Томасина

Мэри Руа с обожанием глядела на него, а он говорил:

– Я скажу надгробное слово… «прах во прах возвратится…» похвалю ее… распишу, как ей хорошо на небе… Мы забросаем могилу цветами. Джеми опять залудит… и мы устроим поминки…

Мэри обняла его, склонившись над Томасиной.

– Вот и молодец! – сказал Хьюги, вытер ей лицо чистым платком и помог высморкаться. Потом он аккуратно отряхнул ее фартучек от листьев и травинок.

– Я ее возьму, – заторопился он. – Положу в коробку. Позову Джеми, соберу ребят. А ты беги, одевайся! Что за похороны без вдовы?

Она послушно побежала к дому, улыбаясь и плача. Больше всего ее умиляла фраза «Зверски умерщвлена».

8

Ветеринар Эндрью Макдьюи не видел похорон своей последней жертвы – он направлялся со своим другом, священником, на другой конец города, к слепому нищему. Немного раньше, часа в три, Энгус зашел в лечебницу, чтобы узнать, как здоровье собаки-поводыря.

– Что ж, – сказал ему Макдьюи, предвкушая восторг и удивление, – глаза я твоему Таммасу спас. Через три недели собака будет в полном порядке.

– Вот и хорошо, – ответил священник. – Так я и знал.

– Мне льстит, что ты так веришь в меня… – начал Макдьюи.

– Нет, – простодушно перебил его отец Энгус, – я не из-за тебя. Я…

– А я возьму у мамы накидку на голову, – подхватил Хьюги. – И Джеми будет играть на волынке! Он учился, очень здорово играет. Представляешь – в юбочке, в шапочке с лентами и дудит «Плач по Макинтошу».

Мэри Руа слушала как зачарованная. Глаза ее стали круглыми, словно монетки, и слезы на них высохли.

Хьюги говорил:

– Я тоже надену юбочку, накину плед на плечи, возьму кинжал и сумку… Все будут на нас смотреть и приговаривать: «Вот идет вдова Макдьюи» – это про тебя, а про Томасину: «Упокой ее, Господи!»

– Правда, Хьюги?

– Еще бы! – Он сам увлекся своей выдумкой. – И мы поставим надпись!

– Какую такую надпись?

– Ну вроде могильного камня. Сперва ставят дощечку… если спешат… – Его синие глаза загорелись, и, запустив пальцы в темные кудри, он медленно продекламировал: «Здесь лежит Томасина… зверски умерщвлена… 26 июля 1957 года».

Мэри Руа с обожанием глядела на него, а он говорил:

– Я скажу надгробное слово… «прах во прах возвратится…» похвалю ее… распишу, как ей хорошо на небе… Мы забросаем могилу цветами. Джеми опять залудит… и мы устроим поминки…

Мэри обняла его, склонившись над Томасиной.

– Вот и молодец! – сказал Хьюги, вытер ей лицо чистым платком и помог высморкаться. Потом он аккуратно отряхнул ее фартучек от листьев и травинок.

– Я ее возьму, – заторопился он. – Положу в коробку. Позову Джеми, соберу ребят. А ты беги, одевайся! Что за похороны без вдовы?

Она послушно побежала к дому, улыбаясь и плача. Больше всего ее умиляла фраза «Зверски умерщвлена».

8

Ветеринар Эндрью Макдьюи не видел похорон своей последней жертвы -он направлялся со своим другом, священником, на другой конец города, к слепому нищему.

Немного раньше, часа в три, Энгус зашел в лечебницу, чтобы узнать, как здоровье собаки-поводыря.

– Что ж, – сказал ему Макдьюи, предвкушая восторг и удивление, – глаза я твоему Таммасу спас. Через три недели собака будет в полном порядке.

– Вот и хорошо, – ответил священник. – Так я и знал.

– Мне льстит, что ты так веришь в меня… – начал Макдьюи.

– Нет, – простодушно перебил его отец Энгус, – я не из-за тебя. Я…

Макдьюи сердито рассмеялся.

– А, Боженька! Ясно… Знал бы ты, сколько раз мы теряли всякую надежду! Собака просто чудом осталась жива… – И он остановился, услышав, какое слово произнес.

Энгус Педди весело кивнул.

– Я о чуде и просил. Знаешь, у нас судят по плодам. А в тебе я, конечно, не сомневался. Пойдем скажем Таммасу, а?

– Иди скажи сам. На что я тебе?

– Он тебя просил: «Спасите мои глаза». Ты их спас.

– Вот как? А ты вроде только что говорил…

– Нет, это ты говорил. Ничего, не ты первый путаешь Бога с Его орудием. Пойдем, Эндрью, тебе полезно увидеть, как Таммас обрадуется.

Перед уходом они зашли поглядеть на собаку. Она лежала на чистой соломе, задние лапы ее были в гипсе, передние – в бинтах. Но глаза ее глядели зорко, острые ушки торчали вверх, и, завидев гостей, она забила хвостом по полу.

– Какая красота… – сказал священник.

– Не балуйте ее, а то привяжется, – обратился ветеринар к Вилли Бэнноку, хлопотавшему неподалеку. – Она приучена к одному человеку.

Таммас Моффат жил на другом конце города. Проходя узкими улочками, Энгус Педди услышал знакомые звуки и приостановился.

– Странно… – сказал он. – Где-то играют «Плач по Макинтошу», а сегодня нет никаких похорон.

– Померещилось тебе, – сказал Макдьюи, и они пошли дальше. Старый Таммас жил на втором этаже оштукатуренного дома, крытого толем.

На тротуаре играли дети; на трубе сидела одноногая чайка, белая с серым; на пороге стояла старуха в чепце, с метлой и совком.

– Таммас дома? – спросил отец Энгус.

– Дома, – отвечала старуха, – вроде не выходил.

– Спасибо. Мы к нему поднимемся, если разрешите. Доктор принес ему добрую весть насчет собаки.

Они пошли вверх по узкой, темной лестнице, священник впереди, ветеринар – сзади. Все было тихо, только снизу доносился шорох метлы, а сверху – хлопанье крыльев.

На полпути священник остановился.

– Эндрью… – сказал он.

– Что там? – откликнулся ветеринар.

Но священник не объяснил, что остановило его.

– Ладно, сейчас увидим, – сказал он, тяжелыми шагами добрел до площадки и постучал в дверь. Ответа не было. Он подождал и тихо вошел.

– Господи…-сказал он. Слепой сидел лицом к двери. Голова у него не упала, он как будто прислушивался, ждал шагов, когда явилась смерть.

Макдьюи рванулся к нему, припал ухом к груди, схватил руку. Сердце не билось, и пульса не было, хотя рука еще не остыла.

– Все, – сказал ветеринар. Священник кивнул.

– Да, да… Я знал… – проговорил он.

– Я же спас его глаза! – крикнул Макдьюи. – Где твой Бог?

И тут отец Энгус рассердился. Он выпрямился, круглое лицо вспыхнуло, глаза за очками сверкнули гневом.

– Не смей! – воскликнул он. – Будь она проклята, твоя наглость!

– Проклинать вы горазды! – не уступил Макдьюи. – А ты мне ответь!

– Он – Бог, а не твой слуга! – кричал Энгус Педди, наверное, впервые в жизни. – Ты что, хочешь, чтобы Он тебе льстил? Восхищался твоей работой?

– Нет, ты скажи, – орал Макдьюи, – за что вот этому благодарить твоего Бога?

Они препирались прямо над мертвым телом, а старый нищий словно судил их гнев, и прощал его как истинно человеческую слабость. Священник первым пришел в себя.

– Таммас стар, – сказал он. – Он умер мирно. Он умер надеясь. – Отец Энгус поднял голову, и его кроткие глаза глядели так виновато, что друг его вздрогнул. – А ты прости меня, Эндрью.

– Да и я хорош, – сказал Макдьюи. – Разорался над мертвецом, обидел тебя…

– Нет, не меня! – живо откликнулся отец Энгус. – Я не то имел в виду. Ну что ж, мы оба перенервничали, хотя я-то еще на лестнице знал.

С необычайной, нежной осторожностью он закрыл слепому глаза и накинул ему на голову плед. Вдруг он почувствовал, что еще что-то неладно.

– Мэри сидела в приемной, – сказал он. – Вроде, кошка у нее заболела. Что там было потом?

Макдьюи с поразительной четкостью увидел все, о чем начисто забыл. Он даже ощутил сладкий запах эфира и услышал, как беспомощно колотят в дверь маленькие кулаки.

– Пришлось усыпить, – сказал он. – Видимо, менингиальная инфекция. Так верней. Все равно бы не выжила.

Мирное лицо Энгуса Педди стало и растерянным, и суровым.

– Господи, – проговорил он. – Господи милостивый!..

9

Похоронная процессия двигалась через город к лесу. Прямо за фобом -большой коробкой, обитой изнутри атласом, – шла Мэри Руа, а в гробу на подстилке из вереска лежала, свернувшись как живая, сама Томасина. Ее накрыли вместо флага куском пледа.

Кто-то зааплодировал, но Хьюги дал знак, что еще рано.

– Она не творила зла, не царапалась и не кусалась. Если она ловила мышку, она приносила ее Мэри Руа. Она все время мылась. Мурлыкала она громче всех, вообще – хорошая была кошка. Останки ее – перед нами, но душа ее вознеслась на небо, и сидит там одесную Отца [6], и будет ждать Мэри Руа, чтобы не расставаться с ней во веки веков. Аминь.

Слово это ясно показывало, что теперь речь окончена. Дети захлопали и закричали. Хьюги скромно поклонился и добавил:

– А теперь Мэри Руа бросит первую горсть земли.

Но Мэри задрожала и воскликнула:

– Нет! Не могу! Я хочу домой!

По правде, и Хьюги хотел домой. Кроме того, он заметил слезы в глазах у дамы и рыцарственно сказал:

– Хорошо. Не бросай. – И повторил: – Могильщик, делай свое дело.

Могильщик тоже хотел домой. Хьюги нарвал цветов, рассыпал их по свежей могиле и приказал Джеми:

– Играй веселое.

Джеми покорно заиграл, Хьюги взял под руку Мэри Руа, и дети исчезли.

Полоумная Лори легко и робко подбежала к могиле и быстро опустилась на колени. Она увидела дощечку с надписью:

«Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена 26 июля 1957. Спи спокойно, возлюбленный друг».

Лори улыбнулась, но вдруг, перечитывая надпись, испугалась слов «зверски умерщвлена». Она почуяла зло.

Она встала, постояла, вернулась, снова опустилась на колени. Кто там лежит? – думала она. Кто кого умертвил? Чем тут можно помочь? Ее дело – живые, мертвым ничего не нужно. А все же… И она никак не могла встать с колен.

10

Ветеринар Эндрью Макдьюи открыл деревянную калитку, направился к дому и вдруг, на полпути, остановился, словно что-то забыл. Он пошарил в карманах, пошарил в памяти, но не вспомнил, что же его остановило. Только войдя в дом он понял, что к нему не вышла навстречу рыжая девочка с рыжей кошкой на плече.

Ни в передней, ни в коридоре не раздался топот маленьких ножек, и никто не крикнул: «Папа!» Однако запах еды немного развеселил его; он пошел к себе, помылся, почистился и спустился в столовую, где его ожидало странное зрелище.

Мэри Руа сидела за столом, накрытом на двоих. Она была в трауре, то есть в шали миссис Маккензи, а голову ее покрывала, падая на плечи, как у Мадонны, темно-лиловая вуаль.

За дверью, в кухне, суетилась миссис Маккензи. Заслышав его шаги, она выглянула в столовую, но Мэри Руа не шелохнулась: она сидела тихо, глядя в пол и сложив руки на коленях.

– Здравствуй! – весело окликнул ее Макдьюи. – Что за костюм у тебя? Королева ночи? Ничего, красиво, только мрачновато, а у меня и так был трудный день. Сними-ка, и поужинаем.

Она подняла голову и посмотрела, не мигая, на него, сквозь него, куда-то вдаль.

Миссис Маккензи снова заглянула в дверь.

– Мэри, – встревожено позвала она. – Что ж ты с отцом не здороваешься?

Две слезы поползли по щеке Мэри Руа. Если бы она расплакалась, отец обнял бы ее, ласкал бы, гладил, утешал и, быть может, она оттаяла бы от привычного тепла. Но слез больше не было: детское лицо разгладилось и застыло, выражая омерзение.

– Миссис Маккензи! – крикнул ветеринар. – Эй, миссис Маккензи, что с ней?

Миссис Маккензи вошла в комнату, нервно вытирая руки о фартук.

– По кошке тоскует, – пыталась она объяснить. – Худо ей без Томасины.

Он, не понимая, уставился на нее.

– Схоронили ее ребята, – продолжала миссис Маккензи. – Много их собралось, и Джеми у них играл похоронный марш…

– Ладно, – прервал ее Макдьюи. – Дети всегда что-нибудь выдумают. Вы мне скажите, почему моя дочь мне не отвечает?

Миссис Маккензи собрала все свое мужество.

– Она сказала, что не будет с вами говорить, пока вы кошку не вернете.

11

Имя мое – Баст [7]. Я богиня, царившая в Бубасте. Зовусь я владычицей Востока и звездой утренних небес. Я сокрушила змея Апопа[8] под священной сикоморой [9].

Отец мой – Ра-Солнце, мать моя – Хатор-Луна; Нут, богиня небес, – сестра мне, а брат мой – Хонсу, изгоняющий злых духов.

Мне поклонялись в храме за 1957 лет до того, как пришел на землю Бог Христос. Я жила, умерла и воскресла.

Все теперь иначе. Храм мой – маленький домик, и жрица у меня – одна. Зовут ее Лори, и она не так прекрасна, как прежние мои двенадцать жриц: кожа у нее бесцветная, глаза – светлые, не темней моих, волосы – медные слитки. Но она добра и почтительна и хорошо поет мне хвалу.

Я-в другой стране, и времена теперь другие. Прошло 3914 лет. Снова 1957 год, четвертый год царствования великой властительницы Елизаветы II из 9-й династии. Живу я на севере. Здесь в лесу, у ручья, вернулось мое Ка [10] в мое тело. Обитатели храма не верят в меня и смеются, когда я зову себя богиней. Даже имя мое изменилось – жрица зовет меня Талифой.

Я удивляюсь, что она не распознала моего могущества – ведь и она одна из тех, кто им наделен. Живет она скорее в моем мире, чем в человеческом. Она лечит и утешает лесных зверей. Она беседует с маленьким забытым народцем, с которым когда-то дружили люди, и с этими новыми богами – ангелами, архангелами, херувимами и серафимами.

Кроме того, она ткачиха. Ей дают шерсть, она прядет ее, ткет ткани, шьет одежду и отдает ее фермерам. Они ей платят, а она покупает то, что нужно для ее лечебницы, и сама трет и варит какие-то лекарства для зверей.

На ее земле летом 1957 года и воскресла я, великая богиня Баст.

Помню день, когда мое Ка снова вошло в мое тело, и Лори перенесла меня в храм.

Она посадила меня на камень и представила местным обитателям. Обитатели эти – просто звери, вернее – звери и птицы: три кошки, несколько котят, галка, белка и две собаки. Кошки зашипели на меня, собаки залаяли, галка закричала, белка залопотала.

– Что ж вы? – сказала Лори. – Как не стыдно! Гостью обидели. Простой кот (как выяснилось, звали его Макмердок) выгнул спину, а другой кот, тоже простой, но черный (Вулли), подошел ко мне.

– Кто ты такая? – спросил он. – Видишь, нас тут много, не повернешься. И без тебя тесно.

Я честно ответила:

– Имя мое Баст-владычица. Отец мой – Солнце, мать – Луна. Его имя – Ра, ее – Хатор, Меня почитают все люди, и зовусь я звездой Востока.

Котята перестали ловить свой хвост и кинулись к матери, полосатой и пушистой кошке по имени Доркас.

– Не слыхал! – фыркнул Вулли. – Что-то жирно для облезлой рыжей котихи…

Я возгорелась божественным гневом, ощерилась, зашипела, но они хохотали -заливались. Галка хлопала крыльями, cобаки катались по земле, белка взвилась на дерево. Скотч терьер собрался схватить меня за хвост, но я удачно щипнула его за нос, пускай знает. Мне осталось воззвать к Гору, чтобы он соколом низринулся с неба и выклевал им печень, и к змею Апопу, и к Атуму, насылающему болезни.

Но никто не явился на мой зов. Никто не покарал богохульников. Так я столкнулась впервые с теми, кто не верит в богов. Я не знала, как быть, но Лори все уладила. Она взяла меня на руки, понесла в храм и устроила мне святилище у огня. Я приняла ее в жрицы и стала осматриваться. Наш лесной храм – странное место. Люди сюда не ходят. Пастухи и фермеры вынимают зверей из ловушек, кладут под дубом и звонят в серебряный Колокол Милосердия. Лори выходит из храма и берет зверя.

Кажется, люди боятся Лори, и правильно делают – она ведь жрица истинной богини. На стук она не выйдет, и на крик не выйдет, только на звон Колокола, напоминающий мне звон кимвалов в моем прежнем храме. Вулли (он хоть и простой кот, но умный) рассказал мне, что Лори нашла Колокол в лесу. Прежде он принадлежал разбойнику Роб Рою и предупреждал его, если поблизости была королевская рать.

В храме, на первом этаже, комната с камином (мое святилище как таковое), и еще одна комната, где хранится пряжа. На втором этаже спит Лори, и туда не пускают даже меня.

За храмом каменное строение. Многих черепиц на его крыше не хватает, и Макмердок водил меня туда заглянуть внутрь. Мы видели, как Лори ухаживает за своими больными. Там у нее кролик, землеройка, полевые мыши, птенец, выпавший из гнезда, и горностай с раненой лапкой. Есть и пустые клетки, но Мак сказал мне, что иногда полны они все.

Да, теперь он для меня – Мак, и Вулли дружит со мной, и даже Доркас, большая барыня, дает мне иногда вылизать котят. О своем божественном происхождении я с ними не говорю, но сама о нем помню и еще явлю мою силу.

Жрица любит меня, гладит, чешет за ухом, поет мне песни. Голос у нее нежен и чист, как флейты в моем храме, и, закрыв глаза, я переношусь мыслью в прошлое. Словом, живется мне неплохо. Еды много, только ловить никого не разрешают, Лори не дает трогать живые создания.

Все шло хорошо, жаловаться было не на что, пока к нам не явился Рыжебородый.

12

Надо бы мне с ней потолковать… – сказал отец Энгус, семеня по улице рядом со своим другом. – Не нравится мне, что она с тобой не разговаривает… какая бы тут ни была причина.

– Причина! Да нет никакой причины, – сердито отвечал Макдьюи. – Упрямство одно. Она ведь упрямая, как… ну как я, если хочешь.

– Ты ей других животных предлагал?

– Еще бы! Принес ей кошку, сиамскую, породистую, лучше некуда. А она закричала, убежала, уткнулась миссис Маккензи в передник. Кричала, пока я не унес кошку обратно. Соседи думали, наверное, что я секу свою дочь. Оно бы и не вредно…

– Розгой любви не добьешься, – сказал Энгус Педди. Макдьюи невесело кивнул. Он знал это сам; знал он еще, что соседи говорят так: если ветеринар не пожалел собственную кошку, животных к нему носить опасно. Слухи эти дошли до самых дальних ферм, где его раньше если не любили, то хотя бы уважали. За последние две недели к нему не пришел ни один фермер.

– Не знаю… не знаю… никак не пойму… – размышлял он вслух, словно Педди не шел рядом с ним. – Я бы и рад оживить эту кошку. Но принеси она ее сейчас, я бы ее снова усыпил!

– Без Томасины ей очень одиноко, – сказал священник.

– Да что мне делать? – сердито спросил Макдьюи. – Я все ждал, что ей надоест, но она уперлась, как каменная. Смотрит сквозь меня.

Энгус Педди не любил откладывать.

– Пойду поговорю, – сказал он. – Может, что и выйдет.

Они дошли до конца улицы, и Макдьюи нырнул в свою лечебницу, бросив на прощанье:

– Не выйдет ничего.

А священник подошел к соседнему дому и увидел на ступеньках крыльца Мэри Руа. Он положил на скамью шляпу и зонтик и сел рядом с ней, думая, с чего бы начать.

– Да… – сказал он наконец и вздохнул. – Моросит и моросит… может пойдем ко мне, поиграем с Цесси?

Она взглянула на него торжественно и отрешенно и молча покачала головой. Он тоже взглянул на нее, и сердце его сжалось. Маленькая, некрасивая рыжая девочка сидела на каменной ступеньке, без куклы, без подруги, без кошки. Он знал свое дело и сразу определил чутьем то тяжкое горе, которое до сих пор встречал только у взрослых. Так врач определяет смертельную болезнь по воздуху в комнате.

– Мэри Руа, – мягко и серьезно сказал он, – ты очень горюешь по Томасине. Глаза ее стали злыми, она отвела взгляд, но священник продолжал:

– Я ее помню, прямо вижу, как будто она с нами, тут. Смотри, не напутаю ли я. Если что не так, скажешь.

Мэри Руа неохотно взглянула на него, но и такой знак внимания его ободрил.

– Она вот такой длины. – Он развел руки в стороны. – Такой вышины, такой толщины. Цветом она как медовый пряник, полоски – как имбирный, а на груди у нее манишка, белая, треугольником. – И он очертил пальцем треугольник в воздухе.

Мэри Руа покачала головой.

– Кружочком, – сказала она. Священник кивнул.

– А, верно, кружочком. И три лапки – белые…

– Четыре.

– И белый кончик хвоста.

– Там только пятнышко.

– Да, – продолжал Педди. – Голова у нее красивая, круглая, ушки маленькие, но для нее великоваты. Они острые, стоят прямо, и от этого кажется, что она всегда настороже.

Мэри Руа смотрела на него и жадно слушала. Злоба из глаз ее ушла. Щеки порозовели.

– Теперь – нос. Как сейчас помню: такого самого цвета, как черепица на церковной крыше. Но с черным пятнышком.

– С двумя! – поправила Мэри Руа, показала два пальца, и на щеках у нее появились ямочки.

– Да, правильно, – согласился Педди. – Второе – пониже первого, но его трудно разглядеть. Теперь – глаза. Ты помнишь ее глаза, Мэри Руа? Она кивнула.

– Глаза у нее лучше всего, – продолжал он. – Изумруды в золотой оправе. А язычок самого красивого розового цвета, точь-в-точь мои полиантовые розы, когда они только что раскрылись. Как-то, помню, она сидела напротив тебя, за столом, с белым слюнявчиком, и вдруг смотрю-у нее торчит изо рта лепесток. Вот, думаю, розу съела!

Мэри Руа засмеялась так, что миссис Маккензи выглянула в дверь.

– А она не ела! – кричала Мэри Руа. – Она язык высунула!

Педди кивнул.

– Кстати сказать, как она сидела за столом! – продолжал он. – Истинная леди. Не начнет лакать, пока не разрешат. А когда ты давала ей печенье, она его три раза трогала носиком.

– Она больше всего любила с тмином, – сообщила Мэри Руа. – А почему она их трогала?

– Кто ее знает! – задумался священник. – Может быть, она их нюхала, но это невежливо, так за столом не делают… Скорее всего, она как бы говорила: «Это мне? Ах, не надо! Ну, если ты очень просишь…»

– Она была вежливая, – сказала Мэри Руа и убежденно кивнула.

– А какая у нее походка, какие позы! Бывало, ты ее несешь, а она как будто спит…

– Мы и ночью вместе спали, – сказала Мэри Руа. Глаза у нее светились.

– Помнишь, как она тебя зовет? Я как-то проходил тут, а она тебя искала, и так это запела вроде бы…

Мэри Руа напряглась и, как могла, повторила любовный клич своей покойной подруги:

– Кур-люр-люр-р…

– Да, – согласился Педди, – именно «курлюрлюр». Видишь, Мэри Руа, она не умерла, вот она, с нами, она живая для нас.

Мэри Руа молча смотрела на него, и под рыжей челочкой появились морщинки.

– Она живет в нашей памяти, – объяснил священник. – Пока мы с тобой ее помним во всей ее красе и славе, она не умрет. Закрой глаза, она здесь. Никто не отнимет ее у тебя, а ночью она придет к тебе во сне вдесятеро красивей и преданней, чем раньше.

Мэри Руа крепко закрыла глаза.

– Да, – выговорила она. Потом открыла их, прямо посмотрела на священника и просто сказала:– Я без нее не могу.

Священник кивнул.

– Ну, конечно. Вот ты ее и зови, она придет. Когда ты вырастешь, ты полюбишь еще кого-нибудь и узнаешь, как трудно любить в нашем нелегком странствии. Тогда ты вспомни, что я тебе сегодня пытаюсь втолковать: нет раны, нет скорби, нет печали, которую не излечит память любви. Как ты думаешь, Мэри Руа, поняла ты?

Она не отвечала, серьезно глядя на него. И он подошел к самому трудному.

– Томасина живет и в папиной памяти. Обними его, поговори с ним. как прежде, и вы будете вместе вспоминать. Она станет еще живее. Он, наверное, помнит то, что мы забыли…

Мэри Руа медленно покачала головой.

– Я не могу, – сказала она. – Папа умер.

При всем своем опыте и уме Энгус Педци испугался.

– Что ты говоришь! – воскликнул он. – Папа жив.

– Умер, – спокойно поправила она. – Я его убила.

13

Эндрью Макдьюи убедился довольно скоро, что весь городок толкует о его поступке и толки эти – недобрые. Люди замолкали, когда он входил на почту или в аптеку, он ощущал на улице косые взгляды и часто слышал шепот у себя за спиной.

Некоторые слова он разбирал, и выходило так: если он не сумел или не счел нужным спасти кошку собственной дочери, опасно лечить у него зверей, того и гляди, усыпит. И вообще, если уж твой ребенок с тобой не разговаривает, значит, невелика тебе цена.

Макдьюи злился, стыдился, горевал и потому обращался все резче и с пациентами, и с их хозяевами. В самой невинной фразе ему мерещилась обида, и он так грубил, что даже курортники не пошли бы к нему, будь в городе еще один ветеринар.

Из местных же многие знали, что в лесу, у самой лощины, живет затворницей женщина, которая беседует с ангелами и гномами и умеет – конечно, с их помощью – лечить зверей и птиц. И колокольчик на дубе стал звенеть все чаще.

Когда слухи о паломничествах к Рыжей Ведьме поползли по городу, Макдьюи понял, что у него объявился конкурент.

Конечно, он слышал о ней и раньше. Она была для него одной из местных сумасшедших, вроде некоего Маккени, который часами читал у пивной «самого Рэбби Бернса», или старой Мэри, собиравшей на улице веревочки и бумажки. До сей поры почти все так относились к ней и вспоминали о ней лишь для того, чтобы поразить заезжего рассказом о ведьме, которая живет одна в лесу, беседует с духами и зверями и пугает маленьких детей. Детей, собственно, пугала не она, а эти самые рассказы.

Иногда такой заезжий встречал в аптеке или в лавке скромную молодую женщину с широко расставленными светло-зелеными глазами. Если ему приходило в голову посмотреть на нее дважды, он мог заметить, что у нее необыкновенно нежная улыбка. Но он никак не мог догадаться, что это и есть сама ведьма, спустившаяся с гор, чтобы купить еды и лекарств для себя и для своих бессловесных питомцев.

Макдьюи ее не встречал и не думал о ней, ибо местные достопримечательности не особенно интересны тем, кто живет недалеко от них.

А сейчас о ней толковали, как и о нем. Верный Вилли Бэннок передавал ему слухи о вылеченных овцах, и о чарах, и о колокольчике, и о полевых и лесных зверях, которые приходят к ней есть.

Вернувшись в лечебницу после одной особенно неудачной поездки на фермы, Макдьюи увидел в приемной только Энгуса Педди с тихо скулящей Сецессией и рассердился, что никого нет, как сердился прежде, что народу слишком много.

Однако другу он обрадовался. Он чувствовал, что больше никто не расскажет ему умно и связно о загадочной конкурентке.

– Вот что, Энгус, – сказал он, машинально доставая нужную склянку. – Знаешь ты что-нибудь о такой дурочке Лори? Она живет где-то в лесу и выдает себя за ведьму.

Священник вынул пробку, дал Цесси лекарство, погладил ее по спинке, а потом гладил по вздутому брюху, пока она не рыгнула.

Тогда он радостно улыбнулся и начал так:

– Она не дурочка, Эндрью. Я бы скорее сказал, что она нашла свой собственный мир, в котором ей лучше, чем в нашем. А уж ведьмой ее никак не назовешь!

– Но ведь за что-нибудь ее прозвали полоумной! И вообще, она лечит скот, а у нее нет медицинского образования. Видишь, ко мне никто не идет. Это ее дела!

Педди хорошо знал людей и все-таки удивился, как можно до такой степени не видеть и не винить себя самого. Он понимал, что объяснять тут бесполезно, они только поссорятся, и больше ничего. Понимал он и другое – дело не в разнице характеров; такие пропасти между людьми неизбежны в лишенном замысла и смысла, неуправляемом мире. Ведь атеизм несет в себе свою кару, неверующий сам себя сечет, и ему никак не поможешь. И он просто спросил:

– Что же ты думаешь делать?

– Заявлю в полицию, – сказал Макдьюи. Тут Энгус Педди не мог скрыть смущения.

– О, Господи! – сказал он. – Вот ух не стоит! Она же ни гроша не берет. Нет, я бы не заявлял.

– А что тут такого? – упрямо возразил Макдьюи. – В конце концов, закон есть закон. Учишься, работаешь, а тут всякие знахари травят скот какими-то зельями.

Педди вздохнул.

– Закон, конечно, – закон. То-то и плохо. Но, понимаешь, полицейские уважают Лори. Она – хороший человек, совсем хороший, а им приходится видеть много плохих людей.

– Что ж они, откажутся выполнить свой долг?

– Нет, куда им! У них, сам знаешь, шотландское чувство долга. Просто…

– Никак не пойму! Если я ее обвиню…

– Да, да, конечно. Давай-ка я тебе иначе расскажу.

Он замолчал и взял на руки Цесси, словно младенца или черного поросенка. Она с обожанием глядела на него, лапы ее торчали в стороны, а он, прижав ее к сутане, массировал ей живот. Это было бы невыносимо смешно, если бы взгляд его и улыбка не светились такой нежностью.

– Одна соседка говорит другой: «Чего-то я расхворалась. Стирки невпроворот, а у меня прямо ноги не ходят». Другая отвечает: «Есть у меня микстуры полбутылочки. В прошлом году всю простуду как рукой сняло. Сейчас принесу».

Отец Энгус перевернул Сецессию и стал массировать то место, где начинался коротенький хвост. Морда ее выражала несказанное блаженство.

– Приносит она микстуру на спирту. Больная – у которой, скажем, острый приступ стиркофобии [11] – отхлебывает глоток, отогревается и веселеет. Как, по-твоему, должен доктор подавать на вторую соседку в суд?

Он подождал, пока притча просочится сквозь крепкий череп его друга, и закончил:

– Нет, Эндрью, у тебя будет очень глупый вид, если ты обвинишь Лори. Полиция прекрасно знает, что она просто дает советы пастухам, женщинам и детям, у которых болеют овца, собака или кот.

– Ну, иди сам, – сказал Макдьюи. – Поговори с ней, ты же ее так хорошо знаешь!

– Что ты! – воскликнул Педди. – Я совсем ее не знаю. Ее не знает никто.

– Не говори ты глупостей, Энгус! Кто-нибудь да знает. Пришла же она откуда-то…

– Знает ее кто-нибудь? – тихо, почти про себя, спросил священник, – Да, в каком-то смысле… Ее зовут Лори Макгрегор[12]. Домик ее и амбар пустовали, когда она явилась в наши края неизвестно откуда. Она ткачиха. Может быть, она – одна из парок [13], разлученная со своими сестрами…

Макдьюи сердито фыркнул: