтобы помочь горожанам, и что же? Двое мужчин, спасенных нами, участвовали в избиении брата Лайбана. Женщина, ребенка которой мы вырвали у смерти, подзуживала своего мужа разбить Лайбану лицо. Сволочи, подонки.

— Как просто было бы любить, брат мой, — улыбнулся Кетелин, — если бы мы дарили свою любовь только тем, кто этого заслуживает. Но многого бы она стойла, такая любовь? Давая бедняку серебряную монету, ты делаешь ему подарок. Но если ты ожидаешь, что он вернет ее тебе, это уже не подарок, а одолжение. Мы не одалживаем свою любовь, Лантерн, мы раздаем ее даром.

— Но чего ты достигнешь, дав им убить себя? Разве от этого в мире прибавится хоть капля любви?

— Может быть, и так, — пожал плечами Кетелин. Они помолчали, и Лантерн спросил:

— Откуда ты знаешь о Белом Волке? Я вижу его только во сне.

— А ты откуда знаешь, что это волк, если ни разу его не разглядел как следует?

— Ты не ответил на мой вопрос.

— У меня есть дар, Лантерн, очень скромный дар. Сейчас, когда мы сидим здесь, я вижу не только тебя, но также обрывки твоих мыслей и воспоминаний. Они порхают вокруг тебя. Вижу двух молодых и прекрасных женщин — одну с золотыми волосами, другую с темными. Они противоположны во всем: одна добрая и любящая, другая страстная и свирепая. Вижу еще мужчину, хрупкого и женоподобного, с крашеными волосами. — Кетелин прикрыл глаза. — Вот еще один — он стоит в саду на коленях и сажает цветы. Славный, немолодой уже человек. Ты знаешь этих людей?

— Знаю.

— И носишь их в своем сердце.

— Все время.

— Вместе с Белым Волком.

— Похоже на то.

Зазвонил колокол, призывая к заутрене, и настоятель встал.

— Мы еще поговорим с тобой, брат Лантерн. Да благословит тебя Исток.

— И тебя, святой отец, — с поклоном сказал Лантерн.

Брейган многого не понимал в этом мире. Люди озадачивали его. Как могут они любоваться красотой гор или ночного неба и не понимать при этом всей тщеты своих честолюбивых замыслов? Как могут, страшась смерти, с такой легкостью предавать смерти других? Брейган не переставал думать о повешенных, которых видел у сгоревших домов. Перед казнью их били и мучили. Молодой послушник не мог представить себе, что кто-то способен получать удовольствие от подобных дел. Но кто-то определенно получал — ведь в толпе, по рассказам, смеялись, волоча этих несчастных к месту казни.

Брейган, сидя у постели брата Лайбана, кормил его с ложки овощным супом. Левая сторона лица у больного опухла и потеряла чувствительность. Брейган то и дело вытирал ему салфеткой левый угол рта.

— Тебе ведь теперь стало легче, брат? — спросил он.

— Да, немного, — неразборчиво выговорил Лайбан. Ему наложили лубки на обе сломанные руки. Худое лицо блестело от пота. Лайбан на исходе шестого десятка не отличался крепким здоровьем, а избили его не на шутку. По морщинистой щеке старого монаха медленно скатилась слеза.

— Тебе все еще больно?

Лайбан отрицательно покачал головой, закрыл глаза и задремал. Брейган отнес мисочку с супом на кухню и вымыл. Там готовили обед несколько монахов, и брат Анагер спросил:

— Как он там, оценил мой супчик? Это его любимый.

— Он хорошо поел, Анагер. Я уверен, ему понравилось. .Анагер удовлетворенно кивнул. От тика у него подергивалась голова, и Брейгана это беспокоило.

— Это все мальчики. Больше всего страданий причинили ему они.

— Мальчики?

— Его ученики из церковной школы.

Лайбан посещал школу два раза в неделю, обучая городских детей письму, арифметике и началам священного писания. Эти занятия доставляли ему неизменную радость. «Молодежь — наше будущее, — говорил он. — Они основа всего. Только через молодых можем мы надеяться искоренить йена-висть в мире».

— И что же они? — спросил Брейган.

— Когда Лайбан, уже избитый, лежал на земле, некоторые дети подходили и пинали его ногами. Как по-твоему, теперь с этим покончено, брат Брейган?

— Я думаю, да. Все как будто улеглось.

— Все из-за арбитров. Это они сеют смуту. Правда ли, что брат Лантерн побил одного?