14

1 января 1855

Кристи оставил для меня еще одно стихотворение в нашем тайнике на перекрестке. Видит Бог, это еще хуже, чем первое.

И так далее, еще несколько мертвящих строф. Ужасное произведение, как о нем ни суди. Но я плачу, как ребенок, всякий раз, когда читаю его. Законченная дура. Как ему удалось это сделать со мной?

Я в ответ посылаю ему философские трактаты агностиков, случайно найденные в библиотеке. (Мы обнаружили их, когда вытирали пыль, на самой верхней полке, подальше от посторонних глаз.) Сомневаюсь, что они заставили Кристи расплакаться, так что обмен не был равноценным.

Я решила, что мне повезло, потому что мой первый настоящий роман (нет, не вполне настоящий, но надежда умирает последней) разворачивается в середине зимы. Если бы это был настоящий роман, осмелюсь заметить, мы бы уже скончались от воспаления легких, потому что Кристи назначает мне свидания почти исключительно на свежем воздухе. Он даже не подходит к бывшему дому сторожа, где мы могли бы уединиться в тепле. Я не виню его, у меня неблагородные намерения. Таким образом, это единственное достоинство не вполне удовлетворительного состояния дел; мы по необходимости постоянно одеты.

Вчера я ждала его у старого канала, это заброшенное, невыносимо тоскливое место, вернее, оно было таким, пока он не пришел, после этого вся печаль ушла, была просто забыта. Но не холод! Но даже в этом были преимущества: Кристи пришлось завернуть меня в свое теплое пальто, чтобы у меня перестали стучать зубы. Ну и тогда, конечно, ему пришлось поцеловать меня. Ну и так далее.

С тех пор я думаю об этом «и так далее».

Боже, я с ума схожу. Нормально ли это? Кого мне спросить? Некого. В любом случае мои чувства слишком личные. Я сомневаюсь, что могла бы посвятить в них сестру, если бы она у меня была. А вообще-то, мне все равно, нормально это или нет. Во всяком случае, я жива, и этого достаточно.

Но иногда я чувствую себя больной. Я не могу заснуть, думая о нем, не забочусь о еде, забываю вещи, кладу их не на те места, теряю чувство времени, не слышу, когда люди говорят мне, теряю нить рассуждения на середине фразы. Я напоминаю слегка недоразвитого человека, который шатается без дела, не принося пока особенного вреда.

И меня изнутри сжигает огонь. Я знаю, чего хочу; Джеффри дал мне это – во всяком случае, знание страсти, даже опыт. Я не застенчивая девственница. Я – женщина, и, насколько я знаю, у меня примерно столько же мирского опыта, сколько у Кристи.

Нет, не вполне так. Джеффри посвятил и его. Теперь я вспомнила. В борделе, когда они были почти детьми. Я не знаю, что делать с этим знанием, куда его определить, что мне ощущать. Я не уду об этом думать.

Кристи будет моим любовником. Он обязан быть. Мы уже согрешили, оба, просто потому, что так хотели этого. Если бы я умерла сегодня ночью и Бог существовал бы, он послал бы меня во второй круг Дантова ада, и поделом, и там я носилась бы в вихре, вечно кружась и кружась с Паоло и Франческой, оплакивая крушение своей тщетной страсти.

Вот как обстоят дела, но я решила, если уж пропадать, так с музыкой.

12 января

День святого Элреда, настоятеля аббатства Риво. Я теперь все об этом знаю.

Кристи оставил мне подарок в нашем тайнике на перекрестке. Свои стихи он сворачивает в трубку, скрепляет резинкой и не переживает, если их промочит дождь. (Я переживаю: люблю его ужасные стихи всем моим верным сердцем.) Но этот подарок был завернут в кусок котикового меха, так что я открывала его осторожно, с некоторым трепетом. Это был мой портрет. Акварель, сделанная по наброску, который он нарисовал на прошлой неделе, когда мы были в монастырском овраге, среди старых римских развалин. Я взяла с собой немного хлеба и сыра, и после того, как мы поели, он сделал с меня набросок углем в блокноте. Я ничего об этом не подумала, только то, что он сделал его быстро и, может быть, потом слегка доработает.

Ну хорошо. Теперь я знаю, кем бы он стал, если бы не сделался священником. И еще я должна сознаться, что завидую. (Это здесь я признаюсь; ему я пока не собираюсь признаваться.) Всю жизнь хотела сделаться художником. К добру или к худу, но объективно я видела, что талант моего отца, каков бы он ни был, не передался его дочери, и вот, после милосердно быстрого расставания с иллюзиями, я оставила надежду. (Опять Данте.) Но Кристи – кто бы ни были его учителя в Европе, кто бы ни отговорил его сделаться профессиональным художником, должны быть казнены, повешены, застрелены, четвертованы, подвергнуты пыткам – у меня нет больше слов.

Но, возможно, я заблуждаюсь. Может быть. В конце концов, ведь этот портрет – мой. И я не видела больше ни одной его работы. Может быть, это я вдохновила его! Это заставило меня рассмеяться и привело в себя. Наконец-то. О, я прямо как ребенок. Он делает меня такой легкомысленной, такой глупой.

Все равно. Его акварель просто прелестна. Неужели он на самом деле видит меня такой? Я краснею, стоит мне только подумать об этом. Ни один музей это не выставит: слишком скандально, слишком откровенно. Не могу описать выражения, которое он схватил. Мои губы слегка приоткрыты; мои глаза… горят. Ясно, что смотрят на что-то. Портрет в три четверти, и он остановил движение как фотоаппаратом. Размытость контура – о Боже, я могу описать это только как страстность. Не могу перестать смотреть на эту картину. Это не просто я, Энни Верлен, это женщина, в которую, как мне кажется, я превращаюсь. Но я еще ее не знаю. Так как же Кристи узнал ее так хорошо?

Я умру, если не получу его в скором времени.

14 января

Как он посмел назвать меня «близкой угрозой грехопадения»? Это самое возмутительное из того, что мне кто-либо когда-либо говорил, так я ему и заявила. Это и многое другое – я назвала его «клиническим случаем воплощенного ханжества». Ха! Съел, Его Высокопреосвященство преподобный Моррелл.

15 января

Он принес свои извинения. В поэме. Отвратительной, как обычно. Все прощено.

16 января

Я не нахожу нужных слов для него. Он говорит их каждый раз, когда мы встречаемся. «Я люблю тебя, Энни». Но я принимаю дар и не отдаю, несмотря на то что причиняю ему боль. Это наказание за мою трусость. Тяжкое наказание. Для меня лучше причинить боль самой себе, чем Кристи.

Я люблю его.

Вот. Я это написала. Теперь страница влажная, чернила расплылись, потому что, когда я смотрю на эти три слова, я плачу. Почему это так печально? Я не знаю, но мое сердце разбивается. Мне кажется, что кончается моя жизнь… как будто… что-то ломается во мне…

Нет, я сама не знаю, что пишу. Но знаю, что если я сделаю ему такой подарок, то потеряю все. Он выиграет. Я не могу дать ему выиграть.

Я объяснила ему, почему я не могу выйти за него, а он только посмеивается надо мной…

ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ ВЫЙТИ ЗА КРИСТИ

1. То, о чем я мечтала пять лет, наконец произошло: я свободна и материально независима. Я могу делать что угодно, ехать куда угодно, быть, кем только пожелаю. Я богата! Зачем мне оставаться в Уикерли и быть женой священника?

2. Из меня выйдет ужасная жена священника. Я необщительна; я не могу посещать больных и одевать нагих. Физические действия, связанные с благотворительностью, меня доконают. Представьте меня принимающей епископа!

3. Люди меня не любят и не доверяют мне. Те, кому я нравлюсь, боятся меня, не знаю почему. Я неприкаянная.

4. Я ненавижу этот климат. Мое место – Италия, где зимы теплые и мягкие.

5. Жена священника должна верить в Бога. Необходимое условие…

«Энни, моя драгоценная любовь, ты – трусиха, – написал Кристи в последнем письме. – У тебя никогда не было дома в Италии или где-нибудь еще. Далее, не все мужчины такие, как Джеффри или твой отец, так что этот аргумент также не выдерживает критики. Это не Уикерли – место заключения, а твой собственный страх. Но ты можешь освободиться, выбрав это место и начав жизнь со мной. Ты можешь быть счастлива».

И так далее. Я говорю ему, что это он мечтатель, а не я, но он отводит мои лучшие, самые логичные аргументы, словно ворчание глупой старой девы. Я думаю, он ослеп. Ответ так ясен – почему он его не видит? Мы не подходим для брака; мы подходим для любви. Если он скоро не сдастся, я сойду с ума.

17 января

Он прислал мне текст брачного обета. Подумай, говорит, об этих словах. Он уверяет, что хочет сказать их мне в церкви, перед всеми нашими друзьями. «Я, Кристи, беру тебя, Энни, в жены и буду с тобой сейчас и впредь, в горе и в радости, в болезни и в здравии, чтобы любить и беречь, пока смерть не разлучит нас».

Хорошо же, Кристи, это война. Я снова начну посылать тебе трактаты агностиков.

19 января

Сегодня это едва не случилось. Так близко, так близко. Я вся горю, когда думаю об этом. Мы были на канале, прятались под зонтом, смеялись над ругательствами, которые я выкрикивала дождю. Он первый начал целовать меня и так далее. Мы… Об этом трудно писать. Но я хочу. Он… Ну, хорошо. Он ласкал меня. Это было впервые – без одежды. Не совсем без одежды – Боже, я бы замерзла! Но – частично. То, как он касался меня, близость, острая, невыносимая интимность – я дрожу, когда вспоминаю. И я не могу писать об этом. Он мог сделать все что угодно. Все. О, я хочу, хочу, хочу…

Домик сторожа, покинутый с тех пор, как Уильям Холиок выехал два года назад в новое помещение в подвальном этаже Линтон-холла, все больше нравился Кристи. Особенно через завесу влажного, липкого снега. Но он стоически прошествовал мимо, направляясь к месту встречи – семейному кладбищу д’Обрэ. Холод этого ужасного дня было трудно себе представить, и теперь он относился с полным пониманием ко всем тем скептическим, издевательским словам, которые говорила Энни, когда он предложил, а затем настоял, чтобы их следующее свидание происходило здесь. Но было и одно преимущество – никто не мог на них здесь натолкнуться. В тот момент это казалось наиважнейшим обстоятельством. В тот момент. Теперь тепло казалось первостепенным обстоятельством, но было слишком поздно менять место встречи.

Его карманные часы пробили четыре как раз тогда, когда он открывал калитку в низкой каменной стене. Он быстро осмотрелся и понял, что на этот раз пришел первым – незначительное утешение; изменения в его расписании часто вынуждали его опаздывать, и она любила язвительно напоминать ему, что постоянной непунктуальностью обычно попрекают женщин. Тающий снег покрыл все вокруг; не было сухого места, чтобы сесть. Не было и укрытия, зима обнажила древние дубы. Чтобы ветер не бил ему в лицо мокрыми хлопьями снега, он встал с подветренной стороны самого высокого памятника, гранитного обелиска на могиле Уильяма Верлена, четвертого виконта д’Обрэ. Прижавшись спиной к холодному серому камню, спрятав голову в плечи, засунув поглубже руки в карманы пальто, он: приготовился ждать.

По сравнению с тем, что занимало его сейчас, большие вопросы его прошлого – существует ли Бог? почему страдает человек? как мне спастись? – казались пустяками. Он мысленно представил себе линию, которая разделила его жизнь до и после Энни.

После Энни его стали одолевать размышления о дозволенном и недозволенном, о грехах плоти, вожделении, прелюбодеянии, Марии Магдалине, святом Павле – обо всех аспектах седьмой заповеди, которые до сих пор занимали его как интересные грехи, которые обращают на себя внимание, но которые, к счастью, не имеют к нему прямого отношения. Он соблюдал целомудрие с момента посвящения и искренне раскаялся в нескольких прегрешениях, которые были до этого. Однажды, спустя некоторое время (до Энни), он поймал себя на запретном чувстве к молодой розовощекой прихожанке, осознал его и помолился, чтобы Бог простил его. Но главное, он легко сам себя простил: подразумевалось, что он скоро женится на одной из девушек, которых было так много вокруг. В бессознательном мужском высокомерии он считал, что выберет лучшую – ее он, конечно, будет любить – и тогда вознаградит себя за годы воздержания, предаваясь исполнению супружеских обязанностей со всем пылом и усердием.

Теперь есть Энни. Иногда ему казалось, что Бог послал ее, чтобы испытать его. Была ли она орудием погибели его души? Если да, то почему тогда выглядит спасением? Ото всех этих мыслей можно было спиться.

Он потопал ногами, чтобы не замерзли. Скоро должно стемнеть. Где же она? А вдруг она не смогла прийти и ему придется топать домой, так и не повидав ее? Нет, невозможно даже думать об этом. С привычной легкостью его мысли обратились к их последней встрече. В тот день они играли с огнем; то, что они избегли самого страшного, можно было объяснить только Божественным вмешательством, принявшим вид ветра, пролившего ледяной дождь на ее обнаженное тело, что моментально привело их в чувство.

Долго они не могли это продолжать. Во всяком случае, он не мог. Его тело было как заряженный пистолет со взведенным курком. Энни или дьявол размывали линию между хорошим и плохим, которая до сих пор казалась ему очень четкой. Он спорил с ней по привычке, теперь уже не потому, что действительно видел что-то греховное в их соединении. Боже, помоги ему, он согласился с ней. В тех немногих случаях, когда прихожане признавались ему в нарушении или в желании нарушить седьмую заповедь, совершив прелюбодеяние, он не был особенно шокирован или возмущен. К совершившим супружескую измену он был очень суров, но, правильно это или нет, когда неженатый мужчина совершал по взаимному согласию акт прелюбодеяния с незамужней женщиной, это не возмущало его, и он привык относиться к этому снисходительно. Ну вот. По крайней мере, он не грешит лицемерием. Жалкое утешение.

Где она? Он назначил эту встречу, потому что у него был план, но он не мог начать приводить его в действие, пока она с ним не согласится. У него не было сомнений, что она будет согласна; она увидит в этом прекрасную возможность соблазнить его. Но у него были другие замыслы.

Его часы прозвонили четыре с половиной. Вялый тщедушный закат придал снежному покрову светло-лиловый оттенок. Кристи охватила тоска и озноб. Могло случиться что угодно, десятки домашних обязанностей могли удержать ее, и ему надо быть дураком, чтобы воображать что-то серьезное.

Он оставит ей записку. Сегодня вторник, у нее будет целых три дня на подготовку к тому, что он задумал. Этого должно хватить. Все, что ей надо сделать, это придумать одну по-настоящему убедительную ложь. Это нельзя даже сравнить с той изощренной выдумкой, которую ему придется изобрести к пятнице.

Итак, преподобный Моррелл, вот до чего дошло, насмехался он сам над собой. Он собирался солгать. Но – всегда это оправдывающееся «но» – если план сработает, он избежит целого ряда более серьезных грехов. Что же, цель оправдывает средства? Да. В этом случае да. Оправдывает.

Кристи вытащил из внутреннего кармана пальто блокнот и карандаш. Замерзшими пальцами он написал своей любимой записку.

Она нашла ее, завернутую в его платок, между задвижкой и ручкой калитки, покрытую мокрым снегом и неразборчивую. Она прочла ее при свете умирающего на западе солнца и поднимающейся на востоке луны.

15

Если бы не запах дыма из невидимой трубы, дом священника казался бы покинутым. Все занавеси на окнах были опущены; свет за окнами невозможно было увидеть ни с площади, ни с мощенной булыжником улицы, ни с вычищенной дорожки, ведущей к входной двери. Вычищенной недавно, отметила Энни, так чтобы поздний гость не оставил следов на свежевыпавшем снеге. Она ступала легко, и все-таки шум казался слишком громким в вечерней тишине; не воспользовавшись дверным молотком, она легко постучала в деревянную дверь костяшками пальцев. Слишком легко – никто не откликнулся. Она постучала снова, чуть громче, и услышала движение за дверью. Через мгновение дверь открылась, показались руки, которые схватили ее и втащили внутрь.

Она бросилась на шею Кристи, но он держал её на расстоянии, чтобы рассмотреть, причем его лицо было едва видно в темном холле.

– Ты здесь, – провозгласил он с радостью.

– Я здесь. Чувствую себя заговорщицей. Почему мы говорим шепотом?

Он засмеялся, целуя ее холодные пальцы.

– Не знаю, здесь никого нет, кроме меня. А теперь и тебя. – Он придвинулся ближе, чтобы обнять ее, подумала она, но вместо этого помог снять пальто и повесил его на вешалку у двери. – Заходи в гостиную, Энни. Там горит огонь, и мы можем…

– Кристи.

– Да?

– Одни мы в доме или нет?

– Мы одни.

– Тогда, Бога ради, постой спокойно и поцелуй меня как следует.

Он вздохнул. Не успела она решить, был ли это вздох сожаления, облегчения или сочувствия, как оказалась в тесном кольце его рук. Их губы встретились с готовностью, его теплый рот моментально согрел ее. После этого она положила щеку на его ключицу и пробормотала вплотную к его горлу:

– М-м-м, мне нравится, как целуются в провинции.

Посмеиваясь, он крепко обнял ее, взял за руку и повел по коридору в гостиную.

Это был особенный случай: они обычно сидели в кабинете после чтений по пятницам, которые были отменены в этом и следующем месяце, так как топить приходской зал зимой было дорого. Энни села на потертую софу с краю, оставив рядом с собой достаточно места для Кристи. Он сел рядом, после того как налил ей бокал вина, и его улыбка дала ей понять, что он прекрасно знает, в какую игру она играет. Они чокнулись.

– Что ты сказала, чтобы выбраться из дому? – спросил он ее.

Она прижала ладонь ко лбу.

– У меня раскалывается голова! Не могу ничего есть, мне нужен отдых и покой, не тревожьте меня, что бы ни случилось, по крайней мере до утра. – Энни выразительно подняла брови. – Я убеждена, все мне поверили; я по-настоящему вошла в роль. – Она развела руками, как бы охватывая весь дом. – А ты что сказал, чтобы создать это чудо?

– Ну, когда я услышал, что Ладды хотят уехать на выходные к своему сыну, я немедленно стал говорить о том, что поеду в Мэрсхед и останусь погостить у моего дьякона, мистера Крейтона – что я и сделаю, только завтра, а не сегодня. Таким образом, я избавился от служанки, которая иначе нашла бы странным, что я изгоняю ее на две ночи. Слава Богу идет снег; теперь я могу сказать ей, что отложил визит и провел вечер по-холостяцки.

Он казался так доволен собой, что Энни удержала готовый сорваться вопрос – «Вы хотите сказать, что все эти хитросплетения придуманы для того, чтобы поберечь чувства одной ничтожной служанки?». Кроме того, поразмыслив, она поняла, что если одна незначительная служанка узнает, что они делали, несмотря на всю невинность (пока) их занятий, это может иметь катастрофические последствия для человека в положении Кристи, в таком месте, как Уикерли.

– Как умно с твоей стороны, – вместо этого сказала она, и его довольная улыбка сделалась шире.

– Миссис Ладд оставила на кухне холодный ужин, чтобы я его завтра разогрел. Я сказал ей, что проголодаюсь после долгого дня в Мэрсхеде.

Она покачала головой, глядя на него с уважением.

– Ты подумал обо всем.

Виноватое удовольствие, с которым он принял эту нехитрую лесть, заставило ее сердце дрогнуть от любви.

– Ты голодна?

– Да, но так приятно просто сидеть здесь и болтать. Давай подождем с едой.

Она сказала именно то, что он ждал. Он ухмыльнулся, взял у нее бокал и поставил на низкий столик. Ее сердце начало стучать, но он взял ее за руку и поднял на ноги.

– Ты никогда по-настоящему не видела дома, Энни. Разреши, я тебе его покажу.

– Дом? Сейчас?

Он пожал плечами.

– Ты не хочешь?

– Ну… хорошо. Давай посмотрим дом.

Он провел ее по дому при свете свечей, неся трехглавый подсвечник на три свечи из комнаты в комнату, потому что более яркий свет можно было заметить с улицы, несмотря на задернутые портьеры. Слишком долго она не могла понять, что он затеял. Догадка пришла, когда он начал использовать такие слова, как «обстановка», «удобства» для описания очень приятной столовой и гостиной. В гостиной, как она выяснила, «не было сквозняков». Когда он назвал прихожую «приветливой», она рассмеялась, прервав его:

– Кристи, ты мне показываешь дом или продаешь его?

От этого уши у него покраснели, ей это всегда нравилось.

– Что ты имеешь в виду? – выпалил он, стараясь казаться обиженным. – Я показываю его, думал, тебе будет интересно.

Она засмеялась опять, радуясь его простодушию.

– Так вот в чем затея, не так ли? – усмехнулась она, прислонившись к нему. – Заговор! Ты заманил меня с заранее обдуманным намерением, учти это.

– Нет, нет.

– Да. Ты пытался соблазнить меня прекрасными картинами замужней жизни. По правде говоря, Кристи, это хуже, чем тексты брачных обетов.

Он сдался без боя.

– Хорошо, таков был план. Это имеет значение? Ты не пришла бы, если бы знала?

– Конечно, нет, я пришла бы в любом случае, ты это знаешь. Но, дорогой, давай не будем начинать наш старый спор сегодня вечером.

– Конечно. Мы ни о чем не будем спорить сегодня вечером.

– А дом у тебя красивый. Мне он всегда нравился.

– Правда?

– Да, конечно, – но давай не будем говорить о моем постоянном проживании, хорошо?

– Хорошо. Хотя ты была бы здесь счастлива. Могла бы менять, что захочешь. И тебе бы понравилась миссис Ладд…

– Кристи…

– А она полюбит тебя. Артур занимается садом, тебе там не придется ничего портить. Кухня вместительная, я покажу тебе…

– Кристи…

– Есть достаточно места, чтобы нанять еще слуг, если захочешь. Я всегда езжу на Донкастере, но в конюшне есть коляска, и Артур может ее починить, покрасить и все остальное, что может понадобиться. Я куплю симпатичную лошадку для нее. Ну, хорошо. Больше не буду.

Он потер плечо, за которое она его только что ущипнула.

Держась за руки, они пошли назад в гостиную. На этот раз он придвинул стулья ближе к огню, они сели рядом, иногда берясь за руки, глядя на пламя и разговаривая. «Это так мило», – говорили они по очереди, перемешивая это с восклицаниями типа:

«Как прекрасно быть вместе и в тепле». Кристи рассказал ей последнюю деревенскую новость, и Энни поняла с легким удивлением, что это вовсе не раздражало ее, а даже заинтересовало. Старая миссис Уйди нуждалась в хирургическом вмешательстве, не связанном с переломом, который у нее был летом («женские проблемы», пояснял Кристи, сделав ненужным дальнейшее пояснение). Операцию будет делать доктор Гесселиус завтра в Тэвистоке, в больнице. Энни знала об этом давно и предложила любую помощь, какую только могла придумать, включая использование конного экипажа д’Обрэ для поездки в больницу и обратно. Теперь Кристи рассказал ей то, чего она не знала:

– Капитан Карнок повез их сегодня в Тэвисток на своем экипаже.

– Капитан Карнок? – воскликнула она в удивлении.

Он посмотрел на нее, придавая вес своим словам.

– Я скажу тебе кое-что по секрету.

– Мой рот на замке.

– Капитан Карнок на прошлой неделе нанес мне визит. Он попросил моего совета. Он хотел знать, пристойно ли это будет с его стороны – предложить коляску миссис Уйди.