1

Лорда д’Обрэ было трудно любить. Даже на смертном ложе.

«Господи, дай мне терпения и смирения», – молил преподобный Кристиан Моррелл, работа которого как раз в том и заключалась, чтобы любить вещи, для любви непригодные. Склонившись над кроватью, но не касаясь ее – старый виконт, хотя и был тяжко болен, по-прежнему приходил в ярость, когда кто-нибудь кроме врача подходил к нему слишком близко, – Кристи спросил, не угодно ли его светлости причаститься.

– Что? Прямым ходом на небеса? Как, по-твоему, викарий, попаду я на небеса? А? Думаешь, я… – Тут он задохнулся; его пергаментно-желтое лицо посинело, из горла вырвался булькающий свист. Он был уже слишком слаб, чтобы кашлять и только судорожно глотал воздух, пока спазм не прошел. Затем, обессиленный, замер, безвольно уронив руки на впалую грудь.

Кристи снова откинулся на высокую спинку стула, который придвинул к кровати так близко, как только позволил старик. Масляная лампа сбоку от ложа не могла рассеять сумрак этой огромной спартанского вида спальни; его глаза чересчур напрягались, когда он пытался читать свой молитвенник. Снаружи, за тяжелыми шторами, сияло полуденное солнце. Девонширская весна шествовала во всем своем блеске и великолепии. Но даже сама мысль о мире живой жизни казалась здесь чем-то фривольным, плодом разыгравшегося воображения. Быть может, за окнами сейчас пели жаворонки, жужжали насекомые, цокали белки в побегах плюща… Здесь же, в спальне больного виконта, Кристи слышал лишь тиканье часов в своем собственном кармане.

«Здесь бы должен сейчас сидеть доктор Гесселиус», – не удержался он от досадливой мысли.

– Пошлите за мной, если я вдруг понадоблюсь, хотя это довольно сомнительно, – заявил ему доктор два часа назад в этой самой комнате. – Никаких болей у него сейчас нет – в этом возрасте люди обычно уже ничего не чувствуют. Он навряд ли протянет до завтра; старина Эдуард теперь полностью в ваших руках, преподобный.

Кристи только кивнул в ответ, хладнокровно, степенно – как если бы эта перспектива совсем не пугала его. В мечтах он видел себя рассудительным, внушающим уважение священником, который всегда помнит, что он еще новичок на этой стезе, и поэтому его главными качествами должны быть упорство и целеустремленная серьезность. Но, сталкиваясь с реальностью жизни, он совершал массу ошибок, которые странным образом множились и накладывались одна на другую, если дело выходило за рамки обыденного. Вот и сейчас Эдуард Верлен, казалось, бросал ему вызов, а Кристи с отчаянием сознавал, что не готов принять его, как подобает.

Воспоминания назойливо вторгались в его молитвы, как ни старался он сосредоточиться на высоком. В этой лишенной каких-либо украшений комнате просто приковывал внимание устрашающей величины темный портрет, писанный маслом, который нависал над камином своей массивной золоченой рамой. На нем был запечатлен дед лорда д’Обрэ. Прямо под надменным носом прародителя выделялось странного вида сероватое пятно. Оно-то и вызвало у Кристи невольную улыбку, совершенно сейчас неуместную. Он неожиданно вспомнил, как в один прекрасный день – лет эдак двадцать тому назад – они с Джеффри, его лучшим другом, пробрались тайком в эту комнату, нервно хихикая и подзадоривая друг друга. Кристи поверить не мог, что Джеффри решится на то, что он все-таки сделал: влез на стул и куском угля пририсовал усы на хмурой физиономии своего прадеда. Следы былого преступления сохранились и поныне: уголь весьма успешно сопротивлялся многочисленным попыткам вернуть картине первозданный вид. Кристи спрашивал себя, остались ли еще на теле Джеффри следы той порки, к которой тогда приговорил его отец и которая, естественно, была осуществлена руками слуги. В ярости, как и во всем остальном, Эдуард Верлен всенепременно соблюдал дистанцию.

Слова на страницах молитвенника вдруг стали сливаться в сплошное пятно. Кристи подвигал затекшими плечами, борясь с накатившей дремотой. Он встал, подошел к окну, отодвинул тяжелую штору и поглядел на запущенный двор Линтон-Грейт-холла. За ним виднелся черный шпиль церкви Всех Святых, а еще в полумиле отсюда – деревня Уикерли, где он родился и вырос. Стоял апрель; отлогие холмы, поросшие дубами, радовали глаз зеленью и желтизной, а Уик, обычно спокойная, несмотря на крутые берега, речушка, сейчас пенилась и бурлила, устремляя свои воды со стороны Дартмура с силой настоящего потока. В этой реке они с Джеффри когда-то ловили рыбу круглый год, исследовали каждую тропку по ее берегам, катаясь на пони, не раз оставляли друг другу секретные послания в условленных тайниках под серыми глыбами камня на перекрестках. Да, они были, что называется, не разлей вода все первые шестнадцать лет своей жизни, пока Джеффри не покинул дом. Следующие двенадцать лет Кристи не имел от него ни единой весточки.

Но вот шесть дней назад пришла записка. «Дай мне знать, когда ублюдок сдохнет», – нацарапал Джеффри на обратной стороне счета от портного – да и то лишь после того, как Кристи вторично написал ему на лондонский адрес, который едва сумел вытянуть из стряпчего лорда д’Обрэ. «И как ты, черт возьми, поживаешь? – гласили каракули в постскриптуме. – Что за шутки? Ты – священник?!»

Кристи нимало не удивился тому, что его новое поприще представляется Джеффри лишь шуткой. Достаточно было вспомнить, какими насмешками в детстве они осыпали кроткого и набожного отца Кристи. Жители деревни и поныне называли Магнуса Моррелла «старым викарием», хотя тот вот уже четыре года как скончался. А Кристи с неизбежностью стал «новым викарием».

Давнее соперничество мешало ему равнодушно выслушивать рассказы о буйной и распутной жизни в Лондоне, которой предавался Джеффри вместе с другими богатыми светскими бездельниками, а также и вовсе неправдоподобные слухи о том, что его друг стал наемником, готовым взять в руки оружие во имя чего угодно – лишь бы плата была достаточно высока. С течением времени Кристи перестал скучать по нему – постепенно затягиваются даже самые глубокие раны, – но интерес к тому, каким стал теперь Джеффри, так и не угас в нем.

– Как он? – раздался взволнованный шепот. От неожиданности он резко вздрогнул и отвернулся от окна. В дверном проеме возникла миссис Фрут. Ее доброе морщинистое лицо было омрачено беспокойством. Кристи подошел к ней, ободряюще кивая. Она служила домоправительницей в Линтон-Грейт-холле больше лет, чем ему было от роду, и вот теперь стала дряхлой, хворой и почти совершенно оглохла. Он взял ее руку и, стараясь шевелить губами как можно более выразительно, мягко сказал:

– Никаких изменений. Он спит.

Из-за его плеча она посмотрела на неподвижную фигуру на кровати, и слезы покатились из ее серых увядших глаз. Кристи знаком предложил ей подойти поближе. Она проковыляла несколько футов и остановилась – не из страха, а из уважения к хозяину, которому прослужила так долго.

Единственным признаком того, что Эдуард Верлен еще не умер, было лихорадочное движение его желтых высохших, похожих на птичьи когти пальцев, беспрерывно теребивших покрывало. Раздутый живот выпирал под одеялом, как у беременной женщины; ноги и руки, напротив, усохли до детских размеров. Голова на подушке уже напоминала череп мертвеца, и тем кошмарнее было видеть, что он еще дышит. Миссис Фрут издала горестный вздох, спрятала лицо в ладонях и разрыдалась.

Кристи обнял ее за плечи, чувствуя свое полное бессилие и бессмысленность любых утешений, ибо, если бы даже ему вдруг и пришли в голову самые лучшие слова, она все равно ничего бы не смогла разобрать. В последнее время приходилось кричать ей во все горло и в самое ухо, чтобы она расслышала.

Наконец она немного успокоилась и даже спросила, не подать ли ему чаю или стакан вина. Он поблагодарил и отказался. Тогда она удалилась; ему было слышно, как она сморкается за дверью, а потом медленно, осторожно ступает по лестнице.

Минутой позже он подумал, что надо было попросить ее остаться. Миссис Фрут была единственным существом на земле, действительно любившим старого д’Обрэ, и, по-видимому, ей одной во всем мире и будет его не хватать.

Звук, раздавшийся со стороны кровати, вывел его из задумчивости. Виконт повернул на подушке свое желтое лицо и уставился на Кристи. Послышалось осуждающее каркающее ворчание:

– Ты… Тебя мне не надо. Где твой отец?

– Мой отец умер, сэр, – отвечал Кристи, наклонясь над кроватью.

Гнев зажегся в черных глазах старика, но вдруг по-настоящему страшная улыбка тронула углы его губ.

– Значит, я скоро с ним встречусь, не так ли?

Кристи повертел в руках свой молитвенник и безнадежно отложил его в сторону. Он сейчас ненавидел себя за те муки, которые сам же испытывал, за беспомощность и за все те тривиальные, заезженные фразы, что так и лезли ему на язык. Он опять чувствовал себя малым ребенком – мальчишкой, охваченным ужасом при виде этой развалины, когда-то бывшей человеком, которого он ненавидел из принципа, из солидарности с Джеффри. Ведь Джеффри был его лучшим другом.

Он придвинулся ближе, чтобы попасть в поле зрения старика.

– Не хотите ли помолиться?

По привычке глаза виконта презрительно сузились. Прошло несколько секунд. Он отвернулся.

– Сам молись, – еле выдохнул он. Кристи открыл книгу Псалмов Давидовых.

– «Господь – Пастырь мой, – начал он самым прозаическим тоном. – Я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою…»

– Нет, не этот. Тот, что перед ним…

– Двадцать…

– Двадцать первый. – Глаза виконта закрылись в изнеможении, но губы по-прежнему кривила сардоническая ухмылка. – Читай, читай, пастор, – раздраженно проскрипел он, когда Кристи замешкался.

Он отыскал этот редко читаемый псалом.

– «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего, – читал он тихим голосом, и ничто не могло смягчить безнадежного отчаяния этих слов. – … К Тебе взывали они, и были спасаемы; на Тебя уповали, и не оставались в стыде. Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною…»

Неожиданный звук прервал молитву, и Кристи обернулся.

Глаза Эдуарда были закрыты, челюсти сжаты так, что лицо исказилось гримасой; но, несмотря на все его усилия, слезы катились из-под морщинистых век. Постепенно его плач слился в одну бессильную неутешную жалобу. Кристи коснулся его руки и сжал ее. Запястье виконта слабо дернулось, Кристи с трудом удалось разобрать его невнятные взволнованные слова.

– Ну же, давай, – бормотал старик, – давай, чтоб тебя…

– Я не… – Кристи был совершенно сбит с толку.

– Отпусти мне грехи!..

Пальцы старика свирепо, по-паучьи впились в его руку. Кристи поспешно приступил к молитве:

– Господь Всемогущий, который не желает погибели грешника, но хочет, чтобы тот отвратился от всякого зла и покаялся, даровал власть слугам Своим объявлять и провозглашать отпущение грехов, рабам Его. Эдуард, воистину ли и искренне ли раскаиваешься ты в прегрешениях своих?

– Воистину, – закрыв глаза, процедил старик сквозь зубы.

– Любишь ли ты своих ближних и милостив ли ты с ними?

– Да, да.

– Готов ли ты отныне начать новую жизнь, следуя заповедям Господним и впредь не сходить со святых путей Его?

– Да!

– Ступай с миром. Грехи твои прощены.

Виконт уставился на него с испугом и недоверием.

– Они прощены, – настойчиво повторил Кристи. – Бог, твой создатель, любит тебя. Верь этому.

– Если б я мог…

– Ты можешь. Прими это в сердце свое и пребудь в мире.

– Мир… – Рука старика бессильно упала, но глаза по-прежнему с мольбой были устремлены на Кристи. Все его надежды и чаяния свелись к одной мысли: он любим и прощен. Наставники учили Кристи, что в конце каждый надеется только на это.

– Милорд, – спросил он, – не желаете ли вы причаститься?

Не меньше минуты прошло, прежде чем старик кивнул.

Кристи быстро приготовил хлеб и вино, используя столик рядом с кроватью в качестве алтаря. Слова ритуала он произносил достаточно громко, чтобы Эдуард их слышал. Тот был так слаб, что смог проглотить лишь крохотный кусочек гостии и едва омочил губы в вине. Потом он замер в полной неподвижности, и только слабое трепетание тонкого кружева на воротнике ночной рубашки указывало на то, что он все еще дышит.

Тишина, вновь воцарившаяся в комнате, представлялась Кристи не тишиною покоя, но безмолвием безнадежности. Он немного помолился, затем опустился на стул, отдыхая. Стыд от сознания того, какой он плохой, неумелый священник, с новой силой напал на него; он возблагодарил Бога за это причастие: если бы не оно, его присутствие здесь стало бы полной бессмыслицей. Если бы он только сумел избавиться от постоянных мыслей о себе, перестал бы все время думать о том, хорошо ли он делает свою работу, и вообще забыл бы про то, что имеет дело с чужой болезнью и смертью, но сосредоточился бы на любви и искреннем сострадании больным и умирающим, – другими словами, думал он устало, если бы он был больше похож на своего отца… «Господи, дай мне силы сойти вместе с мертвыми во мрак, – молил он. – И помоги мне простить себя, если я не смогу».

Он наугад открыл свой молитвенник. Досада и смущение не покидали его – ведь даже в этот ужасный час его мысли всецело были обращены к своей собственной персоне, а вовсе не к душе умирающего, которую он явился приготовить в последний путь. Увы, сколько ни взывал он к Господу о поддержке и наставлении, уверенности нисколько не прибавлялось.

Время тянулось мучительно долго в этой душной темной комнате; фитиль лампы прогорел, и огонек в ней уже едва трепетал, грозя потухнуть. Кристи встал, чтобы прибавить света. Вдруг глухой звук со стороны кровати заставил его обернуться. Эдуард пытался приподняться на локтях.

– Помоги мне… помоги… о Боже… Я боюсь этой тьмы…

Кристи просунул руку под худые плечи старика и усадил его прямо.

– Джеффри? – Он уставился перед собой, не мигая. – Джеффри?

– Да, – Кристи солгал, не колеблясь, – да, отец, это Джеффри.

– Мой мальчик… – Он улыбался восторженно и даже горделиво. – Я знал, ты придешь.

Его голова дернулась и упала на левое плечо; долгий прерывистый вздох хрипло исторгся из его груди, и он умер.

Некоторое время Кристи держал невесомое тело в объятиях, затем опустил на кровать и осторожно закрыл мертвецу глаза.

– Ступай с миром, – прошептал он, – ибо Бог отпустил все грехи твои.

Тело виконта уже начало деревенеть, безошибочно указывая на то, что душа его отлетела. Кристи в последний раз причастил его и помазал тело маслом. В мрачной торжественности ритуала он наконец обрел меланхолическое успокоение. Закончив, он опустился на колени рядом с кроватью и стал молиться, сложив руки и прижавшись лбом к краю матраца.

В этой позе Джеффри его и застал.

2

Кристи не слышал шагов, но что-то, должно быть движение воздуха, заставило его поднять голову и поглядеть на дверь, ведущую в холл. На пороге стоял высокий черноволосый мужчина. Желтоватая, нездорового цвета кожа, обвислые щеки, черные глаза, горящие в провалах глазниц, – в какой-то миг Кристи просто опешил. Ему померещилось, что это сам Эдуард вернулся с того света, изрядно помолодев. Однако секунду спустя за спиною мужчины возникла женщина из плоти и крови, и Кристи понял, что перед ним никакое не привидение. Он торопливо поднялся с колен.

Посреди комнаты друзья встретились. Кристи открыл было объятия, но Джеффри протянул руку, и они ограничились рукопожатием и похлопыванием друг друга по спине.

– Господи, так это правда! – вскричал Джеффри, и его голос показался Кристи пугающе громким после долгой тишины. – Ты вырос и стал священником!

– Как видишь.

Хотя Кристи был рад встрече, перемена в облике старого друга крайне его огорчила. В шестнадцать лет Джеффри был крепким мускулистым парнем. Когда им случалось бороться, их силы, как правило, были равны, а в тех редких случаях, когда Кристи все-таки побеждал, это происходило лишь благодаря тому, что он был выше ростом. Теперь же Джеффри выглядел так, что, казалось, ударь его ребенок, и он свалится. Но обаятельная волчья ухмылка ничуть не изменилась, и Кристи по-прежнему готов был улыбаться в ответ, вместе смеяться, как когда-то, несмотря на мрачные обстоятельства их сегодняшней встречи.

– Джеффри, слава Богу, ты здесь. Твой отец…

– Мертв? – Не дожидаясь ответа, Джеффри повернулся к кровати. – О да, – тихо сказал он, разглядывая неподвижное тело, – умер… Все в порядке, никаких сомнений.

Кристи стоял в стороне, чтобы дать ему время прийти в себя. Женщина в дверях тоже не шевелилась. Она была высока, стройна, неброско одета в темно-коричневый дорожный, костюм. Поля ее шляпы были затянуты вуалью, отчего лицо скрывалось в густой тени. Кристи глядел на нее с любопытством, но она молчала.

Джеффри отвернулся от остальных, склонившись над кроватью. Глядя ему в спину, Кристи пытался представить себе его чувства, но застывшая фигура не выражала ровным счетом ничего. Через какое-то время он пересек комнату и встал рядом с Джеффри. Теперь они оба разглядывали безжизненное лицо старого Эдуарда.

– В конце он совсем не мучился, – тихо сказал Кристи. – Это была мирная смерть.

– Вот как? Он жутко выглядит, правда? От чего он, собственно говоря, умер?

– От болезни печени.

– Печени? Надо же, печени…

Недовольное лицо сына не выразило ни малейшего сожаления или скорби. Напротив, Кристи преследовало неотвязное ощущение, что Джеффри придирчиво исследует тело, чтобы убедиться, что отец действительно мертв.

– Он звал тебя перед смертью.

Джеффри поглядел на него с недоверием, потом разразился высоким, совершенно искренним смехом:

– О, вот это хорошо! Это очень хорошо…

Кристи в смятении отвернулся. Женщина между тем прошла вглубь комнаты. В тусклом свете лампы ее глаза приняли странный серебристо-серый оттенок. Он не мог понять их выражения, но в крепко сжатых в прямую линию полных губах явно читалась ирония.

– Мне кажется, перед концом он раскаялся, – предпринял он еще одну попытку. – Во всем. Я уверен, что в сердце своем он чувствовал угрызения совести за…

Но в этот миг Джеффри прервал его таким грубым, примитивно вульгарным ругательством, что Кристи залился краской стыда и смущения. Женщина выразительно повела в его сторону своей темной бровью; он готов был поклясться, что она смеется над ним, хотя в ее лице не было ничего игривого.

Потом Джеффри одарил всех своей обаятельной улыбкой; гнев в его глазах погас, как будто его никогда и не было. Он отошел от кровати и обнял Кристи за плечи с нарочито фамильярной сердечностью.

– Ну, как живешь-можешь, старый бродяга? Ты похож… – Он отступил на шаг и принялся испытующе рассматривать Кристи, склонив набок голову. – Господи! Да ведь ты похож на архангела! До сих пор…

Ухмыляясь, он взъерошил светлые волосы Кристи, и тот почувствовал в дыхании друга явственный перегар алкоголя. Он весь напрягся. Что бы он сейчас ни сказал Джеффри относительно его состояния, все могло показаться бестактным либо чересчур грубым. Он не сказал ничего.

– Ну, довольно. Пошли отсюда, – настойчиво потребовал Джеффри, подталкивая друга к дверям. Кристи слегка упирался, и они остановились, едва не натолкнувшись на неподвижную, по-прежнему безмолвствующую женщину.

– О, извини, дорогая, совсем про тебя забыл. Это – Кристиан Моррелл, старый товарищ моей безмятежной юности. Кристи, это моя жена Энни. Ну, что же вы? Пожмите руки. Вот так. Теперь пошли поскорее чего-нибудь выпьем.

– Как поживаете, преподобный Моррелл? – пробормотала Энни Верлен без улыбки, не обращая внимания на игривый тон мужа.

Кристи старался всячески скрыть свое любопытство. Сплетни о Джеффри всегда в изобилии носились по Уикерли, тем более что в шестнадцать лет он уехал и с тех пор не показывался. Года четыре назад до Кристи дошел слух, что он женился на дочери какого-то художника, но согласно следующему донесению Джеффри участвовал в избиении бирманцев в Пегу[1], а о жене речи больше не шло.

В конце концов Кристи решил, что женитьба – всего лишь одна из множества историй про уикерлийского блудного сына, которые, не претендуя на истинность и правдоподобие, служат постоянным развлечением для деревенских старожилов.

– Миссис Верлен, – поклонился он, пожимая ее прохладную крепкую руку. Она была моложе, чем ему показалось сначала, не старше двадцати пяти лет. Несмотря на чисто английский акцент, в ней ощущалось нечто неуловимо иностранное; что-то в одежде, может быть, или в манере глядеть на собеседника прямо и пристально.

– Нет-нет, она больше никакая не миссис Верлен, верно? Она теперь леди д’Обрэ! Каково тебе быть виконтессой, дорогая? Я так просто жду не дождусь, чтобы кто-нибудь назвал меня «милордом». Пойдемте же выпьем скорей за папашину кончину. У него на это ушло много времени, ну да лучше поздно, чем никогда, правда ведь?

Рука Джеффри на талии жены, казалось, окаменела, и после секундного сопротивления, она позволила ему увести себя из комнаты. Кристи ничего не оставалось, как последовать за ними.

Лучшая гостиная Линтон-холла показалась ему еще более мрачной и неприветливой, чем всегда, но это могло объясняться и тем, что сегодня он видел ее как бы глазами Джеффри.

– Чертова дыра, – произнес новый виконт, входя в холодное неуютное помещение. – Да здесь просто как в склепе! Не зажечь ли тебе пару свечей, Энни? – Он осмотрел шнур звонка, свисавший сбоку от мраморной каминной доски. – Интересно, работает эта штуковина?

Он потянул шнурок. С потолка посыпалась отставшая штукатурка, а где-то в отдалении послышалось слабое позвякивание.

Энни Верлен подошла к окну и раздвинула тяжелые занавеси. Яркий солнечный свет залил гостиную, беспощадно высветив каждое пятно на обоях и каждую залысину на пыльном ковре. Джеффри закрылся от света локтем и издал театральный вопль:

– О! Осторожнее, дорогая, так много света я не просил.

Женщина бросила на него непроницаемый взгляд, наполовину задвинула шторы и направилась к буфету, чтобы зажечь лампу.

Кристи стоял в дверях, пока его друг обследовал комнату, изучая содержимое шкафов.

– Должно же здесь быть хоть какое-то спиртное!

– Сомнительно, – улыбнулся Кристи. – Твой отец перестал пить, когда заболел.

Джеффри скривился:

– Надеюсь, хоть в кухне-то найдется бренди или что-нибудь вроде того.

В коридоре послышались шаркающие шаги, и все повернулись к дверям. В комнату вошла домоправительница, увидала их и в смущении остановилась на пороге.

– Миссис Фрут! – радостно вскричал Джеффри. – Клянусь кровью и плотью Спасителя, вы не очень-то изменились! – Старушка в испуге отступила на шаг. – Что? Вы не знаете, кто я? Я же Джеффри!

Она прикрыла левое ухо.

– Джеффри? – дрожащим голосом произнесла старая экономка, неуверенно улыбаясь. – Слава Богу, это вы… А то, я уж было подумала, что вы… ваш отец.

Джеффри ударил себя в грудь воображаемым кинжалом.

– Только не говорите, будто я похож на этот унылый труп там наверху, моя милая старушка! – игриво воскликнул он. – Не говорите так больше, слышите!

– Что? Труп?

Она прижала ладони ко рту и в страхе уставилась на него.

До Джеффри дошло наконец, что она глуха.

– Он умер! – почти крикнул он. – Старый хрен околел!

В глубочайшем изумлении он наблюдал, как сморщенное лицо миссис Фрут искажается горем.

– Господи, она с ума сошла, – недоуменно сказал он, поворачиваясь к Энни и Кристи. – Она же и вправду жалеет о нем! – Он обнял поникшие плечи экономки. – Ладно, ладно, старушка, довольно. Ступай-ка лучше и принеси нам немного бренди. Понимаешь – бренди?! И себе налей капельку, чтобы поднять настроение.

Он развернул миссис Фрут и слегка подтолкнул ее к двери.

Едва оправившись от шока, Кристи устремился за ней, но Энни оказалась проворней.

– Побойся Бога, Джеффри, – произнесла она напряженным тихим голосом и торопливо вышла в холл. Звук ее удаляющихся шагов смешался со всхлипываниями миссис Фрут.

– Зачем ты это сделал? – спросил Кристи, скорее ошеломленный, чем рассерженный.

– Сделал что?

Джеффри, как ни в чем не бывало, облокотился о раму высокого окна. Он выглядел совершенно довольным собой. Чтобы привлечь внимание Кристи, он засмеялся своим высоким неестественным смехом.

– Нет, ты посмотри только на этот двор и все прочее! С ума сойти можно… Я не думал об этих местах ни единой минуты с тех пор, как уехал отсюда! Не вспомнил ни разу за все двенадцать лет – клянусь тебе. А сейчас – надо же – гляжу кругом, и чувство такое, будто и не уезжал никуда… Я помню каждый закоулок, каждый предмет обстановки, каждый блик света…

Он потянулся всем телом, уставившись в пространство. Казалось, он уже не помнил только что сказанных слов.

– Твой отец несколько запустил дела, – заметил Кристи, понимая, что не сообщает и четверти правды.

– Отчего так? Из-за болезни?

– Нет. Болезнь обострилась только в последние несколько месяцев. Просто он потерял интерес к жизни.

– Ха! А я-то думал, что у нас с ним нет ничего общего.

Кристи смотрел на друга с возрастающим ужасом и смятением.

– Имение приносит хороший доход. Мне говорили об этом, но твой отец никогда не пытался вкладывать деньги во что-то прибыльное. И теперь фермы арендаторов в самом плачевном состоянии, коттеджи…

– А что же он делал с деньгами?

– Клал в банк, надо думать. Ты мог бы здесь сделать немало добра, Джеффри. Холиок старается изо всех сил, но он всего лишь…

– Сколько здесь? Сколько денег?

– В поместье? Трудно сказать. – Джеффри глядел на него с недоверием. – Он никогда не посвящал меня в свои дела. Его адвокаты с тобой скоро свяжутся, не сомневайся. Тогда-то ты все и узнаешь.

– Если, конечно, он мне вообще хоть что-нибудь оставил, – откликнулся Джеффри с безрадостной усмешкой.

Он подошел к двери в холл, выглянул наружу и громко позвал:

– Энни! Поторопись, отыщи бутылку чего-нибудь, чего угодно, и неси поскорее сюда! – Затем он обратился к Кристи: – Вот незадача! Сейчас я засохну, как старая дева. Мы целую ночь тряслись в поезде от самого Лондона, да еще потом все утро в этой чертовой карете из Плимута. – Он уселся с ногами на потертую парчовую софу. – Да сядь же, наконец! Господи, на тебя невозможно смотреть, Кристи. В этом своем облачении ты похож на огромную черную цаплю…

Кристи улыбнулся и сел в кресло с подголовником, от которого пахнуло плесенью.

– Не хотелось бы мне производить такое впечатление на окружающих…

Он ничего не сказал о внешности самого Джеффри, но про себя не мог не отметить изменений в его облике. Былую красоту Верлена портила болезненная бледность. Его темно-каштановые волосы заметно поредели, обнажая белый костистый лоб, отчего глаза казались еще чернее, чем на самом деле. Ноздри истончились, как пергамент; на языке, которым он поминутно облизывал сухие губы, виднелся беловатый налет, а веки припухли, как если бы он только что проснулся или же проплакал всю ночь.

– Нет, ты, пожалуй, не цапля, – поправился Джеффри, – а золотистый орел, если судить по волосам. Кстати, давно ли ты на своей святой службе?

– Сан я принял два года назад. Некоторое время жил в Эксминстере, пока примерно год назад епископ не направил меня в приход святого Эгидия.

– Он тебя направил? Ты что же, не хотел возвращаться домой?

– У меня… были смешанные чувства.

Услышав это, Джеффри понимающе улыбнулся, хотя Кристи сильно сомневался, что их колебания по поводу возвращения в Уикерли были одинакового свойства.

– А что думает его преподобие старый Моррелл о твоем решении пойти по его священным стопам?

– Мой отец умер четыре года назад. Через два года после смерти матери.

– О, Кристи, прости меня. Мне действительно очень жаль.

– Благодарю.

Ему хотелось спросить: «Почему же ты никогда не писал? Почему за все эти двенадцать лет ни разу не дал знать о себе?» – Но он спросил совсем о другом:

– А ты стал солдатом удачи, ведь так? – произнес он, подстраиваясь под беззаботный тон Джеффри. – Если хоть половина слухов о тебе – правда, то у тебя была, мягко говоря, весьма насыщенная событиями жизнь.

Джеффри стремительно вскочил и снова принялся мерить комнату шагами.

– О да, черт подери, весьма насыщенная. Слушай, Кристи, а ты еще ездишь верхом?

– Да, у меня есть гнедой жеребец по имена Донкастер. Прекрасный конь.

– И ты на нем скачешь?

– Больше нет.

– Что?!

Лицо Джеффри изобразило недоумение. Кристи вспомнил дикие, безрассудные скачки, которые они устраивали в детстве. Это был их любимый спорт; на этом постоянно подогреваемом ощущении риска, в сущности, и основывалась их дружба.

– Епископ не одобряет священнослужителей, участвующих в скачках, – сказал он, сухо улыбнувшись, – так что я больше этим не занимаюсь.

– Проклятие, жалко чертовски! – Джеффри снова подошел к двери. – Энни! А, вот и ты. Тебя только за смертью посылать.

Новая леди д’Обрэ вошла в комнату, и ее супруг мгновенно вцепился в бутылку, которую она внесла на подносе. От резкого движения два стакана, стоявших там же, едва не упали. Энни поставила поднос на стол рядом с софой, отошла в сторону и встала возле холодного очага.

– Шерри. Боже милостивый, – поморщился Джеффри. – Тебе налить, дорогая?

Она пробормотала слова отказа. Теперь на ней не было шляпы. Ее золотисто-каштановые волосы лежали свободно и были острижены короче, чем, по мнению Кристи, предписывала современная мода. Джеффри наполнил стаканы и один протянул ему.

– За что бы такое нам выпить? А, я знаю: за сиротскую долю. Моя жена ведь тоже сирота, не так ли, дорогая? О да, невинная и бедная сиротка. Я-то думал, она богата, понимаешь, а получилась ошибка, да, трагическая, жестокая ошибка.

Он залпом осушил свой стакан и немедленно снова наполнил его.

– Что? Ты не хочешь пить за сиротство? Отлично, будем говорить конкретно. – Он поднял стакан. – За смерть моего отца: пусть его злобная душонка гниет в аду вечно.

В несколько глотков он опустошил свой стакан и опустил его на стол с такой силой, как будто хотел разбить вдребезги. Кристи ощутил на себе пристальный взгляд Энни Верлен и обернулся к ней. Сейчас ее глаза не казались серебристыми; они отливали зеленым, и в них читалось какое-то непонятное, мрачное и безнадежное ожидание. Он поставил свой стакан, не притронувшись к напитку.

– Ну, хорошо! Расскажи-ка мне теперь, что новенького в моем милом старом доме. Холиок все еще управляющий, не так ли?

Джеффри опять потянулся к бутылке.

– Нет, он несколько лет назад умер. Ты помнишь Уильяма, его сына? Теперь он управляющий. Он прекрасный человек, большой труженик. Думаю, ты бы…

– Вот и прекрасно, значит, я все могу переложить на него.

Кристи нахмурился:

– Как, разве ты не собирался остаться?

– Слава Богу, нет! По крайней мере надолго. Я ведь обратился за новым офицерским патентом – разве я тебе не говорил? Самой большой ошибкой моей жизни было то, что в прошлом году я продал свою капитанскую должность. Впрочем, нет, – он улыбнулся жене, – почти самой большой. Лучше бы уж я занял тогда эти деньги. Ну да это все прошлогодний снег. А ты знаешь, сколько нужно заплатить Королевской Комиссии, чтобы купить должность подполковника? Девять тысяч фунтов, и это только официальный вступительный взнос; реальная плата приближается к тринадцати тысячам. Надеюсь, дорогой папаша оставил мне хоть что-нибудь, тогда я смогу подкупить всех нужных воров в министерстве, и, если повезет, не пройдет и месяца, как я окажусь на корабле, идущем в Черное море.

Кристи не смог больше сдерживать свое изумление:

– Ты хочешь сказать – на войну? Ты собираешься быть солдатом?

– А ты что думал, нянькой?

– Но ты же… – Он осекся. – Прости, пожалуйста. Просто мне показалось, что ты не вполне здоров.

– Вот как? Я, выходит, похож на больного?

В черных диковатых глазах Джеффри зажегся воинственный огонь. Но он провел рукой по волосам, и его гнев испарился, как будто стертый этим движением.

– Действительно, у меня была вспышка моего давнишнего недуга – малярии, которую я подцепил в Басутоленде в пятьдесят первом, когда усмирял проклятых туземцев. Но теперь я в порядке, все просто отлично. Милая Энни обеспечила мне такой уход, что мое злосчастное недомогание недолго продлится. Правда, радость моя?

Все, что Джеффри говорил жене, звучало как утонченное оскорбление. Кристи чувствовал напряжение между ними; казалось, достаточно искры, чтобы произошел взрыв. Он изо всех сил старался обнаружить хоть что-то от прежнего Джеффри в этом издерганном мрачном незнакомце, но двенадцать лет стерли все следы. Его нарочитая приветливость была маской, под которой скрывалось нечто темное и нездоровое.

Что же до жены Джеффри, то Кристи невольно тянулся к ней взглядом, безуспешно стараясь понять. Она была не из тех женщин, которые не вызывают интереса и кажутся разгаданной загадкой. Она была очаровательна – но это лежало на поверхности; в ней еще было нечто такое, что привлекало сильнее, чем красота, закованная в панцирь безграничного, по всей видимости, самообладания. И это притягивало его, несмотря на явную насмешку – а он был уверен теперь, что это насмешка, – которая вспыхивала в ее глазах всякий раз, когда она перехватывала его любопытный взгляд.

Джеффри вновь замер на софе, сгорбившись и уставившись в стакан; казалось, что внутри его потух свет, что его вообще нет больше в комнате. Кристи дважды пришлось обратиться к нему, прежде чем он очнулся:

– Я сказал, что мог бы распорядиться насчет похорон твоего отца, если хочешь.

– Да, пожалуйста, – равнодушно ответил Джеффри. – Ты что, уже уходишь? – добавил он, видя, что Кристи потянулся за шляпой. – Останься. – Он поднялся на ноги, снова оживившись и чуть ли не умоляя: – Не уходи.

Кристи колебался:

– Ну ладно, хорошо. Только совсем ненадолго.

– Вот и прекрасно! Давай же выпьем наконец. Давай, Кристи, нальем по маленькой, как в старые времена. Помнишь ту ночь, когда мой отец поехал в Тэвисток, а мы с тобой выпили весь джин, который конюх спрятал в чулане? Никого в жизни не видел пьянее тебя в ту ночь. Ты еще хотел ехать куда-то на том гнедом… Как его звали?

Кристи смущенно улыбнулся:

– Пайпер.

– Пайпер, вот именно! Ты решил затащить его в дом и посмотреть, не захочет ли он поужинать с нами в столовой. Ха! Вспоминаешь? Ну давай же, пей.

Джеффри попытался силой вложить стакан в руку Кристи, но тот поставил его на стол и вновь взял свою шляпу.

– Извини, но мне нужно идти.

– Что? Но почему?

– У меня назначена встреча с представителями прихожан и с церковным старостой; я уже дважды ее откладывал. Мы встречаемся у меня в доме. Зачтем будет вечерняя служба.

– Но ты же только что сказал, что остаешься.

– Я думал, тебе может понадобиться моя профессиональная помощь, – объяснил Кристи, снова ощутив неловкость. – Слово пастыря.

– Так ты думал, – Джеффри запрокинул голову и прямо-таки взвыл от хохота, – что мне потребуется духовное утешение!

Кровь бросилась в лицо Кристи. Он не мог поднять глаз на миссис Верлен, но постоянно ощущал на себе ее пристальный изучающий взгляд; ей явно было интересно исследовать такой забавный и редкостный экземпляр обитателя английского захолустья, как приходский священник, о котором она до сих пор могла знать только по книгам.

– По пути домой я поговорю с доктором Гесселиусом, – сказал он, стараясь, чтобы его голос не выдал обиды. – В приходе есть несколько женщин, которые обмоют и обрядят тело, так что тебе ни о чем не придется беспокоиться самому.

– О, – вскричал Джеффри, притворяясь сконфуженным, – я доставляю тебе беспокойство! Мне так неловко…

– Ничего страшного.

В этот момент Кристи понял, что Джеффри сильно пьян. Миссис Верлен повернулась к ним спиной и стала смотреть в окно, по-видимому, не прислушиваясь к разговору.

– Приходи завтра вечером ужинать, – порывисто предложил Джеффри. – Здесь ведь найдется повар, не так ли? Или Энни нам что-нибудь соорудит, она же большая мастерица по этой части, ведь правда, любимая?

– Прошу прощения, – быстро возразил Кристи, – но я уже приглашен.

– Вот как? – Непроизвольно в голосе Джеффри прозвучала обида. – Ну, значит, в другой раз.

– Заходи как-нибудь ко мне в дом викария.

Кристи протянул ему руку.

– К тебе в дом викария? – повторил Джеффри тусклым голосом, как бы забыв, о чем только что шла речь. Потом вдруг глаза его прояснились. – Да, я, конечно, приду! Ты ведь меня угостишь, не так ли? Все как в старые времена, только на сей раз в кабинете твоего отца за этим чудовищным письменным столом сидеть будешь ты – вот здорово! И ты мне нальешь той испанской мадеры, которой он любил потчевать посетителей.

Его лицо выражало неестественное оживление, голос звучал слишком громко. Он обхватил Кристи за плечи и поволок его к двери.

Кристи задержался. Энни повернулась к нему.

Он произнес официальным тоном:

– Было приятно познакомиться с вами, леди д’Обрэ.

Это, казалось, ее позабавило:

– Благодарю вас за визит, преподобный Моррелл. Это было так любезно с вашей стороны. Надеюсь…

– Слушай-ка, – прервал ее муж, – ты же не думаешь, что Энни станет бродить по округе, навещая больных фермеров и все такое? Жена лорда и прочая чушь… – Он рассмеялся. – Но, дорогая, ведь это же страшно смешно! Леди Щедрость[2] из Уикерли. О, это просто бесподобно. Я много лет гадал, в чем твое истинное призвание, и вот теперь мы его нашли наконец!

Ее щеки слегка порозовели. Только это, да еще крепко стиснутые на поясе руки выдавали ее волнение. Но Кристи вдруг почувствовал неожиданное удовлетворение и облегчение: наконец-то прекрасная леди д’Обрэ хоть чем-то выдала себя. Она мгновенно овладела собой и распрощалась с ним самым прохладным и спокойным образом. Он отвесил ей короткий поклон, пока Джеффри хихикал, наблюдая за ними. Она быстро отвернулась, и последнее, что он увидел, был его нетронутый стакан шерри, который она схватила и, не отрываясь, осушила до дна. Потом ее всю передернуло, как если бы она выпила яд.

3

Линтон-Грейт-холл 7 апреля 1854

Сегодня Джеффри похоронил своего отца. Похоронил, но не оплакал. В его глазах читалось явное удовлетворение и ни намека на скорбь. Я вспоминаю, как мало внимания уделял мне мой собственный отец. Я всегда это знала, но любила его со слепой, нерассуждающей страстью, которая теперь меня изумляет. Кто была эта девочка? Куда подевался весь ее пыл и обожание? Все сгорело вместе с другими детскими мечтами и заблуждениями. Сейчас я даже представить себе не могу, что когда-то жила теми чувствами.

Мне остается только гадать – наверняка я ничего не знаю, – за что Джеффри так ненавидел Эдуарда Верлена. Он мне ничего никогда не рассказывал, считая, что это не моего ума дело. Старик не давал ему денег – вот все, что мне известно. Помню одно-единственное письмо от него, которое я получила после той бесконечной зимы в Холборне, когда Джеффри исчез, а от выселения из квартиры и голода меня отделяли только последние четыре фунта и шесть шиллингов. Там было сказано:

«Не пишите мне больше никогда, миссис Верлен. Финансовые затруднения Джеффри не интересуют меня вот уже многие годы, а до его женитьбы мне вообще нет никакого дела. По моему глубокому убеждению, вы девушка крайне неумная, ибо в противном случае устроили бы себе постель как можно дальше от спальни моего сына. Но раз уж вы решили делить с ним ложе, могу только пожелать вам удачи. Впрочем, я очень сомневаюсь, что вам удастся выжить, либо добиться успеха. Во всяком случае, не рассчитывайте ни на какую помощь с моей стороны».

«Крайне неумная девушка» – точнее не скажешь, особенно если мерить отсутствие ума излишком доверчивости и оптимизма. Взяв их за точку отсчета, можно сказать, что сейчас, в свои зрелые годы, я достигла вершин мудрости.

Толпа скорбящих на похоронах лорда д’Обрэ была, мягко говоря, не густа. Большинство из тех, кто все-таки пришел, явились, надо полагать, не попрощаться со старым виконтом, а поглазеть на нового. Львиную долю рыданий внесла миссис Фрут: ее слез хватило на всех собравшихся. Но не следует смеяться над ней; ее горе искренне и не менее достойно уважения оттого, что никто его с нею не разделяет. Архангел (преподобный Моррелл; шуточное прозвище, которое Джеффри дал своему другу, запало мне в память, потому что он действительно похож на Михаила или Гавриила с какой-нибудь картины эпохи Возрождения, а еще точнее, с одного из офортов Блейка[3]) – так вот, Архангел провел заупокойную службу, и, когда пришло время сказать похвальное слово о покойном, эту непосильную задачу – отыскать в жизни и характере усопшего хоть что-то положительное – он решил замечательным способом: битых полчаса проговорил об английской традиции почтения, которое община испытывает к крупным деревенским землевладельцам вообще. При этом ни слова не было произнесено о почтении к данному конкретному сквайру. Короткая церемония на церковном кладбище могла бы даже показаться трогательной, если бы Джеффри не проявлял так явно своего нетерпения. Поэтому его преподобию пришлось скомкать свою речь про «прах к праху». Закончив ее, он любезно пригласил нас на чай к себе в домик викария. Никто из пришедших на похороны к нам не присоединился. Джеффри, ясное дело, пожелал чего-нибудь покрепче чая и в экипаже отправил меня домой одну. Насколько я могу судить, именно сейчас они с Архангелом накачиваются бренди с содовой, поминая старые добрые времена.

Хотя, может быть, я не права. Преподобный Моррелл – Кристиан; до чего подходящее имя! Интересно, его духовное призвание обозначилось еще в детстве? Так вот, он не станет пить под кошмарные тосты Джеффри или смеяться его грубым шуткам. Мне всегда казалось, что английское духовенство заискивает перед дворянством, но Архангел явно представляет собой исключение из правил. Невозможно представить их друзьями, единомышленниками. Неужели они вместе удили рыбу?.. Валялись в стогу и делились мальчишескими мечтами? Облизывались на деревенских красоток и бесстыдно похвалялись своими мнимыми мужскими победами? Джеффри, без сомнения, и хвастался, и лгал, и развратничал. Но Архангел? Куда проще представить его себе бродящим по полям и лесам в поисках какой-нибудь тяжелой, непритязательной, но полезной работы. Или, к примеру, он мог бы броситься в бурлящий поток, чтобы спасти тонущую овечку… Да, в это я могла бы поверить.

Моим новым жилищем стал каменный помещичий дом. В каких-нибудь пятидесяти ярдах от главного входа бежит речка. Я прямо-таки очарована ею. Река называется Уик и течет прямо по деревне вдоль Главной улицы. Через равные промежутки ее перекрывают древние каменные мосты, построенные еще римлянами. Их арки очень красивы. Мне бы хотелось их рисовать. Перед домом находится двор, весь заросший травой. Тут же – дюжина пристроек, нуждающихся в ремонте. Сады, устроенные в виде террас, круто спускаются позади дома, переходя в большой парк. Когда-то они были прекрасны, это нетрудно заметить. Но теперь все заросло диким виноградом и сорняками, и вид этого запустения наводит на меня тоску, когда я смотрю на него из окна моей гостиной.

Я называю эту комнату гостиной, хотя это неверно. Настоящая гостиная внизу, целый зал с обтрепавшимися обоями и множеством лишней мебели. Но здесь моя обитель и убежище, именно такая комната, о которой я мечтала, когда мы жили в той жуткой дыре на Баттерси-роуд, где невозможно было уединиться.

В Линтон-Грейт-холле тридцать девять комнат как-никак. Моя гостиная – полумансардное помещение в третьем этаже. Многие мили отделяют его от комнат прислуги, и, вообще, попасть туда можно только по узкой и шаткой, весьма ненадежной лестнице, ведущей из галереи, которой никто никогда не пользуется. В комнате, слава Богу, имеется очаг, но и не будь его, я все равно скрывалась бы тут зимою и летом, поскольку здесь я в безопасности. (Я хочу сказать, здесь я ощущаю себя в безопасности, а насколько это ощущение верно – покажет время.) Вот я сижу в своем мягком кожаном кресле, на коленях у меня подставка для письма. Я читаю или пишу, делаю иногда зарисовки.

Весь мир лежит у моих ног в самом прямом смысле слова, так как окна, южное и западное, доходят до самого пола. Я уверена, если бы не высокие деревья, то в ясную погоду мне было бы видно побережье южного Девона. Я перенесла сюда все свои книги и расставила их на каминной полке. (Библиотека старого виконта меня разочаровала: очевидно, он перестал читать что-либо новое году эдак в 1825-м.) Я не могу заставить себя позвонить служанке, если мне нужен чай или почта, или чистый носовой платок; гонять бедную девушку через шесть пролетов лестницы до кухни, расположенной в подвале – чересчур даже для виконтессы. Это, конечно, большой недостаток, но я охотно мирюсь с ним в обмен на гарантию одиночества.

Иногда, правда, мое одиночество… нет, я не стану об этом писать.

Вчера приходил адвокат. Его зовут Хедли, этакая старая сухая палка, а не человек – прямо-таки персонаж диккенсовского «Холодного дома». Он принес как хорошие новости, так и не очень. Деньги в имении есть, и, по-видимому, немалые, но старый лорд д’Обрэ разбросал их по такому количеству депозитных и текущих счетов, что Джеффри не скоро удастся наложить на них руку. Конечно же, пережив такое разочарование, Джеффри гневался и бушевал. Удивительно, но еще совсем недавно его скандалы ужасали меня. Однако, в конце концов любой страх притупляется. Теперь я наблюдаю его буйство словно из каменной крепости, с безразличием, хотя и не всегда в безопасности.

Итак, теперь мы богаты, надо полагать. Это то самое, о чем он всю жизнь мечтал. Хотя теперь уже слишком поздно, чтобы богатство могло принести ему счастье. А что даст оно мне? Счастья уж точно не даст. Я не в силах нарисовать себе картину моей жизни здесь через полгода или год. Просто представить себе не могу.

Джеффри собирается ехать воевать в Крым, ведь теперь ему есть чем заплатить за входной билет на войну, так сказать, – или же скоро будет. Правда, я сомневаюсь, что на этот раз его признают годным. Очень уж плохо он выглядит, хотя на деле он гораздо крепче, чем кажется. Почему сражения и убийство так влекут его? Я никогда этого не понимала. Хотя, может быть, я все чересчур усложняю.

9 апреля

В свой первый поход в публичный дом Джеффри захватил с собой Кристи Моррелла. Это было тринадцать лет назад, в Девенпорте, и девушку звали Кристал. Так она сама сказала. Джеффри с восторгом поведал мне эту историю, уж не знаю почему.

Сегодня я совершенно вымоталась. Миссис Фрут в качестве экономки просто ужасна, уж лучше бы ее вовсе не было. Джеффри говорит, что ее надо выгнать, но я не могу. Я не сделаю этого. Она пережила всех своих близких; ей теперь некуда идти, кроме как в дом призрения. Я сорвала голос, пытаясь до нее докричаться, чего вообще-то терпеть не могу, не говоря уж о том, что орать на древних старушек непозволительно в принципе. Но даже когда она меня слышит, то исполняет инструкции самым удивительным и неожиданным образом. Я попросила ее прислать горничную (неприятную, грубую женщину по имени Вайолет; мы с нею уже успели возненавидеть друг друга), чтобы помочь мне снять полог с кровати в комнате Джеффри и вытрясти из него пыль. Никто не явился; я одна сражалась с этой тряпкой, пока вдруг не пришла совсем другая служанка (Сьюзен, добродушная ирландская девушка, которая умеет меня смешить), вооруженная целой корзиной железных щеток и других принадлежностей трубочиста, и готовая вычистить все камины в доме!

Думаю, я не рождена командовать слугами. Безусловно, у меня нет никаких навыков. В Италии и Франции у нас – у папы и меня – иногда были служанки, но я тогда была слишком мала, чтобы управлять ими сколько-нибудь успешно.

Мне нравится Уильям Холиок, управляющий поместьем. Он шести футов ростом, крепок, как каменная глыба, и никогда не откроет рта, если ему нечего сказать. Джеффри ни за что не сознается, но, по-моему, он побаивается Уильяма. Когда мистер Холиок закончил перечислять нам все то, что успел запустить Эдуард Верлен и что необходимо отремонтировать, исправить и оплатить на ферме Линтон-холла в первую очередь, чтобы избежать катастрофы, я тоже ощутила легкую дрожь. Интересно, что он стал бы делать, если бы вдруг узнал, что новый лорд вовсе не собирается становиться рачительным, крепким помещиком, на помощь которого жители Уикерли смогут рассчитывать, чтобы преодолеть трудности, доставшиеся им в наследство от его отца?

Я между тем пытаюсь разобраться с наследством внутри дома. Тридцать девять комнат! Что мне делать с тридцатью девятью комнатами? Ответ старого лорда был прост: заколотить большинство из них. Мне по душе незамысловатость такого решения, но не его результаты: сухая гниль, плесень, сырость, мыши, крысы, пауки, пыль, паутина и привидения. (Насчет последних пока можно только догадываться, но, спрашивается, как в каменном помещичьем доме, построенном четыре столетия назад, может не быть привидений?) Каждая половица здесь скрипит и потрескивает, словно старческие кости, и во всем доме не найти двух прямых углов. Сквозняки свободно гуляют по всему дому вне зависимости от того, открыты или закрыты двери и окна. Штукатурка везде облупилась, а обои свисают со стен. Все камины дымят. Окна в допотопных переплетах, и их почти невозможно открыть, многие окна закрашены наглухо. Стекла в них такие древние, что внешний мир кажется зыбким и волнистым, как беспокойное море.

Но, несмотря на все изъяны и неудобства этого дома, я чувствую к нему невольную привязанность. Здесь множество чудных диковинок. Мебель уродлива донельзя, повсюду натыкаешься на чучела животных в стеклянных футлярах. Чего стоят хотя бы колибри в библиотеке – целый шкаф! – или гравюры в золоченых рамах, изображающие лорда Нельсона и герцога Веллингтона, что висят в столовой. Просто мороз по коже. Но на каждом шагу неожиданные сюрпризы вроде спрятанного за занавеской алькова, который я совершенно случайно обнаружила, исследуя душную библиотеку. Внутри него я нашла удобную скамью, устланную мягкими подушками, и овальное окно с видом на горбатый мостик через реку. Тут и там обнаруживаются балкончики и небольшие веранды. Большинство из них выглядят ветхими, и пользоваться ими я не решаюсь, но одна, соединенная с центральным холлом, еще совсем прочная. С нее виден обширный парк к западу от дома и можно любоваться закатом. Ну и, конечно, как тут не вспомнить мою маленькую гостиную под самым скатом крыши, такую уютную и удобную, откуда открывается весь простор окрестных пастбищ с овечьими стадами, рядами живых изгородей, узкими проселочными дорогами, над которыми склоняются кроны деревьев. И это все венчает каменный шпиль церкви Всех Святых. Высокий и черный, он господствует над чащей далеких дубов.

За исключением Равенны, где я жила еще маленькой девочкой, единственным местом за всю мою жизнь, в котором мне довелось задержаться надолго, был Руан, где целых два года отцу покровительствовал граф де Бовэ. Поэтому я могу только воображать, что такое «родной дом». Что означает эта снисходительная нежность, которую я начала чувствовать к Линтон-холлу и которая так напоминает великодушную привязанность к непутевому и чудаковатому родственнику? Как бы там ни было, я не собираюсь слишком прислушиваться к сентиментальным вздохам моих душевных струн. Я не в состоянии представить себя пускающей корни, здесь или где-то еще. По-моему, мне не суждено иметь дом.

Как мрачно это звучит. Я устала. Сейчас погашу огонь и пойду спать. Надеюсь, в новом доме мне мой супруг не встретится.

11 апреля

Вот первая порция деревенских сплетен на сегодня: все местные незамужние дамы без ума от Архангела и забрасывают его пирожными и лепешками, вязаными шарфами и перчатками, домашними тапочками, засушенными цветами и книжными закладками, салфеточками – короче, всем, что, по их мнению, способно заполнить прискорбную пустоту его домашнего одиночества. Сестры Хлоя и Кора Суон, дочери кузнеца, являются главными соискательницами, но и мисс Онория Вэнстоун, дочка мэра, не намерена сдаваться без боя, так что многие заинтересованные наблюдатели делают ставки именно на нее (возможно, и не только в переносном смысле).

Все эти сведения были мною почерпнуты из рассказа миссис и мисс Уйди, пожилой матери и дочери средних лет, которые сегодня после обеда нанесли мне старомодный визит. Все слухи, разумеется, были поданы в самой выдержанной и респектабельной манере, но мы ведь умеем читать между строк и делать собственные выводы.

Обе дамы с отменным радушием и не без некоторого благоговейного трепета (который меня весьма позабавил, хотя и привел в замешательство) предложили мне дружить по-соседски и подарили большую банку маринованных яиц, которые «с бисквитами и чаем – настоящее благодеяние для пищеварения». Когда их застенчивость немного развеялась, нам удалось довольно славно поболтать. Под конец, поговорив минут двадцать, они пригласили нас с Джеффри на чай после ближайшей воскресной службы.

Я в замешательстве. Что я теперь – обязана ходить в церковь? Насколько серьезно должна я вживаться в новую для меня роль хозяйки поместья? Джеффри, конечно же, не станет ломать голову; все это ему просто шутки. Я думала, что и сама сумею отнестись к этому как к пустякам, – теперь же, столкнувшись с совершенно реальной добротой этих женщин, я в какой-то момент почувствовала, что мое ответное благожелательство – не просто вежливая маска…

Поверенный прислал немного денег, фунтов, по-моему, четыреста. Джеффри забрал их и еще с утра отправился в Эксетер покупать лошадь, так что теперь я одна. Никогда мне не удавалось решить, что хуже – быть в полном одиночестве или же быть в одиночестве с собственным мужем.

13 апреля

Никакой трагедии нет, просто приближается ночь. Но вечерами, подобными этому, я начинаю понимать, отчего людей тянет к выпивке. Все чувства болезненно обостряются, беспокойство висит в воздухе, время еле ползет. Уже с шести часов наступающая ночь представляется бесконечной, нездоровые мысли скребутся в голове. Кто поговорит со мной? Кому бы мне написать письмо? Может быть, Уильям Холиок посидел бы со мной минут десять или лучше час? Но нет, я не обращусь к нему. Сегодня мне так одиноко и страшно, что сама мысль о том, чтобы затеять разговор с кем-то чужим, просто невыносима. И все же – опять – мне необходимо услышать человеческий голос, взглянуть кому-нибудь в лицо, просто увидеть кого-то, переходящего двор. Мне необходимо вырваться из плена собственного тоскующего мозга.

Нет, я ни с кем не могу говорить, я сейчас совершенно не способна к общению. Постороннему человеку я покажусь куда более странной, чем на самом деле, совсем сумасшедшей… Что ж, может быть, так оно и есть. Так оно, наверное, и начинается. Если я буду продолжать в том же духе и дальше, то уж непременно сойду с ума.

Моя жизнь превратилась в пустыню. Я страшно изголодалась по теплу, доброте, простым проявлениям самой обыкновенной симпатии.

Я страшусь потерять чувство реальности, выбиться из колеи обыденной жизни, сорваться в безумие и закончить свой путь в темной комнате, воя от отчаяния. Абсурд! О, как мне нужен наркотик, чтобы провалиться в сон, глубокий, мертвый, без видений. Утренние птицы, бесцеремонное солнце, множество новых картин, переполненных жизнью, – вот что вернет мне отвагу. Но сейчас я боюсь этого полумрака, этих темных мыслей, умирания, смерти, конца. Господи! Что же мне делать?

Ничего. Открыть книгу, потребовать чаю. Терпеть.

Шаги на лестнице: своевременное вторжение. Надеюсь, это…

Это была Сьюзен.

– Извините, миледи, если помешала, – сказала она, еле переводя дух после подъема, – да только, по-моему, надо вам знать, что преподобный Моррелл приходил к его светлости.

– Преподобный Моррелл? Он еще здесь? – Она быстро взглянула на каминные часы. Было почти девять.

– Ну, может, он еще не ушел. Видите ли, мэм, Вайолет провела было его в голубую гостиную, да тут миссис Фрут заходит и говорит, мол, его светлости нету, а вы, стало быть, не расположены – в точности как вы сказали, когда к ужину не спустились.

– Так он ушел?

Ее стул резко скрипнул, когда она встала.

– Да ведь кто ж его знает, ушел – не ушел? Когда я к вам поднималась, он о чем-то говорил с миссис Фрут, так что, может, он и здесь. Может, мне сбегать узнать…

– Я сама схожу.

Вслед за Сьюзен Энни направилась к двери и поспешила вниз по узким ступеням, про себя изумляясь собственному рвению. Она страшно изголодалась по человеческому общению, но сегодня вечером чувствовала себя совершенно к нему неспособной. И вообще, что она и Архангел могут сказать друг другу? Подойдя к голубой гостиной, она замедлила шаги в надежде, что его там не будет.

Его там не было.

Сердце у нее упало; тяжесть разочарования поразила ее. На другом конце комнаты Вайолет старательно задергивала тяжелые шторы.

– Где его преподобие Моррелл?

– Да ушел он, миледи. Миссис Фрут его проводить пошла.

– До дворовых ворот? – Служанка кивнула. – Когда?

– С полминуты как вышли.

Энни стремительно оправила юбки и бросилась через холл к выходу.

Экономки нигде не было видно. Энни распахнула дверь во двор и сбежала по двум невысоким ступенькам. В двадцати ярдах от нее, уже проходя под аркой ворот, преподобный Моррелл услыхал скрип дверных петель и обернулся. В тусклом сиянии ущербной луны его белоснежная сорочка светилась, как свеча. Несколько долгих секунд никто из них не трогался с места. Затем они двинулись навстречу друг другу одновременно и встретились посреди заросшего сорняками двора.

– Ваше преподобие, – сказала она, чувствуя, что задыхается не меньше, чем недавно Сьюзен, – я рада, что успела перехватить вас. Мне только что сказали, что вы здесь, – простите, что не встретила вас.

Их руки встретились в легком пожатии; Энни изобразила самую жизнерадостную из своих светских улыбок.

Сегодня он не был одет как священник – его вполне светский костюм казался коричневым или темно-синим – в неясном свете разобрать было трудно. За кого бы она приняла его, если бы не знала, что он священник? За адвоката? Нет, он выглядел слишком… живым, слишком плотским для такой сидячей, малоподвижной профессии. По той же причине он не был похож и на ученого, хотя его умное лицо могло породить такое предположение. Тогда, может быть, архитектор? Да. Мастер, творец, человек, который скорее строит церкви, а не проповедует в них.

– Сейчас очень поздно, – проговорил он извиняющимся тоном. – Я действительно заходил к вашему мужу, хотел его кое о чем спросить. Но миссис Фрут сказала, что вам нездоровится, и мне не хотелось тревожить вас.

Она уже позабыла, как успокаивающе может звучать его низкий голос.

– Нет, вы ошибаетесь. Как видите, я в полном порядке. Не зайдете ли в дом? Раз уж вы здесь.

– Благодарю вас, но мне лучше уйти. – Он внимательно всматривался в ее лицо, явно не веря тому, что она вполне здорова, и Энни удивилась, как ему удалось догадаться. Если бы она пролила хоть слезинку, глаза выдали бы ее. Но как раз сегодня она не плакала…

– Я не знал, что Джеффри нет дома, – пояснил он. – Мне надо было узнать насчет надгробной плиты для его отца.

– Вот оно что.

Она скрестила руки на груди и отступила на шаг. Теперь, когда она знала, что он не останется, ей трудно было решить – радоваться этому или огорчаться.

– Я уверена, он все переложит на ваши плечи, все заботы о камне, эпитафии и прочем.

Она придала голосу сочувственную интонацию, приглашая его пожаловаться на лишние хлопоты или сказать что-нибудь о том, насколько такое безразличие характерно для Джеффри, но он не принял предложения.

– Да, – мягко сказал он, – и теперь каменотес спрашивает, что он должен выбить на надгробии.

Что-то заставило ее произнести:

– А вы уверены, преподобный Моррелл, что Джеффри есть до этого дело?

Его брови выгнулись.

– Может, и нет, – признал он после короткой заминки, – но я должен спросить.

– Ну, раз вы считаете это необходимым, может быть, я могла бы что-нибудь посоветовать? Если оставить дело на рассмотрение Джеффри, он скорее всего предложит какое-нибудь богохульство.

Ей показалось, что он про себя усмехнулся. В этот миг из тени выскользнула Олив, раскормленная пестрая кошка и принялась тереть свои округлые бока о щиколотки викария. Он наклонился и взял ее на руки. Ленивое животное распласталось на его мускулистом плече, растопырив все четыре лапы, потираясь о его руку то одной щекой, то другой и сладко урча. Энни улыбнулась, представив его преподобие с птицами на плечах, парой белок у ног и, может быть, овечкой на руках: святой Франциск Уикерлийский…

– Какую же эпитафию вы предложите, леди д’Обрэ? – спросил он, почесывая Олив за ушами. Бесстыжая кошка сладострастно изогнулась, выпятив зад.

– Н-ну, что-нибудь такое простое и недвусмысленное, дайте-ка подумать. Вам бы, конечно, хотелось обойти молчанием тот горький факт, что Джеффри не испытывал к отцу хотя бы намека на привязанность. По-моему, «Покойся с миром» достаточно хорошо скроет его истинные чувства. Или – как этого требуют правила вашей профессии – вам кажется более уместным латинский перевод «Requiescat in pace»?

Почему она так говорит? Да она же попросту дразнит его, выводит из себя и напоминает сама себе Джеффри!

Его ясные глаза изучали ее с той непоколебимой кротостью, которая, безусловно, обеспечит ему место в раю. Она потянулась, чтобы погладить головку Олив; их пальцы соприкоснулись прежде, чем преподобный Моррелл успел убрать руку.

– Когда возвращается Джеффри? – спросил он, не обращая внимания на ее игривый тон.

– Этого я действительно не знаю. Он поехал в Эксетер на аукцион, чтобы купить лошадь. Я думала, он сообщил вам об этом.

– Нет. Правда, меня самого не было дома.

– Спускались в юдоль мрака для попечения о пастве?

Все, теперь уже действительно чересчур. Энни прикусила губу.

– Извините меня, я сегодня никудышная собеседница. Это из-за головной боли, – соврала она на ходу. – Я, наверное, невыносима. Не обращайте на меня внимания.

– Чем я могу вам помочь?

Нежность, прозвучавшая в его голосе, встревожила ее, но еще сильнее – понимание в его глазах. Меньше всего на свете сейчас ей хотелось быть понятой Кристианом Морреллом.

– Вы ничего не можете для меня сделать, ни как человек, ни как священник, – коротко сказала она. – Благодарю за заботу, но, уверяю вас, моя болезнь телесного, а не духовного свойства. Во всяком случае, пока.

Он осторожно спустил Олив на землю и выпрямился.

– Извините, я больше не могу отнимать у вас время, – произнесла она и тут же пожалела о сказанном – опять! – но теперь уже без всякой надежды его удержать. Да и, по правде сказать, для чего это ей? Она устала от собственной двойственности. – Спокойной ночи, ваше преподобие. Я скажу Джеффри о вашем визите. Если он вдруг расчувствуется и решит изобразить на могиле отца нечто трогательное, – опять она не смогла удержаться от этого детского сарказма! – он непременно даст вам знать.

– Непременно.

Он отвесил ей медленный церемонный поклон. Если бы на его месте был кто-то другой, она назвала бы такой поклон ироническим, но в отношении викария слово «ирония» не очень подходило. Затем он оставил ее одну в темноте.

«… „Чем я могу вам помочь?“ Так он спросил. Значит, он уверен, что мне нужна помощь. Господи, как это отвратительно! Мне ненавистна мысль о том, что он меня жалеет! Все из-за того, что я отослала его прочь, требовала, чтобы он ушел, не была с ним вежлива. Теперь я расплачиваюсь за смертный грех грубости. И я снова одна. А ночь нынче такая, когда одиночество – сущий ад».

4

Детский хор, которым управляла мисс Софи Дин, пел вторую строфу «Воспоемте же, братья и сестры!»:

Пронзительные, но все же милые голоса наполняли церковь, которая в это пасхальное утро была набита битком. На лицах многих прихожан эти звуки вызывали улыбки – озабоченные или снисходительные, в зависимости от степени родства слушателей и маленьких хористов. Сама мисс Дин, очаровательная в своем голубом платье, украшенном цветами, и коротком белом жакете, выглядела счастливее и спокойнее любого из исполнителей, и преподобный Моррелл вспомнил, как волновалась она всю неделю перед своим дебютом в качестве руководительницы детского хора. Он напомнил себе, что после службы должен обязательно ее похвалить – при условии, конечно, что сумеет пробиться к ней сквозь толпу ухажеров; у Софи было больше поклонников, чем у любой другой девушки в Уикерли, все они сейчас были здесь, и их лица выражали полнейшее обожание.

Со своего места в пресвитерии Кристи наблюдал за прихожанами. Конечно же, он знал их всех, кого лучше, кого хуже, потому что прожил среди них всю жизнь. Но его удручало то, что, несмотря на целый год, что он провел здесь в качестве викария, он был знаком с ними (за очень редкими исключениями) как с соседями и друзьями, но не как с верующими. Христос Добрый Пастырь всегда был ему образцом, но, увы, мужчин и женщин, для которых он регулярно совершал таинства причастия, крещения и брака, никоим образом нельзя было назвать его «паствой».

Прошлой ночью ему приснился сон. Сейчас он отчетливо вспомнил его. Толчком к этому послужил Трэнтер Фокс, один из самых его любимых, но и самых строптивых прихожан. Сегодня он с большим опозданием проскользнул в церковь и, бочком пробравшись вдоль стены, устроился на задней скамье. В недавнем сне Трэнтер вел себя совершенно иначе: вскочив с места посредине воскресной службы, он возопил в величайшем волнении; «Признавайся! Ты не преподобный Моррелл!» Кристи в ужасе посмотрел вниз и обнаружил, что вместо пасторского облачения на нем старые штаны из оленьей кожи и сапоги, которые он прежде надевал для верховой езды. «Нет, это я, Кристи, – вскричал он, – ты же знаешь меня!» Он поднял Библию, как несомненное доказательство своих слов, но у него на глазах она тут же превратилась в дешевое издание рассказа Эдгара По «Маска Красной Смерти». Чем кончился сон, он не помнил – к счастью; очень может быть, что прихожане вымазали его дегтем и с криками: «Самозванец! Обманщик!» растерзали.

Хуже всего было то, что он действительно нередко чувствовал себя самым настоящим обманщиком.

«Это в порядке вещей, – уверял преподобный Морз, его любимый профессор богословия, от которого на прошлой неделе пришло длинное письмо. – Будь терпелив, Кристиан. Очень скоро великая ноша пасторского служения опустится на твои плечи, и ты поймешь, как именно следует нести ее, как если бы в себе самом ты ощутил раны Христовы».

Как бы то ни было, пока что Кристи не чувствовал даже намека на что-то похожее. Кроткая тень отца повсюду следовала за ним, непроизвольно напоминая, каким был настоящий викарий церкви Всех Святых, по крайней мере, каким он сохранился в памяти и в сердцах любивших его.

Кристи нащупал край листка с конспектом проповеди, который он свернул и засунул между страниц Библии. Его учителя не одобряли студентов, которые постоянно заглядывали в такие листки, заранее положенные на пульт. По их мнению, проповедь должна была литься свободно, как бы из самого сердца, пусть даже священник потратит часы на то, чтобы ее затвердить. В теории все было прекрасно, но Кристи столкнулся в своей практике с ужасной вещью: его проповеди, если он читал их без бумажки, а иногда и с бумажкой, имели свойство затягиваться до бесконечности, а самым сильным чувством, которое они вызывали у слушателей, было глубочайшее удовлетворение от того, что они наконец-то кончались. Он был уверен, что любая, пусть даже самая сжатая, тщательно аргументированная, философски глубокая проповедь не в состоянии изменить поведение людей, тем паче их образ мыслей, по крайней мере на сколько-нибудь долгий срок. Мозг человека казался ему маятником: яркая, страстная проповедь может, конечно, сдвинуть его с привычной позиции, но раньше или позже он возвращается вспять.

Звук неспешных шагов по каменному полу заставил его оглянуться. Не только он, но и все, бывшие в церкви, уставились на пару, двигавшуюся вдоль центрального прохода с таким видом, который одни назвали бы исполненным спокойного достоинства, а другие – вызывающе безразличным. Если внешность виконта и виконтессы д’Обрэ и не вполне соответствовала представлению о том, как должны выглядеть настоящие владельцы замка, то только не из-за нехватки усердия со стороны Джеффри. Новый лорд был одет в серый оксфордский пиджак и брюки с ярким, без всякого сомнения, нарочито вызывающим жилетом васильковой голубизны и пучком засохших фиалок в петлице. На похоронах отца он был в черном и тогда же предупредил Кристи, что это в последний раз. «Уж лучше шокировать соседских сплетников, чем корчить ханжу», – заявил он, скривив губы в характерной ухмылке, которой Кристи уже начинал бояться.

Соседи, конечно, могли быть шокированы – в конце концов, не так уж много требовалось, чтобы скандализировать обитателей Уикерли, – но в данный момент на всех без исключения лицах было написано алчное любопытство. Леди д’Обрэ была в трауре: в том же самом простом черном платье, что и на похоронах, в той же самой шляпке с вуалью. Правда, сегодня она заколола вуаль назад, как бы бросая вызов множеству любопытных бесцеремонных взглядов, которые – она знала это наверняка – будут прикованы к ней. Ее неуловимая и несомненная «заграничность» снова явственно ощущалась, и Кристи приписал это чему-то более существенному, чем экстравагантные украшения из черного янтаря, или тому, что ее одежда выглядела скорее европейской, чем английской. Он не мог подобрать лучшего определения, чем некая «светскость» всего ее облика и манер, но ему было досадно, что ключ к интригующей загадке оставался ему по-прежнему недоступен.

Хор в последний раз пропищал «Аллилуйя», и Кристи прервал свои отнюдь не возвышенные размышления. Певцы сели по местам, и собравшиеся обратили к нему взоры, полные смиренного ожидания, от которых ему, как всегда, стало не по себе.

Кафедра представляла собою величественное, богато украшенное сооружение первой четверти семнадцатого века, стоявшее на возвышении и окруженное массивными резными перилами красного дерева. На кафедру вели четыре внушительные ступени. В каждом, кто, вооруженный одною лишь Библией и стопкой исписанных страничек, отваживался подняться по ним и взглянуть в глаза прихожанам, предполагалось нечто необыкновенное, некие силы и качества, отсутствующие у простых смертных.

Темой своей проповеди он избрал Послание апостола Павла к Коринфянам и повествование святого Марка о первой Пасхе. Ему хотелось донести до слушателей эту простую и грустную истину: хотя Бог одарил верой всех людей без исключения, даже ближайшие ученики Христа были потрясены и поражены Его воскресением из мертвых, много раз вновь и вновь Им предсказанным. Стоит ли после этого удивляться, что стольким людям, никогда не знавшим Иисуса в человеческом обличье, не хватает истинной веры в Него как в Сына Божьего и Спасителя всего рода людского? Недостаток веры сам по себе грехом не является. Это – несчастье, недостаток, который можно исправить молитвой, упорством и с помощью Божьей. Сегодня был праздник Господней любви, сегодня сокровище веры было открыто каждому во всем своем блеске, дабы любой мог его взять.

Примерно через полчаса Кристи закончил проповедь в том виде, как она была им задумана, но остановиться не смог; ему казалось, что по-настоящему он их не тронул, не сказал того, что думал в действительности. Вопреки всему, чему его учили, вопреки своему собственному опыту, он принялся говорить, не заботясь о времени, возвращаясь к прежним доводам, слегка только перефразируя их. Ему случалось делать такое и раньше, и он знал, что результат будет нулевым, но все же никак не желал закончить свою речь, пока, как ему казалось, весть о Воскресении не будет воспринята слушателями во всем своем величии.

Тщетно. По-видимому, урок, на котором учили выражать свои мысли кратко, он в свое время пропустил и теперь с каждой фразой, с каждой пролетевшей минутой чувствовал, что отдаляется от цели. Когда же наконец он умолк, то почувствовал тихий, но явственный вздох облегчения.

Горечь поражения отравила ему весь остаток службы. Но, когда он освящал хлеб и вино, ему пришла в голову мысль, что его сегодняшняя нудная проповедь тоже по-своему способствует поддержанию равновесия в природе и гармонии мироздания: коль скоро таинство Причастия является центральным моментом службы и – больше того – всей англиканской веры, то его прихожанам не грозит опасность лишиться Награды за свое долготерпение.

По счастью. Бог в великой мудрости своей сделал пасхальное утро таким славным, что и самый отчаянный скептик не усомнился бы в истинности Воскресения. Легчайшие перистые облака плыли высоко в лазурном небе, и ликующая песня птиц в ветвях деревьев веселила душу. Стоя на ступенях паперти, Кристи пожимал руки подходившим к нему прихожанам. При этом он чувствовал одновременно смущение и облегчение, понимая, что все те слабости и неудачи, из-за которых он по-настоящему страдает каждый день, на самом деле совершенно ничтожны и незаметны на фоне величественного здания бытия. В такой день, как сегодня, нетрудно было поверить, что вопиющая некомпетентность одного деревенского священника вряд ли сможет помешать осуществлению промысла Божьего.

– Чертовски сильная проповедь, преподобный Моррелл, – произнес Джеффри с самым серьезным видом, хотя озорной блеск глаз выдавал его игривый настрой. – Ваши слова окрылили меня. Отныне я больше не стану грешить.

– Это означает, что моя святая миссия увенчалась успехом, – отвечал Кристи с той же шутливой торжественностью.

В церкви ему показалось, что Джеффри выглядит лучше, чем неделю назад на похоронах отца; но здесь, под безжалостным апрельским солнцем, он понял, что это только иллюзия. Скулы на исхудалом лице заострились подобно двум лезвиям, а рот кривила неестественная и болезненная гримаса. Однако он был трезв, и Кристи подумал, что это уже кое-что.

Он наклонился к руке леди д’Обрэ и спросил, как она устроилась в своем новом доме.

– Замечательно, благодарю вас. Если не брать в расчет горестных обстоятельств, которые привели нас в Уикерли, мы совершенно довольны нашим теперешним положением.

Кристи нисколько не сомневался, что ее любезный тон и доброжелательный вид – только маска. Но что же скрывается за нею в действительности? Печаль? Презрение? Вежливо улыбаясь, она сделала комплимент его проповеди, цветам на алтаре, музыке. Когда же она отвернулась, чтобы приветствовать доктора Гесселиуса, он вдруг почувствовал внезапную вспышку досады, заметив, что она обращается к доктору с точно такой же безукоризненной и непроницаемой любезностью, как и к нему.

Еще немало людей ожидали его, чтобы поблагодарить за проповедь. Он похвалил мисс Пайн и миссис Сороугуд, которые еще на рассвете так превосходно украсили церковь цветами, и выразил свое восхищение мисс Дин за великолепную работу с хором. Толливер Дин, отец Софи, пригласил его на ужин в ближайшую пятницу, и Кристи охотно принял приглашение. Толливер и Юстас Вэнстоун, его деверь, владели двумя крупнейшими медными копями в округе. Дин был умным, образованным человеком, и Кристи всегда находил удовольствие в его обществе. С хорошенькой Софи ему также было приятно общаться, и не только потому, что она не могла не нравиться, но и потому, что ее манера флиртовать была изящной и легкой, а вовсе не навязчивой.

– Отличная проповедь, викарий, – сказал доктор Гесселиус с самым искренним видом, одновременно шаря по карманам в поисках трубки, выкурить которую он страстно мечтал весь последний час с четвертью.

Кристи улыбнулся и поблагодарил, вспомнив при этом смеженные веки доктора и его полуоткрытый рот под конец службы. Хотя, сказать по правде, доктор Гесселиус выглядел усталым постоянно. Одни говорили, что причиной тому – обилие пациентов, а другие во всем винили недавнюю женитьбу доктора на женщине моложе его двадцатью годами.

– О да, конечно, – подтвердила Лили Гесселиус, обнажая в улыбке белые зубы и глядя на Кристи расширенными от восхищения угольно-черными глазами. – Мне кажется, я никогда в жизни не слышала ничего более возбуждающего и вдохновенного, чем сегодня, преподобный Моррелл.

Миссис Ладд, которая вела нехитрое хозяйство Кристи, называла молодую миссис Гесселиус не иначе как бесстыжей потаскухой. Лили была родом из большого города, Эксетера, а значит – чужачкой, чуть ли не авантюристкой. Ее раскованные манеры не слишком соответствовали традиционным представлениям обитателей прихода святого Эгидия о приличиях, а ее интерес к друзьям мужа, особенно к их мужской части, расценивался некоторыми по меньшей мере как бестактность. Кристи, напротив, ничуть не осуждал молодую женщину; она ему даже нравилась, и он склонен был считать ее просто добродушной и непосредственной.

Было сказано еще несколько любезностей, после чего доктор с женой удалились. Их место занял капитан Карнок.

– Отличная проповедь, викарий. Хотя я немного не уследил в том месте, где речь зашла о свободе воли и космологии добра и зла, – прогремел капитан Карнок, поселившийся по соседству сравнительно недавно, года четыре тому назад. – Однако же отменное представление и все такое. И как вы только все это запоминаете?

Кристи поблагодарил, отступив на полшага под напором обширного и внушительного капитанского живота. Хотя на нем не было мундира – он уже несколько лет как уволился из гусарского полка Ее Величества, – воинственный дух пропитал его до такой степени, что, казалось, он по-прежнему весь в нашивках, лампасах и медных пуговицах, независимо от того, что на нем надето.

– Мэр Вэнстоун, – заметил Кристи, – сказал мне, что на ближайшем заседании мирового суда вы присоединитесь к нему в качестве судьи.

– Да, и я знаю по меньшей мере одного человека, которого мне следует за это благодарить. – Доброе лицо капитана расплылось в улыбке, и он крепко хлопнул Кристи по плечу. – Вэнстоун рассказывал, что вы говорили обо мне со старым виконтом незадолго до его кончины. Это облегчило мне путь, и я этого не забуду.

– Я только сказал лорду д’Обрэ, что из вас выйдет отличный судья, а это не что иное, как чистая правда, – пробормотал Кристи. – А он уже назвал ваше имя наместнику графства.

– Это то же самое. Сомневаюсь, что без вашей помощи у меня бы что-нибудь вышло.

Кристи улыбнулся, покачав головой, но больше ничего не добавил. Старый д’Обрэ чем старше становился, тем больше отдалялся от своих земляков. Когда администрации графства понадобился новый мировой судья, оказалось, что виконт настолько далек от сограждан, что у него нет ни малейших соображений относительно того, кем заполнить вакансию. Кристи знал капитана как прямодушного, справедливого и проницательного человека, и с радостью сообщил эти сведения его светлости, прежде чем тот окончательно утратил дееспособность.

Капитан приподнял шляпу, и Кристи заметил мисс Уйди, жавшуюся сбоку.

– О, я прошу прощения, – робко произнесла она, – мне не хотелось прерывать вас.

Капитан Карнок отвесил изящный военный поклон и провозгласил:

– Не стоит беспокоиться, дорогая леди, не стоит беспокоиться. Мы с викарием уже закончили. Желаю приятного вечера, викарий. Сударыня…

Он вновь поклонился, круто повернулся и зашагал вниз по ступеням, держа спину прямо, словно мушкетный ствол.

Сколько Кристи себя помнил, мисс Джессика Уйди всегда казалась ему старой девой. Это впечатление зародилось у него еще лет двадцать назад, когда ей было меньше, чем ему сейчас, и она учила его писать первые буквы в деревенской школе. Она была робкой и неловкой, но доброжелательной и неутомимо деятельной. Сама себя она называла обезоруживающе метко: «сгусток хаоса». Ее внешность не имела каких-то специфических черт, присущих именно старой деве; просто во всей ее высокой, нескладной фигуре было нечто девчоночье, несмотря даже на то, что ее пшеничные волосы уже начали серебриться. Это впечатление возникало из-за ее чрезмерной неловкости и застенчивости, которые заметно усиливались в присутствии представителей противоположного пола.

Вот и сейчас она засмущалась, ее гладкие щеки покрыл очаровательный розовый румянец.

– Прошу прощения, ваше преподобие, – повторила она, вертя в руках перчатки, – я только хотела напомнить вам о нашем маленьком чаепитии сегодня после обеда.

– Я ни на секунду не забывал о нем.

Румянец усилился. Она слегка наклонилась к нему:

– Я опасаюсь некоторых затруднений.

Кристи поднял брови.

– На прошлой неделе мы с матушкой нанесли визит леди д’Обрэ, чтобы предложить ей общаться по-соседски и все такое. Мы уже собирались оставить свои визитные карточки и уйти, но она пригласила нас в дом, и мы прекрасно поболтали. И вот тут – уж не знаю, что вдруг нашло на мою матушку – она пригласила леди д’Обрэ к нам на чай. И, представьте себе, та согласилась!

Кристи на это заметил, что новость весьма интересна.

– Да-да, – взволнованно подтвердила мисс Уйди, – с ее стороны было очень мило и великодушно, нет слов. Мама пригласила также и самого лорда д’Обрэ, но он не сможет прийти. Сказал, что занят.

– Что? Занят? В Христово Воскресение? – возопил Кристи, всем своим видом выражая возмущение. – Это шутка, – поспешил он успокоить мисс Уйди, заметив, что ее глаза расширяются до размера блюдец.

Он совсем забыл, что она каждое его слово воспринимает совершенно серьезно. Она улыбнулась со смущением и облегчением.

– И все же я не понимаю, – признался он, – в чем же, собственно, ваши затруднения?

Мисс Уйди придвинулась еще на дюйм и проговорила, драматически понизив голос:

– Мама, – она едва заметно покачала головой, – пригласила также мэра Вэнстоуна и мисс Вэнстоун!

– Ну и что?

– Я совершенно не знаю, что делать. Мисс Пайн и миссис Сороугуд просто не придут, если я расскажу им, в чем дело, а мне бы этого не хотелось.

– Нет, конечно же, нет.

Кристи нахмурился. Мисс Пайн и миссис Сороугуд были ее лучшими подругами. Он сочувствовал ей в ее неподдельной тревоге.

– Итак?

– Дело в том… Как бы вам объяснить… Дело в том… Боюсь, нам не хватит еды! – выпалила она, наконец-то решившись.

Он едва сдержал улыбку, потому что уже приготовился услышать нечто гораздо более ужасное и катастрофическое.

– Я уверен, беспокоиться не о чем.

– Да, если бы речь не шла о мисс Вэнстоун, я бы ни о чем не тревожилась. Но вы же знаете как она… – Тут бедняжка в ужасе осеклась. – Боже мой! Я не имела в виду ничего дурного, уверяю вас! О, я ничего не испытываю к мисс Вэнстоун, кроме глубочайшего уважения. Она – женщина высочайших достоинств и кристальной чистоты, настоящее украшение любого собрания и, естественно, в любое время – самый желанный гость в доме моей матери…

Кристи пожалел ее и прервал дальнейшие излияния, хотя ему было весьма любопытно узнать, какие же еще неслыханные совершенства добрая мисс Уйди сумеет открыть в Онории Вэнстоун.

– Успокойтесь же, – сказал он мягко. – Обещаю, что не съем ни крошки…

– О, нет…

– … Потому что попрошу миссис Ладд сделать мне хороший бутерброд, когда зайду домой переодеться. Я съем его за минуту до того, как отправиться к вам.

– Но как же, как же…

– А если дела примут совсем уж критический оборот, то мы попросим леди д’Обрэ положить чужое пирожное назад на тарелку. Да я же шучу, – поспешно пояснил Кристи, увидев, что мисс Уйди побелела. – Не волнуйтесь, – повторил он, похлопывая ее по руке. – Ваша вечеринка пройдет наилучшим образом. Уверяю вас. Да и может ли она не удаться, если ее устраивают две такие милые и сердечные хозяйки?

Она радостно улыбнулась (обрадовать мисс Уйди было до смешного легко) и быстрым движением с благодарностью сжала его пальцы.

– Благослови вас Бог! Я знаю, я всего лишь глупая старая женщина.

Он открыл было рот, чтобы опровергнуть это утверждение, но она сказала:

– Я лучше пойду. – И, уже почти отвернувшись, добавила через плечо: – Пока мама еще кого-нибудь не пригласила.

Взглянув на нее, Кристи понял, что она не шутит.

Обитатели Уикерли любили похвастаться, что в их деревне не найдешь двух одинаковых домов. Действительно, коттеджи на Хоби-Лейн, где жили мать и дочь Уйди, если и имели какое-то сходство друг с другом, то лишь весьма отдаленное. Одни были построены из гранита, другие – из кирпича, одни крыты шифером, другие – соломой из пестрого дартмурского вереска. Для многих строительным материалом послужил крепкий девонский булыжник, но и те разительно отличались один от другого цветовой гаммой, которую предпочитал хозяин. Здесь были дома цвета дубленой бычьей кожи, ослепительно белые, гвоздично-розовые, бледно-зеленые, серо-голубые. Примроуз-коттедж, домик, в котором жила семья Уйди, был выкрашен в ярко-желтый цвет. Это случилось в 1834 году, последнем в жизни старого мистера Уйди. За пролетевшие с той поры двадцать лет стены изрядно потускнели и, переходя постепенно от шафранового к лимонному и пеньковому цветам, приобрели мягкий кремовый оттенок запылившегося золота. Они выглядели такими же кроткими и одряхлевшими, что и две леди, жившие под их защитой.

Кристи миновал подстриженную живую изгородь и по засыпанной шлаком дорожке направился к двери. Пчелы гудели в цветах водосбора и незабудках, росших в тщательно ухоженном садике. Мягкий воздух был сладок от благоухания ползучих роз, обвивавших стены. Повсюду – в ящиках на окнах, в глиняных горшках вдоль дорожки – цвели фиалки и примулы. Старая солома, покрывавшая остроконечные карнизы и конек крыши коттеджа, поросла травой и окуталась изумрудно-зеленым мхом. Сквозь открытую входную дверь Кристи услышал голоса, которые смолкли, когда он вошел, едва не ударившись о низкую притолоку.

– Преподобный Моррелл!

Мисс Уйди бросилась к нему с протянутыми в радостном приветствии руками, словно они не расстались меньше часа назад. В ее лице он заметил облегчение, из чего сделал вывод, что проблема с приглашением Вэнстоунов более или менее благополучно разрешилась.

Мисс Уйди была не одна: ее мать сидела на своем обычном месте рядом с камином, близоруко щурясь и улыбаясь ему. Мисс Пайн и миссис Сороугуд, всегдашние компаньонки семейства Уйди, суетились вокруг чайного стола. От этого занятия они оторвались лишь для того, чтобы поздороваться с вновь пришедшим. Юстас Вэнстоун стоял у окна, внушительный и величественный, расставив ноги и заложив руки за спину. Он приветствовал Кристи одним из своих наигранно сердечных рукопожатий, но первые же его слова прозвучали довольно сварливо:

– Я слышал, д’Обрэ не придет.

– Да, – подтвердил Крести, – у него много дел.

Мэр поморщился. Кристи заметил, что он чувствует себя обманутым. В самом деле: вместо того чтобы воспользоваться блестящей возможностью снискать расположение нового сквайра, человека, от которого, в конечном счете, зависит успех любого местного политика, ему теперь весь вечер придется развлекать целую компанию женщин (если не считать Кристи), ни одна из которых не достойна его внимания, если не считать леди д’Обрэ, слабую замену своему могущественному супругу.

– Да, по-моему, он собирался обсудить что-то с мистером Дином, – услужливым тоном подсказала мисс Уйди. – Ваша племянница проделала такую работу с детским хором! Они пели… ну прямо как ангелы…

– У Джеффри дела с Толливером? – резко прервал ее Вэнстоун. – Интересно, какие?

– О, я, право, не знаю, – смешалась мисс Уйди, вдруг с ужасом сообразив, какое оскорбление гордости мэра невольно она нанесла своим заявлением о том, что отсутствующий виконт как раз сейчас обсуждает дела с его шурином. Хотя Дин и Вэнстоун считались большими друзьями, ни для кого не было секретом их постоянное соперничество.

– Вы прекрасно выглядите, мисс Вэнстоун, – поспешил вмешаться Кристи, склоняясь к руке дочери мэра.

Онория и не подумала подняться из глубокого мягкого кресла, в котором сидела. В этой маленькой тесной столовой оно считалось местом для почетных гостей, и Кристи подумал: уступит ли она его, если появится гость действительно почетный? Он сомневался, что Онория когда-либо прежде бывала в скромном коттедже Уйди и что она пришла бы сюда сегодня, если бы не ожидаемый визит виконтессы.

– Добрый вечер, викарий, – сказала она, и ее темные ресницы затрепетали наподобие крыльев летучей мыши.

В свои двадцать шесть лет Онория уже скользила по тому опасно тонкому льду, провалившись под который легко остаться старой девой, и ощущение этой опасности не шло ей на пользу. С недавнего времени в ее заостренных чертах стали появляться явные признаки раздражительности, и это вовсе не красило ее. В детстве они учились в одной школе и, не будучи друзьями, называли друг друга просто Онория и Кристи, как и подобает знакомым, не слишком далеким по возрасту. Но за годы, прошедшие между его отъездом в богословский колледж и назначением в церковь Всех Святых, они выросли из этой детской фамильярности и перешли на вполне официальное обращение. Ирония состояла в том, что Онория – если только Кристи не ошибался самым грубейшим образом – вынашивала насчет него самые романтические замыслы.

Он опустился в продавленное кресло, которое показалось ему знакомым (очень похожее он видел в доме миссис Сороугуд, жившей как раз через дорогу напротив), и постарался вписаться в довольно пеструю компанию, которую мать и дочь Уйди в невинной простоте души собрали сегодня в своем доме. И она обещает стать куда более пестрой с приходом леди д’Обрэ. Каждый украдкой бросал взгляды на шумные часы, стоявшие на каминной полке, с нетерпением ожидая ее появления.

В три часа ее еще не было, и блеск беседы определенно померк. Кристи исчерпал весь свой запас занимательных историй из жизни священников, и теперь слушал размышления мэра Вэнстоуна относительно войны с Россией – не самая подходящая тема для разговора в Пасхальное Воскресенье. Мисс Уйди билась в агонии, не зная, разливать ли ей чай прямо сейчас, дабы уважить тех почетных гостей, которые уже собрались, или ждать гостей еще более почетных, рискуя тем самым оскорбить остальных. Ничто не могло облегчить ее мук. А тут еще ее мать, чей разум был уже не так остер, как прежде, подлила масла в огонь:

– Разве еще не пора, Джесси? Отчего бы тебе не разлить чай, дорогая?

В половине четвертого на дорожке, ведшей к дому, послышались стремительные шаги, и семь голов, как одна, повернулись к двери. Раскрасневшаяся и растрепанная, со снятой шляпкой в руке, на порог влетела леди д’Обрэ, символически постучав по открытой двери.

– Я умоляю простить меня, – задыхаясь, обратилась она ко всему обществу сразу. – Мне, право же, очень неловко и стыдно за мое опоздание! Считайте меня полной дурой, но правда заключается в том, что я попросту заблудилась!

Все повскакивали на ноги и заговорили, перебивая друг друга, выражая изумление и сочувствие; мисс Уйди извинялась так, словно вина за неудачу, постигшую ее светлость, лежала лично на ней.

– Я была готова уже в половине второго – слишком рано – и решила немного пройтись. Не могу объяснить, как это получилось, но в конце концов я оказалась на берегу чего-то вроде канала, правда, заброшенного и запущенного, с загнившей водой. Грустное место, но, знаете, такое живописное… Камыши, дикие цветы и…

Она оборвала фразу с легкой гримасой, как бы приказывая себе перестать болтать. Никогда еще Кристи не слышал от нее столько слов сразу и понял, что она волнуется. Сейчас, со сбившейся набок копной золотистых волос, с черной шалью, отделанной бахромой и лихо свисающей с одного плеча, она выглядела очень молодой и совсем беззаботной…

Онория взяла на себя труд объяснить, что виконтесса, по-видимому, сделала крюк к югу и набрела на северный приток Плима, по которому в прошлые годы ходили баржи в Девенпорт и обратно, но который сейчас обмелел и заброшен. Ее светлость согласилась с тем, что, по-видимому, так оно все и было, а мисс Уйди, преисполнившись пламенной отваги, бросилась выполнять свой непосредственный гражданский долг и представлять вновь прибывшую каждому из гостей.

Она достойно справилась с этим, и все сели, причем мисс Уйди набралась дерзости и усадила Энни в старое кресло, ранее занимаемое Онорией. Возникла неловкая пауза, прерванная Юстасом Вэнстоуном. Вспомнив о своей предыдущей встрече с леди д’Обрэ на похоронах ее свекра, он весьма велеречиво и напыщенно принялся рассуждать о чести, которую она оказала своим приходом их маленькой скромной общине, о том, как прискорбно долго не освещало господский дом присутствие женщины, в особенности такой очаровательной женщины, как она, и прочее в том же роде… Ее светлость бормотала в ответ что-то соответствующее.

Онория сказала, что это прекрасно – опять видеть Джеффри в родных стенах.

– О, то есть я хотела сказать – лорда д’Обрэ, – поправилась она с явно притворным смущением. – Прежнее обращение ведь несколько устарело, не правда ли?

– Вы с Джеффри были друзьями, до того как он уехал, не так ли? – вежливо осведомилась Энни.

– Ну конечно. Я, правда, немного младше, но друзья детства ведь все равно не забываются.

Это было что-то новенькое. Онории было не больше тринадцати лет, когда Джеффри уехал из дому, и Кристи доподлинно знал, что они никогда ничего друг для друга не значили, тем более не были друзьями. Ему вспомнился разговор с Онорией пару недель назад, когда та изо всех сил пыталась выжать из него хоть какие-то новые сведения о житье-бытье Джеффри. Естественно, он ничего не сказал о письмах на лондонский адрес, так и оставшихся без ответа, но Онория и без того была в курсе всех деревенских сплетен. «Я слышала, – сказала она в тот раз, – он без зазрения совести развратничал в Лондоне как раз в то время, когда отец его уже одной ногой был в могиле. Лично я нахожу это абсолютно возмутительным». Однако сегодня Онория, похоже, сумела преодолеть свое праведное возмущение, и новый виконт, несмотря на всю свою развратную сущность, оказался как раз тем человеком, знакомство с которым она готова была приветствовать.

– Пожалуйста, расскажите нам, что делал Джеффри все эти двенадцать последних лет, – попросила она, доверительно наклоняясь к Энни. – До нас, знаете ли, доходили совершенно случайные и порою такие неожиданные известия…

– Ну, вы же знаете, он служил по военной части.

– О да. В чине капитана, кажется?

– Да, пока в прошлом году не оставил службу из-за болезни.

Онория ожидала, что рассказ будет продолжен. Этого не случилось.

– Я слышала, он служил в Африке? – проговорила она после паузы.

– Да. Правда, это было еще до нашей встречи.

– И в Бирме, не так ли?

– И в Индии, и в Новой Зеландии, – холодно добавила Энни.

– Боже милостивый! Какая удача для нас, что наш новый лорд – образец патриотически мыслящего англичанина, – деланно рассмеялась Онория. – А есть ли у вас семья в Англии, миледи? – осведомилась она далее.

– Нет, у меня нет семьи. Мой отец умер вскоре после того, как мы с Джеффри поженились.

– Прошу прощения. И это случилось…

– Четыре года назад.

– Вот как? Понятно. Итак, когда Джеффри – его сиятельство, я прошу извинить меня, – так вот, когда его сиятельство бывал в отлучке – в Индии или в Африке или где там еще, – вы что же, оставались в Англии совсем одна?

Остальные дамы задвигались и принялись прочищать горло, смущенные неделикатностью Онории.

– Совершенно одна, – отвечала Энни, в упор глядя на дочку мэра. – Я жила в Лондоне сама по себе, в нашем доме.

Ее изогнувшаяся дугой бровь яснее всяких слов вопрошала: «Ну, что тебе еще интересно?»

Онория слегка покраснела и поджала губы.

Подали чай. Мисс Уйди разливала, в то время как Табби, служанка, которую мать и дочь делили с мисс Пайн, разносила чашки и блюдца. Леди д'Обрэ был предоставлен специальный крохотный столик, на котором она могла пить чай, тогда как остальные довольствовались дощечками, положенными на колени. Гренки со сливками и пирог с зеленым горошком на некоторое время завладели всеобщим вниманием, но вскоре молчание стало просто гнетущим. Миссис и мисс Уйди, а заодно с ними и мисс Пайн были явно подавлены важностью титулованной гостьи, и даже миссис Сороугуд, женщина, как правило, словоохотливая и не церемонящаяся в высказывании собственного мнения, казалась сейчас непривычно робкой и неспособной возобновить беседу. Кристи собрался было поведать какую-нибудь безобидную байку, как вдруг Энни сама прервала томительное молчание.

– Расскажите мне про Уикерли, – попросила она, обращаясь к хозяйке. – Вы всегда жили здесь?

– Да, – живо отвечала мисс Уйди, – я родилась в этом доме, так же как и мой отец. А вот мама – чужачка, она родом из Мэрсхеда.

– Это соседний поселок, – вмешалась миссис Сороугуд, передавая Табби пустую тарелку. – Мой муж тоже был не из местных – из Кредитона, что по ту сторону болота. Он скончался пару лет назад.

– Я тоже родом отсюда, – набралась смелости мисс Пайн, – как и мои родители.

Это была миниатюрная старая женщина с нервными руками, морщинистым темным лицом и напряженным взглядом черных глаз. В своем маленьком коттедже она занимала две комнаты, а две другие сдавала постояльцам.

– Мы все большие друзья, – вдруг подала голос миссис Уйди из своего закутка у камина. – Как давно мы знакомы, мисс Пайн?

– Пятьдесят один год, миссис Уйди. Мы познакомились в тот самый день, когда вы приехали в Уикерли, чтобы выйти замуж за мистера Уйди.

Миссис Сороугуд расчувствовалась:

– О да, все мы большие друзья, все четверо, и малышка Джессика, как мы привыкли говорить.

Мисс Уйди наклонила голову в знак согласия.

– Раза три в неделю – не реже – мы встречаемся у одной из нас дома в любую погоду. Мы пьем чай или вышиваем, а то и попросту малость сплетничаем. Не припомню, чтобы мы пропустили хоть вечер за последние десять лет.

– Как же, мы пропустили третье и пятое февраля в пятьдесят втором, – робко поправила мисс Пайн. – Вы разве забыли? У Джесси был грипп, и мы побоялись заразиться.

Дамы закивали и приглушенно засмеялись. Их симпатия друг к другу бросалась в глаза. Одно только забыла упомянуть миссис Сороугуд, отметил про себя Кристи: все четверо были бедны, как церковные мыши; они едва сводили концы с концами благодаря минимальным доходам и помощи дальних родственников. Но хорошие манеры, гордость и яростное стремление отстоять свою независимость не позволяли им обсуждать во время вечерних встреч одну тему, не затронутую за все эти годы ни разу: деньги.

– Собираетесь ли вы что-либо обновлять в Линтон-холле? – вмешалась Онория.

Она чувствовала себя задетой и требовала внимания.

– Лорд д’Обрэ – то есть отец молодого лорда – приглашал нас с папой к чаю на прошлое Рождество, – продолжала она, обводя комнату самодовольным взглядом, поскольку никто из присутствующих, за исключением преподобного Моррелла, не мог бы похвалиться таким приглашением. – Я только хочу сказать, что не могла не заметить, как… как…

Здесь она замялась, потому что до нее дошло наконец осознание собственной бестактности.

– … Как там все страшно запущено, – невозмутимо закончила Энни. – Действительно, домашний уют, определенно не входил в круг основных интересов виконта. Мы с мужем тоже пока что не обсуждали какие-либо изменения в доме. Да и мистер Холиок сказал мне, что есть множество вещей более неотложных, чем дом.

Тут уж мэр Вэнстоун решил, что настал подходящий момент донести до нее свои соображения о том, что в первую очередь следует предпринять для улучшения и дальнейшего налаживания жизни в округе. Пока он разглагольствовал, Кристи украдкой разглядывал Энни, пытаясь понять, что же его так в ней интригует. От Джеффри он знал, что большую часть своей жизни она провела в Италии, где ее отец вел скромное существование небогатого художника. Между тем, акцент у нее был чисто британским, как, впрочем, и нежный румянец, появившийся сразу, как только сошла городская бледность. Но все остальное в ней было подчеркнуто иностранным, начиная с одежды и кончая прической, не говоря уж о совершенно неанглийской манере слушать – настороженной, цепкой, без намека на показной интерес или притворную застенчивость. Она одевалась вполне респектабельно, но ее костюмы казались ему какими-то странными, немного экстравагантными. Совсем иначе представлял он себе манеру одеваться теперешних лондонских модников. Она же носила неброские туалеты с бесшабашным щегольством, которое, по мнению Кристи – пусть и наивному, – было характерно для обедневшей континентальной богемы. По этим и многим другим соображениям ее образ в сознании Кристи никак не совпадал с образом женщины, на которой – при каких бы то ни было обстоятельствах – мог жениться такой человек, как Джеффри.

Любят ли они друг друга? Этот вопрос вызывал у него необъяснимо сильное любопытство. Между мужем и женой действительно чувствовалось напряжение и висела атмосфера недоговоренности, которой он не мог не замечать.

Кристи хотя и любил Джеффри, никогда не считал его человеком глубоким. Его карьера наемного солдата могла поразить своей неожиданностью абсолютно всех в Уикерли, но только не Кристи. И, несмотря на то что они расстались в шестнадцатилетнем возрасте, пристрастие Джеффри к вульгарным, неразборчивым женщинам ясно определилось уже тогда. Если только Джеффри не изменился в самой своей сути, то его женитьба на Энни Верлен была совершенно необъяснима. Она была красива – бесспорно, но утонченной, одухотворенной красотой, в ней не было ничего вызывающе доступного. На губах у нее постоянно играла вежливая и милая улыбка, но она никогда не смеялась. Никогда. Действительно, чем больше Кристи общался с нею, тем меньше мог представить себе эту женщину развязной или несдержанной, игривой или легкомысленной, сотрясаемой конвульсиями неудержимого хохота. Ему хотелось надеяться, что слово «трагедия» чересчур сильно для описания того неуловимо тонкого облака, которое ее окружало. Но под покровом ее безграничного самообладания он чувствовал отчаяние страдающей души, вдруг утратившей власть над своей жизнью.

Между тем миссис Сороугуд обратилась к нему:

– Скажите, вы еще не устроили леди д’Обрэ экскурсию по церкви, викарий?

Он отвечал, что нет.

– Она построена еще при норманнах, – продолжала миссис Сороугуд, повернувшись к Энни, которая, казалось, проявила неподдельный интерес. – Норманнское влияние заметно в арке алтаря и в резьбе колонн, но остальное, в большинстве своем, – позднейшие добавления.

– Название нашей деревне дали саксы в седьмом веке, – негромко добавила мисс Пайн. – Нас в свое время завоевывали кельты, римляне, саксы и норманны.

– «Уик» на древнем английском означает «деревенька», – добавила миссис Сороугуд. – И, конечно же, преподобный Моррелл должен показать вам и свое жилище. Это красивое старинное здание, как и все пасторские дома в Англии.

– Елизаветинская постройка, – пояснила мисс Пайн.

– Я обязательно там побываю, – произнесла ее светлость, улыбаясь Кристи.

Старая миссис Уйди, следившая за разговором вполуха, неожиданно поднялась со своего места у камина и двинулась по направлению к двери в буфетную. Проходя мимо Кристи, она тронула его за плечо и прошептала:

– Идите за мной.

Ее таинственный тон заставил Кристи, дождавшись окончания последней тирады Онории о том, в каком плачевном состоянии оставил старый лорд один из красивейших садов Линтон-Грейт-холла, не спеша подняться и, напустив на себя как можно более равнодушный вид, проследовать за миссис Уйди.

Он обнаружил ее в дальнем конце буфетной, где она протирала полки и приводила в порядок посуду. Глядя на ее ссутулившуюся спину, Кристи вспомнил те не слишком далекие времена, когда она была высокой и статной энергичной и разумной женщиной. Теперь же она день ото дня все больше зависела от своей отнюдь не самостоятельной дочери, и эта перемена пугала обеих.

– Вот оно. – Она просунула руку между двумя мешками с мукой и достала сложенный лист бумаги. – Если вы его отправите, то оно дойдет куда следует, – сказала миссис Уйди и вложила бумагу ему в ладонь, причем в ее глазах светился азарт заговорщицы.

Он поглядел на листок и прочитал: «Роберту Джеймсу Уйди», но адреса не было.

– Кто это? – в изумлении спросил Кристи.

– Мой сын, – произнесла она страстным шепотом. – Я ему никогда еще не писала, а зря. В этом возрасте им нужно руководство. Бобби…

– Мама? – Явная дрожь в голосе мисс Уйди выдала ее волнение.

Старая леди приложила палец к губам и прижала руку Кристи с письмом к его груди.

– Спрячьте и не говорите Джесси, – предупредила она. – Она этого не одобряет. Еще чаю, викарий? – спросила миссис Уйди, переходя с шепота на нормальный голос, пропуская его в узкий коридор и не глядя на дочь.

Кристи успел только послать мисс Уйди ободряющую улыбку и быстро кивнуть головой. Позже он решит, следует ли ей знать, что ее мать пишет письма сыну, умершему тридцать лет назад.

Вскоре после этого леди д’Обрэ сказала, что ей, пожалуй, пора. Все поднялись. Послышались слова благодарности и прощания, и под этот невнятный говор Кристи вдруг, неожиданно для самого себя, спросил, не может ли он проводить ее до дома. Она поблагодарила и ответила, что будет чрезвычайно ему признательна.

5

16 апреля – Пасхальное Воскресенье

Преподобный Моррелл – единственный из всех знакомых мне священников (хотя я знаю не слишком многих), который слушает охотнее, чем говорит. Мне кажется, он не представляет себе, какое действие производят на окружающих его речи, какой привлекательностью и побудительной силой они обладают. Надо видеть лица четырех старых леди (здесь я, впрочем, не права: мисс Уйди совсем не старуха), когда они смотрят на него; они внимают каждому его слову, ловят каждую интонацию. Нечего удивляться тому, что они его любят – он же так мил с ними. Нынче вечером, провожая меня домой, он немного рассказал мне о них, и его лицо излучало мягкий свет самой искренней симпатии. Мне они тоже нравятся – в ком они вызвали бы другие чувства? Особенно мисс Уйди, Джессика. Это кроткая, добрая женщина, нервная, тонко чувствующая и всегда готовая помочь. Мечтала ли она когда-нибудь о чем-то, кроме радостей женского общества и самопожертвования? Если да, то, похоже, давно позабыла об этом. И если ей сейчас одиноко, то она слишком хорошо воспитана, чтобы показывать это.

Но вряд ли мы станем подругами. Она, как и три остальные, ни за что не пожелает преодолеть ту социальную пропасть, которая, как им кажется, нас разделяет, сколько бы я ни старалась перекинуть мост через нее. Вся ирония заключена в том, что никакой пропасти на самом деле нет; она существует лишь в их воображении. Настоящая пропасть гораздо глубже, и пролегает она там, где их доброта и простота отделяются от моих пустоты и скуки.

С другой стороны, Онория Вэнстоун готова стать моей подругой в любую минуту, стоит мне только захотеть. Но я не захочу. Она напомнила мне одну папину сожительницу из Экса. Большей жеманницы вообразить себе трудно. Мисс Вэнстоун, может быть, чуть менее лицемерна, но самомнения у нее хоть отбавляй. Наверное, преподобный Моррелл смог бы придумать ей какие-нибудь оправдания – вроде неблагоприятного влияния самодовольного отца или отсутствия правильного женского воспитания, но я не столь великодушна. Я вижу перед собой заносчивую, лишенную чувства юмора девицу, которая мне не нравится и раздражает меня уже тем, что хочет втереться ко мне в доверие. Быть может, титул леди д’Обрэ не такая уж тягостная штука, если с его помощью можно иногда изобразить аристократку и поставить на место кого-нибудь вроде Онории Вэнстоун?

Что за недостойные мысли! Что сказал бы Архангел, узнай он об этих тайных происках против одной из овец его паствы? Он постоянно разглядывает меня, когда думает, что я этого не замечаю. Мне страшно подумать, какого сорта женщиной я, вероятно, кажусь ему. Падшей? Погибшей? Нуждающейся в спасении? Все вместе, вероятно, и при этом на самом деле зашедшей так далеко, как и не представляет себе даже сам преподобный Моррелл.

Он сказал, что я могу называть его Кристи. Кожа у него такая светлая, что всегда заметно, когда он смущается и краснеет. У него большая голова с мощным лбом и прекрасные голубые глаза, добрые и не холодные, несмотря на свой ледяной оттенок. Его рот с добродушной улыбкой чрезвычайно выразителен. В лице читается терпимость и глубокое сочувствие к боли и слабостям других людей. Ему чужда всякая напыщенность. Он кажется мне человеком, способным простить все другим, но не себе. Сегодня, глядя на него, я вспомнила картину Рубенса «Даниил в львином логове». Но только он похож не на Даниила, а на того льва в центре, который стоит с великолепной вздыбленной гривой и свирепым, но встревоженным взглядом желтых глаз.

Тогда в церкви, во время своей нескончаемой проповеди, он был так серьезен, так трогательно искренен, что я прослезилась. Это совершенно несвойственно мне, но поделать я с собой ничего не могла. И совершенно не важно, что слезы мои касались одной меня и не имели отношения к предмету проповеди. Интересно, что бы он подумал, скажи я ему правду: что религиозные чувства полностью чужды мне, что его Бог для меня такой же сомнительный персонаж, как для него – Аполлон или Зевс? Попытается ли он обратить меня? Вот уж забавная перспектива! Однажды летом в Эксе в папиной богемной компании оказался один гипнотизер. Он пытался воздействовать на меня, но безо всякого успеха: я продолжала бодрствовать и полностью осознавать себя. То же самое будет, если его преподобие решит испытать на мне свой англиканский катехизис.

Это ужасно. Вера в Бога, должно быть, чертовски удобная штука. Милосердное обезболивающее для души. Да, это просто ужасно.

5 мая

Сегодня Джеффри доставили коня. Он назвал его Дьяволом, хотя первоначальное имя было другим. Как бы то ни было. Дьявол – вороной жеребец с белым пятном на носу и белыми чулками на передних ногах. Он настоящий фаворит, и выставить его на скачках против коня преподобного Моррелла стало у Джеффри новой навязчивой идеей. Дозволяется ли священнослужителям участвовать в скачках? Наверное, нет; чересчур это мирское занятие, на мой взгляд.

Патент на капитанский чин Джеффри еще не получен, потому-то у него и находится время, чтобы искушать невинных священников греховными соблазнами. Он говорит, что английская армия вот уже тридцать лет не участвовала ни в одной настоящей войне и что все начальство состоит из дряхлых рамоликов. По моему (невысказанному) мнению, это ему только на руку, ибо лишь в рядах подобных старцев он будет смотреться героем. Правда, сейчас он выглядит лучше и не так много пьет. Наверное, если он выздоровеет совсем, то будет хорошим солдатом. Один Бог ведает, почему он так любит войну, но факт есть факт: он по-настоящему оживляется, только когда вновь и вновь вспоминает кровавые подробности битв, в которых участвовал. И поэтому я с не меньшим нетерпением, чем он, просматриваю почту и испытываю такое же разочарование, когда вижу, что долгожданным пакет отсутствует. Пусть лучше только один из нас будет полностью несчастен; у Джеффри все-таки больше шансов, чем у меня, выбраться из того ада, который называется нашей совместной жизнью.

Сегодня я жалею себя. Скверная привычка. Постараюсь исправиться.

До мистера Холиока, кажется, начинает доходить вся беспочвенность его надежд на то, что новый лорд принципиально отличается от старого в лучшую сторону. Бедняга Джеффри! Ему не посчастливилось: он унаследовал две тысячи акров пшеничных полей, пастбищ со скотом и яблоневых садов, не говоря уже о мужчинах и женщинах, работающих для него на всех этих землях. Здесь был бы нужен своего рода виконт-труженик, нечто среднее между фермером и феодалом – во всяком случае, не Джеффри. Сперва мистер Холиок по наивности завел с ним разговор о паровых молотилках, усовершенствованных боронах, севообороте и заграничных кормовых добавках для свиней. Его разочарование и недоумение постепенно росли при виде безучастности собеседника, но кульминация наступила, когда посреди его речи Джеффри встал и, ни слова не говоря, вышел. Тогда (вот несчастный?) он не придумал ничего лучше, как обратить свои вопросы ко мне. Он интересовался, можем ли мы позволить себе купить новую веялку, собираемся ли чинить крышу над маслобойкой (назревшая необходимость!), сколько запрашивать за наш овес на зерновой ярмарке в следующем месяце. Я слушала его неторопливую взвешенную речь, делала вид, что раздумываю над его словами, а потом соглашалась со всем. Из вежливости мы с религиозной серьезностью доиграли этот спектакль и расстались с нахмуренными бровями и – я нисколько не сомневаюсь! – с горькими мыслями.

Несмотря на вопиющее невежество в самых простых вопросах, я, неожиданно для самой себя, поддалась очарованию этих мест, деревенскому миролюбию и приветливости поселян. Мне и раньше приходилось бывать в идиллических уголках, но так близко с этой жизнью я не сталкивалась еще никогда. Прежде я ощущала себя посторонней визитершей, дочерью своего отца; его живопись была барьером между мною и деревней, которая всегда оставалась моделью для изучения и последующего воплощения в масле и пастели. Здесь же я впервые чувствую себя по-настоящему на земле, я в ответе за нее (несмотря на все свое невежество), и, когда я не дрожу от страха перед этой ответственностью, меня переполняет необъяснимое веселье. О, я стану самой настоящей помещицей, если – когда – Джеффри уедет и оставит меня в покое! Сейчас мне остается только ждать. В его отсутствие я одна возьму на себя обязательства перед этими бескрайними просторами. Эта мысль ужасает меня; если бы я верила в Бога, то должна была бы пасть на колени и молить Его ниспослать мне силу и выдержку. Но я буду делать все от меня зависящее, дабы не навлечь чуму и голод на головы этих добрых людей.

Вчера мэр Юстас Вэнстоун нанес нам визит. Своей серебристой шевелюрой, аскетичным костистым лицом и скулами, острыми, как лезвия ножей, он напоминает седую старую пронырливую лису.

Он первоклассный политик и, если выставит свою кандидатуру на пост более значительный, чем должность деревенского мэра или местного чиновника, я этому нисколько не удивлюсь. Я наслаждаюсь его видом, когда, разговаривая с Джеффри, он постоянно приглаживает большим и указательным пальцами кончики своих элегантных усов. Он правил Уикерли, когда старый виконт практически отрекся от трона, и теперь боится, что при новом режиме его могут сместить. Это совершенно беспочвенный страх, и он очень скоро в этом убедится, но пока так забавно видеть, как он…

Лестница заскрипела под шагами более тяжелыми, чем у Вайолет или Сьюзен. Энни оторвалась от письменного стола и прислушалась. Ее мышцы напряглись, пальцы, сжимавшие перо, побелели.

– Энни? Ты здесь? – голос Джеффри звучал раздраженно.

Она схватила чистый лист бумаги и прикрыла только что исписанную страницу.

– Я здесь, – отвечала она, и секунду спустя Джеффри возник в дверном проеме.

На нем был костюм для верховой езды, от него пахло лошадьми и потом. В руке он держал стакан с выпивкой, но пьян он или нет, сказать было трудно.

– Так, – приветствовал он ее, кривя губы в насмешливой улыбке, – вот, стало быть, где ты прячешься.

Она слегка подалась назад в своем кресле и с кажущейся небрежностью оперлась о подлокотник, ничего не отвечая.

Он подошел к южному окну, выглянул наружу, потянулся, вернулся к каминной полке и небрежно провел пальцем по корешкам расставленных на ней книг. По этому жесту она сразу определила его настроение: ему было скучно. А когда он скучал, то становился опасен.

– Я хочу, чтобы ты пригласила на ужин Кристи Моррелла, – сказал он отрывисто и встал прямо перед ней.

– Когда? Ты хочешь сказать, сегодня вечером?

– Почему бы и нет? Пошли ему записку и пригласи.

Несколько секунд Энни разглядывала его в молчании.

– Ладно, – наконец тихо ответила она. – Но он может и не придти. Вдруг он занят?

– Знаю, – огрызнулся Джеффри. – Все равно пригласи. Я хочу его видеть.

В его голосе звучали капризные детские интонации, появившиеся сравнительно недавно. Примерно в то время, вспомнила она, когда они уехали из Лондона. Интересно, слышит ли он сам себя? За последнюю неделю или около того он заметно прибавил в весе. В тех редких случаях, когда они оказывались вместе за столом, он ел так, словно его перед этим долго морили голодом.

Убедившись, что ее голос, звучит ровно и безучастно, она спросила:

– Джеффри, ты еще принимаешь свое лекарство?

Вместо ответа он принялся напевать с закрытым ртом. Звук был тихий и невнятный, наподобие колыбельной, лишенной мотива. Он обошел вокруг ее кресла и встал у нее за спиной. Она не шевельнулась.

– Маленькие синие пилюли и маленькие серые пилюли, – протянул он мягким певучим голосом. Кресло скрипнуло, когда он облокотился на него всем весом. – А что ты там пишешь?

Она поглядела вниз и обнаружила, что покрывает чистый лист бумаги крестиками, черными и воинственными, враждебными, как железная ограда.

– Ничего. Это просто каракули.

В тот же миг она почувствовала его руку на своих волосах и вскочила. Бумаги разлетелись; ее маленький письменный столик опрокинулся. Краска бросилась ей в лицо, сердце бешено забилось. Темные глаза Джеффри сверлили ее. Она попыталась улыбнуться, но при виде его трясущихся губ почувствовала необходимость отвернуться.

В западном окне было видно, как оранжевое солнце опускается за темные ветви деревьев. При взгляде на чистые краски неба – опаловую и коралловую – ее грудь больно сжалась. Она закрыла глаза и вцепилась в жесткий край подоконника, чувствуя, что неотвратимо надвигается знакомый кошмар. Когда она открыла глаза, Джеффри уже стоял подле нее. Сдерживая непроизвольную дрожь, она повернулась к нему и уставилась прямо перед собой поверх его левого плеча.

В его темных глазах была то ли нежность, то ли безысходность, она не могла понять.

– Энни, – сказал он устало, – знаешь, на кого ты похожа, когда стоишь вот так, а солнце играет в твоих волосах?

Она не ответила.

– Когда мы впервые встретились, мне показалось, что ты хорошенькая. Слава Богу, думал я, хоть не пугало огородное, и то хорошо.

Она попыталась засмеяться, но ничего не вышло.

– Ты изменилась с тех пор. Черт тебя побери, дорогая, ты больше не хорошенькая. Ты прекрасна.

Она услышала, как он сглотнул, и отвела глаза.

– Твои волосы… ну, ты знаешь. Я всегда любил твои волосы. Они золотые, а солнце создает вокруг нимб…

Она прошептала:

– Не надо.

– Я помню, какова на ощупь твоя кожа. Она мягче, чем кажется на вид. Когда я касался тебя…

Он поднял руку. Она сжалась, как будто он ударил ее.

Задумчивость исчезла из его глаз. Обеими руками он сильно надавил ей на плечи.

– Чтоб тебя?! – прошептал он и толкнул ее к стене. Она ударилась головой об оконную раму и вскрикнула. Он накрыл ее груди своими ладонями и принялся грубо мять их, с проклятиями вдавливая ее в стену всем своим телом. – Ты моя жена, моя жена, – повторял он.

Она отбивалась, пытаясь оттолкнуть его. Он завел руку за ее затылок и, схватив за волосы, запрокинул ей голову. У него скверно пахло изо рта: ее затошнило, пока он ее целовал. Наконец он оставил ее. Не успев скрыть свои истинные чувства, она прочитала в его лице отражение собственного отвращения и обиды.

– Прошу прощения, – одновременно произнесли они.

Она протянула к нему руку, но он резко отстранился, и она вспомнила, что жалость была тем свойством, которое он больше всего презирал в ней.

Она стояла без движения, пока звук его шагов не стих на лестнице и тишина не вернулась в комнату. Ее глаза скользили по темным углам, отыскивая знакомые, успокаивающие душу предметы: ее шитье на столе, потертый сине-зеленый плед, что она привезла из Лондона, акварельный автопортрет отца на стене, банку с бледно-желтыми нарциссами, которые она нарвала нынче утром. Она потом поговорит сама с собой в тишине. Сейчас ей пришлось сказать себе вслух и громко:

– Это мое.

И она обхватила себя за плечи, услышав собственный высокий испуганный голос.

– Он ничего не смог украсть, – прошептала она. – Мое убежище. Мое.

Чтобы убедить себя в этом, она собрала бумаги, разбросанные по полу, и сложила их в бювар, потом снова села и рукою, дрожавшей уже не слишком сильно, написала записку преподобному Морреллу, в которой приглашала его на ужин.

6

– Преподобный Моррелл, Чарли толкает меня ногой.

Кристи не стал отрываться от проповеди, которую пытался сочинять.

– Мальчики, у вас только пять минут, чтобы закончить ваши сочинения, – произнес он самым строгим учительским голосом, на который был способен. Затем он вычеркнул «и почувствовать» и вписал «до самых глубоких истоков. Божественная любовь всегда с нами».

– Преподобный Моррелл, Чарли трясет стол.

Он на мгновение прикрыл глаза и отложил перо. Затем достал свои часы – старый хронометр с репетицией, – которые отец подарил ему к двадцатилетию. Не успел он открыть крышку, как они прозвонили пять, и в тот же миг Чарльз и Уолтер Вутены захлопнули книжки и со стуком отодвинули свои стулья.

– Вы закончили? – спросил Кристи, глядя на заляпанные чернилами листки бумаги, которые они положили на угол его стола.

– Да, сэр, – заверили они его, трясясь от нетерпеливого желания броситься прочь. Чарльзу было тринадцать, его брату Уолтеру – двенадцать; на следующий год они пойдут в школу в Эксетере. При условии, конечно, что уроки латыни, географии и математики, которые дважды в неделю давал им Кристи, дадут ожидаемый результат. Это были нормальные, здоровые мальчики, не чудовища и не ангелы; они ему даже нравились, но, если бы не три фунта в месяц, которые супруги Вутен платили ему, он с содроганием отверг бы саму мысль о репетиторстве.

– Что вам задано на понедельник? – спросил он ребят. – Уолтер?

– Закончить «Энеиду» и написать сочинение на страницу о Мезенции и Лавзе[4].

– Чарльз?

– Закончить «Энеиду» и написать сочинение на две страницы по Нису и Эвриалу[5].

– Правильно. Теперь можете идти. Подчеркиваю: идти, а не нестись. И не забудьте ваши школьные задания на воскресенье.

Они дружно заверили его в своей обязательности и исчезли, как будто их и не было. Он только услышал, как миссис Ладд в прихожей делает им выговор за что-то, потом хлопнула дверь, и воцарилась тишина. Он опять взялся за перо.

«Веровать означает жить, поступая по вере, душой принимай те вещи, с которыми согласен наш разум. А как мы верим – так нам и воздается. С верой в жизнь жизнь становится более достойна веры. С верой в себя мы легче воспринимаем себя. С верой в Бога мы лучше чувствуем себя во вселенной. Долг человека…»

– Пришел староста Найнуэйс, викарий.

Кристи резко поднял голову.

– Как же так? Сегодня же пятница, – запротестовал он. – Мы по пятницам не встречаемся.

Миссис Ладд беспомощно развела руками.

– И тем не менее он здесь со своей огромной книгой, и выглядит он – что твой святой Петр перед райскими вратами. Так мне впустить его или нет?

Кристи сильно сдавил голову ладонями, как бы пытаясь выдавить из нее раздражение. Когда он открыл глаза, экономка по-прежнему стояла перед ним, с невозмутимым лицом ожидая ответа.

– Да, конечно, – проворчал он, – просите. Только, пожалуйста, никакого чая, а то он будет сидеть до бесконечности.

Она ухмыльнулась:

– Да, совсем позабыла – сестры Суон заходили, когда у вас были Вутены.

Кристи застонал, а ее ухмылка расплылась на пол-лица.

– Не хотите узнать, зачем на сей раз?

– Нет. – Он лихорадочно убирал на столе. – Ну ладно, зачем?

Его ворчливый тон еще больше развеселил ее.

– Они собственноручно вышили для вас этакие маленькие нарукавнички, ничего затейливее вы в жизни не видели. Они говорят, это на ручки кресел в вашем кабинете. Я сказала, вы им страсть как благодарны и, наверное, захотите еще.

– Какая забота, – округлил глаза Кристи.

Его домоправительницу несказанно веселила хитроумная кампания, которую вела женская половина прихожан с целью убедить викария в том, что его образ жизни не правилен и что все, в чем он нуждается, – это домовитая рукодельница-жена.

Хихикая, миссис Ладд пошла звать церковного старосту.

Томас Найнуэйс, небольшого роста кругленький человек, выглядел обманчиво кротким. К своим обязанностям старосты церкви Всех Святых он относился с убийственной серьезностью. Правым глазом он немного косил и был похож на лягушку. Это злосчастное обстоятельство вызывало нездоровый и отнюдь не благочестивый восторг у некоторой части прихожан, в основном у мальчишек младше тринадцати лет.

Войдя в кабинет, он положил на стол Кристи свой объемистый церковный гроссбух и уселся в кресло.

– Прежде чем перейти к записям в книге за последнюю неделю, ваше преподобие, мне хотелось бы обсудить с вами один вопрос, – зловеще начал он.

– Конечно.

Кристи надеялся, что речь пойдет не о деньгах на реставрацию оконного витража с изображением святой Екатерины. Взносы по подписке шли туго, и Томас негодовал. Он действительно не понимал, как это может быть, чтобы людей так мало волновали целых две трещины на витраже.

– Собственно, вопросов два. Первый – насчет Великого четверга[6].

– А в чем дело?

– Некоторые из членов общины хотели бы возобновить традицию омовения ног.

Кристи уронил карандаш, который вертел в руках.

– Какую традицию?

– Омовения ног бедняков в церкви в четверг перед Пасхой, как напоминание о наказе, который Христос оставил ученикам во время Тайной Вечери.

– Но ведь эта традиция…

– Процветала вплоть до начала царствования Вильгельма III[7], которого не интересовали дела церкви.

– Ну и кто же конкретно…

– Некоторые из нас считают, что настало время восстановить традицию. Только для мужчин, ясное дело; нам не кажется уместным омывать ноги женщинам.

Кристи померещились его босые прихожане, сидящие на ограждении алтаря и моющие друг другу ноги.

– И кто же из членов общины настаивает на этом, гм, нововведении, Томас?

– О, многие, очень многие, и число их все время растет.

– Но кто же конкретно? «Да один ты такой и еще этот Брэйки Питт. Давай признавайся», – раздраженно думал Кристи.

– Ну, например, Брэйки Питт. Его голос очень весом, вы должны признать это. Есть и другие, но они более застенчивы.

Так-то лучше.

– Хорошо, Томас. Я обязательно подумаю над этим. Еще что-нибудь?

– Да, – сурово ответил староста, – второй вопрос касается Трэнтера Фокса. Из весьма достоверных источников мне известно, что в Пасхальную ночь он находился на публике в нетрезвом виде.

– Вот как? Ни для кого не секрет, что Трэнтер любит выпить. И что же он сделал?

– Этого я не знаю. Но, главное, он был замечен после полуночи, то есть Святое Воскресенье уже наступило, и некоторые люди хотели бы знать, какие меры вы собираетесь принять в связи с этим.

– Я должен принять меры?

Староста важно кивнул:

– Вы викарий.

– Это правда. Я не констебль.

– Но это же вопиющее нарушение церковных правил, – настаивал Томас, – и это еще не все. Во время пасхальной службы мне трижды пришлось подняться с места, чтобы прервать его сон, сопровождаемый громким храпом.

– Ну, не во время же проповеди, надеюсь.

Староста и не подумал улыбнуться.

– Мне известна ваша терпимость к такого рода безобразиям, викарий, – сказал он с глубоким осуждением. – Поэтому я не жду от вас решительных действий. Но я обязан довести это до вашего сведения. Это мой долг, а я стараюсь всегда исполнять свой долг.

Кристи сощурил глаза.

– Вы справедливый человек, Томас. Это прекрасное качество в церковном старосте. Позвольте спросить вас кое о чем. Когда, если не считать пасхальной проповеди, вы в последний раз видели Трэнтера Фокса на воскресной службе?

Найнуэйс провел рукой по своим коротко стриженным волосам серо-стального цвета.

– Не знаю точно. Месяц или два назад. Не могу вспомнить.

– Это было в ночь на Рождество.

– Ночь на Рождество! Вот видите! Разве это не свидетельствует…

– А знаете ли вы, Томас, что я уже год бьюсь над тем, чтобы Трэнтер чаще ходил в церковь? И вы считаете, – рассудительно спросил Кристи, – что сейчас, когда он впервые за четыре месяца перешагнул ее порог, я должен обрушить на него праведный гнев?

Староста попытался изобразить раздумье, но Кристи знал наверняка, что в действительности его устроила бы только расправа в старинном духе – с кандалами, позорным столбом и гнилыми фруктами, которыми разъяренные крестьяне забросали бы прикованного Трэнтера.

– Не знаю, что и сказать – за или против, – с сожалением произнес он наконец. – Просто я думаю, надо сохранять бдительность. Да, постоянно быть бдительным.

– И в этом, я, несомненно, могу положиться на вас. А теперь давайте посмотрим записи в книге.

Но не успели они начать, как вновь вошла миссис Ладд, на сей раз с письмом.

– Прошу прощения, викарий. Посыльный из Линтон-холла принес вам это.

– Извините, – пробормотал Кристи, не глядя на старосту, который при слове «Линтон-холл» весь напрягся, готовый умереть на месте, только бы узнать содержание послания.

«Его Преподобию Кристиану Морреллу, дом викария церкви Всех Святых», – было написано на конверте легким, но решительным почерком – не рукой Джеффри. Кристи вскрыл его и прочитал вложенное внутрь краткое приглашение.

И подписано просто:

«Энни Верлен».

Он поднял глаза:

– Посыльный ждет ответа?

Миссис Ладд кивнула. Кристи взял лист бумаги из ящика стола. Подражая лапидарной манере ее светлости, он написал:

Он изобразил на лице самую глубокую тревогу и сказал старосте Найнуэйсу:

– Мне чрезвычайно жаль, Томас, но, боюсь, мне придется уйти.

И это было самое приятное, что с ним случилось за день.

Линтон-Грейт-холл располагался не далее как в полумиле за последним коттеджем на Главной улице, его земли тянулись по берегам Уика и спускались на дно миниатюрной долины. Когда люди в Уикерли говорили «подняться в Холл», это не имело ничего общего с реальной топографией. Потому что деревня была расположена выше господского дома, а не наоборот, но это свидетельствовало о том уважении, которое крестьяне питали к своему лорду вот уже четыреста лет.

Кристи знал каждый поворот проселочной дороги, каждую просеку и каждую боковую тропинку. Путь был знаком ему во всех мельчайших подробностях не просто потому, что он постоянно ходил этой привычной дорогой, но и потому, что он вырос в этих местах.

Вдруг он увидел впереди фигуру человека, идущего навстречу. Когда они сблизились ярдов на сорок, он узнал Уильяма Холиока. Его завидный рост и ширина массивных плеч, твердая, уверенная походка и, конечно, черная с желтым овчарка, бежавшая у ног, безошибочно выдали его. Мужчины поравнялись, и Уильям снял шляпу, обнажив копну густых, песочного цвета волос, полукругом примятых от уха до уха тесным головным убором.

– Добрый вечер, викарий, – приветствовал он Кристи своим певучим тенором, который каждое воскресенье звучал в общем церковном хоре с силой и ясностью колокола.

– Как поживаете, Уильям?

– Наилучшим образом, сэр. Вы идете наверх в Линтон, позвольте спросить? – застенчиво добавил он, вертя шляпу в своих огромных пальцах.

– Да, меня пригласили на ужин.

Оба подняли брови, выражая молчаливое недоумение, поскольку при старом виконте ничего подобного не могло бы случиться.

– А как вы ладите с нашим новым сквайром? – отважился спросить Кристи.

Это был неосмотрительный вопрос, тогда как Уильям Холиок был сама осмотрительность. Но они были друзьями, и Кристи показалось, что Уильям сейчас как раз нуждается в дружеской поддержке.

– Ну знаете, сэр, – начал тот и осекся. Он устремил взгляд на запад, щурясь от закатного солнца, как будто ответ мог быть спрятан среди облаков. Его мощный профиль казался твердым, словно высеченным из камня, а нос выдавался из-под широкого лба наподобие восклицательного знака. —

– Похоже, его светлость не очень-то большой охотник до сельского хозяйства.

Кристи уставился в землю, чтобы скрыть улыбку, но его восхитила тактичность Уильяма.

– Похоже, – согласился он с такой же осторожностью. – Не думаете ли вы, что я мог бы вам как-то помочь?

Секунду Холиок обдумывал ответ, его умные голубые глаза пристально изучали лицо Кристи.

– Не знаю, сэр, как и сказать… По правде говоря… – Он снова замялся, взвешивая свои слова. – Я тут намедни, – он понизил голос, – говорил с ее светлостью. Она неопытна, что твой новорожденный жеребенок, но зато у нее порядком здравого смысла. – Он постучал себя по лбу указательным пальцем. – Она умеет думать, хочу я сказать. Ходят слухи, будто его светлость со дня на день собирается на войну, так что она одна у нас скоро останется. И я так вам скажу: ежели так, дела могут быть плохи. Очень плохи. Если вы понимаете, о чем я.

– Очень хорошо понимаю.

– А если это случится, викарий, то я был бы вам по гроб жизни обязан, если бы вы помогли мне…

– Дать совет ее светлости? – закончил за него Кристи, понимая, что Уильям слишком преисполнен уважения к леди, чтобы сказать такое прямо. – Я буду счастлив сделать все, что в моих силах.

– Благодарю вас, сэр.

– Да о чем вы говорите! Дайте мне только знать, если понадобится моя помощь, Уильям, и я сделаю, что смогу.

Он собрался продолжить свой путь.

– Вы видели черного жеребца его светлости, сэр?

– Да, Уильям. Он прекрасен, не так ли?

– Точно.

– Джеффри хочет выставить его против моего гнедого, вы слышали об этом?

– Что-то слышал… И вы согласитесь?

– Думаю, нет, – отвечал Кристи, не пытаясь скрыть свое сожаление. – Это было бы не совсем удобно, не так ли?

– Думаю, так, сэр, – разочарование Уильяма было прямым отражением чувств Кристи, – но это чертовски обидно. – Тут его честное лицо побагровело. – О, простите, викарий, мой язык болтает быстрее, чем мозги поспевают думать, простите, пожалуйста…

– Да, бросьте вы, Уильям, – с досадой буркнул Кристи. – Бог с вами, – добавил он, успокаиваясь.

– Да, сэр, – быстро сказал управляющий. – Ну что ж, – он вновь нахлобучил шляпу и звучно стукнул по ней сверху ладонью, чтобы она скрыла копну его буйных волос, – желаю вам хорошего вечера. Приятно было с вами потолковать, преподобный Моррелл. Как и всегда, – добавил он с добродушной улыбкой.

Кристи кивнул и отправился дальше, и вскоре среди свежей зелени древних дубов, окружавших восточную сторону усадьбы, показались полуобвалившиеся кирпичные трубы Линтон-холла. За очередным поворотом дороги дом стал виден полностью: трехэтажное строение в форме буквы Е, сложенное из источенного ветром гранита, такого же мрачного, как и те болота, где его добывали. В каменной ограде имелась калитка, перекрытая сводом арки, за нею начиналась тенистая аллея, ведущая к дому. Через двор вела дорожка, мощенная замшелым булыжником; шаги Кристи эхом отдавались на ней. Входная дверь была отделана мореным дубом, а над порталом помещалась массивная гранитная плита с выбитой надписью «1490 А. Р.»[8].

По-видимому, миссис Фрут как раз проходила через прихожую, потому что не успел Кристи постучать, как дверь отворилась. Поздоровавшись, он отдал ей свою шляпу, и старушка провела его в зеленую гостиную, сказав, что сейчас сообщит леди о его приходе.

Оставшись один, Кристи принялся изучать комнату, пытаясь понять, что же в ней изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз. Заметно прибавилось тепла, жизни, и явно не только благодаря вазам со свежими цветами, появившимся на каминной доске и столиках у стен. Никакой новой мебели не было; ее стало как будто даже меньше. А, вот в чем дело, оказывается: тяжелые бархатные шторы исчезли с окон. Просто исчезли и не были заменены ничем. Казалось бы, голые стекла должны были выглядеть неуютно и холодно, но ничего подобного не случилось: впечатление создалось такое, будто не только свет, но и свежий воздух проникли в комнату впервые за многие годы сумрака и духоты.

– Добрый вечер.

Он обернулся, в дверях, разглядывая его с некоторой настороженностью, стояла Энни Верлен. «Интересно, – подумал он, – давно ли она здесь?» Сегодня она была не в трауре; темно-зеленое платье из какой-то мягкой ткани казалось более простым и свободным, чем было принято в Уикерли для приема гостей, званных к ужину. Высокая талия и низкий вырез привлекли внимание Кристи к ее груди, полной и красивой, безупречно пропорциональной ее росту и стройности. Волосы были забраны кверху, а молочно-белая шея полностью открыта и не украшена ничем, кроме собственного изящества.

Она прошла в глубь комнаты, и только тогда Кристи вспомнил о необходимости сказать «добрый вечер».

– Джеффри скоро спустится.

В ее голосе ему послышалась нотка неуверенности. Да и в лице читалось напряжение. Она указала ему на софу, но сама продолжала стоять.

– Я очень рада, что вы смогли принять наше внезапное приглашение.

Он заложил руки в карманы, чтобы своим раскованным видом помочь ей расслабиться.

– Это мне повезло с приглашением. Благодаря ему я избежал участи провести целый час с мистером Найнуэйсом, моим церковным старостой. Он хороший, честный человек, но мне легче представить его себе в роли церковного старосты лет этак двести назад, при режиме Кромвеля, к примеру.

– Вы такой либерал?

– Нет, это русский царь – либерал по сравнению с мистером Найнуэйсом.

Она улыбнулась, продолжая рассматривать его.

– Можно вас спросить, почему вы решили стать священником?

Он внимательно взглянул на нее и забренчал мелочью в кармане, подыскивая подходящий ответ. В этот момент появилась служанка, неся на подносе напитки.

– Привет, Сьюзен, – сказал он.

Сьюзен Хэтч улыбнулась и сделала реверанс. Кристи забыл, что она здесь служит; он хорошо знал ее родителей, стойких ирландских протестантов, никогда не пропускавших воскресной службы.

– Спасибо, Сьюзен, – сказала хозяйка, отпуская девушку, и повернулась к столу, на котором стояли напитки. – Вот вино и шерри, – продолжала она, – а это, по-моему, виски. – Она с сомнением указала на третий графин, затем обратила лицо к Кристи. – Но, может быть, вы не пьете, преподобный Моррелл? Я могу позвонить, чтобы принесли чего-нибудь безалкогольного. Стакан ячменного отвара?

Она или проверяла его, или смеялась над ним. В свое время он уже просил ее обращаться к нему по имени, но ей, казалось, доставлял удовольствие его официальный титул. Каждый раз, когда она произносила его, это звучало чуть-чуть насмешливо.

– Думаю, немного шерри не повредит.

Ее изящная бровь изогнулась.

– Самое страшное, что может случиться, – добавил он, когда она начала наливать, – это то, что я потеряю рассудок и въеду в дом на коне.

Она посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Он подумал, что впервые видит ее настоящую, а не вежливо-светскую улыбку. Ее лицо изменилось; он не мог оторвать от него взгляд, несмотря даже на знакомое раздражение, которое охватывало его всякий раз, когда до собеседника наконец доходило, что этот викарий, как ни странно, тоже человек, обладающий чувством юмора.

– Я постараюсь не дать вам напиться, – сказала она, подавая ему рюмку и наполняя другую себе.

Если бы Кристи не знал о ней ничего вообще, то уже один этот жест мог бы многое ему рассказать: никогда настоящая английская леди не стала бы сама в своей гостиной наливать выпивку джентльмену; она позвала бы для этого горничную или дворецкого или, за неимением слуг, предложила бы гостю обслужить себя самостоятельно.

Энни выглядела беспокойной, взвинченной, но в конце концов она все же заметила, что он не садится, потому что она по-прежнему стоит посреди комнаты. Тогда она опустилась на край кресла, а Кристи сел напротив нее на софу.

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказала она. – Или, может быть, он слишком личный?..

– Нет, нисколько, – заверил он, одновременно чувствуя неловкость от необходимости углубляться в эту тему. Он знал, что она собирается дать ему оценку; положительную или нет – неизвестно. И не мог понять, с какой стати ее мнение должно так заботить его. Но оно его заботило. – Мой отец, – начал он, – был пастором церкви Всех Святых двадцать девять лет. Он…

– Ах, вот как, – кивнула она с таким видом, как если бы этим все сразу объяснялось.

Он молча стал глядеть на нее, пока она не подняла глаза и не пробормотала сконфуженно:

– Извините, вы не договорили.

– Мой отец был добрый человек, – продолжал Кристи, – глубоко, искренне верующий. В нем действительно была какая-то святость.

– Какое… испытание для вас.

– Да, верно, – с улыбкой согласился Кристи. – В детстве его набожности меня крайне смущала. Джеффри и я – ну, вы можете себе представить, как мы потешались над этим.

Она показала всем видом, что очень даже легко представляет себе, как все было.

– После того как Джеффри уехал, я остался один и не знал, чем заняться. Я жил в этой глухой, провинциальной деревне, и у меня не было ничего, кроме неудовлетворенности и полуоформившихся амбиций шестнадцатилетнего подростка,

– И кем же вы хотели стать?

– Жокеем или художником.

Она рассмеялась. Впервые на его памяти.

– Поскольку для жокея я был великоват, то решил стать художником. Увы, у меня было слишком мало таланта.

– Бедняга, – горестно посочувствовала она. – И что же думал обо всем этом ваш благочестивый отец?

– Он никогда ни единым словом не дал понять, что хотел бы видеть меня священником. Ни разу за всю жизнь. Иное дело моя мать. Если он был святым, то она – скорее воительницей. Если в нем было нечто от ангела, то в ней – все качества земной женщины. Она была вовсе не злой, – оговорился Кристи, – но вести жизнь примерной христианки ей было гораздо труднее, потому что она не считала дураков блаженными и не прощала глупость в любом ее проявлении, тогда как мой отец не желал ни в ком видеть никаких изъянов. А вообще-то она была очень добрая женщина. Как бы то ни было, но она хотела, чтобы я стал священником. Лет с восьми я только об этом и слышал, как о чем-то решенном и само собой разумеющемся: «когда ты будешь священником», «когда у тебя будет собственная паства», «когда ты будешь примером для всей деревни».

Энни сочувственно кивнула головой:

– Это, должно быть, тяжелая ноша.

– Как мешок с камнями.

Про себя он думал, что иметь постоянно перед глазами ангельский пример его отца было ничуть не легче, его лучезарное сияние пригибало сына к самой земле.

– Итак? – напомнила Энни.

Она сидела, опершись локтем на ручку кресла, подпирая подбородок ладонью и всем своим видом выказывая самый искренний интерес.

– Когда мне исполнилось восемнадцать, я сбежал. Мой план состоял в том, чтобы найти любую работу, скопить денег и поступить в такую школу, где меня научат рисовать. Я не знаком с работами вашего отца, к сожалению, – отвлекся он от главной темы. – Уверен, что в Европе он известен куда шире, чем здесь.

– Едва ли, – холодно отрезала она. – Но продолжайте. Так где вы учились?

– О, вы наверняка и не слышали об этих местах. Я не учился в Академии. У меня вообще школы нет, потому что ни в какое серьезное заведение меня не взяли. Три года я прожил в Париже, два в Амстердаме и везде умирал с голоду. Я нисколько не преувеличиваю, – добавил он, смеясь. – Я был на грани голодной смерти, и не один раз.

Она кивнула, как будто это состояние было знакомо и ей тоже.

– А потом?

– Потом моя мать умерла. Я вернулся домой и увидел, что мой отец слабеет на глазах. Это было для меня потрясением. Ведь, в сущности, я сбежал для того, чтобы избавиться от их власти надо мной, и вот одного из них нет в живых, а другой выглядит беспомощным и охваченным отчаянием. Я чувствовал себя как потерявшийся ребенок, но вдруг понял, что призван проявить силу и взять дело в свои руки.

Он остановился и отпил глоток из рюмки, к которой до сих пор не притрагивался. Она глядела на него как зачарованная, и было видно, что от ответа на свой вопрос она получила гораздо больше, чем рассчитывала. Но он и не думал скрывать что-либо или добавлять что-то, что расходилось бы с истиной; и она это знала.

– Здоровье моего отца пошатнулось, – подвел он итог, – я стал его правой рукой. После смерти матери я остался единственным человеком, которому он доверял, и для меня это стало откровением. – Он смущенно засмеялся. – Может быть, даже Откровением с большой буквы. Я имею в виду Божье откровение насчет моего призвания. Сначала я видел только мое сходство с отцом, а не наши различия. Не ощущая ни горечи обид, ни юношеской неуверенности, ни оскорбительного превосходства со стороны старшего, но только любовь и нежность, я мог разделять с отцом его энтузиазм и наслаждаться нашей родственной близостью. И вещи, которые он мне открыл, оказались исполнены смысла, и я не мог с ними не считаться.

Он придвинулся к ней.

– Временами мне кажется, что эта моя уязвимость, я хочу сказать, нежность и открытость сердца в то странное время, которое предшествовало смерти отца, так вот, что эта незащищенность сыграла со мной злую шутку, подтолкнула к неверному выбору. А иногда я вижу в этом прямое вмешательство Святого Духа. Хотелось бы мне знать, где истина.

Она молчала. Ее слегка сжатые в кулак пальцы закрывали нижнюю часть лица, так что судить о ее отношении к своему рассказу он мог исключительно по глазам. Серебристо-зеленые в свете лампы, они глядели внимательно и настороженно. Во всяком случае, она не смеялась над ним.

Теперь он почувствовал, что ему не сидится на месте. Он поставил рюмку и поднялся.

– Вы можете спросить, где же здесь Божественная воля, была ли она в моих мотивах и все такое… Я сам ни в чем твердо не уверен, но чаще всего я все-таки верю, что она здесь присутствует.

Снова молчание.

– Ну вот, мне кажется, я ответил на ваш вопрос.

Она коротко кивнула. Он заложил руки за спину и прямо спросил ее:

– О чем вы думаете?

– Я думаю, – сказала она и замолчала, глядя куда-то перед собой, размышляя и взвешивая свои слова, – я думаю, что у нас с вами есть кое-что общее.

Она улыбнулась, увидев его изумление. Из всего того, что она могла бы сказать, Кристи меньше всего ожидал услышать такое. Он со стыдом подумал, что его явное недоверие к ней было попросту оскорбительным. Но не успел он подобрать слова оправдания, как она заговорила:

– Знаете, я тоже хотела быть художником, как и вы. И тоже поняла, что у меня не хватает таланта. Это была одна из… трагедий моей юности.

Слово «трагедий» она произнесла со смешком, иронизируя над собой, но без улыбки. Она сделала движение к нему, и в ее лице он впервые явственно разглядел печаль. Она подняла голову, и глаза их встретились. Какой-то ток пробежал между ними. Затем ее тонкие брови сошлись вместе, и она произнесла с неожиданным раздражением:

– Не смейте жалеть меня.

– Никогда.

Энни изучающе взглянула ему в лицо. По-видимому, она обнаружила в нем то, что искала, потому что опустила глаза и произнесла с легким смущением:

– Извините меня. Мне не следовало нападать на вас.

– Вы и не нападали.

– Нет, нападала.

– Ну, хорошо, все в порядке.

Она улыбнулась, вновь почувствовав себя на твердой почве за щитом своей иронии.

– Знаете, преподобный Моррелл, мне кажется, что вы вышли из своих жизненных неурядиц гораздо удачней, чем я.

– Может быть, у вас еще все впереди, леди д’Обрэ, – вежливо отвечал он.

– Все закончено. Полностью завершено. Прошу вас, называйте меня просто Энни.

– Энни. – Он вполне оценил оказанную ему честь.

– Ах, что за прелесть! Кристи и Энни – добрые друзья. Я многие годы об этом мечтал. – Не останавливаясь, Джеффри подскочил к подносу с напитками и стремительно налил себе рюмку вина.

– Джеффри, рад тебя видеть.

– А я – так просто счастлив! – Он осушил рюмку одним духом и немедленно налил другую. – Я скучал по тебе, все время тебя вспоминал. – Здесь он взглянул на Кристи, словно в первый раз. – Тебе что, разрешают ходить в таком виде? Господи, старина, а где же твой священный черный балахон?

Кристи улыбнулся, вспомнив, что именно так они с Джеффри называли церковное облачение его отца.

– Мой «священный балахон» я ношу только по большим торжествам. Надеюсь, никто не обиделся? – Он с шутливым видом повернулся к Энни.

Ее лицо поразило его. Весь юмор и доверительная приветливость исчезли, и вместо них появилась настороженная бледная маска, которая никак не могла скрыть напряжения, граничащего с отчаянием. С этого момента вечер для Кристи превратился в сущий ад. Шутки Джеффри стали действовать ему на нервы, потому что теперь он их слышал как бы ушами Энни. Его деланное дружелюбие становилось все более вымученным, и Кристи вскоре поймал себя на том, что, словно фанатик воздержания, считает про себя рюмки, выпиваемые Джеффри. Энни вообще не проронила ни слова за все время долгой неуютной трапезы, во время которой она и ее муж ни разу не взглянули друг на друга. Что произошло между ними? В чем причина этого ужасного, невысказанного напряжения? Несмотря на свою молодость, Кристи не раз приходилось выступать арбитром в семейных ссорах, но то, что творилось с этой парой, выходило за рамки его представлений о неблагополучном браке. Какая-то тайна окутывала их семью, и Кристи начал опасаться, что, если кто и сможет им помочь, то только не он. Потому что он не был для них посторонним и не мог соблюдать нейтралитет.

Когда ужин наконец-то закончился, он испугался, что Энни уйдет.

– Присоединишься ли ты к джентльменам за их мужским бренди и курением? – спросил Джеффри с тягучим сарказмом, который так претил Кристи. – Или ты предпочитаешь свое собственное общество, любовь моя?

С ее уст уже готовы были слететь слова вежливого холодного прощания.

– Останьтесь, пожалуйста, с нами, – серьезно сказал Кристи. Джеффри быстро взглянул на них и засмеялся. Энни наградила мужа взглядом, полным такого презрения, что священника бросило в дрожь.

– Отлично, – пробормотала она, и все трое перешли в гостиную.

Джеффри продолжил свои бесконечные воспоминания об их с Кристи счастливом детстве, постоянно окрашивая их насмешкой или презрением. Казалось, он не способен говорить о чем-либо прямо, без экивоков, без налета циничной издевки. Кристи очень хотелось узнать, что им двигало в жизни. Но стоило ему только задать какой-нибудь наводящий, вопрос – например, об армии, с которой была связана вся жизнь Джеффри за последние двенадцать лет, – как тот тут же увиливал от ответа с помощью шутки.

После третьей или четвертой безуспешной попытки разговор перекинулся на лошадей и на скачки, которые Джеффри мечтал организовать. Его одержимость росла с каждым часом, и теперь он привязался к Кристи, пытаясь задеть его за живое.

– Ты трусишь! – вскричал он с таким видом, будто ему только что открылась великая истина. – Ты просто боишься, что я обойду тебя и твоего хваленого гнедого!

Кристи с безразличием покачал головой.

– Сто фунтов, – наконец предложил Джеффри. – Я ставлю сто фунтов.

Кристи рассмеялся.

– У меня нет ста фунтов, – чистосердечно признал он. – Если ты победишь, я не смогу расплатиться.

– Да ведь дело совсем не в деньгах, – заявил Джеффри, стоя перед незажженным камином и протягивая к нему руки. – Давай просто проскачем на наших лошадях бок о бок, ноздря в ноздрю. Мы даже и не заметим, кто пришел первым.

Кристи устал говорить «нет». Он ущипнул себя за переносицу, чтобы подавить раздражение.

– Послушай, Джеффри…

– Почему бы вам не заключить пари поинтереснее? – неожиданно вмешалась Энни. Оба взглянули на нее с изумлением. Она сидела, съежившись в кресле у окна, обхватив себя руками за плечи, как будто ей было холодно. За последние полчаса она не проронила ни слова.

– Что вы имеете в виду? – спросил Кристи.

– Если вы победите, Джеффри отдаст сто фунтов на нужды благотворительности по вашему усмотрению.

– Ха! – воскликнул Джеффри, повернувшись к ней.

Кристи спросил:

– А если я проиграю?

Она коснулась губ кончиками пальцев, не то раздумывая, не то пряча улыбку.

– Если вы проиграете, то в следующее же воскресенье обязуетесь прочесть в церкви проповедь о греховности азартных игр.

Джеффри зашелся смехом, схватившись за живот:

– Отлично! Боже мой! Ну, что скажешь? Давай же, Кристи, ты не можешь отказаться! Это же на благотворительность…

Энни смотрела на него в упор. Ее предложение возмутило Кристи. Она что, снова смеется над ним? Невозможно определить. Но в ее лице читался дерзкий вызов, выражение, которого он до сих пор у нее не видел и не ожидал увидеть. Это в конце концов убедило его.

– Ладно, – сказал он, – мы устроим скачки.

– О, грандиозно! – Чтобы отпраздновать это событие, Джеффри налил себе полный стакан портвейна и залпом осушил его. – И когда? – требовательно спросил он, вытирая губы ладонью.

– В следующую субботу. В полдень я заключаю брак, так что не освобожусь раньше трех.

– Значит, в полчетвертого?

– Хорошо. Где?

– Почему бы не на старой дороге? От ворот Линтон-холла, через парк, до Гелдерового рудника и обратно. Что скажешь?

Эта перспектива привела Кристи в смятение. Более людного маршрута для скачек Джеффри придумать не мог, а он-то надеялся если не сохранить в тайне, то хоть не слишком афишировать их. «Впрочем, чему быть, того не миновать», – подумал он.

– Ладно, я буду в четверть четвертого. – Он поднялся. – Уже поздно…

– Нет! Всего десять…

– Для меня поздно, – поправился Кристи. – Я получил истинное удовольствие. Благодарю за прекрасный ужин.

– Я провожу тебя, – предложил Джеффри. Энни тоже встала.

– До свидания, – сказал ей Кристи. Он хотел пожать ей руку, но она была слишком далеко и не сочла нужным приблизиться.

– Спокойной ночи. Спасибо, что пришли. – Она колебалась, как будто хотела что-то добавить, но Джеффри уже обнял Кристи за плечи и увлек его к выходу.

7

Майский день был теплым и облачным. Дождь мог пойти только к вечеру, а сейчас погода как нельзя более благоприятствовала скачкам – сухая земля и нет палящего солнца над головой. Славный денек, как говорится. Кому как, думал Кристи: уже несколько лет он был далек от конного спорта.

Он рысью направился к восточному крылу Линтон-холла, где находились конюшни, как вдруг через сводчатый вход во двор заметил Энни. Она тоже увидела его и приветливо махнула рукой. Он повернул коня, пригнул голову, чтобы не задеть арку и подъехал к ней.

В своем голубом, расшитом цветами платье и нарядном белом переднике она выглядела свежей, как сама весна. Руки ее были в земле: очевидно, она что-то полола или сажала у стены заброшенной часовни. Приветливо улыбаясь, она вытерла руки о передник и тряхнула головой, чтобы отбросить со лба выбившуюся прядь волос.

– Добрый день, викарий.

Она выглядела удивленной, видя его в сапогах, кожаных штанах, без сюртука и даже без воротничка, в одной лишь старой белой сорочке.

– Как прошло венчание?

– Очень мило, – отвечал он, приподнимая шляпу. – Плакали все, кроме невесты.

– В самом деле? – сказала она с притворным удивлением. – А ведь она единственная, у кого по-настоящему есть все причины плакать. Скажите мне, преподобный, как вам кажется, будут они жить счастливо, пока смерть не разлучит их? – Несмотря на ее легкий тон, вопрос был пронизан едким сарказмом.

Он отвечал с кротким видом:

– Я молюсь об их счастье.

Энни слегка поморщилась, услыхав это, но ничего не сказала. Приблизившись, она потрепала шею жеребца.

– Какое прекрасное животное. Как его зовут?

– Донкастер.

– Донкастер, – повторила она и погладила нос коня своей мягкой открытой ладонью. – Жеребца Джеффри зовут Дьявол, вы знаете. Если он вас обгонит, в этом можно будет усмотреть нечто символическое.

Она выгнула в его сторону одну из своих прекрасных бровей и скорчила озорную гримасу. Кристи почувствовал дрожь в груди. Потом, к своему вящему смятению, понял, что краснеет.

– Где Джеффри? – быстро спросил он.

– В конюшне, дожидается вас.

Он натянул поводья, чтобы повернуть коня.

– Вы будете смотреть состязание?

– Нет, вряд ли. Но я приготовлю бинты и лубки к вашему возвращению.

Вновь последовала озорная ухмылка, и на этот раз ее зеленый глаз подмигнул ему.

Од рассмеялся. Она была неотразима.

– Ну, так до встречи.

– Удачи вам, – мягко сказала она ему вслед. Он подумал о рыцарях и дамах, залогах любви и благосклонности – о глупых, неуместных вещах – и опять покраснел. Сейчас, правда, она не могла его видеть, так что краснеть было неопасно. Чувствуя себя крайне глупо, он пустил Дона рысью и въехал в конюшню.

Джеффри ждал его во дворе, вышагивая взад-вперед в высоких кавалерийских сапогах; нетерпение читалось в его резких движениях и в том, как он натягивал поводья коня, которого водил за собой. Едва увидев Кристи, он вскочил на вороного и рысью поспешил навстречу пастору. Кристи успел махнуть рукой Уильяму Холиоку, стоявшему в воротах конюшни рядом с Колли Хорроксом, старшим конюхом Линтон-холла. Мужчины помахали в ответ, и тут Джеффри высоко поднял хлыст и что было силы обрушил его на круп своего коня. Дьявол подпрыгнул от неожиданности, встал на дыбы, сделал отчаянный скачок и с громадной скоростью бросился прочь со двора. При этом его копыта подняли тучу пыли, и Кристи потерял своего соперника из виду.

– Чтоб тебе в ад провалиться! – завопил он, чем вызвал восторженный хохот Уильяма и Колли.

Вонзив каблуки в бока Дона, он приказал ему: «Пошел», – и они устремились вдогонку.

Гелдеров рудник находится в двух с половиной милях от Линтон-холла по старой Тэвистокской дороге. Семнадцать лет назад Джеффри и Кристи гоняли своих лошадей наперегонки другим маршрутом. Кристи не мог вспомнить, когда он в последний раз скакал на коне по овечьим пастбищам и вересковым зарослям или заставлял лошадь перепрыгивать через ручьи и каменные изгороди, пересекающие дикие поля, но он отчетливо помнил каждый поворот, плетень, прямой участок или изгиб на дороге и знал, что Джеффри помнит все это не хуже его.

Джеффри гнал коня стелющимся галопом, уйдя вперед на четверть фарлонга[9]. Он вовсю использовал хлыст. Дьявол, которого согласно родословной звали Тандем, происходил от оселка и чистокровной берберийской кобылы по кличке Отшельница, был ростом не менее шестнадцати ладоней, с длинными задними ногами и элегантным шагом прирожденного скакуна. Он был чуть перекормлен и потому не так устойчив, как требовалось. Еще Кристи заметил, что из-за избытка тренировок, его ноги слегка слабоваты. Донкастер, чистокровный английский конь без восточных примесей, был не так строен и красив, как Дьявол. Он был более ширококостным, с массивной головой и густыми щетками волос над копытами. У него была жесткая шерсть и добрые глаза. И среди всех лошадей, которых Кристи когда-либо знал, он отличался самым кротким нравом. И они собирались побить этого арабского Дьявола.

Расстояние между лошадьми не сокращалось, пока Кристи не увидел высокие трубы паровых машин, торчавшие над кронами деревьев и выбрасывавшие кудрявые облака в свинцовое небо. Джеффри стремительно свернул на наклонный каменистый откос, и Кристи потерял его из виду. Полминуты спустя послышался непонятный воющий звук, сперва тихий и мягкий, но стремительно нараставший. Кристи придержал коня, чтобы тот не поскользнулся на каменистом повороте, и за ним обнаружил источник странного звука. Это был не вой, а приветственный крик, издаваемый как минимум дюжиной мужчин – шахтеров, столпившихся у котельной. Они вовсю драли глотки, и, приблизившись к ним галопом, Кристи явственно услышал вопль одного из них:

– Сделай его, преподобный! Валяй, викарий, отбей ему яйца!

Джеффри развернулся у дальнего угла котельной – точки, означавшей, что пройдено полпути, – и поскакал прямо на него. Когда коней разделяло не более двенадцати футов, Кристи понял, что Джеффри не собирается уступать ему дорогу, что он гонит своего жеребца прямо на Донкастера. Быстро натянув поводья и сбившись с шага, Кристи направил коня в сторону, и Джеффри пронесся мимо с диким хохотом.

В шахтере, выкрикивавшем богохульные приветствия, Кристи без всякого удивления узнал Трэнтера Фокса.

– Эй, твое преподобие, – вопил он, подскакивая на месте, – сделай его, мать твою, урой его!

Ликование, написанное на хитроватом лице маленького корнуэльца, вряд ли могло быть вызвано одним лишь восторгом при виде скачек; оно явно проистекало из сознания того, что он помогает преподобному Морреллу. Кристи только мрачно усмехнулся, когда, проносясь мимо Трэнтера, почувствовал, как тот, чтобы подбодрить его, легонько стукнул его шляпой по колену. Независимо от того, чем закончится эта скачка, жизнь Трэнтера отныне будет надолго наполнена высоким смыслом.

Миновав каменистый откос, он снова увидел Джеффри, вовсю работавшего хлыстом. Вороной начинал слабеть, расстояние между ними сократилось до шестидесяти футов[10]. Кристи сжал зубы и приник к холке Донкастера. Он понукал его мягким голосом, но такими словами, за которые в другое время строго осудил бы любого из своих прихожан. Отважный конь все понял и нашел в себе новые силы в ответ на просьбу хозяина. Дьявол покрылся пеной еще на полдороге, когда делал разворот. Донкастер, напротив, только что набрал свою лучшую форму; всем своим существом он стремился как можно лучше исполнить работу, ради которой Бог послал его на землю.

Разрыв сокращался. Радость переполнила Кристи: сейчас он победит, и через пару минут Джеффри перестанет бить своего прекрасного резвого коня. Он заставил Дона прыгнуть через каменистое русло ручья, они выиграли еще какое-то расстояние и теперь настигали соперника, подобно льву, готовому обрушиться на бессильную добычу. Джеффри уже слышал их; он обернулся в седле, и его рот скривила странная гримаса, словно ухмыльнулся голый череп. Но Кристи не было жалко его. Он приник к шее коня, шепча ему ласковые слова, и его простой деревенский жеребец в ответ старался изо всех сил.

Голова к голове лошади вырвались на последнее открытое поле перед въездом в парк. Счастливый, опьяненный бешеной скачкой и радостью победы, Кристи рассмеялся, догнав Джеффри. Он дотянулся до него правой рукой и отсалютовал своему старшему другу, самой большой привязанности своего детства. Лицо Джеффри не насторожило его, и напрасно: тот изо всех сил резко натянул левый повод, и Дьявол, побитый и покорный, рванул влево.

Выбора не было, пути тоже. С боков путь закрывали низкие густые заросли боярышника, а впереди лежал рухнувший, расщепленный надвое молнией бук, напоминавший поперечную перекладину буквы Н, положенной набок. Чтобы спасти своего коня, Кристи направил его к самому высокому месту этого естественного барьера. Донкастер споткнулся, запутавшись в кустарнике. В следующую секунду Кристи перевернулся в воздухе и упал, приняв главный удар своим левым виском. Острая ветка пропорола ему плечо, но он этого не почувствовал, потому что лишился сознания.

Гул голосов вытащил его из черного тоннеля, полного боли и какого-то шума, наподобие жужжания пчел. Кто-то кричал на него. Он приоткрыл один глаз и увидел двоящееся обезьянье лицо Трэнтера Фокса. Рот его кривился, произнося слова типа:

– Проклятый слепой черт. Коли ты вправду окочурился, Кристи, чтоб тебя, я тебя пришибу.

Кто-то другой ощупывал его ноги, потом руки; когда же дошло до ребер, Кристи завопил и открыл второй глаз.

– Сломано, – прогрохотал Уильям Холиок, сидевший рядом с ним на корточках. – И голова разбита. Не пытайтесь встать, викарий. Ваше плечо сильно кровоточит и…

– Где мой конь? – Кристи отбросил все четыре руки, пытавшиеся его удержать. – Где Дон?

Он огляделся в панике и увидел Джеффри, стоявшего неподалеку возле своего коня. Его лицо было пепельно-серым, а в черных глазах читался страх.

– Он в порядке, с ним все хорошо, – сказал он, подходя на шаг. – Он прибежал вслед за мной. Хоррок его расседлал и смотрит за ним.

Кристи расслабился и закрыл глаза, позволив Уильяму Холиоку вновь прижать себя к твердой земле.

– Богом клянусь, Кристи, я не видел, как ты упал, – торопливо заговорил Джеффри. – Я бы остановился, если бы заметил! Я и не знал, что тебя рядом нет, пока не доскакал до конца парка. Когда я увидел, что твой конь бежит за мной один, я глазам не поверил. Уильям был здесь – мы бросились назад со всех ног.

Кристи не открывал глаз, на ощупь изучая у себя над ухом шишку величиной с яйцо. Он пытался понять, что там говорит Джеффри. Ведь все это ложь, разве не так? Как он мог не заметить его падения? Но его раскаяние так правдоподобно звучит, а сожаление выглядит таким искренним…

– Как это случилось? – спросил Холиок, прижимая свой носовой платок к пульсирующей ране на плече Кристи.

Он внимательно посмотрел на Джеффри, который принялся усердно похлопывать себя хлыстом по голенищу сапога.

– Мой конь споткнулся, – медленно ответил Кристи. – Я упал.

– Вы – упали? – В голосе Трэнтера слышалось недоверие. – Упали – вы?

– Я упал, – повторил Кристи. С Джеффри он будет разбираться потом, без свидетелей. – Я не так уж и разбился. Помогите мне встать.

Они не хотели, но он настоял. Головокружение сразу дало себя знать, но могучая рука Холиока подхватила его, когда он зашатался, и спустя несколько секунд Кристи почувствовал себя достаточно сильным, чтобы идти.

– Возьми моего коня, – предложил Джеффри, подводя вороного.

Жеребец запыхался, у него тяжело вздымались бока, из ноздрей с шумом вырывалось дыхание.

– Нет, я пешком.

– Не дури, сядь на моего…

– Я сказал, пойду пешком.

Холиок и Трэнтер тревожно переглянулись. Впалые щеки Джеффри покрылись румянцем. Он постарался, чтобы его голос звучал как можно небрежнее:

– Ну и иди своей дорогой, старый дурак. Раз я тебе не нужен, то могу ехать домой. Холиок сказал, что у меня посетители, лондонские друзья неожиданно нагрянули. Иди прямо в дом, Кристи, будь пай-мальчиком. Я скажу Энни, что ты скоро будешь. Она прирожденная сиделка и мигом приведет тебя в чувство. – Он подождал ответа, но Кристи промолчал. – Ну, ладно.

Джеффри вскочил на своего фыркающего жеребца, отсалютовал всем с деланной беззаботностью и ускакал прочь.

С Уильямом и Трэнтером в качестве костылей Кристи мог передвигаться, не прилагая уж слишком нечеловеческих усилий. Увидев, что раны его не смертельны, Трэнтер не смог удержаться от того, чтобы его не поддразнить:

– Ну, ваше преподобие, вам ли не знать, какой я охотник по утрам ходить в церковь, но теперь, можно сказать, я своего не упущу. Буду в ближайшее воскресенье как штык, не беспокойтесь. Еще с вечера место забью, в первом ряду в самом центре, чтобы золотой момент не прозевать…

– Заткнись, – проворчал Кристи. Холиок издал сдавленный звук, перешедший в кашель, когда священник свирепо взглянул на него.

– Вся округа, наверно, знает уже об условиях пари, – предположил он, и никто ему не возразил.

Джеффри придется ответить за большее, чем он может себе представить.

– За все графство не ручаюсь, – тут же подхватил Трэнтер с издевательской услужливостью, – ни в каком разе. Нет, похоже, один только наш приход, не больше.

Кристи закатил глаза. Началось. Они с Трэнтером вот уже несколько лет вели добродушную перепалку на тему о том, что ждет бессмертную душу бедного шахтера, если он не будет чаще ходить в церковь, реже заглядывать в паб и не оставит в покое женщин. Кристи всегда казалось, что у него есть известное преимущество, как у официального носителя нравственности и проповедника умеренности, и вот теперь он с досадой должен был признать, что вынужден защищаться без надежды на успех.

– Что вы вообще здесь делаете? – раздраженно спросил он. – Почему вы не на работе?

– Я, ваше преподобие, вылез из своей дыры, когда вы с молодым лордом промчались мимо нас. Ребята отрядили меня проследить, как вы его победите, потому как мы между собой тоже ставки делали. Что до меня, так мой карман полегчал аж на восемь шиллингов через вашу неловкость. Спасибочки. Уж вы простите, ничего дурного сказать не хотел, ясное дело.

Кристи поник своей больной головой и застонал.

Свалился с лошади – таково было объяснение полученное от Джеффри. Шишка на голове и царапина на плече. Когда Энни увидела Кристи, плетущегося через двор при поддержке Холиока и еще одного незнакомого ей мужчины, она чуть не упала в обморок.

– Боже мой! – закричала она, бросаясь к нему. Его ясный взгляд и ободряющая улыбка немного ее успокоили, но залитая кровью грудь и правый рукав его белой рубашки опять породили страх.

– Я в порядке, – сказал он, и, когда Холиок с другим мужчиной отпустили его, он так и остался стоять, прямой и высокий, как бы подтверждая свои слова. – На самом деле все не так страшно, как выглядит, уверяю вас.

– Входите же, – настойчиво сказала она, пятясь к двери на кухню.

Он повернулся к незнакомцу, маленькому темноволосому, необычайно жилистому человеку с неровными зубами и озорством в глазах, и помахал ему левой рукой.

– Огромное спасибо, Трэнтер, – сказал он серьезно. – Я бы погиб, если бы не вы.

Низкорослый мужчина ответил:

– Не стоит благодарности, ваше преподобие. – Затем он отвесил Энни весьма светский поклон и зашагал прочь. Дойдя до выхода со двора, он остановился и обернулся.

– В центре, на первом ряду! – крикнул он и исчез за воротами.

– Входите же, – повторила она, скрывая свое огорчение за притворной непринужденностью, приглашая его на площадку лестницы, откуда короткий коридор вел в кухню; она забыла, что вся прислуга в доме сейчас была занята приготовлением закусок и ужина для нежданных гостей Джеффри. В кухне был настоящий бедлам, прислуга отчаянно толкалась в тесноте, каждая плоская поверхность была уставлена заготовками к предстоящему ужину, бедная миссис Фрут во все горло выкрикивала распоряжения, а служанки так же шумно пытались объяснить ей, что им все понятно.

– Сучье пекло, – сквозь зубы пробормотала Энни и, обернувшись, увидала, что у преподобного Моррелла глаза полезли на лоб. Она сообразила, что вышла из рамок приличий. – Ох, извините, это моя отвратительная привычка, простите меня.

Он улыбнулся, причем вовсе не с праведным осуждением, а, пожалуй, с восторгом, отчего она сразу успокоилась.

– Идите сюда, – сказала Энни и провела Кристи и Уильяма Холиока обратно тем же путем пока они не оказались в буфетной. – Теперь садитесь, – приказала она, указывая на стул, и инвалид подчинился. – Сейчас я вернусь.

Она вернулась на кухню за горячей водой и полотенцами.

– Вайолет, возьмите в платяном шкафу лорда д’Обрэ одну из его чистых рубашек и принесите ее мне в буфетную, пожалуйста.

– В буфетную, мэм?

– Да, в буфетную, и побыстрее.

Вайолет сделала один из своих двусмысленных реверансов и исчезла.

Мистер Холиок решил, что дальше торчать в буфетной ему совершенно незачем. Он спросил Энни, нужна ли еще его помощь, она ответила, что нет, Поблагодарила за заботу и отпустила его.

– Рад, что с вами все в порядке, викарий, – сказал он, уходя. – По правде говоря, вы меня немного напугали.

Кристи помахал здоровой рукой.

– Я быстро поправлюсь. Спасибо за все, Уильям.

– Ну все, – сказала Энни, когда Холиок ушел. – Долой все это, чтобы я могла вас почистить. Вам помочь?

– Нет, просто немного присохло, – ответил он, расстегивая свою окровавленную рубашку и стягивая ее с себя. Они вместе обследовали рану на его плече. Она была обширная, но неглубокая, и кровь уже остановилась сама.

– Поверхностная, – заключил он, внимательно разглядывая повреждение, – и щепки внутрь не попали.

Она согласилась.

– И все-таки рана опасна. Я должна основательно промыть ее. Покажите вашу голову.

Он покорно склонился, и ее пальцы нежно скользнули в его золотистые волосы.

– Хорошенькое украшение, – пробормотала она, ощупывая шишку кончиками легких пальцев. – Я делаю вам больно?

– Вовсе нет.

Его волосы были мягче, чем она представляла себе. Она снова вспомнила прекрасного нахмуренного льва на картине Рубенса и улыбнулась. Потом осторожно убрала руку.

– Надеюсь, вы будете жить, – мягко произнесла она.

Он поглядел на нее снизу вверх. В его глазах она увидела необычный блеск серебристого льда. Ей уже приходилось видеть, как глаза его зажигаются огнем серьезного раздумья, как они становятся мягкими и добрыми, но сейчас они были расширены и настороженны, и в них со всей откровенностью читалось уже знакомое ей выражение затаенного влечения. Ее собственные глаза скользнули вниз в направлении его губ, но она тут же стремительно подняла их.

«Ну и ну, – заметил кто-то в ее голове, – это уже интересно».

Вода в большом глиняном горшке уже стала теплой. Энни намочила мягкую фланелевую тряпочку, приложила ее к ране на плече Кристи и стала ее обмывать со всей мыслимой осторожностью.

Он дернулся только однажды, когда она в первый раз прикоснулась к ране, а все остальное время мужественно терпел, стоически сжав губы. «Совсем не то, что Джеффри», – невольно подумала Энни.

– Что произошло? – спросила она. – Джеффри сказал, что ничего не заметил. Он думал, вы едете за ним.

– Мой конь споткнулся, и я упал, – отвечал Кристи бесцветным голосом. Он сжал рот, губы его напряглись.

«Надо же, он смущен, – думала она. – Джеффри его победил, и ему это не по вкусу. До чего интересно».

Волосы на его груди были светлее, чем на голове. Он был настоящий великан по сравнению с Джеффри, мускулистый и широкоплечий. Но кожа его была мягкой и нежной на ощупь, как и волосы. Ее мозг пронзило мимолетное сладострастное видение его обнаженного тела, прижимающегося к ней, но она тут же заставила себя прогнать его. Она попыталась посмеяться над собой, но почувствовала, что взволнована. Просто потрясена.

Он слегка побледнел и, казалось, перестал дышать, потому что сейчас она обрабатывала самое грязное место его раны, находившееся над твердым рельефным мускулом в верхней части плеча.

– Энни, вы… Как вы… – Кристи закрыл глаза, пытаясь говорить с бесстрастным видом. – Джеффри в порядке, правда? Он не… Он ведь никогда… – Он закашлялся от смущения. – Вам ведь ничего не угрожает? Конечно, не мое дело совать нос в вашу семейную жизнь, и все такое, я и не спрашиваю, но вы… Вы себя чувствуете в безопасности, Энни?

Ее руки замерли, когда он дошел до середины своего необычайного вопроса. Что и говорить, он попал прямо в точку. Она отступила на шаг и резко спросила:

– Что произошло?

Он удивленно взглянул на нее.

– Что он сделал? Скажите, – настаивала Энни.

– Ничего. Я не знаю, о чем вы.

Прежде чем она заговорила снова, в дверях возникла Вайолет с рубашкой в руках.

– Спасибо, – холодно сказала Энни.

– Да, мэм. Еще что-нибудь понадобится? – Черные глазки-бусинки служанки так и забегали при виде захватывающего зрелища, которое представляли собой ее хозяйка и полуголый священник.

– Нет, ничего. Ступайте и помогите Сьюзен.

Прежде чем уйти, Вайолет послала ей взгляд, полный яда. Отвратительная особа.

Энни окунула фланель в остывающую воду и устремила на Кристи самый стальной взгляд, который только смогла изобразить.

– Он что-то сделал, ведь так? Подстроил вам какую-то каверзу. Почему вы не скажете мне? – Его терпение бесило ее.

– Почему вы так думаете? – спросил Кристи с обманчивой мягкостью. Потом он встал во весь рост и навис над ней всем своим голым торсом и крупной умной головой. – Это ведь вам он причиняет боль, не так ли?

Шах и мат. Она процедила сквозь зубы:

– Нет.

Тонкая кожа на его щеках порозовела. Ей начинало нравиться, как он краснеет, пусть даже от досады, а не от смущения.

– Джеффри пьет слишком много, – воинственно заявил он.

– Иногда. Но не сегодня. Это из-за него вы поранились? Ну же, давайте, мне вы можете все рассказать.

– Да с чего вы взяли, что из-за него? – возразил Кристи.

Он пытался действовать хитро и уклончиво, но это так явно бросалось в глаза, что ей хотелось засмеяться. Не отвечая, она отвернулась, делая вид, что возится с его рубашкой. В действительности ей нужно было скрыть лицо и привести свои чувства в порядок. Ни один из них не собирался говорить другому правду, это было очевидно. Ей очень хотелось узнать, что сделал Джеффри, но только не в обмен на тайну своей личной жизни. Она была женщиной скрытной и не могла даже представить себе какого-то иного поведения.

Когда она вновь обернулась к нему, он по-прежнему всеми силами пытался замаскировать свои чувства. Ах, бедный преподобный Моррелл! Ему недоставало ее многолетнего опыта, по сравнению с ней он был жалким дилетантом.

– Леди д’Обрэ…

– О, Бога ради…

– Тогда называйте меня по имени! – выкрикнул он, и его прекрасный, праведный гнев вернул ее к действительности.

– Хорошо, – сказала она примирительно, – я так и хотела. Кристи.

Ну вот. Это прозвучало вполне натурально, и она удивилась, почему не произносила его имени прежде. Тупое упрямство, ничего больше.

– Кристи, – повторила она мягче.

Приятное имя. Его ненавязчивое звучание успокаивало. Она протянула ему рубашку, чтобы сделать хоть что-то.

Он надел ее без посторонней помощи, но потом она решила помочь ему застегнуть пуговицы: ведь его правая рука по-прежнему не двигалась. Когда она была на полдороге, он очень серьезно сказал:

– Послушайте меня.

Если бы за этим последовали какие-нибудь приставания, она бы ничуть не удивилась, потому что такой поворот вполне соответствовал всему ее прошлому опыту. Но он приковал ее своим горящим голубым взглядом и сказал с еле сдерживаемым волнением:

– Если вам когда-нибудь понадобится помощь… Если вам когда-нибудь понадобится что угодно, вы знаете, что всегда можете обратиться ко мне, ведь так? Я помогу. Я сделаю что-нибудь, Энни. Я обязательно помогу вам.

Она сухо кивнула, но внутри ее все всколыхнулось. Возможность… Возможность… Вопреки всему, вопреки опыту, она чувствовала, что верит ему. Иметь друга, кого-то, на кого можно положиться, кто действительно может помочь… Это было потрясающе, это было подобно прыжку в воду с огромной высоты.

– Спасибо, – прошептала она. О, эта возможность…

– Оставайтесь на ужин, – сказала Энни с нажимом. – Вы сможете познакомиться с друзьями Джеффри, – добавила она, как будто это было великое счастье.

– Спасибо, я лучше пойду. Из меня сегодня неважный собеседник.

– У вас что-то болит?

– Нет, просто я…

– Тогда, пожалуйста, оставайтесь. – Слишком много напора. Она попыталась расслабить свои напряженные руки. – Мне бы хотелось, чтобы вы остались.

– Думаю, все же мне лучше уйти.

Она заговорила легким, шутливым тоном:

– Вот вы уже и отказываетесь от своего предложения помочь! Не слишком ли быстро? Пожалуйста, дело вот в чем: я и раньше встречала друзей Джеффри. И я была бы вам очень благодарна, если бы вы остались.

Она снова произнесла его имя: Кристи. Услышав его, он согласился.

– Тогда я остаюсь, – сказал он.

7 мая. полночь

Не могу заснуть. В этом виноват не дождь, стучащий в окна и булькающий в водостоках. Виноваты мои смятенные мысли, кружащиеся бешеным хороводом в голове. И сознание собственной вины.

Сегодня я совершила ужасную ошибку. Как я могла забыть, насколько гнусен Клод Салли и остальные так называемые друзья Джеффри? Но нет, я не забыла. Я коварно и эгоистично уговорила Кристи Моррелла остаться, чтобы мне было легче пережить вечер с этими людьми. Но я и представить себе не могла, что они будут так издеваться над ним. Если бы я предполагала нечто в этом роде, я ни за что не стала бы испытывать терпение этой поистине безгранично доброй души. Я стыжусь сама себя, злюсь на него, Джеффри мне просто омерзителен.

Нет-нет, я больше не злюсь на Кристи, как можно? Но я злилась. О, как я злилась! Мне хотелось встряхнуть его и крикнуть ему в лицо: «Сделай же что-нибудь! Ударь кого-нибудь!» Даже сейчас, когда я вспоминаю, какие вещи они говорили ему, меня снова охватывает бешенство и мне хочется разбить кулаки о чью-нибудь непотребную физиономию. В особенности о рожу Салли.

Их было трое: Салли, Брук и Бингэм, все как на подбор растленные типы, тот сорт прихлебателей, к которым особенно тянет Джеффри, потому что хотя он не так примитивен, как они, но у них больше энергии (и денег); они постоянно подшучивают друг над другом в самой площадной манере и устраивают отвратительные «шалости», за которые было бы стыдно самому невоспитанному школьнику. Клод Салли из них самый мерзкий. Поскольку я вообще никогда ничего не рассказываю Джеффри, то он и не знает о том, что, пока он был в Африке, Салли просто из кожи вон лез, чтобы меня соблазнить. Дошло до драки – я по-настоящему съездила ему по физиономии, – и, что хуже всего, ему это, кажется, понравилось. Ведь он все-таки добился от меня чего-то и теперь может тешить себя сознанием того, что я буду презирать его вместе с собой. Что я и сделала.

Грязная скотина.

И вот я бросила преподобного Моррелла в эту компанию, словно христианина в яму с хищниками. Весьма нехитрая аналогия, но абсолютно верная. Сперва он не понял, что происходит. (И это меня убивает; грудь моя больно сжимается; стоит мне только вспомнить его удивленное лицо, когда правда дошла до него. Почему он раньше этого не заметил? Что это за священник, который не догадывается о существовании зла?) Когда колкости утратили всякую видимость остроумия и стали откровенно и нагло злобными, он не встал и не ушел, как, на мой взгляд, следовало поступить любому разумному человеку, если уж он не хочет начать крушить мебель. А потом его изумление тем, как они обращаются с ним, перешло в такое терпеливое смирение, что я была просто взбешена. Он в буквальном смысле подставил другую щеку. Единственное, что как-то утешило меня, так это то, что Салли оказался сбит с толку и разозлился сам, хотя и старался не показать виду. Мне доставило удовольствие видеть, как его скользкая, лоснящаяся, самодовольная рожа перекосилась от гнева и обиды, как у побитого мальчика. Я же была готова влепить хорошую затрещину им всем, включая Кристи. Во мне нет и намека на христианское смирение. И я об этом нисколько не жалею. Я злорадствую. К Джеффри я чувствую такое презрение, что готова никогда больше с ним не разговаривать. Но скорее всего из этого проку не выйдет, потому что я хочу, чтобы он знал, каким омерзительным я считаю его пассивное соучастие. Ведь Кристи, как он говорит, его лучший друг. Ну как же не пожалеть его врагов?

Не стану пересказывать все то, что они наговорили Кристи, это слишком мерзко. Казалось, само его присутствие выводит их из себя. Он вовсе не выглядел как священник. В своих кожаных штанах для верховой езды и рубашке Джеффри, которая чуть не лопалась у него на груди, он был похож… не знаю, право, на кого, но только не на деревенского священника. Но он тем не менее был им, и Салли с дружками места себе не находили, пока не дали ему понять, что он для них посмешище, ходячий реликт допотопных времен. Они спрашивали его о «призвании» и втихаря гнусно ржали за его спиной, когда он отвечал им со всей серьезностью. Я от стыда была готова провалиться сквозь землю, когда вспоминала, как сама прежде подтрунивала над ним в самодовольном сознании своей светскости. Он пытался вовлечь их в нормальную дискуссию – дурак, какой дурак! – но, конечно, тщетно. Подобные типы спорить не способны. Они могут только искусать и разбежаться.

А он ни на миг не потерял спокойствия. И это их в конце концов доконало. Мне кажется, они были рады, когда он ушел. Видит Бог, я тоже.

Но я не могла дать ему уйти просто так, не выпустив скопившегося во мне раздражения! Кроме того, я хотела понять, что же он чувствует на самом деле, что скрывается за всей этой невыносимой терпимостью и смирением. Я пошла следом за ним, сказав Джеффри, что не вернусь в гостиную.

Я догнала его на мосту. Дыхание мое сбилось от бега, сперва я не могла говорить. Он подумал, что что-то случилось, он встревожился из-за меня, что, конечно же, вряд ли могло усмирить мою злобу.

Стыдно признавать, что я первым делом принялась бранить его, но ничего не поделаешь.

– Почему вы позволили им делать это? Что вы за человек, наконец?

Да, я сказала это и многое другое, как будто бы у меня есть права на него, как будто то, что он за человек, хоть как-то касается моей персоны. Но я вся кипела:

– Вы меня слышите? Вы вообще понимаете, что они делали? Они же издевались, смеялись над вами!

Бесполезно: в попытке его разозлить я преуспела не больше, чем Салли.

– Я презираю смирение, – заявила я. – По мне это вовсе не добродетель, это проявление слабости.

Он сказал:

– Вы считаете меня слабым?

А я подумала: ну вот, хоть холодного тона удалось от него добиться – уже что-то! Не помню, что я ответила; что-то высокомерное, кажется. (Конечно, я не считаю его слабым, мне только хотелось его расшевелить.) Он сказал:

– Неужели вы полагаете, я не знаю, что они обо мне думают, Энни? Что я сидел там и не понимал всей глубины их презрения?

– Тогда почему же вы не ответили? Даже Иисус вышел из себя и выгнал менял из церкви!

Можно подумать, будто я хорошо знаю эту историю, а Библия – моя настольная книга. На мосту над рекой был туман, а то бы он увидел, как я краснею. Когда я произнесла эту фразу, он тихонько рассмеялся и поправил меня:

– Выгнал торгующих из храма.

Между тем я понемногу начала остывать. Мы дошли до конца моста и немного прогулялись по берегу. Вокруг все было спокойно и тихо, если не считать журчания реки, – какое отдохновение после бренди, табачного дыма и непристойностей там, в доме! Мы остановились под старой ольхой, и он сказал:

– Я понял, что одной из самых неприятных вещей в положении священника является его одиночество. Вы себе представить не можете, как я был бы счастлив, если бы мои прихожане свободно и открыто рассказывали мне о своих сомнениях, о моментах, когда вера их грозит угаснуть, когда они не могут больше верить. Я бы не был шокирован. Я люблю говорить о таких вещах. Я задыхаюсь от вежливых отговорок. Вера в Бога – это не дебаты, которые мне нужно выиграть, это путь, пройдя который мы сможем понять друг друга.

Никто не умеет так говорить, ни один человек из всех, кого я знаю. Я не представляю, что ему отвечать, когда он говорит мне такое. Его простота покоряет меня. Я его просто боюсь.

Он сказал:

– Мне становится плохо, когда люди не желают видеть во мне живого человека. Обычно они в конце концов понимают, что к чему, но это так утомительно: тратить все свои силы на то, чтобы подтолкнуть людей к этому нехитрому открытию, заставить их поверить, что я тоже человек. Вы понимаете, о чем я говорю? Я не хочу быть символом, вместо того чтобы быть личностью. Да, я – священник, я – преподобный Моррелл; и это в зависимости от ваших ожиданий, надежд и предрассудков может сделать меня святым или ханжой. И могу вам сказать, что быть объектом поклонения гораздо тяжелее, чем быть признанным дураком.

Я думаю, он хотел сказать, что ему легче было перенести сцену в гостиной, чем мне, так как Салли и остальные по крайней мере выступили против него в открытую и при этом ничуть не церемонясь. Странно. Мне кажется, он одинок.

– Вы сердитесь на меня за то, что я такой тупой…

– Нет, нет, – запротестовала я.

– … и вы правы.

Это меня удивило; я думала, он будет настаивать на том, что поступал совершенно сознательно.

– Я все лелеял надежду убедить их в чем-то, вовлечь в обычный разговор. Это было наивно.

Тут я невольно кивнула, и только потом вспомнила, что следует вежливо все отрицать. Он продолжал:

– Нет, Энни, я оказался болваном. Вот это, я понимаю, человечность! Я едва могла поверить – мы оба рассмеялись, свободно и дружелюбно. После всего случившегося смех казался неуместным. Но он освежил нас, и, наверное, поэтому я вдруг призналась ему, что я атеистка. Правда, я не хотела шокировать его и, чтобы смягчить удар, заменила это слово другим – «агностик». Я так и не поняла, удивился он или нет. Но он на минуту затих, а потом сказал, что будет за меня молиться. А чего я еще ожидала? Я не засмеялась, но хмыкнула весьма саркастически. И почувствовала горечь, даже легкое разочарование в нем – и то и другое было совершенно безосновательно. Тут он прикоснулся ко мне. Просто слегка тронул мою руку. А я подумала, что он сделает, если я решусь его поощрить? Он считает меня привлекательной, это я уже с некоторых пор поняла. В тот раз, когда он так свободно рассказывал о своих родителях и о том, как он решил стать священником, я почувствовала, что и меня тянет к нему. Вот и сейчас, когда мы стояли вплотную и его рука мягко касалась моего локтя, я подумала: а что будет, если я скажу или сделаю что-нибудь… Прикоснусь к нему в ответ, к примеру, или…

Но я не сделала ничего такого и ничего не сказала ему. Потому что если бы я решилась на это, то тем самым подвергла бы его искушению. И тогда я была бы ничем не лучше Джеффри и его гнусных друзей.

Потом я испугалась, что он попытается обратить меня в свою веру, и довольно сухо пожелала ему спокойной ночи. И вот теперь я не могу заснуть. И жалею, что не сказала ему, что восхищаюсь им – его долготерпением в отношении Салли, я имею в виду. Он был прав, когда не отвечал на их насмешки; это все равно не имело бы смысла, разве что помогло бы мне выпустить пар, но это совершенно не важно. Он гораздо лучше меня, этот преподобный Моррелл. Но это вовсе не благодаря его Богу – просто он таким появился на свет.

8

– И так, Кристи, – миссис Ладд с чайной чашкой в руке стояла справа за стулом викария, дыша ему в спину, пока ему не осталось ничего другого, как оторваться от газеты, в которой он изучал сообщения о войне в Крыму, и посмотреть на нее, – когда вы прошлой ночью вернулись домой?

– Не очень поздно. Где-то около полуночи, кажется.

– Ха! В половине третьего. Я слышала, как церковный колокол прозвонил через пять минут после того, как вы заперли лошадь в конюшню.

Он взял свою чашку, и она наполнила ее дымящимся чаем.

– Зачем же вы спрашиваете, если вам и так все известно?

– Чтобы поглядеть, что вы скажете, ясное дело.

Кристи покачал головой и попытался вновь углубиться в газету.

– Я и говорю Артуру: «Просыпайся, раз викарий вернулся от Бонстилов так поздно, значит, старая леди все-таки померла».

– Артур, конечно же, оценил вашу заботу.

Миссис Ладд поставила чайник с заваркой на стол.

– Так она померла или нет?

Он отложил газету в сторону.

– Миссис Бонстил почувствовала себя лучше около часа ночи. По-видимому, дело было не в ее сердце, а в соленых сардинках, которые она съела вчера за ужином.

– Ну и ну! И вы проторчали там полночи?! – Миссис Ладд скрестила руки на своей широкой груди и покачала головой.

– Да, я тоже жалею, что она не умерла – зря только вечер потерял.

У нее отвисла челюсть, шутка дошла до нее только секунду спустя. Чтобы отомстить викарию, экономка ударила его по плечу чайной ложкой. Ее глаза сузились.

– Как вам понравилась сдоба с изюмом нынче утром? – спросила она с ехидством. Он с опаской ответил:

– Очень вкусно. А что?

– Я непременно скажу мисс Маргарет Мэртон, что вам понравилось. – Кристи застонал, а миссис Ладд злорадно захихикала. – Это совершенно особый секрет ее бабушки, и она сказала, что готова им с вами поделиться, если вам придется по вкусу. В следующий раз я скажу, чтобы она принесла их целый воз.

– Знаете, это совсем не так смешно, как вам кажется.

Но это рассмешило ее еще больше.

– Да нет же, еще как смешно!

Не прекращая смеяться, она направилась в кухню, но остановилась, увидев в окно человека, входящего в калитку.

– Во имя всего святого, Кристи, это его светлость молодой лорд, он идет по дорожке к дому и сейчас постучит в дверь.

– Джеффри?

Кристи поставил чашку и встал.

– Мне провести его сюда или в гостиную?

– Не надо. Я сам к нему спущусь. – Стук раздался прежде, чем он спустился в прихожую. Он поспешил к дверям, чувствуя, что у него гора свалилась с плеч. Он не видел Джеффри вот уже две недели, с той самой ночи в Линтон-холле после их состязания. Каждый день он ждал, что Джеффри придет и как-то объяснит свое поведение. Но дни проходили за днями, Джеффри не появлялся, и Кристи чувствовал себя все более угнетенным. Он решил подождать еще день, а потом сам пойти к нему: Благодарение Богу, ему не пришлось этого делать.

Когда он открыл дверь, его удивило озабоченное выражение лица Джеффри, которое тот немедленно спрятал под маской игривого удивления:

– Надо же, викарий собственной персоной! Вижу, дела не слишком успешно идут, раз тебе самому приходится отпирать дверь, а, преподобный? Так нельзя. Человек в сутане должен соответствовать своему сану. Посылай слуг, они для того и придуманы.

Кристи терпеливо ждал.

– Джеффри, – сказал он, когда закончилась шутливая речь, – я надеялся на твой приход.

Тот моментально помрачнел.

– Мне следовало прийти раньше, – сказал он, пожимая протянутую руку Кристи. – Могу я войти?

Они прошли в столовую. Миссис Ладд подала еще чаю и оставила их вдвоем. Ее благоговейное молчание напомнило Кристи о том, что она была новичком в Уикерли – жила здесь каких-нибудь десять лет – и не могла помнить Джеффри мальчишкой; поэтому титул лорда д’Обрэ произвел на нее впечатление.

Утреннее солнце, светившее через открытые окна столовой, освещало резкие черты Джеффри. Трезвый и спокойный, он сегодня выглядел более здоровым, чем когда-либо с момента своего возвращения. В его темных глазах не мелькали безумные искры, а руки не тряслись. Его всегдашняя озабоченность сменилась какой-то целеустремленностью, причина которой вскоре стала ясной.

– Пришел мой патент, – сказал он с довольной улыбкой. – Всего лишь на чин капитана, но я и этому рад. К тому же это стрелковая бригада, так что я, безусловно, буду в деле.

Кристи кивнул, как будто радуясь за него, хотя на самом деле никогда не разделял военного энтузиазма своего друга.

– Поздравляю, ведь этого ты и хотел.

– Да, этого я слишком долго ждал – этой войны. Мы живем в такое тошнотворно мирное время… Возможно, это мой последний шанс увидеть настоящие схватки.

Кристи не смог пересилить себя.

– Почему тебе это так нравится? – прямо спросил он. – Это патриотизм?

– Патриотизм! – Джеффри расхохотался. – Не будь идиотом. – Он поиграл чайной ложкой. – Мне это нравится, и все тут, – буркнул он, не глядя на Кристи. – Я, черт побери, знаю, что делаю. Это единственное, от чего мне по-настоящему хорошо. Ты можешь не верить, но есть люди, которые уважают меня за это.

– Отчего же, я верю. – Он подождал, но Джеффри не стал больше ничего объяснять. – Когда ты едешь?

– Через три недели я отбываю на войсковом транспорте из Саутгемптона на Черное море. Единственное, что меня беспокоит, так это то, что русские отступят за Дунай до моего прибытия на место.

– Но на этом, конечно же, война не кончится.

– О, конечно, – оживился Джеффри, – союзники не станут дожидаться, пока царь снова пойдет в наступление. Помяни мое слово, они попытаются разгромить русский флот в Севастополе. И я рассчитываю быть там к тому времени.

– Нет смысла, наверное, просить тебя быть осторожным.

– Я всегда осторожен. – Азартный блеск глаз говорил об обратном.

– Я буду скучать по тебе.

Джеффри снова уставился в скатерть.

– Не понимаю почему. В тот день я вел себя как скотина. Не нахожу слов для извинений.

Некоторое время Кристи внимательно смотрел на него. Имеет ли смысл спрашивать, почему он так поступил? Он решил, что имеет.

– Победа в скачках так много для тебя значит?

– Нет, – отвечал тот слишком поспешно. – Честно говоря, я не знаю, как это получилось. То есть, я знаю как, но – Кристи, клянусь тебе! – я не хотел причинить тебе вред.

– Я верю тебе. Но ты причинил.

– Что ж, я не могу вернуть все вспять. Вернул бы, если мог. Иногда в меня бес вселяется, честное слово.

Джеффри издал короткий смешок, приглашая Кристи присоединиться.

– Ну не знаю я, почему это сделал, – повторил он уже мягче. – По глупости. Это не могло быть всерьез. У меня и в мыслях не было. – Он ухмыльнулся с решительным видом. – Ты, в конце концов, обязан меня простить. Это твоя профессия!

Кристи ответил со всей откровенностью:

– Я был зол на тебя сперва. Возмущен и оскорблен. Я не мог понять, зачем ты это сделал. Но у меня никогда не было вопроса, прощать тебя или нет.

Лицо Джеффри стало красным, как свекла, от нахлынувших чувств. В волнении он отшвырнул стул и встал, но, прежде чем он успел отвернуться, Кристи поймал взгляд старого Джеффри, своего лучшего, верного друга, которого любил с самого детства. Эта картина исчезла очень быстро, но она согрела его и облегчила сердце, тяжесть, которую он уже несколько недель носил в душе, потому что его старый друг стал чужим, улетучилась.

– Я вообще-то зашел попросить тебя присмотреть за Энни, – вскользь, через плечо бросил Джеффри, легко двигаясь по дому, который знал не хуже, чем сам Кристи. Он замер перед открытой входной дверью.

– Боже! – ахнул он. Кристи проследил за его взглядом, устремленном на дубы и сикоморы, росшие перед домом викария, на умиротворяющую зелень сквера, безлюдного этим утром, если не считать пары мамаш, прогуливающих свои чада на нежарком солнце. Самая обычная картинка для Кристи, но Джеффри она, кажется, потрясла.

– Я тебе просто завидую, – сказал он неожиданно.

– Мне? – Кристи взглянул на него в недоумении. – Почему?

– Ты получил дом.

– Но ты…

– Я получил жилье. И я жду не дождусь, когда уеду отсюда. – Джеффри махнул рукой. – Он все мне здесь отравил, – добавил он, не скрывая горечи. – Я не могу здесь находиться, я схожу с ума. Ты помнишь, как я первый раз сбежал из дому?

Кристи с изумлением поглядел на него; ему показалось, что Джеффри читает его мысли.

– Да, я помню; я действительно только что подумал об этом.

Он хотел что-то добавить, однако лицо Джеффри замкнулось, показывая, что тема закрыта. Но память четко воскресила в голове Кристи ту ночь, более двадцати лет назад, когда это случилось. Ему было семь-восемь лет, он играл на полу в кабинете отца – теперь это был его собственный кабинет. Был холодный дождливый вечер. Вдруг громкий стук во входную дверь насторожил его. Отец пошел отпирать, Кристи побежал за ним следом.

Под навесом крыльца стоял Джеффри, насквозь промокший, капли дождя на лице перемешивались со слезами, заливавшими его глаза и щеки. Кристи не помнил слов, которые тот выкрикивал в страшном волнении, почти в истерике, но он никогда не мог забыть, как Джеффри бросился к его отцу, обхватил его ноги и прижался к ним изо всех сил. Он убежал из дома – он ненавидит своего отца и никогда не вернется – он хочет жить в доме викария вместе с Морреллами. В конце концов викарию удалось оторвать трясущиеся пальцы мальчика от своих брюк, и он увел его в свой кабинет и закрыл дверь. Кристи, дрожа от испуга и недоумения, остался в холле. Позже в кабинет прошла и его мать; он слышал из-за двери их приглушенные голоса. Он по сей день ясно помнил цветочный узор на старых обоях, лужицы грязной воды, оставленные ботинками Джеффри на дубовом паркете; но все остальные события той знаменательной ночи полностью изгладились из его памяти.

Как бы то ни было, Джеффри не остался жить с ними. Но с той поры он изменился. Все последующие девять лет, что они дружили, Кристи ни разу не видел, чтобы он плакал.

– Слушай, Кристи, так ты позаботишься об Энни ради меня?

– Позаботиться о ней? – тупо повторил он. – Но ведь ты же вернешься.

– Вернусь я или нет, присматривай за ней, пожалуйста. Ей без меня в любом случае лучше. Холиок может всегда дать ей дельный совет, и все такое… Но… Ей будет одиноко. Я ведь и раньше оставлял ее одну, видит Бог, но ни разу не было рядом с ней человека, которому бы я доверял. Так ты присмотришь за ней?

– Конечно.

– Хорошо, хорошо. – Джеффри стремительно обернулся; – Последняя просьба. Хотя, учитывая то, что произошло раньше, я вполне тебя пойму, если ты скажешь нет.

– В чем дело?

– Давай пробежку Дьяволу, когда у тебя будет время. Мне некого больше об этом попросить, кроме тебя.

Кристи молча уставился на него, потом тряхнул головой и рассмеялся. Через несколько секунд Джеффри присоединился к нему. Когда они успокоились, он сказал:

– Ты настоящий друг, Кристи. Кому еще я бы мог доверить не только жену, но и коня?

– Это небывалая честь, – ответил Кристи. Джеффри уже стоял на мощенной плиткой дорожке, соединявшей крыльцо с улицей.

– Мы еще увидимся до твоего отъезда?

Джеффри утвердительно помахал рукой.

– Мой нижайший поклон твоей супруге и… коню!

16 июня

Теперь я больше почти не вижу снов. Сама не знаю почему. Но этой ночью один все же приснился. Я даже проснулась. Я шла через густые заросли очень высокого папоротника. Его ярко-зеленые верхушки доставали мне до плеч. Через какую-то калитку я вышла на луг, полный цветов. Рядом со мной оказался мужчина. Его сапоги были золотисто-бронзового цвета из-за пыльцы лютиков, облепившей их. Я не знаю, кто это был, но во сне он казался знакомым. Через некоторое время незнакомый луг превратился в сенокос Маркуса Тиммса, арендатора фермы в Линтон-холле. Вокруг нас множество людей молотили и веяли пшеницу. Мне хотелось пуститься бежать, но мужчина удержал меня за руку, и мы пошли по узкой, еле заметной тропинке к высокому стогу сена на дальнем конце поля.

Здесь сон стал крутиться на месте: он прерывался и начинался вновь, прерывался и начинался, и так до бесконечности, пока я чуть не взбесилась от нетерпения – потому что я знала, что если мы вместе дойдем до стога, то займемся любовью. Кто-то нас остановил, кажется Уильям Холиок, и нам пришлось вступить с ним в нескончаемый разговор об урожае и о том, какую плату должны получать сезонные рабочие сравнительно с прихожанами, живущими в деревне. От этого я наполовину проснулась, но попыталась вернуться в свой сон и досмотреть его – и мне это удалось, сон потерял свой невинный характер. Мы наконец-то достигли стога, я и мой таинственный любовник, и, припав друг к другу, рухнули в пыльное колючее сено. Мы катались и кувыркались в нем. Наша одежда исчезла. Я вся превратилась в сплошное желание. Мне хотелось, чтобы он наполнил меня через край, вошел в меня, я страстно хотела с ним слиться. Это было невозможно выдержать. Томление окончательно разбудило меня, но и наяву оно не проходило. Я лежала, запутавшись во влажных простынях и ночной рубашке, все внутри меня бурлило и кипело, и я даже немного всплакнула от неопределенности и незавершенности.

Кто же был этот человек? Может быть, никто конкретно, просто символ мужчины вообще, мечта о мужчине, которого я никогда не знала, хотя всю свою жизнь провела среди них? Надеюсь, что сны вроде этого для женщин естественны, и ничего особенно тревожного в них нет. Я еще не слишком стара, и четыре года не имела супружеских отношений, если не считать моего мимолетного «медового месяца». Если бы мы жили в Италии, я скорее всего завела бы любовника. Но здесь это кажется чем-то немыслимо вызывающим, пугающе эксцентричным. Ну и ладно. Придется придумать, чем занять себя.

21 июня

Вот уже месяц, как от Джеффри ни слова. Ничего удивительного или нового, впрочем, для меня в этом нет. Я думала, что он, возможно, черкнет одно из своих неразборчивых посланий Кристи Морреллу, если уж не мне, но его преподобие говорит, что ничего не получал. В душной библиотеке старого д’Обрэ я нашла глобус и по нему узнала, где находится Варна: в Болгарии, на Черном море. К северо-востоку лежит остров (а может быть, полуостров – понять невозможно, поскольку этот засиженный мухами глобус так же стар, как и книги, то есть относится к доисторическим временам) под названием Крым. Там Джеффри надеется стать участником настоящих сражений. Я читаю газеты, чтобы быть в курсе событий: мирная старая Англия стала свирепой и кровожадной. Каждый спит и видит настоящую войну, которой здесь не случалось со времен Ватерлоо. В тот раз, насколько мне известно, враг был разбит случайно. Обитатели Уикерли страшно гордятся своим новым виконтом, который отправился спасать Турцию от посягательств России (довольно неопределенный и невразумительный повод, с моей точки зрения, хотя я, наверное, ничего не смыслю в политике). Они никогда не упускают случая спросить меня о муже. Я отвечаю, что почтовая связь ненадежна (это, собственно, истинная правда) и перевожу разговор на другую тему.

Деньги, а точнее их отсутствие, становятся головной болью. Половину денег за свой патент Джеффри взял в кредит, и, поскольку он все еще до конца не вступил в права наследства, большая часть наличности ушла на погашение его долга королевской комиссии. Злая ирония заключается в том, что виконтесса д’Обрэ в своей огромной груде камней, называемой домом, ныне такая же нищая, как и в бытность свою просто брошенной женой в Холборне. Адвокаты говорят, что это временные трудности и мне нечего волноваться. Но я отнюдь не нахожу все это забавным. Английские законы о наследовании вносят разлад в мою жизнь.

26 июня

С каждым днем очарование этих мест все сильнее захватывает меня. Окрестности чрезвычайно живописны, прогулки по ним – истинное удовольствие. Хотя местные и считают, что негоже мне бродить одной, без провожатых, я все-таки поступаю именно так. Не для того, чтобы бросить вызов их обычаям, а просто потому, что ничего не могу с собой поделать. Меня гонит из дома жужжание пчел в клевере или песня жаворонков в небе, и, не успев толком понять, что случилось, я уже бреду по красному глинистому проселку, такому узкому, что две телеги на нем не разъедутся, зато таинственно укрытому сводом густых ветвей. Иногда меня сопровождает пес Уильяма Холиока, иногда я гуляю в полном одиночестве. Оказывается, живя в переполненном, шумном Лондоне, я, сама того не сознавая, страшно скучала по чистым, свободным пространствам. Здесь есть развалины, оставшиеся еще с римских времен. Местные называют их Монастырский овраг. Он находится в полумиле отсюда по Плимутской дороге. Я часто бываю здесь и отдыхаю среди этих древних камней, любуясь облаками над головой или дикими цветами под ногами. Умиротворение нисходит на меня, я чувствую, что становлюсь чище. Еще я хожу на заброшенный канал, безусловно, самое меланхолическое место во всем Девоне. Даже я нечасто бываю такой грустной, как это тихое одинокое безжизненное место, и оно внушает мне бодрость. Я постоянно пытаюсь зарисовать его, но никак не ухвачу сути.

Линтонский садовник, ворчливый светловолосый шотландец по имени Макорди, изгнал меня из своих владений ввиду некомпетентности. Теперь мне позволено только полоть сорняки и ничего больше. Что правда, то правда, я не умею ухаживать за растениями, и это одно из несчастий моей жизни, потому что я страстно люблю цветы, но, будь на моем месте кто-нибудь более ехидный, он спросил бы мистера Макорди, как он сам себе не действует на нервы. Эти неухоженные, заросшие террасы позади дома ничего общего не имеют с Хэддон-холлом, Чатсуортом или Уобурнским аббатством[11], могла бы сказать я ему. Кто-то должен привести их в порядок. Даже я, профан в этих делах, вижу великолепную возможность засадить их азалиями, обвить колючими запутанными гирляндами роз и ломоноса, стелющимися побегами вьюнков. Очевидно, если кто и способен сделать это, то вовсе не я. Но и не мистер Макорди.

Внутри дома я не так бесполезна. Миссис Фрут глохнет с каждым днем, и ее обязанности домоправительницы все больше переходят ко мне, потому что более достойной кандидатуры пока не видно. Правда, сейчас из-за отсутствия денег на что-либо, кроме самого неотложного ремонта – залатать прохудившуюся крышу, например, или прочистить дымящие камины, – обязанности эти отнюдь не велики. Я пытаюсь изобрести для прислуги всяческие занятия – навести чистоту в библиотеке, проветрить и очистить от пыли книги, к которым никто не прикасался пятьдесят лет, – но, несмотря на все мои старания, девушки могут быть при деле не более двух-трех часов в день. И это безделье всех, кажется, совершенно устраивает, так что я вынуждена смириться с таким положением дел до поры до времени.

Итак. После того как я сделала вид, что даю мистеру Холиоку указания насчет фермы, дойки коров и ухода за овцами, а он в ответ вежливо сделал вид, что обдумал и принял к руководству мои рекомендации, у меня образовалось много досуга. Я греюсь на солнце, гуляю вдоль реки. Я делаю наброски и пишу. Крестьяне предпочитают держаться особняком, и, надо думать, обо мне у них сложилось такое же мнение. Они необычайно вежливы, но в этой вежливости сквозит скрытое раболепие, и это меня раздражает. Они говорят мне «миледи», а работники форменным образом вытягиваются передо мной в струнку, когда здороваются. Прямо как в средневековье. В то же время я слишком замкнута (ленива?), чтобы ходить с визитами и оставлять свои карточки – проделывать все те утомительные вещи, которые предписывают приличия даже в этой тихой заводи, чтобы завести себе друзей.

Вэнстоуны посетили меня однажды. Мы провели никчемный вечер в весьма натянутой атмосфере. Она назойлива, он честолюбив. В целом, он мне больше нравится. У него острый ум, который он прячет за обтекаемой дипломатичностью прирожденного политика. Он в своем роде красавец; себе на уме, но хорошо образован и, по-видимому, интересен, несмотря на внешнюю чопорность. Но я, наверное, слишком строга к мисс Вэнстоун («Да называйте же меня Онория!»). У нее не меньше честолюбия, чем у отца, но, поскольку она только женщина, все ее устремления связаны с охотой на мужа и попытками вскарабкаться повыше по социальной лестнице. Увы, это весьма частый удел нашего пола.

Другое дело ее кузина Софи Дин, очаровательная, непосредственная девушка, при взгляде на которую я кажусь себе старой каргой. В прошлое воскресенье после службы она стояла на ступенях церкви со старой школьной подругой, приехавшей к ней в гости из Девенпорта (в Уикерли нет секретов); я смотрела на них, освещенных солнцем, смеющихся и шутливо хлопающих друг друга по плечу, юных и счастливых, окруженных сиянием невинного веселья и надежд. Боже! Как я им завидовала… Я ушла домой одна, испытывая жалость к себе, а остаток дня провела в мечтах о том, как бы вернуть мои двадцать лет и чтобы последние четыре года жизни бесследно испарились. Не новая мечта и совершенно бесплодная.

Кроме Вэнстоунов, единственный мой визитер – Кристи. Он приходил трижды и два раза приглашал меня на чай к себе домой. По-видимому, Джеффри просил его взять меня под крыло. (Как соблазнительно представлять себя рядом с Архангелом, окруженной со всех сторон его оперением, в тепле, уюте и под надежной защитой.) Но даже если он ходит ко мне только потому, что его попросил о том Джеффри, его общество все равно доставляет мне больше радости, чем мне следует позволять себе чувствовать. С преподобным Морреллом я более, чем с кем-либо еще, могу быть самою собой: это огромное, захватывающее, могучее облегчение, которое я уже отчаялась когда-нибудь испытать. Мы говорим обо всем на свете. Он не пытается обращать меня в веру, но ему хочется знать, как я «встала на этот путь», я немного рассказала ему о себе – совсем мало и только счастливые моменты из своей истории, – и он воспринял этот рассказ в свойственной ему заботливой, внимательной манере, не судя и не оценивая. Он действительно молится за меня. Я знаю это наверняка, потому что он сам это сказал, совершенно открыто, без тени кокетства. Я испытала при этом удивительное ощущение, которое постаралась скрыть с помощью нервозного, горького смешка. Что он рассказывает обо мне своему Богу? Мне бы хотелось подслушать один из его монологов, обращенных к Всевышнему.

Не думаю, что Кристи чувствует жалость ко мне, падшей женщине. Нет, не жалость, у меня есть некоторые основания думать, что он восхищается мной. Мне никогда прежде не приходилось быть объектом восхищения такого мужчины, как Кристиан Моррелл. Не знаю, что и думать об этом, но эти мысли постоянно меня занимают. Прямота, с которой он говорит о своей жизни, просто обезоруживает меня. Он не похож ни на кого из тех, кого я когда-либо встречала, я очарована им.

У него прелестный дом, не такой старый, как церковь, построенная еще норманнами, но по-своему весьма впечатляющий. Главная постройка относится к концу XV века и представляет собой смесь тюдоровского стиля с мотивами ренессанса. Позднейшие переделки и добавления осуществлены, по-видимому, в правление короля Якова I[12]. Об этом говорят изогнутые линии причудливых окон, башня, уровни полов в которой отличаются от уровней внутри дома, а также то, что множество деталей и украшений позднейшего времени сделаны из мягкого песчаника, тогда как первоначальным материалом для дома служил твердый дартмурский гранит. Дом викария меньше Линтона самое малое в четыре раза, но он гораздо уютнее, благоустроенней и романтичней. Его кабинет буквально заставлен рядами книг, но книжные полки стоят и в прихожей и даже висят вдоль лестницы. Лампа для чтения на его большом письменном столе не гаснет, должно быть, до глубокой ночи. Иногда, когда бессонница не дает мне покоя и я подолгу прислушиваюсь к тиканью часов, я представляю его себе сидящим за этим столом и пишущим свои проповеди. Я вижу, как он произносит их перед пустой комнатой, шагает взад-вперед, жестикулирует в нужных местах. Он очень много читает, но он не из тех священнослужителей, чья жизнь сводится к одним только богословским трактатам. Он бывает священником только тогда, когда это совершенно необходимо. Кристи заботится о каждом из своих прихожан, принимает близко к сердцу заботы самого незаметного из них. И он вовсе не стесняется показывать это. А они, в свою очередь, просто обожают его – почему, собственно, нет? Мужчины им восхищаются, а дамам хочется заботиться о нем, что же до девиц… да, в рамках известного союза, освященного церковным благословением, все девицы просто-напросто его хотят. Я вижу это каждое воскресенье, когда он приветствует их на ступенях церкви, и это меня развлекает. До известных пределов. Я не хочу, чтобы он выбрал одну из них. Нет, даже прелестную Софи Дин. И, конечно же, не кого-нибудь из сестер Суон и не мисс Мэртон, и никого другого. Он чересчур хорош для них всех.

Перечитав, я вижу, что это звучит более чем необычно. Это что – материнское чувство? Видит Бог, я вовсе не испытываю к преподобному Морреллу материнских чувств. Чувство собственника? Допускаю. Я льщу себя мыслью, что между нами особые отношения. Стоит мне только подумать, что другая женщина – вообще другой человек – может услышать то, что он говорит мне, те очень личные, конфиденциальные, захватывающие вещи о своих надеждах в жизни, о страхах потерпеть поражение, – стоит мне представить себе, что его придется делить с кем-то еще, как я чувствую себя… уничтоженной.

Преподобный Моррелл – совсем не то, что я; он открыт, великодушен, чистосердечен, не стесняется выражать свои чувства. Вот почему он доверяет их мне, а я впадаю в эгоистичную ошибку, полагая, что он не доверяет их никому другому.

По здравом размышлении, я чувствую себя слегка смешной.

Я больше не могу писать.

Хотя очень хорошо, что у меня есть этот дневник. Он помогает мне более полно понять собственные мысли, то, о чем я думала прежде. И, без сомнения, спасает меня от множества унижений.

9

Праздник урожая, справляемый в первый день августа, пришелся на вторник. Все работники линтонской фермы получили полдня выходного, и Кристи с удовольствием увидел, что их работодательница подает благотворный пример своим служащим, присутствуя на краткой полуденной проповеди. Она присоединилась к процессии верующих, двигавшихся через боковой придел храма со свежими колосьями пшеницы в руках, демонстрируя первые плоды урожая. Кристи благословил колосья и очень кратко сказал прихожанам о значении этого праздника. Как всегда, тихое присутствие Энни в церкви его отвлекало. После службы он попросил ее подождать его несколько минут, пока он не обсудит со своим помощником церковные дела; у него имеется к ней просьба.

Теплый ветер гнал со стороны побережья серые дождевые облака. Середина лета уже миновала, но воздух по-прежнему был мягок и ласков, без намека на приближение осени. Закончив дела с преподобным Вудвортом, Кристи отправился на поиски Энни. Он обнаружил ее на кладбище среди старых замшелых надгробий. Она оглянулась на громкий скрип заржавленных петель калитки и улыбнулась ему. Она была в темно-коричневой накидке. Неожиданный порыв ветра сорвал с ее головы шляпку и растрепал волосы. Он почувствовал неожиданный трепет в груди и приписал это тому простому факту, что она прекрасна. И хорошеет с каждым разом, что он ее видит. Это была чистая правда: в ней сейчас трудно было узнать ту бледную, скованную, почти безмолвную женщину, которую он встретил у смертного ложа свекра четыре месяца назад. Разве грешно признавать очевидное? Он же не слепой, не так ли?

– Мне необычайно нравятся кладбища, – сказала она вместо приветствия, проводя длинными белыми пальцами по поверхности гранитного надгробия. – Я часто гуляю по фамильному участку д’Обрэ, особенно на закате. Я тамошний призрак.

Ему редко удавалось угадать ее настроение, Когда она улыбалась, выражение лица ее было то настороженным, то мягким, но улыбка всегда оставалась невыразимо печальной и никогда не отражалась в глазах. Она могла говорить горькие вещи с доброй улыбкой, а самые язвительные замечания сопровождать печальной усмешкой. Это сбивало его с толку, и он начинал тревожиться за нее.

– Мне тоже нравятся кладбища, – ответил он. – Я иногда прихожу сюда под вечер. Я никогда не испытывал отвращения к таким местам.

– Вы и не можете чувствовать иначе. – Она махнула рукой в сторону целого леса надгробий вокруг. – Души всех этих людей, отошедших в лучший мир с верою в сердце, обрели покой и награду. Вам следует говорить, что сейчас им лучше, чем когда они были среди нас, по крайней мере лучшим из них. Не так ли, ваше преподобие?

Ей нравилось дразнить его, подтрунивая над его верой. Он же считал по-другому, ему казалось, что объектом этих насмешек является не он, а сама насмешница.

– Это правда. Но, как бы то ни было, я никогда по-настоящему не завидовал этим отошедшим с верою в сердце. Это означает, что моя вера в загробную жизнь не столь тверда, как ей следует быть.

Она понимающе улыбнулась ему. Он вновь использовал против нее свой излюбленный риторический прием – сказать то, что она собиралась сказать сама, раньше, чем она успеет это сделать, и тем самым ее обезоружить.

– Уж не собираетесь ли вы похвалить меня за участие в том языческом ритуале, который вы только что провели?

– Если вы имеете в виду освящение колосьев, то этот обряд не языческий, а традиционный. Я рассчитываю, что в январе вы присоединитесь к нашему Празднику плуга.

– Празднику плуга? Не говорите только, что вы будете освящать плуг!

– Буду. Фермеры принесут его в церковь и оставят у алтаря, где он простоит, заляпанный грязью, всю службу.

– Боже милосердный!

– Точно.

Она рассмеялась. Этот звонкий очаровательный звук он был готов слушать вечно.

– Так о чем вы хотели меня попросить?

– О двух вещах. Первое: слышали ли вы о наших пенсовых чтениях, Энни?

– О ваших… как вы сказали?

– Название неверно; эти чтения не стоят ни пенса, они бесплатны. А не слышали вы о них потому, что мы их не проводили вот уже несколько лет. Раньше они устраивались в зале для собраний дома викария раз в неделю по пятницам и длились один-два часа. Миссис Вэнстоун читала вслух. Как правило, она выбирала что-нибудь из римских классиков, но иногда читала какой-нибудь известный роман или поэму, иногда исторические тексты… В общем, все, что приходило ей в голову и не было слишком сложным, потому что наши слушатели обычно простые труженики.

– Миссис Вэнстоун? Жена мэра?

Он кивнул.

– Она умерла три года назад, и вскоре после этого чтения прекратились.

Ее лицо исказила гримаса ужаса.

– Уж не хотите ли вы попросить меня возобновить их?

– Я думаю, вы бы очень хорошо с этим справились.

Энни издала звук, означавший недоверие, – не то чтобы фырканье, но близко к тому.

– Почему бы не использовать мисс Вэнстоун? По-моему, это как раз то, что ей нужно.

– Ее попросили провести чтения, – признался Кристи. – Они не… имели большого успеха. Люди перестали ходить.

– Ах вот как.

По ее тону он почувствовал, что ему следует защитить Онорию.

– Ее стиль отличается от того, к чему привыкли люди на чтениях ее матери, и она не смогла увлечь слушателей. Она…

– … вела себя заносчиво и демонстрировала свое превосходство, отчего ее возненавидели?

Он поглядел на нее с укоризной.

– Она была не столь естественна и не умела увлекать слушателей, как ее мать, – поправил он – А вот если бы вы взялись за эту работу…

– Я…

– … вы бы наполняли наш зал до отказа каждую пятницу.

– О, нет. Хотя, – после секундного раздумья согласилась Энни, – первое время, возможно, они бы и ходили, чтобы поглазеть на меня. Но, едва лишь пройдет новизна, я буду иметь не больше успеха, чем мисс Вэнстоун.

– Почему вы так думаете?

– Потому что я не имею подхода к людям.

Он засмеялся, и она добавила:

– Особенно к людям в собраниях.

– Откуда вам знать?

– Я знаю.

Она скрестила руки.

– Откуда? Вам когда-нибудь приходилось выступать перед собранием?

– Нет, не приходилось. И не придется.

– Значит, вы отказываетесь? – вздохнул Кристи. – К этому со временем привыкаешь, – добавил он с грустью. – Слегка. Не совсем.

Она посмотрела на него с растущим интересом:

– Вам не нравится эта работа?

– Вопрос не в том, нравится ли она мне. Это часть моего пасторского служения. В богословской школе это называется «действенность проповедника». По ней можно судить о моей компетентности.

– Но, Кристи, вы читаете превосходные проповеди!

– Нет, – резко возразил он. – В любом случае, мы не меня обсуждаем. Я действительно хочу, чтобы вы взялись за пенсовые чтения. Вы могли бы начать с одного вечера, а если дело пойдет, подумать и о втором.

– Но почему должен быть только один чтец? – нервно спросила Энни. – Почему не несколько и чтобы они сменяли друг друга? И почему только женщины?

– Что ж, это прекрасная мысль! В эту пятницу будет встреча церковных служащих с прихожанами. Почему бы вам не прийти и не предложить вашу идею? Нечего и говорить, как вам все будут рады. Можно сформировать комитет с вами во главе и распланировать всю работу. Это действительно великолепная мысль. Спасибо за ваше предложение.

Она растерянно поглядела на него. Потом начала смеяться.

– Знаете что, вы и вполовину не такой хитрый, каким себе кажетесь, ваше преподобие. В действительности вы прозрачны, как стакан воды.

Он виновато улыбнулся. Какое удовольствие смешить ее!

– Так вы придете в пятницу на собрание?

– О, Кристи! – взмолилась она.

– Пожалуйста.

Энни посмотрела на него в раздумье, взвешивая свой ответ. Потом ударила кулаком по макушке щербатого каменного херувима на чьем-то надгробии.

– Ну ладно, – проворчала она наконец.

– Прекрасно. Вы не раскаетесь.

– Я раскаюсь непременно. – Но при этих словах улыбка не сошла с ее губ. – Теперь я просто боюсь спрашивать, в чем же ваша вторая просьба.

– Возможно, у вас есть основания для страха. Это более серьезное предложение, – признался он.

– Я отказываюсь преподавать в воскресной школе.

– Нет, не это, – засмеялся Кристи. – Вы можете задержаться еще на две минуты? Я хочу вам кое-что показать.

Они покинули кладбище и по узкой аллее пошли к заднему фасаду дома викария. По пути они миновали прилегающий к нему сад, ухоженный и аккуратный – предмет постоянных забот Артура Ладда.

– О, – завистливо сказала Энни, – какой прелестный у вас сад. Вам повезло, а вот мне мистер Макорди запретил работать в нашем.

– Запретил? С какой стати?

– Я порчу растения. Это он так решил. Себя он, конечно, мнит великим садовником.

Кристи опять рассмеялся.

– У вас нет еще ни слова от Джеффри? – спросил он, немного погодя.

– Нет, но это совершенно ничего не значит. Он вообще никогда мне не пишет.

– А вы ему пишете?

Она улыбнулась ему одною из своих горьких улыбок.

– Ну конечно же. Не реже чем раз в неделю. Ведь я просто заботливая жена и ничего больше, преподобный Моррелл.

Он не ответил на этот выпад; когда на нее находило такое настроение, сардоническое и колючее, ничто из того, что он мог бы сказать ей, не удовлетворяло ее.

Он взял ее под руку, чтобы она не споткнулась на каменистой дорожке позади дома. Это прикосновение казалось вполне невинным и ни к чему не обязывающим, но на фоне окружающего безмолвия приобретало уже слишком интимный характер. Поэтому он заговорил:

– Я слышал, вы достигли немалых успехов с ремонтом коттеджей ваших арендаторов.

– Да, но это только начало. Сейчас у нас недостаточно денег, чтобы исполнить все, что задумано. Но Холиок говорит, что урожай в этом году ожидается хороший, так что деньги появятся. Но скажите мне, Кристи, о чем, во имя всего святого, думал Эдуард Верлен, когда довел все до такого упадка? Многое из того, что я видела, меня потрясает; это просто позор.

– Он постоянно твердил, что поддерживать коттеджи в порядке невыгодно. Он говорил, что если отремонтировать их, то это привлечет много новых людей, которые целыми семьями начнут селиться по соседству, а это, как он опасался, приведет к тому, что низкие местные налоги резко возрастут. Поэтому он сознательно шел на то, чтобы отпугивать новых поселенцев, а старожилов держать в сырых полуразвалившихся хижинах.

Она с возмущением ответила:

– Но это же преступление! Это противозаконно.

– Он говорил, что так выгодней.

– Это ведь очень бедный округ, не так ли? – спросила Энни с сомнением в голосе. – Я, правда, не видела здесь никого, кто бы действительно бедствовал. Хотя, может быть, я и не могла их видеть; может быть, я отгородилась от них.

У нее был такой вид, как будто эта мысль причиняла ей боль.

– Бедняки, конечно же, есть. В тяжелые годы, когда скудные государственные субсидии перестают поступать в округ, бывают времена, когда только частная благотворительность спасает многих от работного дома. Мы кое-как выходим из положения, организуя при церкви различные клубы добровольных пожертвований, раздавая пищу и одежду тем, кто действительно нуждается. Но мне всегда казалось, что можно делать больше и что эта филантропия – не единственный выход.

Он поддержал ее под локоть, помогая подняться на грубый перелаз через изгородь, отделявшую церковь от обширной пустоши. На другой стороне он остановился.

– Трава сырая, да мы уже и пришли, идти дальше незачем.

Энни начала озираться кругом, пытаясь понять, что же он хочет показать ей на этом пустом желтом поле. Наконец она сдалась и посмотрела на него с вопросительным видом.

– Этот участок земли принадлежит церковному приходу. Здесь около девятисот акров, – уточнил Кристи. – Он простирается до восточного притока Плима. Как вы видите, земля не обработана. Она лежит под паром со времен шестого виконта д’Обрэ. Джеффри – восьмой.

Она кивнула.

– Ну и…

– У меня есть одна идея. Что, если беднейшие батраки нашего прихода стали бы работать на ней? Обрабатывать и выращивать хлеб, который поможет им пережить тяжелые годы. А ведь для большинства из них все годы тяжелые.

– Это прекрасная идея. Ее давно уже следовало осуществить.

– Согласен.

– Так в чем же дело?

– Нет денег на инвентарь и семена. Я тешил себя надеждой уговорить вас пожертвовать нам того и другого. По крайней мере, на первый год.

Она пристально взглянула на него, ее красивое лицо выражало удивление. Он молча смотрел ей в глаза, и постепенно ее удивление сменилось раздумьем. Она обернулась и окинула взглядом неприветливое, поросшее кустарником поле. Ее глаза сузились, пальцы легонько коснулись губ.

– Я должна посоветоваться с Уильямом, – медленно произнесла она.

– Естественно.

– Если он скажет, что это выполнимо и у него нет возражений…

– Если уж на то пошло, я уже с ним говорил.

Ее брови поднялись.

– Вы… уже?

– Он не против.

– Вот как? – Вдруг она улыбнулась, и Кристи показалось, что луч солнца пробился сквозь тучи. – Тогда дело сделано.

– Правда?

– Почему бы и нет? Джеффри это не интересует. Я, конечно, напишу ему, но могу вас уверить заранее, ему нет до всего этого дела. О, а я просто счастлива буду сделать хоть что-нибудь! Я подчас себя чувствую такой бесполезной… Не знаю, как мне помочь людям. А это хороший выход.

– Вы ведете себя так, словно это мы что-то сделали для вас, тогда как в действительности все наоборот.

Она как-то по-особенному, совершенно не по-здешнему передернула плечами, затем прислонилась к изгороди и окинула поле куда более хозяйским взглядом, чем прежде. Кристи поспешил воспользоваться случаем, чтобы полюбоваться ею, хотя это было как раз то, что он старался заставить себя не делать. Бессмысленно было внушать себе, что единственное, что она внесла в его спокойную жизнь, – это дружба и доверительная беседа. Он слишком много думал о ней и не мог больше обманывать себя. Дни, когда они не встречались, казались ему пустыми и бесцельными, вызывали неудовлетворение. Он ловил себя на том, что мысленно ведет с ней разговоры, рассказывает ей какие-то истории. Она постоянно присутствовала в его воображении, он начал смотреть на мир ее глазами, думая: «Над этим бы Энни посмеялась; этому бы удивилась; это бы ей не понравилось».

Вдруг она повернулась к нему:

– Кристи, а что, здесь действительно так много бедняков, чтобы они могли продуктивно обрабатывать девятьсот акров?

– Нет, слава Богу, их не так много.

– Значит, остаток по-прежнему останется под паром?

– Видимо, да.

Она задумалась. Ветер трепал ее волосы, и они щекотали ей щеки. Бесцветное небо изгнало зелень из ее глаз, теперь они стали дымчато-серыми и прищурились в раздумье.

– Что, если… Что, если работники-арендаторы Линтон-холла будут работать на оставшихся акрах в свободное время, которое я им предоставлю? Полдня в неделю, например, за счет того времени, что они обычно трудятся на хозяйской земле…

– Вы пошли бы на это?

– Не знаю; Холиок мне подскажет. Может быть, посоветуюсь с кем-то еще – с адвокатами Джеффри из Тэвистока. Конечно, ферма Линтон-холла на первом месте, я за нее отвечаю, это мой первейший долг. Но если остаток этой земли будет засеян зерном и засажен овощами и эти продукты начнут с выгодой продаваться, то можно будет осуществить ваши проекты по улучшению жизни прихожан. Разве это не принесет пользы всем и каждому? Когда благосостояние работников повысится, налоги в пользу бедных, соответственно, уменьшаться, отчего зажиточные крестьяне, которые, собственно, и платят эти налоги, вздохнут с облегчением. Скажите мне, есть ли во всем этом смысл?

– Энни, это те самые мысли, которые я, а до меня мой отец, пытались внушить Эдуарду. Безуспешно, – серьезно сказал он. – То, что вы говорите, прекрасно. Это именно то, в чем нуждается наша округа, и вот уже не первый год. Вы здесь всего несколько месяцев и сразу ухватили самую суть.

Она отвернулась, чтобы скрыть смущение. На нее было приятно смотреть. Во всяком случае, Кристи получил удовольствие. Ее простая, открытая доброта была понятна ему и привлекала его не меньше ее красоты.

– Чепуха, – вздохнула она, делая вид, что внимательно рассматривает группу деревьев в отдалении. – Это простой здравый смысл. И вообще, ничего, может быть, и не получится, а если получится, то я – то есть мы, Джеффри и я, – будем в выигрыше, как и все остальные, а может быть, и больше других.

– Возможно. Я надеюсь на это. Но самое замечательное то, что эти мысли пришли вам в голову самостоятельно. По правде сказать, я собирался предложить вам этот план, но не сегодня и не сразу. Вообще-то, я намеревался шаг за шагом смягчить ваше сердце.

Она вновь повернулась к нему, чувствуя облегчение от того, что он перестал расточать ей комплименты. Юмор и дружелюбие, написанные у нее на лице, согрели его душу. Он поднял руку и тут же уронил ее, вдруг осознав, что собирается коснуться Энни.

– Мне кажется, что вы все время шаг за шагом смягчаете мое сердце, преподобный Моррелл. С первого дня нашей встречи, – очень тихо сказала она.

Ее слова прозвучали совсем не так игриво, как могли бы. Он был уверен в этом, а больше ни в чем. Никто не шевелился, но обоим казалось, что они стоят слишком близко, почти вплотную. Энни не отводила взгляда от его лица, и ее серые глаза что-то говорили нежным шепотом. В них не было стремления соблазнить, в них было понимание. Кристи стоял перед ней неподвижно, боясь пошевельнуться и сделать что-то непоправимое.

Подняв голову, она взглянула на небо. Вид ее обнаженной белой шеи ослепил его.

– Похоже, собирается дождь, – спокойно сказала Энни. Он сделал вид, что смотрит на облака, но ничего, кроме нее, не мог видеть.

– Нам лучше уйти, – предложила она. – Пока небо не разверзлось.

Он кивнул с понимающим видом. Она подала ему руку, чтобы он помог ей перебраться через изгородь. Неужели она не догадывается? Неужели не чувствует этого электричества, которое искрами пробегает по его коже, когда он касается ее? Нет, ее лицо невозмутимо.

«Хвала Господу за это, – подумал он и тут же поморщился: – Бога сюда лучше не вмешивать, по крайней мере, в данный момент. А то небо действительно может разверзнуться. Пламя и дождь, – пришло ему в голову ни с того ни с сего. – Потоп».

Смешно – он не сделал ничего, не совершил греха. Он был спасен.

На какое-то время.

11 августа

Мне проще вести дневник, когда я несчастна и у меня полно времени. Следовательно, сейчас я счастлива и занята по горло. Нет, это невозможно, я никогда не ассоциировала с собой эти два понятия. Но можно сказать, что я вполне довольна и несколько суетлива. Вот так-то лучше.

Все эти безумные планы превращения девятисот акров запущенной дикой земли в прибыльное фермерское хозяйство могут осуществиться на удивление легко. Меня заверили, что инвентарь и семена можно приобрести с минимальными затратами, после чего земля может быть вспахана и удобрена навозом (или, как из уважения к моей благородной персоне выражается деликатный мистер Холиок, «оплодотворена»). Некоторые участки следует засадить диким горохом, чтобы подготовить почву к весеннему севу пшеницы.

Гораздо труднее оказалось убедить в пользе этого плана арендаторов линтонских угодий. В решении такого масштаба участвуют на удивление много людей, я и не представляла себе, сколько народу будет втянуто в это: юристы и банковские кредиторы, другие землевладельцы в округе, политические союзники старого виконта; даже мэр изложил свою точку зрения. Я, словно со стороны, с удивлением слушаю свои выступления на встречах с этими людьми. Я говорю о Линтон-холле, как если бы он был моей собственностью, свободно употребляю первое лицо единственного числа, будто это я – владелица и хозяйка поместья. Иногда я жалею, что Джеффри, уезжая, не назначил меня уикерлийским регентом. Никто, ни один человек не принимает мои предложения, когда слышит их в первый раз. Но я продолжаю убеждать, и – гораздо чаще, чем я могла ожидать, – они вдруг начинают задумываться и в конце концов говорят, что дело стоящее. Как бы то ни было, но теперь я окончательно убедилась в том, что план очень хорош. Он хорош с моральной, социальной, финансовой и любой другой точки зрения, так что я ни за что не сдамся, пока не приведу его в исполнение.

Пенсовые чтения у Кристи начинаются сегодня вечером. И как я позволила ему втянуть себя в эту авантюру? Загадка, которую мне, по-видимому, никогда не разрешить. Я – первый «пенсовый чтец». Это звание, по-моему, с большой точностью определяет цену моих творческих усилий. Я буду читать «Дэвида Копперфилда», пока не дочитаю до конца (или пока в меня не попадет столько гнилых фруктов, сколько нужно, чтобы заставить меня уйти восвояси). Затем будет читать Софи Дин, потом – доктор Гесселиус, потом – миссис Армстронг, вдова из деревни, что-то вроде синего чулка, а потом опять я.

У меня шалят нервы перед премьерой. Уильям говорит: «Да будет вам, миледи! Дерните стаканчик чего-нибудь перед началом – все как рукой снимет». Я посмеялась над ним. И вот теперь, за два часа до дебюта, графин с шерри кажется мне все более и более привлекательным. Но нет – я должна идти навстречу судьбе не одурманенная выпивкой и встретить ее, как подобает мужчине. То есть я хотела сказать, как подобает последней дуре.

12 августа

И вот я пью мой шерри. Мне есть что отметить. Это был успех! «Воодушевляющий», если верить Кристи; мэр Вэнстоун, человек трезвомыслящий, назвал его просто «громким». А я говорю – огромный, оглушительный, ошеломляющий, триумфальный! И мысли такой ни у кого не возникло, чтобы забросать меня фруктами; они были немы как рыбы, все двадцать три человека (неслыханное множество, уверяет Кристи). Сперва я не могла понять, чем вызвана эта тишина – страхом передо мной или всеобщим отупением. Но вскоре они заулыбались при появлении Пегготи, потом послышался смех, а когда на сцену вышел мистер Мэрдстон, все беспокойно зашевелились и заворчали про себя. Мне, со своей стороны, удалось избежать приступов кашля, невольных завываний и потери голоса – всех тех нервозных проявлений, которых я опасалась. Два часа пролетели незаметно, и лишь когда обнаружилось, что я закончила пятую главу «Меня отсылают из родного дома», мне позволили остановиться. Потом им захотелось поболтать о том о сем, и вся моя работа свелась к тому, чтобы они говорили, не перебивая друг друга.

Возможно, сегодня они пришли сюда ради возможности битых два часа поглазеть на леди д’Обрэ, но в следующую пятницу они придут, привлеченные великим даром мистера Диккенса. Я так благодарна Кристи, что он заставил меня взяться за это! Моя публика в основном взрослые мужчины и женщины, их манеры, как и язык, грубы, они необразованны, но хотят учиться. Трудно представить себе Онорию Вэнстоун сидящей среди них в этой комнате. (Надо сказать это Кристи, хотя он и будет недоволен моей язвительностью. Но все равно скажу, чтобы его поддразнить). Здесь есть один шахтер по имени Трэнтер Фокс – я видела его однажды, когда он помогал Кристи после его падения с лошади. Это смешной маленький человечек с сильным корнуэльским акцентом, я его с трудом понимаю. Кристи он называет «ваше преосвященство», а ко мне вчера обратился «ваше высочество». Я почти уверена, что он знает правильные формы обращения и говорит так нарочно. Но в глазах его светится неподдельный юмор: когда чтение закончилось, он сделал мне исключительный комплимент, пригласив присоединиться к нему и его друзьям, чтобы пропустить стаканчик в пивной «У святого Георгия», я рассмеялась вместе с остальными. Наверное, я недостойна своего высокого положения; из мисс Вэнстоун получилась бы гораздо более удачная виконтесса, чем я. Здесь уж ничего не поделаешь. Трэнтер Фокс веселит меня от души, и я не собираюсь делать вид, будто это не так.

Ну вот. Мое первое пенсовое чтение оказалось победой, пусть и не слишком заметной на фоне величественной картины мироздания. И вот я праздную ее в своей комнате в час ночи и в полном одиночестве. Сама не знаю почему, но я чувствую себя счастливой.

19 августа

Второе чтение прошло столь же успешно, как я первое. Потом я выпила чашку чая с Кристи в его кабинете, что выглядело, по-моему, весьма непристойно, поскольку миссис Ладд, его экономка, отправилась спать, оставив нас одних. Но если вы не можете выпить чаю наедине с викарием, то с кем же, спрашивается, вы можете выпить его наедине? Никакие приличия нарушены не были. Он проводил меня до дому, и в 11 часов мы уже были в постели. Каждый в своей. Порознь.

И зачем я это сказала?

28 августа

Наконец-то от Джеффри пришло письмо. Он пишет, что с ним все в порядке, и, наверное, я должна ему верить. Во французских войсках объявилась холера, отчего их силы под Варной заметно уменьшились, и они отступают к морю. Несмотря на это, подготовка к осаде Севастополя идет полным ходом, и он думает, что в течение месяца все будет кончено. Его командир – лорд Реглан; французами командует Сент-Арно. «Как всегда, – пишет Джеффри, – страна, из-за которой мы здесь, не желает ничего делать. Эти привередливые турки могли бы все закончить еще в Силистре, если бы держались как солдаты». В этих рассуждениях я вижу, как минимум, два изъяна. Во-первых, мы объявили войну России, исходя из наших собственных, а не турецких интересов, так что вопрос о том, что мы пришли на помощь Турции, весьма спорен. Во-вторых, Джеффри должен только радоваться, что все не закончилось под Силистрой, потому что, если бы оно кончилось, он лишился бы шанса – последнего, как он утверждает, – поиграть в настоящую войну.

А в том, что там идет настоящая война, сомневаться не приходится. Это не стычки с туземцами, в которых ему доводилось участвовать прежде. Молиться за него я не могу (оставляю это на долю преподобного Моррелла), поэтому я на него надеюсь. Надеюсь, что он останется цел и что успокоится хоть немного, получив свое любимое развлечение.

2 сентября

Вчера опять было чтение. Затем чай с Кристи, уже ставший нашим обычаем. Не знаю, что думает Кристи, но для меня эти вечера вдвоем стали необходимы. Кто бы мог подумать, что преподобный Кристиан Моррелл окажется тем единственным человеком, с которым я могу быть самою собой. Невероятно.

10 сентября

Вчера мы отмечали окончание уборки урожая. Я раньше думала, что обед овечьих стригалей, который устраивают в мае – самый веселый день года. Какая наивность! Сперва мы собрались за чаем у Уйди. Потом Кристи произнес очень милую проповедь, в которой благодарил Бога за плоды урожая. А после этого не было уже ни одной серьезной минуты. Хотя обошлось без дебоша (я, по крайней мере, ничего подобного не видела), трезвых, практически, не осталось. Главное событие Праздника сбора урожая – классический, традиционный ритуал смены ролей. Помещик в этот день не только оплачивает всю выпивку и закуску, которую уничтожают гости, но он обязуется прислуживать за столом и всячески заботиться об удобствах и удовольствиях своих гостей, которые остальные триста шестьдесят четыре дня в году являются простыми тружениками. Несомненно, только одно не дает этому празднику превратиться в беспорядочную оргию: сознание того, что назавтра жизнь вернется в нормальное русло и что лучше не делать того, о чем потом пожалеешь.

Я вроде бы неплохо справилась со своими обязанностями. Никто не мог бы упрекнуть меня в недостатке задора или в скупости там, где дело касалось мяса и выпивки. У нас сейчас «бабье лето», то есть осень стоит необычайно теплая, так что все мероприятие проходило на свежем воздухе, за длинными столами, составленными квадратом во дворе. Благодаря полной луне, факелам и фонарям было светло как днем и гораздо более празднично. Звучали песни, и были танцы под скрипки и тамбурин. Не обошлось, конечно, без пьяных игрищ и скабрезных историй, которые, правда, смолкали при моем приближении. За меня все время поднимали тосты и пили – за мое великодушие, мою красоту, доброту, ум – за все, кроме ревматизма моей бабушки. Несмотря на мои уговоры, Кристи не присоединился к сборищу и просто выпил со мной пунша перед воротами, после чего откланялся (хотя мне показалось, что он не очень спешит домой, так что не понятно, почему он не остался на праздник). Поэтому в одиннадцать часов я тоже отправилась к себе, тем более что мое дальнейшее присутствие просто помешало бы гостям свободно и раскованно выражать свое веселье. При этом я предупредила Холиока, что в полночь всяческие возлияния следует прекратить. Наверное, это подействовало, потому что вскорости все засобирались домой, и к часу ночи во дворе не осталось ничего, кроме залежей мусора.

Сегодня я чувствую себя усталой и разбитой, но в душе моей мир. Я спокойна. Праздник урожая – прекрасная традиция. Это вознаграждение после тяжелой работы, возможность забыть о сословном неравенстве (пусть хоть на один день), поблагодарить за обильные плоды, добытые упорным трудом; это граница, где кончается один сезон и начинается следующий. Если бы у нас была душа, Праздник урожая был бы праздником и для нее.

29 сентября – Михаилов день

Сегодня Уильям Холиок отправляется в Тэвисток на ярмарку рабочей силы. Мы договорились, что он наймет только нового пастуха и одного подсобного рабочего. Это значит, что как минимум до Дня Благовещения[13] на молочной ферме и в конюшне Колли Хоррока не будет хватать рабочих рук. Ничего не поделаешь, мы справимся.

10 октября

Даже в Провансе мне не приходилось видеть такую прекрасную осень. Из окна моей мансарды мир кажется картиной голландской школы, в палитре которой и золото, и янтарь, и пурпур, сверкающие оранжевые и ослепительные желтые краски. Тыквы огромными кучами свалены на полях, а в воздухе пахнет древесным дымом. Прошлой ночью морозило, но сегодня опять потеплело, и небо такое голубое, что больно смотреть. Цветы… кто бы мог подумать, что их так много будет в октябре? Я очарована, околдована этим обилием красоты. И она, как любовь, скоротечна.

17 октября

Вчера бедная миссис Уйди упала в своем саду и сломала шейку бедра. Мисс Уйди вне себя от отчаяния. Я принесла еду, сидр, свежий хлеб и т. д. и пыталась помочь. Они не хотели пускать меня. Старые леди охраняют ее, как часовые, и не допускают посторонних, а главное – людей, стоящих выше их на социальной лестнице. Кристи прошел беспрепятственно. Вряд ли ему даже пришлось говорить; само его присутствие смягчает боль и успокаивает.

Доктор Гесселиус говорит, что больная со временем поправится, но не исключено, что она больше не сможет ходить. Мисс Уйди не заслужила такого – ее мать, конечно, тоже, но, на мой взгляд, дочь пострадает от этого больше. Между ними чувствуется нежность и любовь, которая просто завораживает меня. Иметь такую мать, знать, что тебя так любят, без всяких условий, просто ради тебя самой, – это так трогательно. Что будет с мисс Уйди, если она останется одна? Куда уйдет вся эта любовь? Я так хочу ей помочь – о, я хочу сделать что-нибудь! Но сделать ничего нельзя.

Кристи видит подобную боль и несчастья ежедневно. Я не представляю себе, как он это выносит.

3 ноября

Я забросила мой дневник. Привычку порой легко бывает забыть и, по-видимому, трудно восстанавливать. Всплески чувств заставляют меня писать – глубокая меланхолия, сильная радость, – а прозаическое течение спокойных, однообразных дней повергает в апатию. Мне требуется встряска.

У меня появилось немного свободного времени, потому что мисс Уйди, сославшись на проливной дождь, отвергла мое приглашение к чаю, равно как и предложение прислать за нею экипаж («слишком высокая честь, не могу обременять вас»). Она не желает позволить мне стать ее другом. Если бы она знала, как это ранит меня, ее бы это убило, так что нет возможности дать ей это понять. Я «выше» ее по общественному положению, и поэтому мне не положено ничего, кроме обычной светской вежливости и официального обращения. Мне это дали понять, и мне приходится смириться.

Писем от Джеффри я больше не получала, но Кристи на днях он все-таки написал, а тот показал мне. Их полк пересек Черное море без происшествий еще во вторую неделю сентября, но из-за плохой погоды смогли высадиться только восемнадцатого. Двадцатого числа 50 тысяч английских, французских и турецких пехотинцев атаковали русских и одержали победу. Был захвачен какой-то холм, название которого я забыла. Вышла «чертовски славная мясорубка», хотя три тысячи британских солдат в ней погибли. Теперь его полк расквартирован под Балаклавой и готовится к следующей осаде, предположительно Севастополя.

Писания Джеффри всегда напоминают шифровки; о войне я гораздо больше знаю из газет, которые полны подробностей об этой битве, одновременно и славной, и ужасающей. Мне хотелось бы знать, как он там, как он себя чувствует, что он думает. Когда он уезжал, ему было значительно лучше, он бросил пить после той памятной ночи с Салли и прочими. Но он все равно болен. Он никогда не поправляется полностью. То, что ему вообще разрешили отправиться на войну в подобном состоянии, свидетельствует, на мой взгляд, не в пользу выдающегося ума высокого армейского начальства.

Уже шесть! Я, кажется, потеряла счет времени, а между тем нужно спешить. Сегодняшнее чтение начинается на полчаса раньше обычного. Так было решено на прошлой неделе: начав пораньше, мы сегодня же сможем закончить нашего «Копперфилда». Никто из моих слушателей не пожелал ждать захватывающей развязки целую неделю. Интересно, каким новым деликатесом сегодня угостит меня Кристи за нашим традиционным чаем после чтения? На прошлой неделе это был ягодный пирог – произведение мисс Джейн Люс; а еще раньше – своего рода самодельное суфле со шпинатом, изготовленное неистребимыми сестрами Суон. Я постоянно подтруниваю над его бесчисленными обожательницами женского пола, а он закатывает глаза. Это очень забавно.

– Так теперь у них, стало быть, все чин-чинарем, правда ведь? В общем, будут они жить-поживать, Дэвид и эта его Агнесс – аж на сердце тепло, ваше величество…

– Да, я тоже за них очень рада, – отвечала Энни, силясь сдержать смех. Ей приходилось слегка нагибаться, чтобы ее глаза были на одном уровне с глазами Трэнтера Фокса. Бравый корнуэлец едва ли был выше пяти футов. – Надеюсь увидеть вас через неделю, – сказала она, – когда мы начнем «Айвенго».

– Ну-у, я, пожалуй, не то чтобы в этом уверен покамест…

– О нет! Почему же?

– Не хочу никого обижать, ваша светлость, только мы можем начать хоть «Ивана Грозного», но мне оно будет интересно не иначе, как если читать станете вы.

Она не смогла сдержать хихиканье, а Трэнтер Фокс тихо заржал в ответ, довольный тем, что вызвал в ней столь бурный отклик. Он ухмылялся во весь свой щербатый рот, а его черные глаза сверкали, и вообще он был неотразим.

– Я польщена, – сказала Энни без тени насмешки.

Маленький шахтер нахально подмигнул, повернулся и направился к выходу. Он последним из слушателей покидал дом викария. Кристи стоял в дверях, устало улыбаясь прощальным выходкам Трэнтера. В конце концов тот исчез.

«Наконец-то мы одни», – подумала Энни, а вслух сказала:

– Ну, слава Богу, это закончилось. – Кристи ничего не ответил, и она поспешила объяснить: – Я шучу. Вы же знаете, Кристи, как я вам благодарна за то, что вы заставили меня проводить эти чтения. Не стану отрицать, для меня стало настоящей радостью нести, так сказать, светоч знаний. Вы знаете, что миссис Армстронг поменялась с Софи? Софи собирается в Эксетер на рождественские каникулы и не хочет прерывать свою книгу на середине.

Энни остановилась, не уверенная в том, что Кристи вообще ее слушает. Она и раньше заметила, что он весь вечер рассеян.

Она пересекла пустую комнату и подошла к нему. Он с монотонным лязгающим звуком машинально снова и снова открывал и закрывал дверную щеколду. На нем был его «черный балахон», потому что сюда он прибыл прямиком с отпевания в Принстауне. Его светлые волосы резко контрастировали с черным облачением, и Энни в который раз отметила, что во всей армии Господа Бога едва ли найдется другой такой же красивый солдат.

– Ну, что же? – лукаво спросила она. – Не перейти ли нам в другое помещение? Я умираю от любопытства, что же ваша последняя воздыхательница приготовила нам сегодня к чаю.

Но когда он поднял на нее глаза, их угрюмое выражение испугало ее.

– Сегодня неудачный день, – быстро проговорила она. – Это ничего, все в порядке.

Он по-прежнему не отвечал, но смотрел на нее с чувством, которое она не могла определить. Тут ей пришло в голову, что она никогда еще не просила его об этих еженедельных свиданиях наедине; она считала их чем-то само собой разумеющимся и сейчас была смущена.

– Вы устали… У вас был такой трудный день. Я тоже с ног валюсь. Мы можем и через неделю… Или нет… Я, собственно…

– Нет, Энни, нам необходимо поговорить. Есть нечто важное, что я должен сказать вам.

Он отворил дверь и отступил, пропуская ее вперед. Она неуверенно, боком прошла мимо него и, испытывая безотчетный страх, стала подниматься по лестнице, ведущей в его кабинет.

Миссис Ладд немедленно подала чай и удалилась, оставив их одних. Энни пыталась поддерживать разговор, но ее шутки проваливались в пустоту. Кристи ничего не ел, а только прихлебывал чай и смотрел в свою чашку, не произнося ни слова.

Когда эта неопределенность стала совершенно невыносимой, Энни прямо спросила его:

– Что-то вас тяготит. Скажите что, и покончим с этим скорее.

Он поставил чашку на стол и взглянул на нее:

– Мне очень трудно сказать это вам.

– Это я вижу. Единственное, что мне приходит на ум, – это то, что вы узнали мой самый важный секрет, – она криво усмехнулась, – что я продала душу дьяволу.

Кристи не смог улыбнуться в ответ. Он поднялся, подошел к своему письменному столу, встал позади и оперся на него руками, как будто хотел создать между ними расстояние и использовал стол в качестве преграды. Нервы Энни были на пределе; она вжалась спиной в свое кресло и приготовилась принять удар. Будь что будет.

– Я не смогу больше видеться с вами.

– Что?

Она была ошарашена.

– Я имею в виду – вот так. Вдвоем, наедине.

Она по-прежнему смотрела на него в недоумении. Когда же слова дошли до нее, то первым побуждением было рассмеяться – горько, с досадой, чтобы дать ему почувствовать, как сильно она разочарована в нем. Но она обуздала этот порыв и попыталась придать своему лицу спокойное выражение.

– Итак, о нас пошли слухи, – тихо сказала она. – Мне следовало это предвидеть. Мне приходилось жить в маленьких городках, но в английском маленьком городке – еще нет, а ведь это совсем разные вещи, не так ли? Но должна сказать вам, Кристи, мне отвратительно думать, что кто-то усмотрел нечто непристойное в наших невинных вечерних чаепитиях. И еще мне кажется недостойным вас придавать этому хоть малейшее значение.

Но его лицо только помрачнело еще больше. Он закрыл глаза и сморщился, словно у него защемило сердце.

Новая мысль вспыхнула в ее мозгу:

– О, по-моему, я поняла! – Вся ее горечь исчезла. – Ах, Кристи, вы делаете это ради меня, не так ли? Вы мою репутацию защищаете, а не свою. – Она покачала головой и облегченно рассмеялась. – Мой дорогой друг, разве вы не знаете меня достаточно…

– Речь никоим образом не идет о нарушении приличий, – прервал он ее несчастным голосом. – И тем более не о том, что люди подумают о нас. Вас это вообще не касается. – Он вцепился в край стола обеими руками, напряженно глядя на нее с такой тоской, что сердце ее застучало как молот. – Энни, дело только во мне.

– В вас? Кристи, что вы хотите сказать?

Но она, похоже, знала ответ.

И он видел, что она знает. Затем он произнес слова, которые дались ему с огромным трудом, но он все-таки их произнес, чтобы избежать какого-либо непонимания:

– Я люблю вас.

Она невольно закрыла глаза. Тихое, нежное тепло разлилось в ней, мягкое и успокаивающее, как живая вода. «Я люблю вас». И тут же пришли волнение и трепет, и две мысли обожгли ее одновременно: «Это не может быть правдой» и «Я знала это с самого начала». На нее сразу вдруг навалилось слишком много всего, не давая думать спокойно. «Позже», – пообещала она себе, с трудом сознавая происходящее, и поднялась из кресла.

Он стоял, отвернувшись от нее. Его сильный профиль властно приковывал ее взгляд. Ей хотелось подойти к нему, прикоснуться, обнять, но весь его вид был таким отстраненным, что она не двинулась с места. И вдруг ее сердце упало – она поняла, что он думает именно то, что сказал. Он собирался покончить с их дружбой.

Настоящая паника захлестнула ее.

– Мой брак – жалкий фарс, – выпалила она. Слова путались, наезжая друг на друга. – Да, фарс, вы должны это знать, должны были видеть, заметить. Это богохульство, а не святой обет. Если бы… если бы я питала к вам любовь, то не позволила бы этой ерунде встать мне поперек дороги.

Он прямо взглянул ей в лицо и сказал;

– Но это должно стоять поперек пути мне.

О Боже! Энни ясно увидела, как враждебная сила влечет ее в бездну несчастья и одиночества.

– Проклятие! – с яростью прошептала она. – Кристи, я не люблю вашего Бога!

Он вышел из-за стола и встал перед ней, прямой и непреклонный:

– Больше я ничего не могу сделать. Поверьте, я… – Он остановился, однако она знала, что он собирался сказать: «Я молил Бога», но опасался, что она рассмеется ему в лицо. «Ах, Кристи», – только и подумала она.

– Энни, пожалуйста, не сердитесь на меня.

– Я вовсе не сержусь, что вы; я в порядке! Я ничего плохого не сделала, вы ничего плохого не сделали, и вы мне говорите, что нам нельзя видеться. Как, по-вашему, я должна себя чувствовать?

Он безнадежно покачал головой. Она видела, что он настроен решительно: он действительно собрался сделать это!

– Вы думаете, что любить меня – грех? – язвительно осведомилась она. – Этому учит вас ваша религия?

– Если это грех, – сказал он спокойно, – то он уже содержит в себе наказание. Мне незачем ждать Судного дня.

Энни презрительно фыркнула:

– Что это значит?

Он с улыбкой прижал кулак к груди:

– Это значит, что боль моя здесь. Уже сейчас.

Это ее доконало. Она почувствовала, что сейчас заплачет. Ей страстно хотелось заставить его рассказать, почему и за что он ее полюбил, когда это началось, – все милые, чарующие подробности, но она знала, что, если хоть слово об этом будет произнесено сейчас, она навеки лишится надежды удержать его. Любыми средствами она должна направить свои чувства по другому руслу. Вернее, притвориться.

– Кристи, – вновь начала Энни, пытаясь выглядеть спокойной и благоразумной. Она приблизилась к нему, но руки сложила на груди, чтобы он, не дай Бог, не подумал, будто она хочет дотронуться до него. – Вы думаете, я могла бы когда-нибудь умышленно причинить вам вред?

– Нет, конечно, нет. Вы ничего плохого не сделали, Энни. Все только я…

– Погодите, погодите, послушайте меня. Если видеть меня вам мучительно, то я исчезну, клянусь вам, потому что скорее причиню боль себе, а не вам. Но неужели мы не можем просто оставить все как раньше? Быть друзьями, Кристи, просто друзьями, добрыми товарищами, и ничего больше? Мы не позволим себе чего-то большего! Мы же оба сильные: вы самый сильный мужчина из всех, кого я знаю! И вы можете мне верить, я никогда бы… Я никогда бы не позволила ничему случиться между нами… О, вы знаете, что я имею в виду!

Кристи разглядывал пятно на полу. Монотонным голосом он произнес:

– Я просто подумал, что было бы лучше…

– В любом случае, что мне делать без вас? С кем мне говорить? – Она попыталась рассмеяться. – Кристи, кто еще станет возиться со мной?

– Это все вздор, и вы это знаете.

– Ничего я не знаю! Вы единственный, с кем я могу быть самою собой. Нравится вам или нет, но вы – мой единственный друг во всей Англии. Если я не смогу видеть вас, быть с вами…

Она остановилась; остальное прозвучало бы слишком жалко, слишком униженно, а у нее все же еще оставалось немного гордости.

Кристи выглядел несчастным. Он сравнивал тяжесть своего и ее положения, и Энни чувствовала, как на нее накатывает волна головокружительной, безоглядной надежды, ибо она знала, что в этом соревновании она всегда победит. После долгой, мучительной паузы, которую она боялась прервать, он произнес:

– Хорошо.

Но она хотела услышать все:

– Что хорошо? Мы можем остаться друзьями?

Он кивнул. В его улыбке смешались нежность и бессилие. Она чувствовала себя опустошенной.

– Обещаете?

Она улыбнулась ему в ответ, снова едва удерживаясь от слез.

– Да, обещаю.

Лучше, чтобы он не видел облегчения, охватившего ее лихорадочной волной. Но внутри она все еще дрожала, как после чудом миновавшей катастрофы. Расслабиться можно будет позже, когда она останется одна.

– Вы не пожалеете, – торопливо пообещала Энни, надеясь, что так и будет.

Казалось, он ей не поверил. Она хотела сказать:

«Рано или поздно, любовь пройдет. Если бы вы меня лучше узнали, Кристи, вы бы меня не любили». Но говорить об этом было нельзя – это являлось частью их сделки, во всяком случае, она не хотела, чтобы он узнал это про нее. Не сейчас.

– Ладно. – Она отвернулась от него. – Пожалуй, мне пора домой. Пока вы не передумали.

С преувеличенной хлопотливостью она отыскала свой ридикюль, книгу и шляпу, не глядя при этом на него из опасения увидеть, что он несчастен или – еще хуже – что он снова колеблется. Они попрощались у входной двери, оба замкнутые и напряженные. Она не позволила ему проводить себя до дома; сказала, что еще не очень поздно и ей хочется побыть одной. Но в действительности ей хотелось избежать напряжения, возникшего в их отношениях. И хотя она и бросила эту фразу как бы в шутку, она и в самом деле опасалась, как бы он не передумал.

Всю дорогу домой она внушала себе, что поступила правильно, что дела пойдут на лад и что она позаботится, чтобы Кристи никогда не раскаялся в подвиге бескорыстной доброты, который он совершил сегодня ради нее. Раз или два ей почти удалось убедить себя, что это возможно.

Но позже, когда она записала все в дневник, осознание того, что она совершила, легло ей на сердце тяжелым грузом.

«Какая же я эгоистка! Зачем я это сделала? Порядочная женщина, настоящий друг, должна была бы пожалеть его, отпустить, не упрашивать его разрешить ей и дальше его мучить. Но я не прислушалась к голосу совести. Мы с Кристи давно уже распределили роли: он – святой, а я – грешница.

Как бы то ни было, мне все равно, это сработало, и потому я не раскаиваюсь. Он сдался. О, я знаю, это было не из слабости, а потому что я бесстыдно заявила ему, что он нужен мне и что именно он станет грешником, если отвергнет меня. О, эгоистка! Но это неправда, я каюсь! И все же не настолько, чтобы взять назад хоть единое слово. Я сокрушаюсь, но я ликую! Клянусь сдержать свое слово. Друзья – вот кто мы, и это все, кем нам суждено быть. Это я обещала ему и скорее умру, чем нарушу обет.

Но… он испытывает ко мне любовь. Это запечатлелось вовек в моем сердце. Вот я прикасаюсь к этой тайной надежде, бережно беру ее в руки, любуюсь ею, поглаживаю ее и шепчу ей что-то, как ребенок, поймавший в лесу зверька, которого ему не разрешают оставить дома. Я должна хранить ее от посторонних глаз и извлекать на свет Божий только в самые холодные дни, в самые горькие времена. Благодарю тебя, Кристи, за этот необыкновенный дар».

10

В следующую пятницу Кристи не пришел на пенсовое чтение. Миссис Армстронг начала «Айвенго» перед аудиторией, за последние несколько недель выросшей до тридцати человек. Хотя работа Энни была закончена, а всего Вальтера Скотта она прочитала еще в юности, она все же пришла и сегодня. Чтобы встретиться с Кристи, само собой, – она не видела его целую неделю, если не считать службы в четверг, во время которой она только успела вежливо кивнуть ему, – но еще и потому, что эти собрания превратились для нее в приятный еженедельный ритуал, во время которого она здоровалась с соседями, справлялась о делах. «Прекрасно, миледи», – слышала она обычно в ответ, если, конечно, обращалась не к Трэнтеру Фоксу, но в последнее время заметила, что непреодолимая социальная пропасть сужается на волосок с каждым ее приходом, и этого было достаточно, чтобы она решила не пропускать ни дня.

После чтения Энни поблагодарила миссис Армстронг за прекрасную работу, перекинулась парой любезностей с Лили Гесселиус, поговорила с Джоном Суоном о новой сеялке, которую она заказала в лавке кузнеца. При этом она не сводила глаз с двери, ожидая, что Кристи появится с минуты на минуту. Этого не случилось. Артур Ладд сказал, что он не присутствовал и на вечерней молитве, похоже кто-то в приходе заболел или попал в беду. Только тут она заметила, что и доктор Гесселиус отсутствует. По-видимому, Артур был прав.

Горькое разочарование захлестнуло Энни, как если бы она выпила уксус, затем она почувствовала угрызения совести; действительно, ей следовало бы сочувствовать неведомому больному. Она же не ощущала ничего, кроме досады, что не встретится с Кристи. Эта встреча грозила быть несколько натянутой, по крайней мере, сначала, но это ее не пугало. И вот теперь, когда возможность оказалась упущенной, она осознала, как сильно желает увидеть его, сколь многого ждет от этой встречи.

Она вышла на улицу вместе с остальными, желая доброй ночи соседям. Ночь, лунная и безоблачная, была необыкновенно тепла. Уже стоя на улице перед домом викария, Энни всерьез подумала, а не вернуться ли ей, не постучать ли в окно и не сказать ли миссис Ладд, что она подождет викария в его кабинете. Действительно, ничто не мешало ей именно так и поступить; она же была леди д’Обрэ, она могла заявить, что хочет дождаться его, сидя на крыше, и никто бы ей не запретил. Но она не пошевельнулась. После всего, что случилось, такой шаг был бы чересчур решительным. Как если бы она вознамерилась взять назад свое слово.

Из ветвей бука, росшего на краю деревенского сквера, страшным голосом прокричала сова. Энни подумала о том, что ей придется идти в свой пустой дом, сделать чашку чая, подняться с ней в свою пустую спальню и выпить ее в своей пустой постели.

Одна мысль об этом показалась ей невыносимой. Только не сегодня.

Она твердо решила увидеть его в этот вечер. Обойдя пятно света, лившегося на лужайку из сводчатого окна, она пробралась в полосу тени, покрывавшей церковное кладбище. Она будет ждать его здесь. Просто чтобы увидеть, как он. Просто чтобы сказать ему «спокойной ночи».

Она не лгала в тот день, когда сказала Кристи, что любит кладбища. Мертвые – они мертвые и есть, и нечего бояться этого испещренного лунными пятнами сада на костях. И все же на память ей пришли пугающие шалости деревенских детей в ночь накануне Дня Всех Святых. В эту ночь духи ада бродят по земле. В глубине души жители Уикерли верили в это. Они преследуют несчастных людей, и для тех есть лишь одно спасение – обмануть духов, замаскировавшись под них. В этот день дети одеваются в одежду своих родителей и носятся по деревне с завываниями и выдолбленными тыквами в руках, в которых сквозь прорези в виде глаз и оскаленных пастей горят укрепленные внутри свечи. Поднося эти адские рожи к окнам коттеджей, дети пугают их обитателей.

Улыбнувшись про себя, Энни вспомнила уравновешенную, спокойную, умную проповедь, которую в тот день (всего три дня назад!) прочел Кристи. Ведь Праздник Всех Святых дал имя его церкви, так что случай выдался более чем подходящий. Примирить современное англиканство с пережитками языческих ритуалов, древними, как сама кельтская культура, – вот задача, достойная добросовестного священника, дающая ему массу возможностей для интереснейших исследований. Она никогда не пропускала его воскресных проповедей: слушать Кристи было одно удовольствие. Они вовсе не отличались драматичностью, но зато приоткрывали окно в мир его мыслей. И этот мир казался Энни захватывающе интересным.

«Руфус Маркам», – прочитала она на невысоком могильном камне. А может быть, «Маркус» – трудно сказать. Дата его смерти – 2 июня 1741-го – была ясно видна, а вот дата рождения почти стерлась; тысяча семьсот что-то, значит, до глубокой старости Руфус не дожил. Поэтому он вряд ли обидится, если она присядет на его надгробие. С этого места ей будут слышны шаги Кристи по щебню дорожки к его дому. От посторонних глаз ее укрывал массивный памятник, гораздо более внушительный, чем у Руфуса, – скульптура ангела на широком пьедестале, украшенном всеми полагающимися надписями, выбитыми в твердом мраморе. А ведь смерть уравнивает всех, не так ли? Вот совершенно мирская мысль, приходила ли она в голову кому-нибудь из тех, кто навещает это кладбище? Возможно, нет, но от этого мысль о всеобщем равенстве в смерти вовсе не становится менее правдивой, менее печальной. Энни предалась воспоминаниям. Ее мать похоронена в Реймсе, отец – в Лондоне. Других родственников у нее нет, по крайней мере таких, о которых стоит вспоминать; кажется, где-то существуют какие-то кузины ее матери, но она представления не имела, где именно. После смерти отца она была полностью предоставлена сама себе. Поэтому, кроме Джеффри, некому будет, так сказать, и оплакать ее. Вот пример ничего не значащего трюизма, который только будоражит мысли и не ведет никуда.

Она передернула плечами и подняла голову, чтобы сквозь ветви деревьев посмотреть на луну. В тот же миг церковные часы пробили десять. Она вздрогнула: оказывается, уже так поздно, она потеряла счет времени. За высокой кладбищенской оградой, в окне дома викария на втором этаже горел свет. Спальня Кристи? Может быть, миссис Ладд оставляет в ней на ночь свет, когда он задерживается допоздна? Ему, наверное, приятно видеть этот приветственный знак в темноте, когда он, усталый, подчас подавленный, возвращается домой. Свет домашнего очага. Она опять передернула плечами и сама ощутила эту подавленность. Неизвестно почему. Послышался новый звук, и Энни насторожилась.

Неторопливые шаги сперва гулко отдавались на камнях мостовой, потом мягко зашуршали в траве. Она поднялась, отряхнула юбку, поправила волосы, от волнения у нее все похолодело внутри. Калитка скрипнула на ржавых петлях, и Кристи вошел внутрь ограды. Он не заметил ее. Опустив плечи, он прошел мимо и направился к железной скамье под огромным буком, росшим у самой стены.

Лунный свет, проникавший сквозь ветви, заливал его, накладывая серебристые пятна на плечи, покрытые темной сутаной, и на волосы, золотистые даже сейчас. Как всегда, при взгляде на него она подумала о некоем ангеле. Одном из Божественных воинов, широкоплечем солдате армии Бога, с твердым взглядом, с мечом в руке. Улыбаясь, она шагнула к нему, но тут же замерла, когда он неожиданно опустился на колени и закрыл лицо руками.

Сердце у нее заколотилось. Он плачет? Необъяснимый страх охватил ее, как будто все, что она раньше знала о нем, стало меняться и переворачиваться с ног на голову.

«Он не должен… О, прошу тебя, не позволяй ему плакать», – молила она, забыв, что не верит в Бога. Полная тревоги, она шагнула вперед. Даже когда гравий заскрипел у нее под ногами, Кристи не услышал ее шагов. Немного не доходя до него, она остановилась в нерешительности. Ей не хотелось вторгаться в его переживания, но и оставить его сейчас она не могла. Он запустил пальцы в свои светлые волосы и взъерошил их. У нее было такое чувство, что она подглядывает за чем-то запретным. Каждое мгновение она ждала, что вот-вот он заметит ее, но напрасно. В конце концов ей ничего не осталось, как окликнуть его.

– Кристи, – почти прошептала она. Он поднял голову. К своему глубокому облегчению, она увидела, что он не плачет. Но выражение его лица было трагическим, и она вспомнила, что однажды уже видела у него такое лицо, в день их самой первой встречи. Тогда он молился, стоя на коленях у смертного ложа лорда д’Обрэ, – странный вид, подумала она тогда в замешательстве, а он поднял голову и посмотрел на нее и Джеффри с точно таким же выражением безнадежного бессилия.

Прежде чем она успела сказать еще что-нибудь, Кристи произнес с усталым изумлением:

– Энни…

Он поднялся на ноги. Его руки, которые он явно не знал, куда девать, казались чересчур большими, громоздкими. Ей хотелось дотронуться до них, взять их в свои, вновь наполнить их жизнью, сделать что-нибудь, чтобы ему стало лучше. Запрещено. Она остановилась и сказала:

– Что случилось?

– Вы меня ждали? – спросил он тем же удивленным тоном.

– Да, я… Что случилось, Кристи? Что не так?

Он глубоко вздохнул:

– Толливер Дин умер.

– О, нет…

– Ничто не предвещало беды. Удар случился в конторе рудника сегодня после полудня, а спустя несколько часов он умер.

Теперь она взяла его руку в свою и, подведя его к скамье, усадила рядом с собой. Он прижался лбом к грубой коре дерева и закрыл на секунду глаза, потом снова открыл их и поглядел на небо.

– Как Софи? – спросила она.

– Она в полном отчаянии. Я… Это… – Он покачал головой с таким видом, будто бессмысленность каких-либо слов причиняла ему физическое страдание.

– Пришел ли он в сознание перед смертью?

– Да. Он знал, что умирает. – Он поднял руки со стиснутыми пальцами и прижал их ко лбу. – Я произнес все слова, все… слова. Они не помогли.

– Помогли, уверяю вас.

– Он боялся. Он не хотел умирать. В самом конце он спросил меня – почему? Я давал ему ответы, которые знаю, – воля Божья, нам не дано понять, переход в лучший мир, ну и прочее в том же роде… – Кристи сжал веки и скрипнул зубами. – И тогда он перестал спрашивать. Из вежливости.

Испытывая боль за него, Энни сидела тихо, не говоря ни слова.

– Потом он отошел, а я не мог ничего сделать и для Софи. Ее сердце разбито. Я просто… смотрел на нее. Сидел с ней, говорил… слова. Я так хотел все разрешить для нее, сделать так, чтобы все было хорошо. Заставить смерть уйти. Заставить ее снова поверить, что все будет хорошо, хотя так, как прежде, уже не будет.

Он опустил руки, открыв свое грустное лицо. Минуту она медлила, не нарушая тишины, которая легла между ними, а потом положила руку ему на плечо. Он не взглянул на нее, но благодарно улыбнулся рассеянной улыбкой.

– Вы сделали все, что могли, – услышала она свой голос. Ее слова были банальны, но он не вздохнул, не шевельнулся с нетерпением; он опять устало улыбнулся и похлопал ее по руке.

– Вот видите? – спросила она. – Я сказала глупость, но она вас немного поддержала. А вы помогли Софи и мистеру Дину. Это так, вы просто не можете это видеть. Вы были там. Вы с ними оставались, вы не сбежали, как это сделало бы большинство людей – как делала это я, когда становилось слишком больно. «Семья имеет право на уединение», – сказала бы я, но на деле я уклонилась бы от долга, потому что я не смогла бы выстоять. Вот что делает большинство людей, Кристи, но не вы.

– Такая у меня работа.

– Да, точно. И вы ее хорошо делаете. Вы делаете ее. Нет правильных слов в такое время, вы просто не можете сделать это лучше. Так или иначе людям нужны не ответы, им нужно участие. Вы не можете лечить или избавить от смерти или страдания, Кристи. Вы можете только быть там и держать руку Софи в своей руке. Это все, что вы можете сделать.

– Нет, Энни, – возразил он спокойно. – Я – священник; предполагается, что я должен делать нечто большее. Предполагается, что я приношу надежду тем, кто ее потерял. Мое видение Божественного промысла должно быть так могуче, так неотразимо, что оно успокоит умирающих и принесет им мир. Я помощник Бога на земле, его жрец. У меня есть церковные таинства, и у меня есть Библия, но до тех пор, пока во мне нет Божественного духа, дающего мне благоволение говорить правильные слова, совершать правильные поступки…

– Но так и есть, – настаивала она. – О, Кристи, вы не знаете! Вы не можете это видеть, но я могу, и я говорю вам: вы помогаете всем, кого встретите.

Он рассмеялся в ответ на это. Она взяла его руку в свои и сильно сжала ее.

– Я наблюдала за ними, я видела людей, когда они с вами. Они… вспыхивают радостью, когда вы входите в комнату. В церкви они никогда с вас глаз не сводят. И я говорю не только обо всех этих глупых девчонках, что в вас влюблены. Я говорю обо всех. Что мне непонятно, так это то, почему вы не видите, что вас все любят.

Он опустил голову, делая вид, что смотрит на свои сжатые руки. Он был тронут и к тому же не силен в притворстве; бедный Кристи, лучшее, что он мог сделать, чтобы скрыть свои чувства, это спрятать лицо.

– О чем вы думаете? – спросила Энни после молчания.

– Я думаю… что это я должен был сказать:

«О чем вы думаете?» Это то, что я говорю, когда люди молчат. Чтобы вызвать их на разговор.

Энни улыбнулась.

– Прекрасный способ, – сказала она тихо. – Я уверена, у вас их еще сотня, а вы даже не знаете об этом.

Он не поднимал головы.

– Кристи, – прошептала она, – что нам с вами делать?

Он положил свою руку поверх ее руки. Подул легкий ветерок, колебля ветви деревьев, шевеля лунные блики на его волосах. Они оба замолчали; проходили секунды, и их прикосновение вызывало в ней мучительное волнение: поверхность кожи Кристи, тепло его больших рук, баюкающих ее тонкие кисти, сама естественность такой близости. Ей хотелось склониться и положить щеку на их соединенные пальцы. Только это. И остаться так надолго. Он пошевелился, и движение его рук показалось ей лаской. Но вот он встал, и она почувствовала себя покинутой.

Он не ушел далеко, только до железных солнечных часов, неприметных среди надгробий. «Смотри и молись, – гласила надпись на гранитном пьедестале. – Время уходит как тень». Она смотрела на него некоторое время, наслаждаясь его стройной мускулистой грацией. Он был полон изящества, несмотря на то что был воином Бога в скромном церковном приходе. А она так ценила в нем земное. Или – подумала она – плотское?

Ее встревожило такое направление мыслей, да и продолжающееся молчание Кристи. Он отошел от нее, и ей оставалось только думать, что каким-то образом из-за этого невинного прикосновения она нарушила их доверие, основанное на ее обещании быть его другом и не более.

– Итак, – сказала она с неуверенной шутливостью, – мне не дозволено подержать друга за руку, когда он в беде?

Он повернулся к ней. Отсюда она не могла ясно видеть его лицо. Она задержала дыхание, и наконец он улыбнулся. Ее облегчение было так велико, что она вздрогнула и похлопала по скамье рядом с собой.

– Вернитесь. Я решила поведать вам историю своей жизни. Идите, садитесь, я не могу рассказывать, если вы будете надо мною стоять как… Как Бог, – нарочно выпалила qua, и наградой ей был его легкий смешок.

Кристи снова сел рядом, наклонившись к ней и закинув руку на низкую спинку скамьи.

– Вам не холодно? – спросил он, видя, что на ней только шаль.

– Нет, а вам?

– Нет.

– Хорошо, значит, вы не воспользуетесь этим предлогом, чтобы уйти, если история моей жизни вам надоест.

Он только улыбнулся. Прежде он бы пошутил в свою очередь, чтобы она рассмеялась. Сейчас, в этих новых условиях, он следил за собой особенно пристрастно, не зная, как много он имеет права дать, как много получать. Ей стало больно от этой мысли, но винить его она не могла.

– Вообще-то, – сказала она тихо, – я хотела вам рассказать, как случилось, что я вышла замуж за Джеффри.

Он слегка отпрянул, и она поняла, о чем он подумал: это опасная тема, говорить об этом неразумно, неосторожно, как раз этого он должен избегать, если хочет себя спасти.

– Я просто хочу вам рассказать, вот и все, – добавила она поспешно. – Это нестрашно, это не… причинит вреда. Нашим отношениям, я имею в виду.

– Тогда рассказывайте. Все, что хотите. Вы встретились с ним в Англии?

Энни откинулась на спинку скамьи.

– Да, в Лондоне. Только что умер брат моего отца, и мы приехали уладить имущественные дела. – Нет, она хотела начать с самого начала.

– Мы жили в Венеции и в Падуе, где у моего отца был новый заказчик. И новая любовница. Так получалось, что они обычно появлялись одновременно.

– Ваша мать…

– Умерла, когда мне было семь. Она утонула во время кораблекрушения. Мой отец из богатой семьи, но родственники отказались от него после женитьбы, потому что она была ему «не пара». Даже после ее смерти они не смягчились. К этому времени он их уже презирал; я не думаю, чтобы он взял у них что-нибудь, если бы они ему предложили.

– Вы все время жили на континенте?

– Мы жили в Равенне до смерти матери. Я до сих пор думаю об этом городе как о родном доме, хотя я возвращалась туда только раз за почти восемнадцать лет. После ее смерти я с отцом приезжала в Англию раз в несколько лет, а большей частью мы жили в Италии и во Франции, иногда в Голландии. Видите ли, отчасти он сам себя считал изгнанником.

– Он был хорошим художником? Я не видел его работ.

– Их никогда здесь не выставляли, только перед самой его смертью. Я не могу сказать, хороший он художник или нет; я не могу быть объективной. Он не был так хорош, как хотел быть. И не имел большого успеха.

– Вы были бедны?

– Думаю, были. Иногда. Я никогда не чувствовала себя бедной. Все его друзья были художниками, мне казалось, что все, кого мы знали, были бедны.

Она помедлила, и немного спустя Кристи спросил:

– Вы были счастливы?

Энни всмотрелась в его серьезное лицо; он был так поглощен всем, что она говорила!

– У меня не было того, что назвали бы вы обычным воспитанием, – увильнула она от прямого ответа. Это была тема, которую она намеревалась обойти. – У моего отца было много любовниц, а я была всегда… Я всегда…

– Ревновала к ним.

– Да.

Ну вот, оказалось, что это не очень больно.

– Не знаю, хорошо или нет было все то, что он делал, но он был полностью предан своему искусству. Одержим. И вот… шумная маленькая девочка создавала неудобства, как вы понимаете. Раздражала.

Наступила долгая пауза, и на этот раз Кристи не нарушил ее.

– Но он и гордился мною, на свой манер, особенно когда я подросла. Он любил меня демонстрировать. В шестнадцать, или около того, я стала вести его хозяйство. Его круг друзей был «богемой», что означало, насколько я поняла, что они спали с женами друг друга и возводили в добродетель профессиональную неудачу.

– Вы циничны.

– Да. Вы этого за мной раньше не замечали?

Он послал ей один из своих ласковых взглядов, что ее не ободрило.

– Так или иначе, когда мне было двадцать, дядя Дональд умер – это брат моего отца. У него не было сыновей, так что папа был следующим в очереди на наследство, оказавшееся весьма значительным. Нам просто повезло. Мы приехали в Англию, тогда я и встретила Джеффри.

– Как?

– На вечеринке. На артистическом суаре. Да, я знаю, это неподходящее место для Джеффри, но тогда я этого не знала. Не знала я и того, что была целью тщательно спланированного и очень хладнокровного обольщения. Сколько вы не видели Джеффри до смерти старого виконта?

– Двенадцать лет. – Он ответил без колебания. – Ни слова от него не было.

– Тогда вы могли не знать, что в промежутках между тем, когда он подряжался играть в солдатики в каждой мелкой заварушке, которая разгоралась где-то на земном шаре, он потратил на удовольствия все свои деньги, деньги всех своих друзей, а также все деньги, которые ему удалось выжать у отца. Их было крайне мало, скажем прямо, потом не стало совсем. Очень скоро он впал в отчаяние. К несчастью для него, его дурная слава предшествовала ему, и он был нежелательным гостем в респектабельных английских гостиных; это отрезало обычный путь, которым богатеют титулованные бедняки, – женитьбу на наследнице. И он впервые для себя решил испытать другое сословие – сообщество преуспевающих художников. Для него, я думаю, это было подобно понижению в чине, но попрошайки не выбирают.

Ее левая рука легла ладонью вниз на скамью между ними. Она увидела, что Кристи хочет коснуться ее, но он отвел руку.

– Моя репутация также предшествовала мне, – продолжала она смущенно. – Джеффри знал, что мой отец только что унаследовал кругленькую сумму. Итак, я была его целью. Его мишенью.

– Что произошло?

– Он стал преследовать меня. Это было… фантастично, ошеломляюще, не похоже на все, что со мной бывало раньше. Он был… как сказать… ураганом, а я стояла у него на пути, такая невинная – о, Кристи, вы не можете себе представить, как невинна я была под очень тонким налетом светскости. – Она попыталась засмеяться. – Или, может быть, это была не невинность, а просто глупость. В общем, как бы то ни было, он сбил меня с ног, так сказать; не прошло и двух недель с нашей первой встречи, как он сделал мне предложение.

– Ваш отец не возражал?

– Возражал, когда находил время подумать об этом. Вы должны понять, что в это время его стали считать светским львом, хотя и в очень узком кругу, да и то скорее потому, что он был в новинку в Англии и стал нуворишем к тому же, а совсем не потому, что кто-то на самом деле считал его замечательным художником. Так что его мысли были заняты другим.

Она не добавила «как обычно», не желая набиваться на сочувствие.

– Очарование Джеффри может быть неотразимо, когда он этого хочет, как вы знаете; и четыре года назад, когда он был относительно здоров и энергичен, оно – это его очарование – было просто смертоносным. У меня не было сил сопротивляться ему. Он не соблазнил меня, по крайней мере в плотском смысле. Но он вскружил мне голову, заставил поверить, что я самая необыкновенная женщина из всех существующих, что он умрет, если не получит меня, что мы созданы друг для друга. Сейчас я с трудом понимаю, как вообще я могла поверить, что мы подходим друг другу: два человека, так резко отличающихся друг от друга во всех отношениях, – и все же я верила. Он был как огонь, и его почти нечеловеческая энергия сожгла меня.

– Итак, вы вышли за него замуж…

– Он настоял; по-другому он не желал. Теперь-то я знаю почему, но в то время я была страшно польщена. Я поощряла его – фактически, я предлагала отдаться ему много раз. – Она заглянула ему в лицо, ища признаков того, что она его шокировала, но не нашла. – Вы потрясены?

– А вы этого хотели бы?

– Мне все равно. Я не собираюсь оправдываться.

– Конечно, нет.

– Но я могла бы указать на то, что выросла в среде, где это было в порядке вещей, чуть ли не в большей степени, чем обычный брак.

– Да, правда. – Он сказал тихо, и она поняла, что не выведет его из себя.

. – Как бы то ни было, – подытожила Энни, – Джеффри на эту интрижку не соглашался: он хотел «торжественного бракосочетания», как он сказал. И я верила ему. И вот мы тайно бежали в Шотландию. Очень романтично, как я думала. Я была все время как в бреду, такое чувство, будто все происходило не со мной.

– Вы любили его?

Она помедлила, перед тем как ответить.

– Мне хотелось бы думать, что да. Мне хотелось бы думать, что я не отдала себя кому-то, к кому испытывала только влечение и благодарность. Мне было двадцать лет, я не была ребенком. Я была знакома с ним меньше месяца, и все это время он притворялся. Как я могла его полюбить? Я понимаю, что вела себя очень, очень глупо. Но заплатив за это сторицей, я простила себя уже давным-давно.

Она откинула голову назад, на ствол бука, внезапно почувствовав себя опустошенной. Все оживление, с которым она рассказывала о своей жизни, ушло; теперь эта история представлялась ей жалкой, и она уже не могла вспомнить, зачем хотела, чтобы Кристи ее услышал.

– Вы хотите знать остальное? – спросила она бесцветным голосом. – Я могу рассказать, самое неприятное уже позади.

– Только если вы хотите рассказать. Почему-то она была задета таким ответом. Ей хотелось сказать: «Почему вы не взяли меня за руку? Вы держали Софи за руку – почему не меня? Разве я не страдающая прихожанка?» Подлое чувство, и невероятно мелочное, и все же она не могла отделаться от детского желания, чтобы он попробовал утешить ее как-то еще, не только слушая ее историю.

– Теперь рассказ пойдет быстрее, – сказала она твердо. – Когда мы вернулись в Лондон через неделю после венчания, я узнала, что отец умер. Я не была на похоронах, потому что меня не могли найти.

– Энни!

От этого одного слова слезы подступили к ее горлу. Она сглотнула в ужасе: она никогда не плачет?

– Это была случайная смерть, – продолжала она быстро, – совершенно нелепая, одно из тех бессмысленных происшествий, которые доставляли ему удовольствие, когда случались с кем-то другим.

Он шел мимо жилого дома по Бейсуотер-роуд в шесть вечера, направляясь в пивную на углу. На четвертом этаже женщина бросила цветочный горшок в мужа, который – так случилось – стоял у окна.

Кристи склонил голову и прошептал:

– О Боже.

– Смешно, не так ли? Джеффри так и думал, пока не узнал, что, оказывается, он женился не на богатой наследнице. Мой отец не успел сделать никаких официальных распоряжений на мой счет, и я осталась без гроша. Все ушло к ближайшему родственнику по мужской линии, внучатому племяннику, живущему в Канаде. Его зовут Мордехай.

Ее руки, сложенные на коленях, разжались; она устало закрыла глаза. Закончить историю было трудно.

– Надо ли говорить, что медовый месяц закончился. Однажды ночью Джеффри напился и сказал мне правду: он меня не любит, он женился на мне из-за денег, и он уходит, потому что у меня их нет. Я его не видела в течение двух лет. – Она поднялась со скамьи. – Кристи, я больше не могу говорить.

С минуту он удивленно молчал, затем сказал:

– Хорошо.

– Нет-нет, вы должны спорить со мной! Вы должны сказать, что история моей жизни так приковывает внимание, что вы ждете не дождетесь ее захватывающего финала.

Он медленно встал, и впервые она увидела, как он измучен.

– Я хочу услышать захватывающий финал, – сказал он, и эхо ее глупых слов в его спокойном голосе заставило ее почувствовать себя ребячливой дурой.

– Уже поздно, – мрачно заметила она. – Я слишком вас задержала. Вы, должно быть, очень устали.

– Это не играет роли.

Шаль выскользнула у нее из рук. Кристи нагнулся и поднял ее, смахнув сухой дубовый листок, приставший к бахроме. Энни чуть повернулась, когда он сделал движение, чтобы накинуть на нее шаль, и на мгновение его рука легко коснулась ее плеча. «Я достаю ему до подбородка», – отметила она рассеянно. Когда он отодвинулся – резко, слишком быстро, – ушло и тепло его тела. Во второй раз за вечер, она почувствовала себя покинутой.

– Разрешите проводить вас домой, Энни.

– Нет. Спасибо. В этом нет необходимости.

– Очень поздно, вам не следует быть на улице одной.

– Ничего со мной не случится. Все равно все, кроме нас, спят.

– Я не хочу, чтобы вы шли домой одна так поздно.

Они еще немного поспорили, но она не сдавалась.

– Я отняла у вас слишком много времени сегодня вечером, Кристи. Я даже не знаю, зачем я вам все это рассказала.

– Я рад, что вы рассказали. Вы об этом сожалеете?

– О чем я жалею, так это о своем эгоизме. Это вам нужно было сегодня дружеское внимание, а я почему-то решила нагрузить вас еще и своими заботами.

– Вы не были мне в тягость, вы это знаете.

– О, так вы относитесь ко всем, все мы овцы вашего стада, преподобный Моррелл. Вы должны больше заботиться о себе. Нас много, и мы злоупотребляем вашей добротой. Если вы не остережетесь, мы вас задавим. – Она сказала это в шутку, но, сказав, она увидела в своих словах чистую правду. Кристи будет нести все, что его попросят, и о себе он подумает в последнюю очередь.

– Я вам ничем не помог, – запротестовал он. И прежде чем она успела возразить, добавил: – Я сдержу обещание, которое вам дал, Энни, но мне это непросто. Если вам когда-нибудь взаправду понадобится помощь, какое бы то ни было духовное руководство, хотя бы простейший совет, я боюсь – в этих обстоятельствах, – что я последний человек, который может вам помочь.

– Наоборот, первый, – быстро возразила она. Слова «в этих обстоятельствах» захватили ее; казалось, они трепетали в воздухе между ними. Ей хотелось глубже постичь эти «обстоятельства», призналась она себе и сразу почувствовала себя виноватой.

– Не переживайте. Так случилось, что я – последняя женщина, которой может понадобиться духовное руководство, от вас или кого другого. Вам не в чем себя упрекнуть. А сейчас – спокойной ночи. Я вас не задержу здесь больше ни на минуту. Спасибо за ваше терпение.

– Энни.

– И за вашу дружбу.

Энни говорила очень быстро, произнося эти случайные бойкие слова в страхе, что он пересмотрит их соглашение и покинет ее по-настоящему и навсегда. Она отступила от него прежде, чем он придумал, что сказать в ответ, и заторопилась к калитке.

– Увижу ли я вас снова – в следующую пятницу?

Даже для нее самой ее голос прозвучал до нелепости беззаботно, хотя от его ответа зависело все.

Он заставил ее ждать, ее рука замерла на железной задвижке калитки, казалось, на целую вечность. Наконец он сказал: «Да» – как раз в тот момент, когда часы на церковной колокольне начали бить полночь. Из-за густого колокольного звона он не услышал, как она горячо прошептала:

– Слава Богу.

11

Кристи распрямил одеревеневшие плечи, потер уставшие глаза и вычеркнул еще один пункт в своем списке дел: «Рождественская проповедь». Там еще оставалось: крещение Куртиса, визит настоятеля – предупредить миссис Ладд, повидать Уйди, поблагодарить капитана Карнока, разобраться с Найнуэйсом. А в список не попали еще наставления мальчикам Вутена через час, после чего ему предстояло провести сложные переговоры между Софи Дин и ее дядей, мэром Вэнстоуном, которые должны были встретиться «в доме викария», а проще говоря, у него в гостях под предлогом дружеского ужина. Софи – единственная наследница отца, но она сможет вступить в права только через девять месяцев, в день совершеннолетия. А дядя Юстас хотел бы тем временем получить права на управление рудником Гелдера, хотя его племянница самой судьбой была предназначена для того, чтобы стать его владелицей. Дело Кристи – выработать компромисс.

За час, оставшийся до прихода Вутенов, он может написать записку капитану Карноку с выражением благодарности за его щедрое предложение прислать следующей осенью работников со своей фермы, чтобы собрать урожай с церковного надела. Или он может обдумать тактичный способ обойти последнее странное предложение старосты Найнуэйса обязать тех, кто заснул во время проповеди, повторить по памяти вечернюю службу перед прихожанами, которые захотят остаться и послушать их. Или посоветоваться с экономкой, чем угостить и как устроить сельского настоятеля, который собирается на следующей неделе провести два дня в их приходе. Но вместо того, чтобы взяться за одно из этих дел, Кристи встал из-за стола и посмотрел в окно, что выходило на омытый дождем церковный двор. В Линтон-холле у Энни была гостиная на третьем этаже. Ей там нравилось писать письма или читать, глядя в окно на деревья и поля, на деревню вдали. Может быть, она там сейчас и чувствует, как и он, печаль, следя за каплями дождя, скатывающимися с запотевшего стекла. Однажды она ему сказала, что из ее окна виден шпиль церкви. Может быть, она сейчас смотрит на него сквозь ноябрьскую дымку. Может быть, она сейчас думает о нем.

Он не мог больше бороться с мыслями о ней. В некоторых отношениях он был сильным волевым человеком, но здесь его сила и воля не имели значения. Иногда ему казалось, что, если бы он проявил твердость в своем решении больше не видеть ее, он преодолел бы это, хотя бы настолько, чтобы снова работать как обычно. Настолько, чтобы сосредоточиться на десять минут подряд и не думать о ней. А потом казалось, что нет, не преодолел бы.

Он любил ее. Она – жена его друга, но это ничего не значило. Он размышлял и молился часами, но ничего не изменилось. Он ее любил.

Где Божественная воля в этом бедствии? Это испытание? Какая тут может быть цель, кроме того, чтобы сделать его несчастным? Что бы сделал его отец в этом положении?

Это был самый бесполезный вопрос из всех: его отец никогда не поставил бы себя в такое затруднительное положение. Кристи не хотел этого, Бог свидетель, но, так или иначе, это случилось, и он одинок, у него нет ни друга, ни наставника, чтобы довериться им. На этот раз он сам назначал правила, так как двигался один, не следуя по безгрешной, проверенной временем дороге отца.

Он подумал о том вечере, когда окончательно понял, что надежды нет, что нет смысла бороться дальше, или называть то, что он чувствовал к Энни, более чистыми и разрешенными словами: восхищение, например, или привязанность. Это случилось на Празднике сбора урожая. На ней было голубое платье с малиновым шарфом, завязанным вокруг талии. Золотые серьги в ушах и черный медальон на груди. Она сама разливала рабочим-гостям эль из глиняного кувшина, раздавала деревянные тарелки с едой и корзины с хлебом, бисквиты, фрукты, сласти со сбитыми сливками. В начале вечера волосы у нее были аккуратно причесаны и скреплены гребнями, но к концу они растрепались, а ее лицо слегка заблестело от жары, и часто раздавался ее мягкий, низкий смех. Она ему казалась прекрасной цыганкой: если бы на дворе горел костер и она плясала вокруг него, он бы и глазом не моргнул.

До этого момента его чувства к ней были – по сравнению с нынешними – невинными; может быть, только из-за того, что они были так сумбурны. Но этим вечером она сияла слишком ярко, и он не мог больше не видеть того, что все это время было у него перед глазами. Он ее любил, и он желал ее. Когда она предложила ему задержаться, побыть вдвоем, наедине у нее в доме, – он бежал. У него не было выбора.

Было ли ошибкой, что он сказал ей правду? Тогда это казалось благородным поступком, но к чему хорошему это привело? Стоило ему признаться, что он любит ее, как он тут же дал ей возможность отговорить себя от возвышенного решения не видеть ее больше. Все дело в нем, а не в ней, сказал он себе, а кроме того, он по-прежнему отвечает за нее как ее священник.

Как бы она над этим смеялась! Еще громче смеялась бы, если бы знала, что он считает, будто имеет какое-то отношение к ее душе. Но для него было бы грехом совершенно ее покинуть из-за того, что его человеческая природа встала на пути долга священника. И это было правдой, а не просто удобным предлогом, чтобы продолжать ее видеть. Он был в этом уверен, потому что хорошо знал, как мучительно быть с ней рядом.

Что до Энни, он знал: она свое слово сдержит. Она назвала себя агностиком, но честь была для нее священна; кроме того, у нее не было искушения быть нечестной.

Не было искушения? Совсем не было? Это не так. Она не была совсем к нему безразлична (он понял сразу), и это было самым приятным и самым опасным в их отношениях. Он не мог позволить себе эти сладкие, но запретные мысли, потому что за этой дверью таился дьявол. То был откровенный соблазн.

Кристи прижался лбом к прохладному оконному стеклу и стал искать сил в молитве.

Вскоре он услышал шаги в коридоре. Уже пять часов? Но не мальчики Вутен протиснулись в его кабинет через мгновение. Это был Уильям Холиок.

– Викарий, слава Богу, вы здесь. – Вода стекала со шляпы в его руке, образуя лужу вокруг ботинок там, где он стоял. Его простое лицо, красное от холода, выражало смущение и тревогу.

– Что такое? – взволнованно спросил Кристи. – Что-то случилось в Линтон-холле?

– Угу.

– Что-то с Энни?

– Нет, она в порядке. Она у Вэнстоунов, чай пьет с дамами.

– Тогда в чем же дело?

– Посмотрите. – Холиок полез во внутренний карман куртки и вынул сложенный конверт. – Только что солдатик из Иелвертонского полка принес. Это из военного министерства. Я знаю, что там, – солдатик сказал. Его светлость умер.

Кристи ждал под черным зонтиком на краю сквера, в сорока футах от главных ворот красивого двухэтажного дома мэра в стиле Тюдор. Он и Холиок решили, что не надо говорить Энни о Джеффри на приеме у Онории Вэнстоун. Уильям скажет ей, что случилась беда, и уведет ее из дома; позже, у себя в доме, Кристи должен будет рассказать ей правду.

Из-за дождя опустели улицы и плотно закрылись окна домов. Вдали дымила кузница Джона Суона; дверь «Святого Георгия» была, как всегда, приотворена. С другой стороны, даже магазины казались заброшенными… Что скажут жители, думал Кристи, когда узнают, что всего через семь месяцев после того, как они потеряли старого лорда, у них не стало и молодого? Наступают смутные времена, и прихожане обратятся к нему за поддержкой.

Он поднял голову и увидел Энни, которая быстро шла через ворота Вэнстоунов; за ней следовал Холиок. Кристи выступил из-под роняющих дождевые капли деревьев. Она резко остановилась, когда увидела его, и что-то сердито сказала Уильяму. Управляющий виновато покачал головой. Она снова пошла вперед, несмотря на то что он протянул к ней руку. На ней был плащ с капюшоном поверх темного платья; она не воспользовалась каретой, как сказал ему Уильям, потому что в три часа была хорошая погода. Высокая, стройная и изящная, даже когда перепрыгивала через лужи в своих полусапожках, она ранила сердце Кристи; и это было отнюдь не пастырское сострадание. Помоги ему, Боже, он любил ее, и в этот момент понимал только одно: она свободна.

Он встретил ее на середине улицы.

– Кристи, что случилось? Уильям не сказал мне!

Он протянул руку к ее локтю.

– Пойдемте ко мне в дом. Там я вам скажу.

– Нет. – Ужас исказил ее черты. Она отступила. – Скажите мне сейчас.

Кристи и Холиок неловко переглянулись. Уильям мог бы теперь устраниться, и Кристи не стал бы винить его за это. Но управляющий не покинул его; он стоял посреди улицы, невозмутимый и честный, готовый исполнить свой долг.

Но трудное дело, как всегда, должен был сделать Кристи.

– Это плохие известия. Пришло письмо от военного министра.

– Джеффри! – Она поднесла руку ко рту. Он кивнул.

– Это произошло четырнадцатого числа этого месяца. Был сильный шторм рядом с Балаклавой, он был в это время на госпитальном судне в бухте. Тридцать кораблей пошли на дно. Он пропал.

Слезы наполнили ее глаза. Она закрыла лицо руками. Кристи и Холиок нащупали свои платки и неловко протянули их. Они обменялись мрачными взглядами, по-мужски поддерживая друг друга, пока Энни стояла тихо и неподвижно. Ее лицо было скрыто капюшоном и белыми пальцами. Порыв ветра принес сбоку холодные капли дождя, и она вздрогнула.

Кристи сказал:

– Пошли, – и взял ее под правую руку. – Я провожу вас домой, Энни. Там горит огонь. Мы можем согреться.

Она взглянула на него. Он наклонился, встречая безнадежный пристальный взгляд мокрых от слез глаз.

– Пошли домой, – повторил он. Ее губы пошевелились, и она кивнула:

– Домой.

Мужчины окружили ее с двух сторон, оба схватились за ручку зонта Кристи, чтобы укрыть ее, и все втроем они пошли по мокрому деревенскому скверу домой.

– Вот, выпейте это, Энни. Она взяла у него чашку и блюдце и поставила их к себе на колени, переведя завороженный взгляд с искр, потрескивающих на каминной решетке, на коричневую, с молоком, жидкость в чашке.

– Выпейте это, – напомнил он. Она сделала маленький глоток, поморщилась и закрыла глаза.

– Кажется, я выпила больше чая за последние шесть месяцев, чем за всю предыдущую жизнь.

Кристи улыбнулся, ободренный замечанием – вообще тем, что она что-то сказала, – и сел на стул рядом с ней. Он положил руки на колени и сцепил их, уставившись на свои ботинки и подыскивая правильные слова.

– Энни, – начал он медленно, – смерть человека, которого мы любим, особенно когда это происходит неожиданно, часто представляется произволом, даже жестокостью, если мы…

– Не надо. – Она не открыла глаза; ее рот вытянулся в тонкую прямую линию. – Кристи, ради Бога.

– Вы не хотите говорить об этом? Хорошо, тогда мы…

– Я не хочу вашего христианского утешения. Если смерть Джеффри поразила меня произволом и жестокостью, не думайте, что я буду винить в этом Бога – потому что я не верю в Бога. И не смейте мне говорить, что он в лучшем мире!

Он согласно кивнул. Она не могла видеть кивок, так как не хотела открыть глаза. Поэтому он сказал:

– Очень хорошо, не надо христианского утешения. Поговорим о том, как вы себя чувствуете.

– А как, по-вашему, я себя чувствую?

– Почему вы мне не скажете?

– Лучше не стоит.

Он снова кивнул, уже не так согласно, взял кочергу и стукнул по обуглившимся поленьям, отчего в трубу взлетел сноп искр.

Энни поставила невыпитый чай на стол позади себя.

– Извините. Дело в том, что я ничего не чувствую, кроме оцепенения.

– Это естественно.

– Да, наверное.

– Вы еще не можете в это поверить. И я тоже. Трудно горевать, когда это еще не стало реальностью для вас. – Она не ответила. – Если хотите, я позабочусь обо всех приготовлениях для отпевания.

– Отпевание, – произнесла она тупо и уронила голову на руки. – Делайте что хотите, мне все равно.

Он помедлил мгновение перед тем, как сказать:

– Может быть, вы захотите подумать, что нужно прихожанам. Чего люди вправе ожидать. Они опять потеряли главного землевладельца прихода. Они должны чувствовать беспокойство, неуверенность, тревогу за будущее.

– Да-да, хорошо. Но Джеффри не был хорошим землевладельцем: с какой стати им его может не хватать?

– Это нарушение последовательности. Джеффри не был добросовестным руководителем, это правда. И Эдуард не был. Но, по крайней мере, их присутствие давало некоторое чувство стабильности, а в отсутствие всего остального иногда только это и скрепляет общину воедино.

– Вы скрепляете ее воедино.

Он вздохнул, и она быстро добавила:

– Делайте, что только захотите, Кристи, устройте Джеффри самые грандиозные похороны, какие они когда-либо видели, – говорю вам, мне все равно. Я не могу больше оставаться здесь.

Сначала он подумал – она имеет в виду эту комнату. Когда до него дошла правда, он почувствовал мурашки, бегущие по коже.

– Что вы имеете в виду? – спросил он осторожно. – Куда вы пойдете?

Она покачала головой, пожала плечами, снова покачала головой.

– Теперь это ваш дом.

– Конечно, нет. Я никогда здесь не приживусь.

– Это не правда. Вы…

– Где-то есть кузен, Себастьян Верлен. Он унаследует титул. И поместье тоже, я полагаю.

Она стремительно поднялась со стула и подошла ближе к огню. Он следил, как она постукивала кончиками пальцев по каминной доске, повторяя случайный ритм, глядя перед собой в пустоту. Ее профиль четко вырисовывался на фоне темного дерева. Пока он смотрел, ее щеки понемногу розовели, она стала дышать открытым ртом, чтобы он не догадался, что она плачет. Потом она отвернулась.

Кристи встал и после секундной нерешительности подошел к ней. Он положил руку ей на спину, между лопатками.

– Энни.

– Я не… Я не хочу…

– Я знаю. Без христианского утешения. – Он сдвинул руку к ее плечу и слегка его сжал. Она дрожала, постоянно сглатывая, чтобы удержать слезы.

– Все хорошо, – прошептал он самое бесполезное и недопустимое утешение, из всех известных ему. – Все хорошо, Энни. Все хорошо.

Дрожа, она повернулась и дала себя обнять, слушая, как он это повторяет.

28 ноября

Сегодня пришло письмо от Джеффри. Он писал его на борту госпитального судна в Черном море. Дата – 10 ноября, за четыре дня до шторма, который его убил. Он писал о своих бравых подвигах в битве при Инкермане, где он был ранен в бедро и в плечо. Его могут наградить за доблесть, пишет он.

29 ноября

Прошлой ночью видела во сне Равенну. Я снова была ребенком, и мама учила меня плавать. Проснулась в слезах.

30 ноября

Поминальная служба была проведена гораздо лучше, чем отпевание отца Джеффри. Благодаря моему участию, сказал Кристи. Очень в этом сомневаюсь.

2 декабря

Опять не сплю по ночам. Значит, прихожу в себя. Вчера я спала полдня и провела оставшуюся половину в каком-то оцепенении, глазея в окно, слишком сонная, чтобы одеться. Не понимаю своего настроения. Скорее, настроений: они меняются. А сейчас… сейчас я не чувствую желания писать в эту тетрадь.

4 декабря

Я вспоминала вечер, когда Джеффри и я впервые встретились. Весна; домашний прием в Суррее; хозяйка – миссис Уэйд или Уэр, какая-то покровительница голодающих художников, как мне кажется. На второй день я была готова повеситься с тоски. Я никого не знала, а папа, который в то время приударял за чьей-то женой, забыл о моем существовании. Я заметила Джеффри первой: вернее, мне так показалось. Но, как выяснилось, это было не так. Через несколько лет, он рассказал мне, что его приятель Симингтон показал ему меня раньше. Он уже знал, разумеется, о полученном папой наследстве; именно поэтому он заставил Симингтона выпросить для него приглашение. Я была сразу заинтригована: он не имел ни малейшего сходства с художником, на мой взгляд. Он казался человеком действия. Был модно одет, без нарочитого беспорядка в туалете, и выглядел здоровым и хорошо упитанным. Острый взгляд, внимательный, не сонный. Это привлекало меня – энергичный, физически крепкий мужчина, деятель, а не наблюдатель. Когда он поймал мой взгляд и улыбнулся, это не выглядело флиртом; это казалось солидарностью. Две родственные души, плывущие навстречу друг другу в море скуки и пустоты. О, глупая, глупая девочка!

Я не могу вспомнить его первые слова; что-то заранее обдуманное и хорошо исполненное, я уверена. Что я помню, так это нетерпимость (презрение, как мне пришлось узнать) к другим гостям на этом приеме. Он отзывался о них насмешливо, саркастически. Мне это доставляло удовольствие, о чем я вспоминаю со стыдом. Он считал само собой разумеющимся, что я была не из их числа – о, нет, я была, как и он, сторонним наблюдателем; наше умственное превосходство спасало нас от излишеств этих безвольных, унылых эстетов. При этом, о чем бы ни шла речь, он постоянно намекал, что как мужчина он даст сто очков вперед любому из них. В этом я не сомневалась. Мне было двадцать лет, и я для этого созрела.

Я хотела его, но не поэтому я пошла за него замуж. Он сказал, что любит меня. Я б простила его за все остальное, но эту ложь я простить не могу. Даже теперь.

5 декабря

Без сна, взвинченная. Кажется, теперь я могу выйти, выбраться из этого дома. Я слишком долго просидела взаперти, не видя никого, кроме Кристи, да и то только раз, недолго, потому что он настоял. Я хотела бы, чтобы он сейчас пришел. Я могу послать записку… нет. Лучше не надо. О, если бы он только пришел. Теперь, когда я об этом подумала, я не могу больше думать ни о чем другом.

6 декабря

Не понимаю, что я чувствую, о чем думаю. Это конец или начало? Я оторвалась от корней, так сказать. Это подходящее выражение, потому что я чувствую себя развязанной, лишенной оболочки. Оторванной. Я освобождена, не знаю от чего или для чего. Особенно для чего.

7 декабря

Деньги у меня есть, но нет дома.

Так сказали поверенные, трое, они приехали этим утром от Тэвистока, чтобы очень вежливо поведать мне о моей судьбе. Мне должны выплачивать две тысячи фунтов в год, проценты с основной суммы, оставленной мне от всей собственности, в течение всей жизни, независимо от моего положения (имеется в виду новый брак, случай, до смешного маловероятный). Но Линтон-Грейт-холл является теперь собственностью Себастьяна Верлена, а мне предложено подыскать жилье где-нибудь еще, по возможности скорее.

Даже самая мысль об этом так меня утомляет, что я с трудом держу это перо в руке. Годами я представляла себе, что, если у меня будут деньги и независимость, я отправлюсь жить в Равенну. Я помню, как была там счастлива ребенком. Смогу ли я быть там счастлива снова? Возможно. Но я так устала. Просто не выношу мысли о переезде.

8 декабря

Мне необязательно переезжать. Во всяком случае, немедленно. Отсрочка пришла в виде письма от Себастьяна Верлена, нового виконта д’Обрэ.

Юристы известили его о смерти кузена за несколько дней до его отплытия во Францию, где он собирался «провести время», как он это назвал, что займет у него не менее полугода. «Не беспокойтесь на мой счет, – пишет он. – Когда я приеду, можно будет начать думать о вашем переезде из Линтон-холла; и даже тогда, осмелюсь заметить, не будет настоятельной необходимости уезжать, если вы еще не найдете подходящего жилья. Мне вполне удобно в моей лондонской норе, и я не помышляю о вашем выдворении, пока вы не будете вполне готовы к переселению».

Он выражается снисходительно и замысловато, что соответствует тому немногому, что я могу о нем вспомнить из рассказов Джеффри; но в другом месте письма он пишет искренне, даже трогательно, о своем сочувствии к моей потере. Он не клянет судьбу, что потерял Джеффри, которого, как я поняла, он едва знал – на самом деле, мне кажется, они недолюбливали друг друга, – но, когда он выражает свое соболезнование, это звучит вполне искренно. Он пробудил во мне интерес; хотелось бы вспомнить, что о нем рассказывал Джеффри. У меня сохранилось впечатление, что он сибарит и прожигатель жизни, но это плохо вяжется с тоном его письма. Возможно, причина великодушия нового лорда заключается в том, что он может себе его позволить.

Кристи говорит, что я цинична. Знал бы он хоть половину!

9 декабря

Я не могу в себе разобраться, я себя больше не узнаю. Надолго погружаюсь в депрессию, а потом, без причины, перехожу в состояние, которое можно назвать только эйфорией. Оба состояния неестественны и явно вне моей власти.

Выходит так, что без Джеффри я не знаю, кто я. К добру или к худу, он определял меня: я была его женой, привязанной к нему взаимной горечью и отсутствием иллюзий. Кто я теперь? Кристи говорит, что я могу стать кем угодно, не понимая, что для меня это звучит как никем вообще. Прелесть свободы сильно переоценивают. Это не освободило меня, это меня парализовало.

Я думала, что привыкла к одиночеству. Я сделала его своим любовником, своим лучшим другом. Но я умру, если с кем-нибудь сегодня не поговорю.

После полудня. Приходил Кристи. Я почти могу поверить в действенность молитвы: я думала о нем весь день. Мы спокойно поговорили о Джеффри, более честно, чем когда-либо. Я продолжаю вспоминать то время – сразу после того, как он рассказал о смерти Джеффри, когда он обнял меня и дал мне поплакать. Я продолжаю вспоминать это чувство и теряю нить разговора. Наверное, он решит, что я спятила.

Лучше всего стало, когда мы через некоторое время перестали говорить о Джеффри и заговорили о другом. Как два обычных человека, как друзья, говорили о повседневных делах, разных случаях, слегка подшучивали, прерывали друг друга. Это доставило мне большое удовольствие. Мне кажется, я пробуждаюсь. Может ли это быть? Мысль о том, что после Джеффри еще есть другая жизнь, волнует и соблазняет меня. Этим вечером мне не страшно, и я с уверенностью смотрю в завтрашний день.

Это не может долго продолжаться. Или может?

12

Декабрь, безмолвный и пасмурный, простерся над тихими рощами и мрачными обнаженными полями. Кристи с трудом шел по грязной тропинке между деревней и усадьбой, его попутчиками были только одинокий дрозд, нахохлившийся для тепла на изгороди, и матерая лиса, семеннившая в отдалении через рыжевато-коричневое пшеничное поле. На последнем подъеме перед тем, как тропинка ныряла, а потом шла прямо до фасада помещичьего дома, он помедлил, ища взглядом в проблесках между мрачными зарослями буков контуры здания. Серебряная лента воды мерцала под холодным солнцем, и одетая в темное фигура – он подумал вначале, что это деревце, – по-прежнему двигалась, медлила, снова шла вдоль берега. Это была Энни.

Потом заросли стали гуще, и он перестал ее видеть. Но ее выразительный образ остался в его душе, темный и одинокий, картина уединенного горя. Он посмотрел вниз на пучок хризантем у себя в руке. Ржавого цвета, лишенные запаха, это были последние цветы из сада Уйди. Он сорвал их по пути, проходя мимо их дома, полагая, что это убийство из милосердия. Но теперь ему стало стыдно. Он ухаживал за женщиной, чей муж умер ровно четыре недели назад. Бормоча про себя, он швырнул тощий букет в грязь и пошел вниз по холму.

Энни увидела его с моста. Она смотрела вниз на медленный, покрытый листьями поток, опершись руками на каменный парапет. Когда она подняла голову, ее бледное выразительное лицо изменилось – меланхолия сменилась радостью, это заставило сжаться сердце Кристи, он пожалел, что выбросил цветы. Ожидая его, она расправила воротник пальто и осторожно отряхнула юбку; мысль о том, что она прихорашивалась для него, сначала поразила его как невероятная, а потом – как чудесная. Подойдя к ней, он был готов смеяться. Но он овладел собой и поздоровался без неприличной веселости, и, как старые друзья, они повернулись, облокотились на холодный камень и стали вместе всматриваться в реку, соприкасаясь локтями.

– Как поживаете, Энни? – спросил Кристи: он не видел ее четыре дня.

– Мне лучше, Кристи. Гораздо лучше. Мне кажется, я начинаю приходить в себя. – Раньше она иногда успокаивала его, просто чтобы обойти стороной этот вопрос, но в этот раз ответила так, будто так и думала. – У вас все в порядке?

– Да, все прекрасно. Занят, но в полном порядке.

Они поговорили о приближающихся зимних холодах и о Рождестве, немного о церковных делах, а затем Кристи перешел к официальной части своего визита.

– Мне хотелось бы попросить вас кое о чем, но вы должны ответить совершенно честно, чтобы не позволить мне или вашему чувству долга каким-то образом повлиять на вас.

– Моему чувству долга? – Энни скептически усмехнулась. – Что это, Кристи, расскажите, вы пробудили мое любопытство.

– В Линтоне есть традиция, сколько я себя помню, открывать большой холл на Рождество для деревенских семей с детьми. Эдуард ненавидел ее, но всегда исполнял, потому что уважал традицию, любую традицию. Он произносил короткую, формальную речь, приветствуя всех, а потом уходил наверх, и больше его не видели.

– Вы хотите, чтобы я…

– Вам не надо ничего делать. Вы носите траур; никто ничего не подумает, если вы решите не принимать гостей в этом случае. Наоборот, в данном случае, возможно, найдутся те, кто осудит вас, если вы примете гостей. Все, что я…

– Мне хочется это сделать, – прервала она. – Это ведь для детей, не так ли? Значит, всем спорам конец. И я полагаю, вы правы: некоторые люди осудят меня за то, что я не веду себя как образцовая горюющая вдова. Но вы уже знаете меня достаточно хорошо, чтобы догадаться, как мало это меня беспокоит.

Он улыбнулся, подумав: да, действительно. Строго говоря, она даже сейчас не была в трауре, потому что бархатное платье, которое он видел под ее расстегнутым пальто, было насыщенного красновато-коричневого цвета, и даже был выставлен напоказ белый кружевной воротник. Онория Вэнстоун была бы в шоке.

– На что это похоже? – спросила она. – Скажите мне, что нужно делать.

– Это совсем несложно. Дети обычно разыгрывают сценки на рождественский сюжет, немного пения, немного подарков – просто маленькие безделушки, которые купила миссис Фрут и дала служанкам, чтобы заранее упаковать.

– Будет еда?

– Фруктовый пунш и несколько тортов, больше ничего. Не надо думать, что это потребует хлопот.

– И это в большом холле? О небо, там же холодно, как в склепе!

– Да, действительно.

Кристи вспомнил, как в прошлые годы дети все время должны были быть в пальто и шапках. Энни приложила палец к щеке и уставилась в пространство. Он спросил ее, о чем она думает.

– Мне кажется, все это выглядит немного мрачновато. И как это можно смягчить или хотя бы немного оживить без больших усилий?

– Вы действительно уверены, что хотите в этом участвовать?

– Да, я уверена. Я и не подумаю отменять это. Я поговорю с миссис Фрут – точнее, попробую, – она улыбнулась, – и получу от нее указания, что надо сделать. Надо начинать подготовку к празднику немедленно, потому что до Рождества осталось меньше двух недель.

Ее щеки порозовели, в глазах появился огонь – этого он давно не видел. Он порывисто взял ее за руку.

– Я рад, что вы собираетесь это сделать. Это будет приятно детям, но, я думаю, еще большую пользу это принесет вам.

– Я рада, что вы сказали мне об этом. – Она улыбнулась ему, на этот раз ее лицо было открытым и светлым. – О, Кристи, – сказала она неожиданно, – я забыла! Молли – гнедая охотничья кобыла! Джеффри ездил на ней до того, как купил вороного. Она ожеребилась прошлой ночью.

– Я знаю Молли.

– Хотите посмотреть жеребенка? Это кобылка, она великолепна.

– Покажите мне.

Главный конюх Линтон-холла Колли Хоррокс выходил из конюшни, когда подошли Кристи и Энни. Он дотронулся до шляпы и сказал хозяйке, что уходит в кузницу Суона, если он ей не нужен. Энни сказала, что не нужен, и спросила, как жеребенок.

– Она настоящая чудо, миледи, – ответил он, выпятив грудь, как будто сам был отцом кобылки. – Она в отличной форме, и мамка в полном порядке.

– Как вороной жеребец, Колли? – спросил Кристи.

– Ну, теперь ему бы не помешала пробежка, викарий, уж это точно. Я сам гоняю его по пустоши, когда время есть; но парень мог бы больше: он очень беспокоен и брыклив.

Старая массивная, из камня на известке конюшня была только наполовину заполнена лошадьми: старый виконт экономил, но глаз у него был верный – все купленные или выращенные им животные были первого сорта. Кристи шел с Энни по засыпанному соломой проходу между стойлами, раздавая ласковые слова и шлепки по носам любопытствующих голов, торчавших над загородками. Слабый свет декабря едва светил через обмазанные глиной окна. Теплый спертый воздух был приятен после холода снаружи; они еще не дошли до стойла Молли, как Кристи снял пальто. С тех пор как они с Джеффри бегали здесь детьми, он заглядывал в конюшню Линтон-холла только раз или два; было что-то успокаивающее в том, что с тех пор мало что изменилось.

Молли и ее жеребенок находились в просторном деннике в конце длинного отсека, отделенные для безопасности и спокойствия от остальных лошадей, даже от Лонгфеллоу, гордого отца.

– Правда, они прекрасны? – пробормотала Энни, бесшумно поднимая деревянную задвижку и осторожно проникая внутрь.

Молли кормила жеребенка; она скосила на них свой большой глаз и, узнав хозяйку, радостно заржала.

– Привет, Молли! – Энни ласково погладила ее по лоснящейся шее. – Как ты, моя прекрасная? Как твой любимый ребенок? О Боже, Кристи, – прошептала она в экстазе, – вы когда-нибудь…

Он засмеялся от удовольствия – жеребенок, которому был только день от роду, являлся, конечно, одним из самых обворожительных созданий. Гнедая в отца, эта малышка получила от матери белое пятно на глазу.

– Колли точно заметил, она настоящее чудо, – подтвердил он, поглаживая кобылку. – Как вы ее назвали?

– Колли зовет ее Заплаткой.

– Ну, вы можете придумать кое-что получше.

– Да, это не самое эффектное имя. – Голенастая кобылка, насосавшись молока, решила поизучать их своими громадными влажными глазами. – Но, так как она на самом деле не моя, я не думаю, что имею право давать ей имя. Я теперь хожу сюда в гости.

Она сказала это тихо, со спокойным лицом, глядя неподвижно на тонконогого жеребенка. Кристи постарался попасть ей в тон.

– Вы думали о том, куда поедете?

– Нет. Или, лучше сказать, думала безрезультатно. – Она сняла свою широкополую шляпу и пригладила волосы ладонью. – Хотите взглянуть на жеребца?

Он кивнул и последовал за ней назад, в коридор.

Жилище Дьявола было почти так же просторно, как стойло ожеребившейся кобылы, где была Молли, как и положено для дорогого, породистого скакуна. Но большой жеребец бил копытами, не переставая, кожа под его попоной подергивалась от нетерпения. Как сказал Колли, он был беспокоен и рвался на свободу.

– Перед тем как уехать, Джеффри просил меня присмотреть за ним, – признался Кристи, поглаживая черную благородную шею, чтобы успокоить его. – Я был занят, но это меня не извиняет. Я выделю время для его выездки.

– Я думаю, вам надо называть его Тандем, – сказала Энни. – Это имя записано в родословную, да и не годится для священника скакать по полям верхом на коне по имени Дьявол.

Он принял предложение, и они улыбнулись друг другу.

– Кристи, – спросила она, помолчав, и ее улыбка угасла, – что на самом деле случилось, когда вы с Джеффри скакали наперегонки?

Он внимательно взглянул на нее.

– Что вы имеете в виду? Я упал с лошади, я говорил вам.

– Но это не полная правда. Давайте, скажите мне наконец – что это изменит? – Видя, что он еще колеблется, она добавила: – Поверьте, вы мне не можете сказать о Джеффри ничего такого, что меня шокировало бы.

Твердое выражение ее лица смущало его. Она опустила голову, как будто изучала скребницу, которую взяла из ящика в углу.

– Джеффри столкнул мою лошадь с тропы, – медленно проговорил он, – потому что мы его обгоняли.

Энни подняла глаза, в них была боль, но не удивление.

– Вы могли бы погибнуть.

– Да. Или Донкастер – мой конь. Я не могу это понять. Когда мы были детьми, он ничего подобного не мог бы сделать. Никогда.

– Он изменился.

– Почему?

Энни покачала головой и бросила скребницу обратно в ящик. Не говоря ни слова, она вышла из стойла жеребца и пошла по пыльному коридору обратно к кобыле.

– Что вы имели в виду, когда говорили, что я не могу сказать о Джеффри ничего такого, что бы вас шокировало? – продолжал Кристи, снимая сюртук и бросая его на низкую скамейку у стойла.

Энни стояла к нему спиной, опираясь на плечо Молли. Жеребенок свернулся на куче сена и крепко уснул. Кристи подходил ближе, пока не остановился за спиной Энни. Ее голова склонилась, он видел полоску кожи на шее, золотистые пряди ее прекрасных волос.

– Расскажите мне, – сказал он тихо, и она вздрогнула, не зная, что он так близко. – Он причинил вам боль? Расскажите, Энни.

– Я скажу вам одно, – сказала она так тихо, что ему пришлось наклониться к ней, чтобы слышать. – Год назад он меня ударил, и я упала с лестницы. Мы спорили, он потерял голову. Я сломала запястье. Он никогда, никогда больше не касался меня. Насилия больше не было.

Кристи взволнованно взял ее за руку, которую она положила на холку кобылы.

– Эту?

Она кивнула, не поворачиваясь. Он схватил пальцами тонкий, бледнокожий изгиб, осторожно нащупывая хрупкие косточки.

– Что еще?

Она покачала головой.

– Скажите мне.

– Кристи, не спрашивайте.

Все еще держа ее запястье, другой рукой он откинул ей волосы со щеки, чтобы увидеть ее лицо.

– Хорошо. Не сейчас. Но мне жаль, что вам причинили боль. Я хотел бы знать вас в то время. Я хотел бы помочь вам.

Она встала к нему вполоборота. Их тела почти соприкасались; если у него еще были сомнения, почему они снова замолчали, то выражение ее глаз развеяло их. А потом она коснулась кончиком языка верхней губы и прошептала:

– Кристи, если вы поцелуете меня, это будет грехом?

Он не засмеялся. И не сказал о том, что подумал – что для него это как причастие. Он не хотел ее напугать. Он нагнулся и легко прикоснулся губами к ее губам, ощущая на лице ее легкое дыхание. Ее губы трепетали, но его поцелуй оставался легким, и он не коснулся ее, опасаясь, что неправильно ее понял. Ее рука осторожно коснулась его щеки. У нее были теплые, нежные, мягкие губы, он не удержался и ласково провел по ним своими губами. Тогда она подняла руки и обвила его шею, и он понял, что не ошибся.

– Энни, – пробормотал он, наслаждаясь, и обнял ее крепче.

Они поцеловались по-настоящему, потом отодвинулись, чтобы поглядеть друг на друга в счастливом изумлении. Он закрыл глаза, когда она дотронулась кончиками пальцев до его лица, проводя по линии бровей, скул, переносицы. Он прижал ее к твердому боку Молли, но та лениво двинулась, и они пошатнулись. Смеясь, они медленно поворачивались, пока не оказались рядом с деревянной скамьей, стоявшей вдоль стены. Кристи отшвырнул с дороги свой сюртук, и они уселись, не разжимая объятий.

– Я хотел коснуться тебя, – признался он шепотом, проводя губами по ее шее и восхищаясь нежностью ее кожи.

– Я тоже хотела.

– Это было нехорошо.

– Тогда. – Ее пальцы ворошили его волосы. – Не теперь. О, Кристи, теперь это так хорошо!

Его руки проникли под ее шерстяное пальто и сомкнулись вокруг талии. Притянув ее к себе, он почувствовал ее груди. Ее губы были нежнее, чем бархатное платье. Вновь целуя ее, он раздвинул их кончиком языка и был вознагражден выражением удивления и наслаждения на ее лице. Она трепетала, он тоже. Она обхватила его лицо и поцеловала его, страстно, изо всех сил.

– Я этого не делала так давно, – сказала она ему дрожащим голосом. – Я боялась, что мне не понравится. – Улыбка расцвела на ее губах; она подалась вперед, к его губам, чтобы прошептать: – Как я могла так заблуждаться?

Он снова поцеловал ее долгим, опьяняющим поцелуем, ощущая себя юношей на первом свидании. Его руки под ее пальто, казалось, действовали сами по себе, а она не делала ничего, чтобы их остановить. Она закрыла глаза и издала мягкий мурлыкающий звук, он погладил ее груди, обхватил их, лаская соски большими пальцами. Потеряв рассудок, он стал расстегивать ей платье под кружевным воротником – пока понимание того, куда эти любовные ласки могут завести, не вернуло его на землю. Он засмеялся.

– Что мы делаем?

– Не знаю, но не останавливайся, – произнесла она глубоким воркующим голосом, который заставил кровь быстрее бежать по жилам.

Потребовалось все его самообладание, чтобы снять руки с мягких, округлых грудей и отодвинуться на расстояние нескольких дюймов. Ее одежда и прическа были в восхитительном беспорядке, у нее даже были соломинки в волосах. Он осторожно убрал их и взял ее руки в свои.

– Энни. – Его голос стал серьезен, он хотел успокоиться, чтобы выразить то, что он собирался сказать так, чтобы она поняла, что им двигает не только страсть. – Энни, любовь моя. – Она склонилась, чтобы поцеловать его пальцы. Когда она опять посмотрела вверх, он увидел слезы в ее глазах. – Я люблю тебя, дорогая. Всем сердцем. Слишком рано говорить это, я знаю… – Она покачала головой. – Но я должен. Я люблю тебя. Если ты будешь со мной, я сделаю тебя счастливой, обещаю.

– Я счастлива и так.

Слезы катились по ее щекам.

Ему пришлось поцеловать ее еще раз. Он почувствовал соленый вкус и ощутил желание плакать с ней вместе, так он был счастлив.

– Все это придется держать в секрете. Возможно, целый год, – пояснил он с сожалением. – И даже после этого мы не сможем пожениться еще несколько месяцев, во всяком случае, без того, чтобы…

– Кристи, остановись – я не могу выйти за тебя замуж!

Его сначала поразил ее удивленный тон, а не смысл слов. Что ее так удивило?

– Ты не можешь? – тупо повторил он.

– Нет. Нет. Мне жаль. Я не поняла, что ты хотел… что ты сделал мне предложение. – В ее устах это слово прозвучало издевательски, даже с отвращением. – Вообще – о, Кристи, я никогда не выйду замуж. У меня нет ни малейшего намерения снова выходить замуж, за кого бы то ни было. Но особенно за тебя.

Она встала и отвернулась. Он мог только хлопать глазами, глядя, как она застегивает платье трясущимися пальцами. Наконец, придя в себя, он спросил:

– Почему нет?

Она посмотрела на него, как на тупого ребенка.

– Потому! Ты – священник!

Он тоже встал.

– Впервые слышу, что это исключает брак. – Ему показалось, что это звучит весьма разумно; странно, потому что в голове у него был хаос.

– Кристи, – сказала она терпеливо, – я не верю в Бога. Ты – священник, я – атеистка.

– Ты агностик. Это…

– Нет, не агностик, я – атеистка. Для меня выйти за тебя замуж – это все равно как… как если святой Павел женится на проститутке.

Он фыркнул.

– Или Иисус женится на Марии Магдалине.

Он начал смеяться, но она пресекла это.

– Как ты мог даже думать об этом? Это невозможно, нелепо. Мы так не можем быть вместе.

Он развел руками.

– Как же мы тогда можем быть вместе?

Она стала расхаживать. Чувствуя ее нервозность, кобыла отходила в сторону, чтобы освободить дорогу.

– Для тебя это риск. Не о себе я беспокоюсь, честное слово, но, если про нас станет известно, я думаю, у тебя могут быть большие неприятности. Тебя могут лишить духовного сана, или как там это называется.

Правда поразила его. Чтобы удостовериться, он спросил:

– О чем это ты?

Она остановилась и посмотрела ему в глаза.

– Я говорю о связи, – сказала она храбро.

– О связи?

– Да.

– Нет.

– Почему нет?

– Ты что, серьезно? Потому, что это дурно.

– Не вижу в этом ничего дурного. Это не супружеская измена – мы не женаты. «Не пожелай жены ближнего своего» – мы и не желаем.

Он не знал, смеяться над ней или придушить.

– Ты что, не слышала, что прелюбодеяние – это грех?

– Для меня это не грех.

Она скрестила руки и вздернула подбородок.

– Так ли? У тебя сколько связей было?

– Не в этом дело. Если у меня их и не было, то лишь потому, что я до сих пор этого не хотела, а не потому, что считала это аморальным.

У нее были ответы, хотя и глупые, на все вопросы.

– Энни, ты когда-нибудь об этом думала? Когда-нибудь всерьез задумывалась?

– А ты? – парировала она.

– Да. И в общем и в частности.

В ее глазах зажегся проказливый огонек. Приблизившись на шаг, она понизила голос и спросила:

– О ком же вы думали, размышляя об этом в частности, ваше преподобие?

Он снова был зачарован. Но руки держал при себе и сказал только:

– Напрашиваетесь на комплимент?

– Возможно. – Она широко улыбнулась, отбросив ложную скромность. – Ты меня хочешь, правда?

– Я хочу на тебе жениться.

– Я не могу выйти замуж.

– Со временем ты изменишь свое мнение. Слишком рано, ты еще…

– Нет, ты ошибаешься. Я никогда не хотела замуж за Джеффри, и я была права. Не надо было этого делать.

– Брак с Джеффри был ошибкой, – согласился он. – Брак со мной…

– Был бы почти столь же катастрофичен. Кристи, это невозможно, этот вопрос вне рассмотрения! – Она стукнула кулаком по ладони, подтверждая это. – Если когда-нибудь и были два человека, которые не должны вступать друг с другом в брак, то это ты и я. И не только из-за наших – ха! – религиозных различий. Если вы снизойдете до этого, то увидите, что у нас нет ничего общего. Я не могу прожить в Уикерли оставшуюся жизнь. Я – жена священника? – Она опять невесело засмеялась. – Посещать бедных и больных, приглашать на обед, стараться понравиться епископу – вся эта чепуха…

. – Ты будешь прекрасно смотреться в этой роли.

– Но это не мой дом. Я… я хочу вернуться в Италию, в Равенну, где я выросла.

– Равенна?

Он впервые услышал об этом и попытался говорить без раздражения, но это становилось все труднее.

– У тебя там кто-то есть? Кто-то из семьи?

– Я была там счастлива. – Она уклонилась от прямого ответа. – Мы уехали после смерти матери, но у меня остались воспоминания.

– Энни, тебе было семь лет!

Она отвернулась на секунду, потом повернулась обратно. Страдание, написанное на ее лице, заставило его подойти вплотную и взять ее за руки.

– О, Кристи, – простонала она, – это безнадежно. Просто я тебе не жена. И ты это знаешь, я думаю. – Он начал отрицать это, но она положила пальцы на его губы. – Но мы все-таки можем быть вместе. Мы все-таки можем быть счастливы.

Она ласкала кончиками пальцев его щеки, затем губы. Встав на цыпочки, она поцеловала его в губы, шепча его имя. Он близко видел ее глаза и чувствовал, как его тело содрогается от желания.

Он положил руки ей на плечи и мягко отвел ее от себя. Она покраснела. Сначала он не поверил; он решил, что она сейчас заплачет. Но она не заплакала, а румянец – он видел его у нее впервые – был вызван смущением. Такой поток нежности захлестнул его, что он не выдержал.

– О Боже, Энни, – пробормотал он, устремляясь к ней.

Но она отпрянула, теперь в ее глазах горел адский огонь.

– О, значит, поцеловать меня сейчас – это грех? – сказала она язвительно. – Я ненавижу твою религию. Ты говоришь, что любишь меня, а сам не хочешь стать моим любовником. Разве любовь может быть грехом? – Она высвободила руки и опустила их. – О, это совершенно бесполезно. Извини, Кристи, я ошиблась. Правда в том, что ты слишком провинциален для меня. Теперь я вижу, мы совсем друг другу не подходим.

Она уже положила руку на дверь стойла, когда он понял, что она уходит. Уходит. Было нелегко двинуться так быстро, чтобы поймать ее, и при этом плавно, чтобы не вспугнуть Молли. Ему это удалось, и дополнительным удовольствием было видеть, как изменилось выражение лица Энни, от непреклонного до изумленного, когда он схватил ее, прижал к загородке и зарычал на нее:

– Мы, провинциалы, целуемся так.

Ее удивленный рот был легкой мишенью. Его поцелуй был глубок, от него перехватывало дыхание: он целовал снова и снова.

Она поникла. Постанывая, она сумела обхватить его и, положив руки ему на бедра, притянула к себе. Жар грубой страсти сжигал его. Он откинул ей голову и поцеловал ее в горло горячим, открытым ртом, а его пальцы шарили по мягким холмикам ее груди, гладили их, заставляя ее стонать от страсти.

– Выходи за меня, – прорычал он, слегка покусывая ее за шею. – Выходи за меня, Энни. – Она попыталась покачать головой, но он не дал ей. – Выходи за меня.

Все, что она могла произнести, было «Н-н-н», после чего он заставил ее замолчать поцелуем. Он чувствовал, что теряет голову, но в последний момент понял, что обольщение Энни принесет победу ей, а не ему.

Дрожа от возбуждения, он оторвал рот от ее рта и, чтобы отдохнуть, прижался лбом к ее лбу. Их соединенное дыхание звучало хрипло и прерывисто, но он не чувствовал облегчения от того, что ему удалось довести ее до такого же, как у него, возбуждения; на самом деле он ощущал раскаяние. Без особой надежды он произнес:

– Нам можно не ждать целый год. К черту, пусть будет шесть месяцев.

Она потрясла головой и сказала:

– Нет, нет, нет, нет, нет.

Передышка. Их руки разъединились, но они не отодвинулись друг от друга. На вид она была так же опустошена, как и он.

– Я тебя допеку, – предупредил он.

– Я собираюсь тебя обольстить.

– Вовсе не собираешься.

– Нет, собираюсь. Если я грешница и должна отправиться в ад, я чертовски хочу быть там с тобой. – Внезапно она улыбнулась. – Только с тобой. Подумай об этом, Кристи, – ты и я в аду. Может, это станет раем?

Он отступил, пораженный. Если она – дьявол во плоти, то его бессмертная душа подвергалась серьезной опасности.

– Лучше беги, – ядовито усмехнулась она. – Все равно ты мне достанешься.

Он погрозил ей пальцем.

– Чем больше грешишь, тем глубже падение. Ты мне достанешься.

Шум перед входом в загон заставил их вздрогнуть.

– Колли вернулся! – виновато шепнула Энни. Кристи подобрал с пола сюртук и сказал, обращаясь к Богу:

– Спасибо Тебе.

13

Небеса возрадуются, земля расцветет, море взволнуется и все, что в нем скрыто; пажити возрадуются и все, что на них. Все лесные дерева возликуют в радости перед Господом, ибо он явился, явился судить землю.

«Когда он явится судить землю, – подумала Энни, – у меня будут неприятности. Потому что я пыталась совратить одно из его лучших созданий».

Сидя на теплой, мягкой церковной скамье семейства д’Обрэ, она подняла взгляд от своего молитвенника и остановила его на Кристи. Он читал 96-ой псалом, держа Библию в левой руке, поводя правой в медленном завораживающем ритме, точно попадая в тон радостной вести псалма. Его облачение было белым в честь праздника Рождества. В свете алтарных свечей, его праздничные одежды сверкали, как жемчуг, а его великолепные золотистые волосы излучали свет, который она могла считать только священным нимбом.

Священным? Боже правый! Но это правда, она часто думала о нем как о представителе небесного воинства, и это впечатление всегда усиливалось, когда он носил торжественные одеяния при свете свеч и золотого распятия. Она сомневалась, что кто-нибудь из прихожан удивился бы, если бы он неожиданно распростер крыла и обнажил огненный меч.

А она пыталась его соблазнить. Если бы воспоминание о том вечере в стойле Молли не было таким ярким, она могла бы подумать, что это галлюцинация. Соблазнить викария церкви Всех Святых? Посмотрите на него! Он читал краткую молитву, готовясь к отрывку из Писания и проповеди – она теперь знала литургию назубок, как примерная прихожанка, – и его голос возносился, провозглашая Рождество единственного сына Божия от Пречистой Девы и становление его человеком. Энни опустила глаза, испытывая стыд. Ей бы следовало попросить прощения у Бога, если бы он существовал, но, так как его не было, она подумала, что должна попросить прощения у Кристи.

Она не встречала его наедине после столкновения в конюшне. Он пригласил ее запиской посетить выступление церковного хора во время рождественского поста, и она пошла, не зная, чего ожидать. Как оказалось, ждать было нечего: после пения он исчез. Без сомнения по церковным делам, но она не хотела спрашивать преподобного Вудворта, по каким именно. И однажды он пришел в Линтон-холл, чтобы выгулять Дьявола, но сразу после этого ушел, не заходя в дом, не попытавшись увидеть ее; она бы даже ничего не узнала, если бы об этом в разговоре с ней не упомянул Уильям Холиок. С тех пор – ничего.

Это означало, что он пришел в себя, и это было хорошо. Это было лучшее из всего возможного. Да, да, да, но почему же она чувствует себя разочарованной? Весь этот пыл, это новое запретное желание, восторг и твердый, надрывающий душу отказ в конце – все исчезло! И, очевидно, забыто им, как будто этого и не было никогда. Неужели он на самом деле мог так легко ее отбросить, как опасную и не очень нужную вещь? Как тот вид греха, которого его душе лучше сторониться? Эта мысль не только печалила, но и причиняла постоянную боль, Она и без того гордилась его силой воли, ей не хотелось добавлять себя к списку удачно преодоленных им соблазнов.

Но он сказал, что любит ее. О Боже. Он ее любит.

Конечно, он ее не знал; если бы знал, то не смог бы любить. Внутри у нее слишком много горечи, слишком много отчаяния и пустоты. Если их сравнивать, то он – солнечный бог Аполлон, а она – Диана. О, но он сказал это: «Я люблю тебя, Энни», – а значит, он верит в это, Кристи никогда не стал бы врать. Так что она могла сохранить это на память, что бы еще ни случилось.

Но он явно боролся со своими запретными страстями и побеждал. Ей следовало бы радоваться за него, это было бы по-христиански. Но она не чувствовала ни малейшей радости. Она слушала его проповедь в плохом настроении. Это была простая проповедь и короткая, по его меркам, – о чуде Рождества Христова. Он полагал, что читает никудышные проповеди, но Энни с этим не соглашалась. Может быть, грешники и не падали сразу на колени, раскаиваясь и меняя свою жизнь, благодаря его вдохновению и проповедническому откровению, но она не думала, что такое вообще возможно. Кристи не мог понять, в чем его сила. Он провозглашал – подходящее слово – Божественное учение своим собственным человечным, мягким, возвышенным примером. Она могла слушать, как он проповедует целый день, потому что его устремления были так ясно видны. Он ей не раз говорил, что даже у него бывают иногда сомнения, случаи, когда его подводила его вера, – признание поразило и заинтриговало ее. Но если у него и были сомнения, этого нельзя было заметить в его проповедях, когда он славил Бога каждым словом. Его абсолютная честность была чудом.

Хор мальчиков пел ангельскими голосами «Се грядет младенец», дирижировала хором Софи Дин, которая выглядела красивой, несмотря на глубокий траур, который она носила по отцу. Когда настало время святого причастия, Энни осталась, как обычно, сидеть на своей скамье, наблюдая, как Кристи раздает хлеб и вино причащающимся. Бывали времена, когда она почти завидовала этой искренней вере простых людей. Кристи говорил, что вера – это дар, который невозможно ощутить, пока Бог не даст его. Наверное, поселяне удивлялись и перешептывались, видя, что леди д’Обрэ никогда не причащается. Их шепот стал бы громче, если бы они узнали, что она не проходила обряда конфирмации в их англиканскую веру. Они бы закричали, если бы знали, что она пыталась сделать с их пастором две недели назад в конском стойле…

Кристи благословлял прихожан:

– Пусть неисповедимая воля Господня сохранит ваши сердца и умы в понимании и любви к Богу и Его Сыну Иисусу Христу, нашему Господу.

– Аминь.

Энни отложила молитвенник и сборник гимнов, испытывая облегчение, что служба закончилась. Она не знала, как ей быть с Кристи; но если она собиралась отказаться от него, ей было лучше не смотреть на него.

Однако передышка будет короткой: он и сорок деревенских детей с родителями придут к ней домой через два часа, на ежегодный рождественский праздник.

Большой холл отказывался выглядеть уютно, невзирая на старания всей домашней прислуги, кухарок, мальчика на побегушках и молодого конюха, которых Энни бросила на работу. Размеры просторного, гулкого помещения отрицали уют, несмотря на целые снопы ветвей остролиста, плюща, ели и сосны, которые свешивались с закопченых стропил на высоте едва ли не в милю. Но с декорациями сцены Рождества, с яслями и живыми ягнятами, с рождественской елью, украшенной плодами остролиста и горящими свечами, с традиционно огромным поленом, потрескивающим в громадном камине, холл выглядел празднично, этого нельзя было отрицать. Когда стали съезжаться дети, разница между уютом и праздничностью стерлась, и новых гостей уже трудно было услышать из-за гвалта.

– Чем я могу помочь? – Мисс Уйди приходилось почти кричать. – Просто дайте самую тяжелую работу и забудьте обо мне.

Она казалась высокой и неуклюжей в бумазейном платье цвета спелой сливы, которое ей не шло; вообще оно выглядело так, будто принадлежало ее матери. Но ее заботливая улыбка была сама доброта, и Энни сочла очень привлекательной ее неяркую миловидность и взлохмаченные светлые волосы которые не хотели лежать, сколько бы заколок она в них ни втыкала.

Энни слегка ошарашенно осмотрелась вокруг. Взрослые жители Уикерли, может быть, и почитали леди д’Обрэ, но их дети уж точно нет, они вовсю веселились в ее большом холле, как будто это была деревенская лужайка в майский день. Как раз в этот момент девочка лет четырех налетела прямо на нее. Энни стоически вынесла удар, а девочка отлетела и шлепнулась на спину. Прежде чем она успела заплакать, Энни склонилась над ней и обняла.

– Ну, привет! – воскликнула она весело. – Как такое могло случиться?

Она поцеловала липкую щечку, и маленькая девочка радостно улыбнулась ей.

– Как тебя зовут?

– Птичка, – пролепетала она.

– Птичка? Это милое имя. А знаешь, как зовут меня?

– Нет.

– Нет? – Энни сделала удивленное выражение, которое развеселило Птичку, и она захихикала. – Ты не знаешь, кто я?

– Вы хозяйка Холла. Мы должны сделать реверанс, если увидим вас, и сказать: «Добрый день, миледи». – Ее личико, со вздернутым носиком, озарилось догадкой. – Я знаю ваше имя, – радостно крикнула она. – Миледи!

Энни рассмеялась. – Я думаю, так и есть, – сказала она, и успела еще раз ее быстро поцеловать, прежде чем Птичка освободилась и убежала.

Энни поднялась в задумчивости. Она, разумеется, понимала это и раньше, но никогда не чувствовала это так ясно: одна из трудностей с отказом от брака была в том, что приходилось отказаться и от детей.

Она сказала мисс Уйди:

– Так хорошо, что вы пришли. Как сегодня ваша матушка?

– Ей лучше, спасибо, она просила передать лично вам, как ей понравился тыквенный суп. Пока я здесь, с ней сидит мисс Пайн.

– Тогда я в долгу перед мисс Пайн тоже. Мисс Уйди покраснела от смущения.

– Как мне вам помочь? – повторила она.

– Вы могли бы сказать мне, кто догадался подарить мальчикам свистки и разрешил открыть подарки еще до начала праздника!

Мисс Уйди, которая всегда понимала ее буквально, сильно смутилась, а потом встревожилась.

– Это я сама виновата, – смеясь, объяснила Энни. – Наш конюх Колли Хоррокс в свободное время вырезает по дереву, и я попросила его вырезать двадцать пять свистков еще две недели назад. Теперь я жалею, что не раздала их как подарки на прощание, чтобы дети могли сводить с ума своих родителей этими проклятыми свистульками дома, а не здесь.

Мисс Уйди сочувственно пискнула.

– Ну, если вы и в самом деле ищете занятие, то можете помочь мисс Мэртон успокоить их и подготовить к исполнению рождественской пьесы. Я думаю, это первоочередное дело.

Привычное нерешительное выражение сразу же исчезло с лица мисс Уйди, и она поднялась, полная решимости.

– Вот и хорошо. Миледи, – не забыла добавить она и направилась выполнять задание. О, конечно, вспомнила Энни, когда-то она была деревенской школьной учительницей. Ведь она учила Кристи. Отлично, значит, она при деле.

А вот и Кристи, под рождественской елкой, прихлебывает горячий сидр и беседует с капитаном Карноком. Трехлетний карапуз обхватил руками его левую ногу и пытался вскарабкаться по ней. Кристи прервал разговор с капитаном, чтобы наклониться и подхватить малыша на руки. Хорошо, что из этого? Энни рассердилась на себя. Разве это не само собой разумеется, что он любит детей?

– Никогда не видел, чтобы большой холл так весело выглядел. Вы совершенно изменили его, леди д’Обрэ.

Энни быстро повернулась и увидела рядом с собой мэра Вэнстоуна, высокого, прилизанного, слегка похожего на тюленя со своими красиво седеющими волосами, гладко зачесанными со лба назад.

– Это дети его изменили, – скромно сказала она. – Я так рада, что вы и мисс Вэнстоун смогли прийти.

– Мы не могли этого пропустить. Все в долгу перед вами – вы поддерживаете традицию, несмотря на свою ужасную потерю.

– О, вы так думаете? Мне казалось, что некоторые могут увидеть в этом явное неуважение к памяти моего покойного мужа, – спокойно возразила она. Ей казалось, что она так и слышит подобные слова из уст Онории Вэнстоун.

– Конечно, нет, – вежливо запротестовал он. – Этот праздник так нравится детям, что лишь очень черствый человек может не расценить поддержание этой традиции как добрый и великодушный поступок нашей самой очаровательной дамы.

Ей оставалось только согласиться: Онория была черствой. Энни с трудом удержалась от улыбки, слушая описание своей персоны, и от вопроса – обращается он к ней или к Пречистой Деве. Ей не терпелось пересказать этот разговор Кристи.

Если, конечно, он снова заговорит с ней хоть о чем-нибудь. Сейчас он был занят тем, что помогал мисс Мэртон и мисс Уйди расставлять младших детей по местам, чтобы начать представление.

– Извините? – переспросила Энни, поняв, что мэр задал ей вопрос.

– Я надеюсь, что вы могли бы освободиться на один вечер на следующей неделе. Онория и я, разумеется, надеемся, что вы отобедаете с нами. Это будет, конечно, очень скромный прием, по-семейному, так сказать, для того чтобы соответствовать вашему состоянию духа. О, я хотел сказать, – быстро добавил он, – нашему общему состоянию духа.

– Вы очень добры. Прекрасная идея. Большое спасибо.

Это прозвучало неестественно, она не могла представить себе ничего более скучного. Но он был мэром, а она – все еще хозяйкой Линтон-холла; она чувствовала себя обязанной быть внимательной к вопросам местного управления хотя бы еще некоторое время.

Разумеется, она себя не обманывала: мистер Вэнстоун приглашал ее на ужин вовсе не для обсуждения серьезных политических вопросов и программ во благо Уикерли. Не в первый раз после смерти Джеффри он проявлял к ней особый интерес, хотя на этот раз более откровенно. Если она правильно понимала его намеки, то мэр Вэнстоун имел на нее виды. Она хотела довести до его сведения всю безнадежность его затеи, но так, чтобы не задеть его. Это было безнадежно не только потому, что он ей не нравился. Даже если бы она была от него без ума, ей все равно пришлось бы отклонить его предложение, потому что, приняв его, она стала бы приемной матерью Онории. Уф!

… Началось рождественское представление. Томми Найнуэйс, сын церковного старосты, играл роль Иосифа, и стало сразу ясно, что роли распределялись по знакомству, а не в соответствии со способностями. С другой стороны, Марию играла Салли Вутен – ее братьев учил Кристи, вспомнила Энни, – и если не считать неудачного момента, когда она уронила на пол куклу, изображавшую Иисуса, Салли, казалось, была рождена для сцены. В целом представление вышло милым, трогательным и очень смешным; не один взрослый зритель вынужден был кашлять в платок, чтобы скрыть неудержимый смех.

Удовольствие Энни портило то, что ей пришлось смотреть, как Маргарет Мэртон, стоя рядом с Кристи на протяжении всего представления, шепталась с ним, касалась плечом, опиралась на него, как будто ее переполняла гордость за воспитанных ею маленьких актеров. Без сомнения, она была прелестна, у нее были блестящие черные волосы и большие серьезные карие глаза. Но до этого Энни не было дела. Где ее чувство такта? Бога ради, она учительница в воскресной школе, дети смотрят на нее как на образец для подражания. Почему она облокачивается в общественном месте на викария? Да в любом месте, если на то пошло.

После представления Софи Дин запела с детьми хорал, встав вместе с ним под рождественской елкой, украшенной горящими свечами. Энни присоединилась, как только умела, своим хрипловатым контральто, как минимум на октаву ниже детских звонких сопрано. Как ни приятно было это мероприятие, благодаря детям, ей была в тягость постоянная чопорность, которую проявляли в отношении к ней большинство людей и которая усилилась после ее «тяжелой утраты». В качестве жены Джеффри она была объектом сплетен и любопытства. Когда она стала его вдовой, все изменилось к худшему она стала человеком, которому никто не знает, что сказать.

А Кристи думал, что хочет взять ее в жены. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Она взглянула поверх моря поющих лиц на миссис Найнуэйс, жену церковного старосты, на миссис Вудворт, жену помощника священника; они улыбнулись и кивнули, приветствуя ее под звуки песни «Славный король Венцеслав». Лора Вудворт, невысокая, плотная женщина, постоянно была в движении, всегда при деле, без устали навещала приходских больных, которые часто выздоравливали, как говорил Кристи, только под действием ее угроз. Эммелайн Найнуэйс, робкая и скромная, была необыкновенно набожна, если судить по ее поведению в церкви.

Сама Энни не отличалась ни благочестием, ни усердием, знала она и то, что в глубине души жители Уикерли никогда по-настоящему не будут ей доверять. Она стала бы бременем для Кристи, а не помощницей – если предположить, что она вдруг соберется за него замуж, хотя это было невероятно.

После пения пришло время открывать подарки: безумная возня, которую мисс Мэртон и ее помощники с большим трудом удерживали в рамках приличия. Кроме свистков для мальчиков и соломенных кукол для девочек – сделанных домашней прислугой в страшной спешке в течение двух дней, – Энни заказала в магазине в Тэвистоке карандаши и альбомы для рисования; их привезли вчера, в последний момент. Капитан Карнок великодушно пожертвовал несколько бушелей яблок, а мистер Фарнсворт, владелец единственного постоялого двора в Уикерли, внес баррель сидра со специями. Мэр подарил ель, украшенную сверху звездой. Однако, как это ни странно, самый теплый прием встретили аккуратно завернутые кексы и пирожные, которые в течении нескольких дней готовили кухарки Линтон-холла.

– Это надо было сделать прощальным подарком, – жаловалась Энни смеющейся мисс Уйди. – Теперь они ничего не съедят на ужин.

Напрасный страх: миссис Фрут и служанки едва успевали выставлять еду на длинные столы, стоящие на козлах; дети поедали ее как саранча.

Если Кристи и собирался произнести благодарственную молитву перед едой, то их волчий аппетит изменил его планы. Он смотрел на застолье с расстояния, держа руки в карманах и опять возобновив беседу с капитаном Карноком. Он выглядел немыслимо красивым в своем черном облачении. Онория Вэнстоун что-то говорила ей, но Энни не слышала. Поверх голов двух дюжин людей глаза Кристи внезапно встретились с ее глазами. Гул голосов смолк, и все люди вокруг нее стали бестелесны, как призраки. Ни он, ни она не улыбнулись; безмолвная весть, прошедшая между ними, не располагала к веселью. Но, когда этот необыкновенный, вневременной момент прошел и реальность вернулась, она почувствовала мрачное облегчение. Кристи не потому избегает ее, что позабыл о ней. О, нет. И их по-прежнему поджидало страдание, оно не уменьшилось ни на йоту. Ничего не изменилось. Они были по-прежнему одержимы друг другом.

Все раскаяние, которое она ощущала утром в церкви, испарилось вместе с ее добрыми намерениями. Она устала от попыток представить себе, что ничего не случилось, устала относиться к Кристи просто как к знакомому. Устала от его официальной вежливости. Устала смотреть, как на него вешаются женщины, такие как Маргарет Мэртон.

– Я только что вспомнила, что мне надо кое-что сказать викарию, – резко перебила она Онорию Вэнстоун на середине фразы. – Извините меня, хорошо?

Не ожидая ответа, Энни отдала проходящему слуге бокал из-под пунша и направилась прямо к Кристи.

Она не знала, как будет оправдываться, пока не открыла рот.

– Я набрела в библиотеке на небольшой сборник проповедей, преподобный Моррелл. Я подумала, он может вас заинтересовать. На вид довольно старый. Там есть весьма интригующие заметки на полях. – Она безрассудно разукрашивала свою выдумку. – Не хотите ли взглянуть?

– Да, очень, – ответил он серьезно, так серьезно, что она испугалась, как бы он и на самом деле ей не поверил. – Прошу меня извинить, – сказал он капитану Карноку, который поклонился им со словами:

– Да, пожалуйста.

По дороге из холла по коридору, отделанному панелями, в библиотеку ее и без того взвинченные нервы напряглись так, что, казалось, вот-вот грозили лопнуть. Все, о чем она могла думать, было: что, если сверх всего того, что было плохого и что еще, возможно, будет, Кристи рассердится, когда обнаружит, что никаких проповедей нет.

Она сама открыла дверь библиотеки и посторонилась, пропуская его; потом закрыла дверь и встала к ней спиной, перегораживая выход. Он повернулся в середине неосвещенной холодной комнаты и выжидательно посмотрел на нее.

– Я наврала насчет проповедей.

Он не рассердился. Улыбка осветила его лицо, как солнечный свет. Он подошел к ней, и внезапно она испугалась его, так он был красив. «Что, если он победит?» – успела подумать Энни, пока он еще не коснулся ее. Без спроса его руки скользнули под короткий жакет, надетый поверх ее лучшего траурного платья. Одна эта ласка так взволновала ее, что у нее перехватило дыхание. Его руки, лаская, обняли ее. Они стояли, прижавшись, не двигаясь, только ощущая глубокое дыхание друг друга. Она уже любила твердую мощь его тела, силу его рук; обнимать его было все равно что обнимать толстый каменный столб. Нет, неправильный образ, слишком холодный. Все равно что обнимать дерево, теплое и живое, твердо укоренившееся в земле. Несокрушимое.

Она разжала руки и отодвинулась, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Я думала, ты хочешь заставить меня согласиться на брак, – упрекнула она его.

– Да, хочу. – Его улыбка потрясла ее, выбила последнюю опору из-под ног. – А я думал, ты хочешь соблазнить меня.

Она облизнула губы.

– Да, хочу.

Его улыбка постепенно исчезла. Когда он поцеловал ее, исчезла всякая иллюзия, что они знают, что делают, как исчезает тень, прогоняемая ярким светом. Она закрыла глаза и расслабилась, забыв обо всем, кроме удовольствия, которое поднималось изнутри, мягкое и неодолимое. Так вот для чего было предназначено ее тело женщины! Это открытие заставило ее вздохнуть и обнять его крепче, чтобы не потерять этого чувства. Ей казалось, что всю жизнь она была окутана какими-то пеленами, и они спали, когда Кристи прикоснулся к ней. Теперь она чувствовала себя обнаженной Евой в райском саду, не знающей никакого стыда.

Когда он перестал целовать ее, она почувствовала себя как курильщик опиума, лишенный своего зелья.

– Счастливого Рождества, – пробормотал он.

– Счастливого Рождества, – шепнула она в ответ, не давая ему отойти.

– Мы не можем долго оставаться здесь.

Она вздохнула.

– Останься на ужин. Оставайся, когда все уйдут.

– Не могу.

– Почему?

– Семейство Мэртон пригласило меня в гости.

– Маргарет Мэртон?

– Ее семейство.

– Это… та учительница воскресной школы, которая не может от тебя оторваться?

Его брови поползли вверх, голубые глаза выражали невинное удивление.

– Тебе она нравится? – настаивала Энни. – Она от тебя без ума. Так нравится?

– Да, она мне нравится, – ответил он абсолютно чистосердечно.

– Она согласна выйти за тебя?

– Да, возможно.

– Ты знаешь, я ревную.

– Я знаю. – Он протянул руку к ее щеке и нежно погладил. – Это лучшее, что было со мной за последнее время. С тех пор, как мы с тобой виделись.

– Почему ты не пытался увидеться со мной раньше?

Он опустил голову в раздумье, и она знала, что все сказанное им будет правдой. Разговор с Кристи отличался от разговора с любым другим известным ей человеком.

– Я хотел тебя видеть, – признался он. – Каждый день. Большинство дней у меня было занято встречами, делами, приездами настоятеля. Я не мог выбраться.

– А оставшиеся дни?

Он держал ее руки в своих, пальцами вверх, как для молитвы.

– Я боялся, – сказал он спокойно. Его прямота дала ей силы признаться:

– Я тоже боялась. Но хотела, чтобы ты пришел. Каждый день я ждала этого.

Их губы снова встретились в нежном поцелуе. Она сдавалась на его милость, и это не тревожило ее.

– О, Кристи, я не хочу томиться без тебя. Я просто хочу быть с тобой.

– Давай встретимся завтра, Энни. Пойдем погуляем.

– Погуляем? Да-да, – быстро повторила она, – погуляем.

Если бы он предложил ей, она согласилась бы посетить публичное повешение и сочла бы это прекрасным выходом.

– Когда?

– В три часа? Мы можем встретиться на перекрестке.

– В три часа.

– Молись, чтобы не было дождя, – сказал он, и в его глазах мелькнула усмешка.

– Может, и помолюсь, – ответила она со всей серьезностью.

14

1 января 1855

Кристи оставил для меня еще одно стихотворение в нашем тайнике на перекрестке. Видит Бог, это еще хуже, чем первое.

И так далее, еще несколько мертвящих строф. Ужасное произведение, как о нем ни суди. Но я плачу, как ребенок, всякий раз, когда читаю его. Законченная дура. Как ему удалось это сделать со мной?

Я в ответ посылаю ему философские трактаты агностиков, случайно найденные в библиотеке. (Мы обнаружили их, когда вытирали пыль, на самой верхней полке, подальше от посторонних глаз.) Сомневаюсь, что они заставили Кристи расплакаться, так что обмен не был равноценным.

Я решила, что мне повезло, потому что мой первый настоящий роман (нет, не вполне настоящий, но надежда умирает последней) разворачивается в середине зимы. Если бы это был настоящий роман, осмелюсь заметить, мы бы уже скончались от воспаления легких, потому что Кристи назначает мне свидания почти исключительно на свежем воздухе. Он даже не подходит к бывшему дому сторожа, где мы могли бы уединиться в тепле. Я не виню его, у меня неблагородные намерения. Таким образом, это единственное достоинство не вполне удовлетворительного состояния дел; мы по необходимости постоянно одеты.

Вчера я ждала его у старого канала, это заброшенное, невыносимо тоскливое место, вернее, оно было таким, пока он не пришел, после этого вся печаль ушла, была просто забыта. Но не холод! Но даже в этом были преимущества: Кристи пришлось завернуть меня в свое теплое пальто, чтобы у меня перестали стучать зубы. Ну и тогда, конечно, ему пришлось поцеловать меня. Ну и так далее.

С тех пор я думаю об этом «и так далее».

Боже, я с ума схожу. Нормально ли это? Кого мне спросить? Некого. В любом случае мои чувства слишком личные. Я сомневаюсь, что могла бы посвятить в них сестру, если бы она у меня была. А вообще-то, мне все равно, нормально это или нет. Во всяком случае, я жива, и этого достаточно.

Но иногда я чувствую себя больной. Я не могу заснуть, думая о нем, не забочусь о еде, забываю вещи, кладу их не на те места, теряю чувство времени, не слышу, когда люди говорят мне, теряю нить рассуждения на середине фразы. Я напоминаю слегка недоразвитого человека, который шатается без дела, не принося пока особенного вреда.

И меня изнутри сжигает огонь. Я знаю, чего хочу; Джеффри дал мне это – во всяком случае, знание страсти, даже опыт. Я не застенчивая девственница. Я – женщина, и, насколько я знаю, у меня примерно столько же мирского опыта, сколько у Кристи.

Нет, не вполне так. Джеффри посвятил и его. Теперь я вспомнила. В борделе, когда они были почти детьми. Я не знаю, что делать с этим знанием, куда его определить, что мне ощущать. Я не уду об этом думать.

Кристи будет моим любовником. Он обязан быть. Мы уже согрешили, оба, просто потому, что так хотели этого. Если бы я умерла сегодня ночью и Бог существовал бы, он послал бы меня во второй круг Дантова ада, и поделом, и там я носилась бы в вихре, вечно кружась и кружась с Паоло и Франческой, оплакивая крушение своей тщетной страсти.

Вот как обстоят дела, но я решила, если уж пропадать, так с музыкой.

12 января

День святого Элреда, настоятеля аббатства Риво. Я теперь все об этом знаю.

Кристи оставил мне подарок в нашем тайнике на перекрестке. Свои стихи он сворачивает в трубку, скрепляет резинкой и не переживает, если их промочит дождь. (Я переживаю: люблю его ужасные стихи всем моим верным сердцем.) Но этот подарок был завернут в кусок котикового меха, так что я открывала его осторожно, с некоторым трепетом. Это был мой портрет. Акварель, сделанная по наброску, который он нарисовал на прошлой неделе, когда мы были в монастырском овраге, среди старых римских развалин. Я взяла с собой немного хлеба и сыра, и после того, как мы поели, он сделал с меня набросок углем в блокноте. Я ничего об этом не подумала, только то, что он сделал его быстро и, может быть, потом слегка доработает.

Ну хорошо. Теперь я знаю, кем бы он стал, если бы не сделался священником. И еще я должна сознаться, что завидую. (Это здесь я признаюсь; ему я пока не собираюсь признаваться.) Всю жизнь хотела сделаться художником. К добру или к худу, но объективно я видела, что талант моего отца, каков бы он ни был, не передался его дочери, и вот, после милосердно быстрого расставания с иллюзиями, я оставила надежду. (Опять Данте.) Но Кристи – кто бы ни были его учителя в Европе, кто бы ни отговорил его сделаться профессиональным художником, должны быть казнены, повешены, застрелены, четвертованы, подвергнуты пыткам – у меня нет больше слов.

Но, возможно, я заблуждаюсь. Может быть. В конце концов, ведь этот портрет – мой. И я не видела больше ни одной его работы. Может быть, это я вдохновила его! Это заставило меня рассмеяться и привело в себя. Наконец-то. О, я прямо как ребенок. Он делает меня такой легкомысленной, такой глупой.

Все равно. Его акварель просто прелестна. Неужели он на самом деле видит меня такой? Я краснею, стоит мне только подумать об этом. Ни один музей это не выставит: слишком скандально, слишком откровенно. Не могу описать выражения, которое он схватил. Мои губы слегка приоткрыты; мои глаза… горят. Ясно, что смотрят на что-то. Портрет в три четверти, и он остановил движение как фотоаппаратом. Размытость контура – о Боже, я могу описать это только как страстность. Не могу перестать смотреть на эту картину. Это не просто я, Энни Верлен, это женщина, в которую, как мне кажется, я превращаюсь. Но я еще ее не знаю. Так как же Кристи узнал ее так хорошо?

Я умру, если не получу его в скором времени.

14 января

Как он посмел назвать меня «близкой угрозой грехопадения»? Это самое возмутительное из того, что мне кто-либо когда-либо говорил, так я ему и заявила. Это и многое другое – я назвала его «клиническим случаем воплощенного ханжества». Ха! Съел, Его Высокопреосвященство преподобный Моррелл.

15 января

Он принес свои извинения. В поэме. Отвратительной, как обычно. Все прощено.

16 января

Я не нахожу нужных слов для него. Он говорит их каждый раз, когда мы встречаемся. «Я люблю тебя, Энни». Но я принимаю дар и не отдаю, несмотря на то что причиняю ему боль. Это наказание за мою трусость. Тяжкое наказание. Для меня лучше причинить боль самой себе, чем Кристи.

Я люблю его.

Вот. Я это написала. Теперь страница влажная, чернила расплылись, потому что, когда я смотрю на эти три слова, я плачу. Почему это так печально? Я не знаю, но мое сердце разбивается. Мне кажется, что кончается моя жизнь… как будто… что-то ломается во мне…

Нет, я сама не знаю, что пишу. Но знаю, что если я сделаю ему такой подарок, то потеряю все. Он выиграет. Я не могу дать ему выиграть.

Я объяснила ему, почему я не могу выйти за него, а он только посмеивается надо мной…

ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ ВЫЙТИ ЗА КРИСТИ

1. То, о чем я мечтала пять лет, наконец произошло: я свободна и материально независима. Я могу делать что угодно, ехать куда угодно, быть, кем только пожелаю. Я богата! Зачем мне оставаться в Уикерли и быть женой священника?

2. Из меня выйдет ужасная жена священника. Я необщительна; я не могу посещать больных и одевать нагих. Физические действия, связанные с благотворительностью, меня доконают. Представьте меня принимающей епископа!

3. Люди меня не любят и не доверяют мне. Те, кому я нравлюсь, боятся меня, не знаю почему. Я неприкаянная.

4. Я ненавижу этот климат. Мое место – Италия, где зимы теплые и мягкие.

5. Жена священника должна верить в Бога. Необходимое условие…

«Энни, моя драгоценная любовь, ты – трусиха, – написал Кристи в последнем письме. – У тебя никогда не было дома в Италии или где-нибудь еще. Далее, не все мужчины такие, как Джеффри или твой отец, так что этот аргумент также не выдерживает критики. Это не Уикерли – место заключения, а твой собственный страх. Но ты можешь освободиться, выбрав это место и начав жизнь со мной. Ты можешь быть счастлива».

И так далее. Я говорю ему, что это он мечтатель, а не я, но он отводит мои лучшие, самые логичные аргументы, словно ворчание глупой старой девы. Я думаю, он ослеп. Ответ так ясен – почему он его не видит? Мы не подходим для брака; мы подходим для любви. Если он скоро не сдастся, я сойду с ума.

17 января

Он прислал мне текст брачного обета. Подумай, говорит, об этих словах. Он уверяет, что хочет сказать их мне в церкви, перед всеми нашими друзьями. «Я, Кристи, беру тебя, Энни, в жены и буду с тобой сейчас и впредь, в горе и в радости, в болезни и в здравии, чтобы любить и беречь, пока смерть не разлучит нас».

Хорошо же, Кристи, это война. Я снова начну посылать тебе трактаты агностиков.

19 января

Сегодня это едва не случилось. Так близко, так близко. Я вся горю, когда думаю об этом. Мы были на канале, прятались под зонтом, смеялись над ругательствами, которые я выкрикивала дождю. Он первый начал целовать меня и так далее. Мы… Об этом трудно писать. Но я хочу. Он… Ну, хорошо. Он ласкал меня. Это было впервые – без одежды. Не совсем без одежды – Боже, я бы замерзла! Но – частично. То, как он касался меня, близость, острая, невыносимая интимность – я дрожу, когда вспоминаю. И я не могу писать об этом. Он мог сделать все что угодно. Все. О, я хочу, хочу, хочу…

Домик сторожа, покинутый с тех пор, как Уильям Холиок выехал два года назад в новое помещение в подвальном этаже Линтон-холла, все больше нравился Кристи. Особенно через завесу влажного, липкого снега. Но он стоически прошествовал мимо, направляясь к месту встречи – семейному кладбищу д’Обрэ. Холод этого ужасного дня было трудно себе представить, и теперь он относился с полным пониманием ко всем тем скептическим, издевательским словам, которые говорила Энни, когда он предложил, а затем настоял, чтобы их следующее свидание происходило здесь. Но было и одно преимущество – никто не мог на них здесь натолкнуться. В тот момент это казалось наиважнейшим обстоятельством. В тот момент. Теперь тепло казалось первостепенным обстоятельством, но было слишком поздно менять место встречи.

Его карманные часы пробили четыре как раз тогда, когда он открывал калитку в низкой каменной стене. Он быстро осмотрелся и понял, что на этот раз пришел первым – незначительное утешение; изменения в его расписании часто вынуждали его опаздывать, и она любила язвительно напоминать ему, что постоянной непунктуальностью обычно попрекают женщин. Тающий снег покрыл все вокруг; не было сухого места, чтобы сесть. Не было и укрытия, зима обнажила древние дубы. Чтобы ветер не бил ему в лицо мокрыми хлопьями снега, он встал с подветренной стороны самого высокого памятника, гранитного обелиска на могиле Уильяма Верлена, четвертого виконта д’Обрэ. Прижавшись спиной к холодному серому камню, спрятав голову в плечи, засунув поглубже руки в карманы пальто, он: приготовился ждать.

По сравнению с тем, что занимало его сейчас, большие вопросы его прошлого – существует ли Бог? почему страдает человек? как мне спастись? – казались пустяками. Он мысленно представил себе линию, которая разделила его жизнь до и после Энни.

После Энни его стали одолевать размышления о дозволенном и недозволенном, о грехах плоти, вожделении, прелюбодеянии, Марии Магдалине, святом Павле – обо всех аспектах седьмой заповеди, которые до сих пор занимали его как интересные грехи, которые обращают на себя внимание, но которые, к счастью, не имеют к нему прямого отношения. Он соблюдал целомудрие с момента посвящения и искренне раскаялся в нескольких прегрешениях, которые были до этого. Однажды, спустя некоторое время (до Энни), он поймал себя на запретном чувстве к молодой розовощекой прихожанке, осознал его и помолился, чтобы Бог простил его. Но главное, он легко сам себя простил: подразумевалось, что он скоро женится на одной из девушек, которых было так много вокруг. В бессознательном мужском высокомерии он считал, что выберет лучшую – ее он, конечно, будет любить – и тогда вознаградит себя за годы воздержания, предаваясь исполнению супружеских обязанностей со всем пылом и усердием.

Теперь есть Энни. Иногда ему казалось, что Бог послал ее, чтобы испытать его. Была ли она орудием погибели его души? Если да, то почему тогда выглядит спасением? Ото всех этих мыслей можно было спиться.

Он потопал ногами, чтобы не замерзли. Скоро должно стемнеть. Где же она? А вдруг она не смогла прийти и ему придется топать домой, так и не повидав ее? Нет, невозможно даже думать об этом. С привычной легкостью его мысли обратились к их последней встрече. В тот день они играли с огнем; то, что они избегли самого страшного, можно было объяснить только Божественным вмешательством, принявшим вид ветра, пролившего ледяной дождь на ее обнаженное тело, что моментально привело их в чувство.

Долго они не могли это продолжать. Во всяком случае, он не мог. Его тело было как заряженный пистолет со взведенным курком. Энни или дьявол размывали линию между хорошим и плохим, которая до сих пор казалась ему очень четкой. Он спорил с ней по привычке, теперь уже не потому, что действительно видел что-то греховное в их соединении. Боже, помоги ему, он согласился с ней. В тех немногих случаях, когда прихожане признавались ему в нарушении или в желании нарушить седьмую заповедь, совершив прелюбодеяние, он не был особенно шокирован или возмущен. К совершившим супружескую измену он был очень суров, но, правильно это или нет, когда неженатый мужчина совершал по взаимному согласию акт прелюбодеяния с незамужней женщиной, это не возмущало его, и он привык относиться к этому снисходительно. Ну вот. По крайней мере, он не грешит лицемерием. Жалкое утешение.

Где она? Он назначил эту встречу, потому что у него был план, но он не мог начать приводить его в действие, пока она с ним не согласится. У него не было сомнений, что она будет согласна; она увидит в этом прекрасную возможность соблазнить его. Но у него были другие замыслы.

Его часы прозвонили четыре с половиной. Вялый тщедушный закат придал снежному покрову светло-лиловый оттенок. Кристи охватила тоска и озноб. Могло случиться что угодно, десятки домашних обязанностей могли удержать ее, и ему надо быть дураком, чтобы воображать что-то серьезное.

Он оставит ей записку. Сегодня вторник, у нее будет целых три дня на подготовку к тому, что он задумал. Этого должно хватить. Все, что ей надо сделать, это придумать одну по-настоящему убедительную ложь. Это нельзя даже сравнить с той изощренной выдумкой, которую ему придется изобрести к пятнице.

Итак, преподобный Моррелл, вот до чего дошло, насмехался он сам над собой. Он собирался солгать. Но – всегда это оправдывающееся «но» – если план сработает, он избежит целого ряда более серьезных грехов. Что же, цель оправдывает средства? Да. В этом случае да. Оправдывает.

Кристи вытащил из внутреннего кармана пальто блокнот и карандаш. Замерзшими пальцами он написал своей любимой записку.

Она нашла ее, завернутую в его платок, между задвижкой и ручкой калитки, покрытую мокрым снегом и неразборчивую. Она прочла ее при свете умирающего на западе солнца и поднимающейся на востоке луны.

15

Если бы не запах дыма из невидимой трубы, дом священника казался бы покинутым. Все занавеси на окнах были опущены; свет за окнами невозможно было увидеть ни с площади, ни с мощенной булыжником улицы, ни с вычищенной дорожки, ведущей к входной двери. Вычищенной недавно, отметила Энни, так чтобы поздний гость не оставил следов на свежевыпавшем снеге. Она ступала легко, и все-таки шум казался слишком громким в вечерней тишине; не воспользовавшись дверным молотком, она легко постучала в деревянную дверь костяшками пальцев. Слишком легко – никто не откликнулся. Она постучала снова, чуть громче, и услышала движение за дверью. Через мгновение дверь открылась, показались руки, которые схватили ее и втащили внутрь.

Она бросилась на шею Кристи, но он держал её на расстоянии, чтобы рассмотреть, причем его лицо было едва видно в темном холле.

– Ты здесь, – провозгласил он с радостью.

– Я здесь. Чувствую себя заговорщицей. Почему мы говорим шепотом?

Он засмеялся, целуя ее холодные пальцы.

– Не знаю, здесь никого нет, кроме меня. А теперь и тебя. – Он придвинулся ближе, чтобы обнять ее, подумала она, но вместо этого помог снять пальто и повесил его на вешалку у двери. – Заходи в гостиную, Энни. Там горит огонь, и мы можем…

– Кристи.

– Да?

– Одни мы в доме или нет?

– Мы одни.

– Тогда, Бога ради, постой спокойно и поцелуй меня как следует.

Он вздохнул. Не успела она решить, был ли это вздох сожаления, облегчения или сочувствия, как оказалась в тесном кольце его рук. Их губы встретились с готовностью, его теплый рот моментально согрел ее. После этого она положила щеку на его ключицу и пробормотала вплотную к его горлу:

– М-м-м, мне нравится, как целуются в провинции.

Посмеиваясь, он крепко обнял ее, взял за руку и повел по коридору в гостиную.

Это был особенный случай: они обычно сидели в кабинете после чтений по пятницам, которые были отменены в этом и следующем месяце, так как топить приходской зал зимой было дорого. Энни села на потертую софу с краю, оставив рядом с собой достаточно места для Кристи. Он сел рядом, после того как налил ей бокал вина, и его улыбка дала ей понять, что он прекрасно знает, в какую игру она играет. Они чокнулись.

– Что ты сказала, чтобы выбраться из дому? – спросил он ее.

Она прижала ладонь ко лбу.

– У меня раскалывается голова! Не могу ничего есть, мне нужен отдых и покой, не тревожьте меня, что бы ни случилось, по крайней мере до утра. – Энни выразительно подняла брови. – Я убеждена, все мне поверили; я по-настоящему вошла в роль. – Она развела руками, как бы охватывая весь дом. – А ты что сказал, чтобы создать это чудо?

– Ну, когда я услышал, что Ладды хотят уехать на выходные к своему сыну, я немедленно стал говорить о том, что поеду в Мэрсхед и останусь погостить у моего дьякона, мистера Крейтона – что я и сделаю, только завтра, а не сегодня. Таким образом, я избавился от служанки, которая иначе нашла бы странным, что я изгоняю ее на две ночи. Слава Богу идет снег; теперь я могу сказать ей, что отложил визит и провел вечер по-холостяцки.

Он казался так доволен собой, что Энни удержала готовый сорваться вопрос – «Вы хотите сказать, что все эти хитросплетения придуманы для того, чтобы поберечь чувства одной ничтожной служанки?». Кроме того, поразмыслив, она поняла, что если одна незначительная служанка узнает, что они делали, несмотря на всю невинность (пока) их занятий, это может иметь катастрофические последствия для человека в положении Кристи, в таком месте, как Уикерли.

– Как умно с твоей стороны, – вместо этого сказала она, и его довольная улыбка сделалась шире.

– Миссис Ладд оставила на кухне холодный ужин, чтобы я его завтра разогрел. Я сказал ей, что проголодаюсь после долгого дня в Мэрсхеде.

Она покачала головой, глядя на него с уважением.

– Ты подумал обо всем.

Виноватое удовольствие, с которым он принял эту нехитрую лесть, заставило ее сердце дрогнуть от любви.

– Ты голодна?

– Да, но так приятно просто сидеть здесь и болтать. Давай подождем с едой.

Она сказала именно то, что он ждал. Он ухмыльнулся, взял у нее бокал и поставил на низкий столик. Ее сердце начало стучать, но он взял ее за руку и поднял на ноги.

– Ты никогда по-настоящему не видела дома, Энни. Разреши, я тебе его покажу.

– Дом? Сейчас?

Он пожал плечами.

– Ты не хочешь?

– Ну… хорошо. Давай посмотрим дом.

Он провел ее по дому при свете свечей, неся трехглавый подсвечник на три свечи из комнаты в комнату, потому что более яркий свет можно было заметить с улицы, несмотря на задернутые портьеры. Слишком долго она не могла понять, что он затеял. Догадка пришла, когда он начал использовать такие слова, как «обстановка», «удобства» для описания очень приятной столовой и гостиной. В гостиной, как она выяснила, «не было сквозняков». Когда он назвал прихожую «приветливой», она рассмеялась, прервав его:

– Кристи, ты мне показываешь дом или продаешь его?

От этого уши у него покраснели, ей это всегда нравилось.

– Что ты имеешь в виду? – выпалил он, стараясь казаться обиженным. – Я показываю его, думал, тебе будет интересно.

Она засмеялась опять, радуясь его простодушию.

– Так вот в чем затея, не так ли? – усмехнулась она, прислонившись к нему. – Заговор! Ты заманил меня с заранее обдуманным намерением, учти это.

– Нет, нет.

– Да. Ты пытался соблазнить меня прекрасными картинами замужней жизни. По правде говоря, Кристи, это хуже, чем тексты брачных обетов.

Он сдался без боя.

– Хорошо, таков был план. Это имеет значение? Ты не пришла бы, если бы знала?

– Конечно, нет, я пришла бы в любом случае, ты это знаешь. Но, дорогой, давай не будем начинать наш старый спор сегодня вечером.

– Конечно. Мы ни о чем не будем спорить сегодня вечером.

– А дом у тебя красивый. Мне он всегда нравился.

– Правда?

– Да, конечно, – но давай не будем говорить о моем постоянном проживании, хорошо?

– Хорошо. Хотя ты была бы здесь счастлива. Могла бы менять, что захочешь. И тебе бы понравилась миссис Ладд…

– Кристи…

– А она полюбит тебя. Артур занимается садом, тебе там не придется ничего портить. Кухня вместительная, я покажу тебе…

– Кристи…

– Есть достаточно места, чтобы нанять еще слуг, если захочешь. Я всегда езжу на Донкастере, но в конюшне есть коляска, и Артур может ее починить, покрасить и все остальное, что может понадобиться. Я куплю симпатичную лошадку для нее. Ну, хорошо. Больше не буду.

Он потер плечо, за которое она его только что ущипнула.

Держась за руки, они пошли назад в гостиную. На этот раз он придвинул стулья ближе к огню, они сели рядом, иногда берясь за руки, глядя на пламя и разговаривая. «Это так мило», – говорили они по очереди, перемешивая это с восклицаниями типа:

«Как прекрасно быть вместе и в тепле». Кристи рассказал ей последнюю деревенскую новость, и Энни поняла с легким удивлением, что это вовсе не раздражало ее, а даже заинтересовало. Старая миссис Уйди нуждалась в хирургическом вмешательстве, не связанном с переломом, который у нее был летом («женские проблемы», пояснял Кристи, сделав ненужным дальнейшее пояснение). Операцию будет делать доктор Гесселиус завтра в Тэвистоке, в больнице. Энни знала об этом давно и предложила любую помощь, какую только могла придумать, включая использование конного экипажа д’Обрэ для поездки в больницу и обратно. Теперь Кристи рассказал ей то, чего она не знала:

– Капитан Карнок повез их сегодня в Тэвисток на своем экипаже.

– Капитан Карнок? – воскликнула она в удивлении.

Он посмотрел на нее, придавая вес своим словам.

– Я скажу тебе кое-что по секрету.

– Мой рот на замке.

– Капитан Карнок на прошлой неделе нанес мне визит. Он попросил моего совета. Он хотел знать, пристойно ли это будет с его стороны – предложить коляску миссис Уйди.

– Пристойно? – Иногда тонкости английского этикета ускользали от нее.

– Приезд семейства Уйди в Тэвисток для лечения миссис Уйди… будет означать возвращение мисс Уйди в Уикерли завтра. В одиночестве.

– Ага, в одиночестве. И что ты ему сказал?

– Я сказал ему, что не вижу ничего плохого в его любезном, по всей видимости, бескорыстном предложении.

– По всей видимости?

– По всей видимости.

Его лицо было спокойно, но это заставило ее задуматься. Мисс Уйди и капитан Карнок… Капитан Карнок и мисс Уйди. Да. Почему нет? Как здорово! Приложив указательный палец к губам, она произнесла значительно:

– По всей видимости. – И блеск в глазах Кристи подсказал ей, что он думал об этом уже давно. Но больше он ничего не сказал, и она не стала продолжать разговор, чтобы он не подумал, будто ее может заинтересовать пустая сплетня.

Чтобы не переходить в холодную столовую, они решили поужинать прямо там, где были, и поэтому придвинули стол к камину. Еда, приготовленная миссис Ладд, была незамысловата – к счастью, потому что практически весь их совместный кулинарный опыт сводился к умению зажечь плиту.

– В Лондоне я всегда ела в ресторанах, – сообщила Энни, – или заказывала еду на дом. Когда мы с отцом жили на континенте, у нас всегда была кухарка.

– У нас всегда была экономка, которая готовила еду, – сказал Кристи, – хотя моя мать занималась всем хозяйством. Как жаль, что ты не можешь ее узнать, Энни. Иногда ты мне ее напоминаешь.

Ее вилка остановилась на полпути ко рту.

– Я напоминаю тебе мать?

– Да. У нее был острый ум. И острый язык тоже. Я говорил тебе, она не считала дураков блаженными. Но в душе она была мягка, как пуховая подушка. – Он взял кусок жареной свинины и добавил с набитым ртом: – Она тоже была красива.

Энни нашла укрытие на несколько секунд в нарезании мяса, за это время она привела в порядок свои мысли и выражение лица. Мысль Кристи о том, что у нее был острый ум, ей понравилась, а то, что он считал ее мягкой внутри… она не знала, как с этим быть. Ей это показалось тревожным и необъяснимо трогательным. Конечно, это правда, но она не думала, что кто-то это знает, даже он. Мягкость может так легко перейти в слабость… Ей казалось, что жизнь с Джеффри сделала ее жесткой и твердой для окружающих.

У Кристи был вид «встревоженного льва», как она это про себя называла, брови благородно нахмурены, ясные голубые глаза изучающе смотрят на нее. Она заговорила беспечно:

– Ну, свою мать я не помню, но ты ни капельки не похож на моего отца, так что не могу вернуть комплимент. Если это был комплимент.

– Я думаю, это был комплимент, хотя я тебе сказал об этом не для того, чтобы польстить.

– Нет, – подтвердила она, – ты бы не стал мне льстить.

Он фыркнул.

– А тебе хотелось бы этого? Я готов рассыпаться в цветистых комплиментах, если тебе это нравится. Ну как, можно начинать?

– Это не обязательно.

Его стихов, подумала она про себя, хватает для этого с избытком.

Казалось, Кристи почувствовал облегчение.

– Что же я тогда могу сделать? – спросил он, улыбаясь ей простодушно, как всегда. – Что может заставить тебя встать на мою точку зрения?

– Я думала, мы не собираемся говорить на эту тему.

– Я не спорю, просто спрашиваю. Серьезно, что может тебя поколебать? Мне кажется, у меня с тобой ничего не получается.

О, Кристи, если бы ты знал!

– Хорошо, – медленно произнесла Энни, как бы раздумывая. Он наклонился ближе. – Во-первых, ты мне можешь показать все остальное в доме. Я не видела второй этаж. Я не видела комнаты, где ты спишь.

– Итак, ты, может быть, выйдешь за меня, если тебе понравится моя спальня?

– Никогда заранее не знаешь. – В ее голосе послышалось призывное воркованье.

Откуда только берется это бесстыжее поведение?

– Я думаю, что должен использовать свой шанс, – сказал он серьезно, но его глаза наполнились весельем. – Сразу после этого попьем кофе.

– Лучше прочти «Отче наш» пару раз, преподобный. Для твердости духа.

– «Отче наш» не поможет. Лучше устрою крестный ход.

Кофе они взяли с собой.

По дороге Кристи показал Энни свою бывшую детскую комнату, чьи несравненные достоинства он не мог обойти вниманием, явно намекая на то, что их собственные дети могли расти здесь в довольстве и безопасности, но вслух ничего не сказал, явно опасаясь новой отметины на плече.

Когда они пришли в спальню, Энни взяла подсвечник и начала обходить комнату, оставив его подпирать дверь. Стены были покрыты обоями в бело-зеленую полоску с изображением какого-то весело вьющегося растения. На полу лежал толстый ковер, ярко-зеленые шторы висели на окнах – на двух окнах, комната была угловая и выходила на юго-восток. Мебель была старая и темная, но не мрачная. Массивная кровать с балдахином была накрыта белым покрывалом поверх разноцветного стеганого одеяла; солидная, прочная, устойчивая, нерушимая – идеальная кровать для Кристи. Она могла прожить всю жизнь, ложась отдыхать каждую ночь на эту кровать. Что это ей в голову взбрело: она же не собирается за него замуж? Иногда она об этом забывала. Ей пришлось собраться с силами; если это обольщение, то надо было догадаться с самого начала, кто кого обольщает.

– Слишком роскошное ложе, тебе не кажется? Я полагала, ты спишь на голых досках, а для украшения служат только иконы.

Кристи воздел руки и терпеливо улыбнулся, приподняв бровь. Он был в черном, не в сутане, а просто в черном сюртуке и брюках и простой белой сорочке. У нее появилась неодолимая привычка любоваться его сильным, стройным телом, широкоплечим и поджарым, его золотистыми волосами, чертами лица, серьезными глазами.

– Ты смешиваешь священников англиканской церкви с римско-католическими монахами, – объяснил он терпеливо. – Как видишь, у нас тут есть все мыслимые удобства.

– Мм. – Энни отвела глаза и осмотрела комнату еще раз. Дверь его гардероба была приоткрыта. – Можно? – спросила она лукаво, и он дал разрешение, махнув рукой.

У него было еще три пальто, четыре плаща, две пары брюк – все чистое и тщательно выутюженное. Заслуга миссис Ладд, подумала она. Башмаки и сапоги для верховой езды ровно стояли на полу гардероба, с вешалки свисало несколько галстуков. Она рассмотрела бюро, еще одно массивное изделие из темного красного дерева; на его чистой поверхности лежали гребень и щетка, стопка чистых носовых платков и маленькая шкатулка со скромным набором ювелирных изделий: серебряные запонки; две булавки для галстука (одна с жемчужиной, другая с гранатом) и массивное кольцо с печаткой.

– Твои родители?

Энни указала на две акварельные миниатюры в рамках, и Кристи кивнул. Она наклонилась ниже. Так вот он, знаменитый старый викарий, о котором она не слышала ни одного недоброго слова. Она думала, что он будет похож на Кристи, но нет; он был темноволосый, хрупкий на вид, на портрете выделялись только его глаза, светло-карие, проницательные и удивительно добрые. Кристи испытал сильное влияние этого человека, может быть, даже стал викарием из-за него. Глядя на портрет, Энни подумала, что понимает почему.

«Она была красивая», сказал он сегодня о своей матери. Энни решила, что это мягко сказано. Она была прекрасна, у нее были такие же, как у сына, светлые волосы и голубые, как льдинки, глаза, и выражение лица одновременно ласковое и слегка ироничное. Ей явно нравился художник, но выражение ее лица говорило, что ему бы следовало поторопиться и поскорее закончить рисунок.

У нее мелькнула мысль.

– Это ты нарисовал?

– Да.

– Мне бы следовало догадаться. О, Кристи, они очаровательны. Сколько тебе было, когда ты их нарисовал?

– Двадцать, двадцать один.

– Я хотела бы увидеть все твои работы. Ты их сохранил, правда ведь? – Он кивнул. – Можно мне посмотреть?

Он улыбнулся, пожал плечами.

– Когда-нибудь. Если захочешь.

– Я захочу.

Она прошла по комнате к его ночному столику, заваленному книгами и бумагами. Копаясь в бумагах и умышленно громко шурша, она увидела, что в них содержатся заметки по одной из предстоящих проповедей. Энни сделала вид, что шокирована.

– Ты пишешь проповеди в постели?

– Когда не хватает времени. То есть почти всегда.

– О, – воскликнула она, – ты и в самом деле это читаешь!

Одна из книг на столе называлась «Курс философии агностицизма»; эту книгу она оставила для него на прошлой неделе в их тайнике.

– Ты думала, я не стану это читать?

Сама она этой книги не читала и теперь почувствовала себя дурочкой. Вера Кристи была основана на изучении и размышлении, на долгих часах богоискательства, а ее отрицание, если говорить правду, вообще ни на чем существенном.

– Что ты об этом думаешь? – спросила она тихим голосом.

– Еще не дочитал. Больше всего меня поразила убогая картина мира, лишенного Бога.

– Давай не будем вести богословских споров сегодня вечером, – сказала она торопливо. Он улыбнулся своей терпеливой улыбкой.

– Хорошо.

Энни вспомнила (никогда не забывала), зачем в первую очередь пришла сюда и села посреди кровати, поглаживая рукой покрывало.

– Мягко, – сказала она нежно, улыбаясь самой неотразимой из своих улыбок. – Присоединишься?

Она подняла брови, бросая ему вызов. Он молча смотрел на нее в течение долгих, долгих секунд. Потом покинул свой пост у дверей и, не улыбнувшись, пошел к Кровати. Энни затаила дыхание. Он запустил пальцы в ее волосы и запрокинул ее голову.

– Энни, – сказал он и поцеловал ее так крепко, что она едва не задохнулась. Она усадила его на кровать рядом с собой и обняла за шею, и вот они уже прижались друг к другу, обмениваясь нежными, радостными ласками.

– Я весь вечер ждал этого, – признался он, и она в ответ прошептала:

– Я тоже.

Она запустила руки под его сюртук, чтобы погладить широкую спину и крепко прижать его к себе, наслаждаясь ощущением твердого, мускулистого тела. Он целовал ее, шепча ей на ухо слова, которые заставляли ее поджимать пальцы ног, лишали дыхания. Она чувствовала, как ее сердце по-воровски покидает ее и уходит к нему. Теперь его не поймаешь: об этом даже и думать нечего.

Он держал ее подбородок в руках, гладил губы большими пальцами, мягко надавливая, чтобы приоткрыть их. Ею двигало сильное, страстное желание. Их губы встретились в долгом поцелуе, горячем и влажном, интимном как любовный акт. Она не помнила, как её руки очутились на его бедре, но ей нравилось ощущать его твердое, как камень, тело под своими пальцами. Кристи издал тихий горловой звук, и она ответила таким же тихим стоном полного удовольствия.

На ней был черный кружевной воротник, который застегивался спереди. Она сказала: «О!» – когда поняла, что он медленно расстегивает пуговицы. Его зрачки расширились, почти закрыв чистую голубую радужку. Он провел руками по ее груди над краем кружевной сорочки, лаская кожу и заставляя ее вздохнуть. Склонив голову, он прижался губами к ее плечу. Она вдыхала аромат его волос, гладила их, и они щекотали ее между пальцами.

Он принялся дергать застежки корсета, и она ощутила в его прикосновении нервную дрожь нетерпения. Ее груди открылись, верхняя часть корсета вытолкнула их как подношение, как подарок. Его сильные руки властно обхватили ее.

– Моя радость, – пробормотал он. – Энни, любовь моя.

Она закрыла глаза, отдаваясь восхитительному чувству, ощущая буйную радость, но и безопасность тоже, потому что он обращался с ней как с драгоценностью. И она падала, падала, нащупывая спиной покрывало, и волосы Кристи мягко, нежно щекотали ее груди. Она почувствовала, как его губы поцеловали ее чувствительный сосок, и выгнулась, выдохнув его имя.

– Будь моей женой, – прошептал он, проходя поцелуями вверх и вниз по ложбинке между ее грудями. – Выходи за меня, любимая.

– Я не могу. Не проси меня, – прошептала она, плотно зажмурив глаза.

– Энни…

– Не проси меня. Пожалуйста, Кристи. Давай будем любовниками.

Он очень нежно скользнул руками к ее лопаткам и потянул вверх, так, что они теперь опять оба сидели. Его глаза были опущены и закрыты длинными ресницами. Его поцелуй на этот раз был другим, по-прежнему ласковым и любящим, но… печальным.

– Я больше не стану тебя просить, – сказал он тихо и провел пальцами по ее горячей щеке. – По крайней мере, я постараюсь. – Его вымученная улыбка больно кольнула ее. Он прошептал: – Я надеялся, что ты сможешь меня полюбить.

Потом он встал.

Она моргала, не в силах собраться.

– Ты… – Ее сердце екнуло, стало биться неровно, в ней нарастала паника. – О, нет? – вскричала она. – Кристи, пожалуйста. Не… о, не говори, что мы опять не сможем видеться наедине.

Он повернулся к ней. Его волосы растрепались, со щек еще не сошли два розовых пятна.

– Хотел бы я это сказать, но не могу. Теперь мне лучше проводить тебя домой, Энни.

Она поднялась с кровати, натягивая расстегнутую одежду, чтобы прикрыть грудь.

– Почему ты меня так ласкаешь? Что ты… Ты что, хочешь меня соблазнить? Но тогда… как ты мог остановиться? Это нехорошо, Кристи! – Она чувствовала, что сейчас заплачет. – Это непорядочно: начать и потом просто бросить, оставить меня с моими чувствами…

– Я виноват, извини. Этого больше не случится.

– О, прекрасно! – Она попыталась засмеяться. – Теперь мне гораздо лучше.

Он отвернулся.

– Ну хорошо, когда мы можем снова увидеться? Когда? Ты сказал, что мы можем. Когда мы можем встретиться? Скажи прямо сейчас – когда?

Он не отвечал.

– Завтра, – настаивала она. Она была на грани срыва и искала прибежища в договорах, встречах, деталях.

– Нет, завтра я должен ехать в Мэрсхед.

– Рано утром?

– После обеда.

– Тогда давай встретимся утром. Я приду к тебе или куда угодно. Или можешь ты придти ко мне на завтрак. Никто ничего не подумает.

– Я не могу.

Паника охватила ее с еще большей силой.

– Почему?

Он не ответил.

– Почему?

Он только покачал головой.

– Почему, Кристи? Не поступай так со мной. Ты мог бы прийти, если бы хотел!

– Нет, честно, я не могу.

Она развела руками.

– Но почему?

Ей показалось, что он смущен.

– Ты будешь надо мною Смеяться, если я расскажу.

Энни отрицательно покачала головой.

– Ну, хорошо. Я говорил тебе, что завтра в Тэвистоке будут оперировать миссис Уйди. Утром. Мисс Уйди – ну ты знаешь, какая она; она вне себя от тревоги. Я дал ей обещание. – Он глубоко вздохнул, и посмотрел вверх, на потолок. – Я сказал ей, что возьму на себя все ее тревоги. Завтра утром. Я сказал ей, что она может не думать ни о чем, успокоиться и по-настоящему успокоить свою мать.

Так что теперь я должен… – Он смущенно рассмеялся. – Я должен думать и молиться о миссис Уйди. Завтра утром, где-то в течение трех часов.

Энни повернулась, прижав руки ко рту. Она отошла к противоположной стороне кровати, села и бессильно опрокинулась на спину. Она уже хотела всхлипнуть, но смех победил и вырвался первым. Слезы текли у нее по вискам и затекали в уши, ей удалось выдавить из себя:

– Я выйду за тебя замуж! Ты победил, Кристи, я сдаюсь. Я этого не выдержу.

Вспышка отчаяния и веселья прошла; чувствуя, что успокаивается, Энни перевернулась, оперлась на локти.

– Я выйду за тебя, – повторила она на всякий случай.

Она не видела его лица, он отошел к двери и был в тени.

– Я знаю, тебе нравится смеяться надо мной, – сказал он печально. – Но сейчас я не хотел бы это слышать.

– Кристи!

Он повернулся спиной – он уходил. Она соскочила с кровати и обежала ее.

– Подожди!

Он неуклюже остановился, такой высокий и прямой – такой милый! Ей пришлось взять его за руку и повернуть лицом к себе.

– Я не смеюсь над тобой. – Она говорила со всей серьезностью. – Я извиняюсь за все те случаи, когда я подшучивала. Я люблю тебя. Я не могла признаться в этом раньше, потому что… ладно, уже все равно. Кристи, я люблю тебя всем сердцем! Я хочу жить с тобой в этом чудесном доме. – Она подняла обе руки, чтобы коснуться его лица. – Я хочу, чтобы у нас были дети. Наши дети.

– Энни…

– Я буду самой плохой женой священника, какую только можно вообразить, но это уж теперь твоя забота. – Она встала на цыпочки и поцеловала его. – Я всегда, всегда буду тебя любить, и, клянусь, никогда не перестану стараться сделать тебя счастливым.

Кристи уставился в ее правдивые зеленые глаза; они еще блестели от слез, а щеки еще были влажными. Он хотел верить ей, но то, что она сейчас сказала, было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Она издала звук нетерпения и обхватила его за талию. Он напрягся, они оба дрожали.

– Это только из-за Уйди? – спросил он недоверчиво.

– Это была капля. Проклятая последняя капля. Последняя прокля…

Он нашел ее губы и крепко поцеловал, ощущая языком слезы – ее слезы или его, он не знал. – Энни, это для меня такая честь.

– Нет, наоборот. О, я люблю тебя, Кристи!

– Я люблю тебя.

Его сердце было так переполнено, что он не мог больше говорить. Он прижался к ней, произнес про себя короткую, простую молитву, благодаря Бога за это чудо. Он не понимал, как это случилось. Только что она лежала на постели полуобнаженная и не хотела за него замуж, а через минуту, когда он заговорил о семействе Уйди, она передумала. В этом не было смысла – но он полагал, что чудеса все такие. Он обхватил ее руками и поднял, оторвав от пола.

– Ой, посмотри на нас, – закричала она, смеясь.

Он повернулся вместе с ней и увидел их отражение в зеркале шкафа: два легкомысленных существа со счастливыми лицами, одетые в траур.

– Посмотри на себя, – сказал Кристи, подойдя к зеркалу.

Он поставил ее перед собой и обнял за талию, наслаждаясь ее смущением. Она попыталась закрыться, но понимающе улыбнулась, когда он заставил ее опустить руки.

– Посмотри на себя, – повторил он снова, мягче.

Блузка и сорочка соблазнительно распахнулись; светло-кремовый корсет едва прикрывал соски.

– Ты выглядишь как продажная женщина на картинах Хогарта.

Смеясь, она откинулась назад, ему на руки, отчего ее грудь всколыхнулась; то, что корсет вообще еще что-то закрывает, поразило Кристи как еще одно чудо.

Энни вздохнула.

– Наверное, ты скажешь, что нам еще нельзя заниматься любовью, правда? – спросила она без особой надежды.

Невозможно думать, когда смотришь на нее в зеркало. Кристи опустил голову, прижимаясь губами к теплой впадинке между ее шеей и плечом, и закрыл глаза. Так тоже невозможно думать. От нее исходил аромат, как от цветов, и она заполняла его руки так, словно они самой природой были созданы, чтобы обнимать именно эту женщину.

– Думаешь, я могу тебя теперь отпустить? – Он видел в зеркале, как глаза любимой расширились, и почувствовал, что ритм ее тихого дыхания изменился. – Останься со мной сегодня на ночь. Будь моей.

Она медленно повернулась. Ее лицо замерло. Она опасливо облизнула губы.

– А ты не будешь потом чувствовать себя виноватым?

Он улыбнулся.

– Не беспокойся.

– Это не ответ. Так будешь?

– Я не знаю.

Это была правда. У него были некоторые соображения, почему это должно случиться сегодня. Она всегда была смела и честна, к тому же в каком-то смысле она сдалась, принесла жертву. Теперь настала его очередь. Он хотел, чтобы они начали совместную жизнь как равные; мысль о том, что кто-то станет «победителем», была ему отвратительна.

– Я так давно хотел тебя любить всем своим телом, Энни. И ты этого хочешь. Ты меня теперь не отвергнешь.

– Но… Я не хочу, чтобы мы делали что-то такое, что будет тебя мучить, Кристи. Действительно не хочу.

– Не беспокойся, – повторил он. Что он еще мог сказать? Для него было ясно, что он когда-нибудь заплатит за это прегрешение, но ей не обязательно об этом знать.

Она смотрела на него несколько секунд, стараясь прочесть правду на его лице, пока не поняла в какой-то момент, что, пожалуй, и не хочет знать правду. И еще, если она даст ему шанс, он может передумать.

Нельзя этого допустить.

– Хорошо, не буду, – быстро сказала Энни и отступила от него, чтобы раздеться.

Она думала, что он поможет ей расшнуровать корсет. Но нет, он стоял неподвижно и смотрел на нее из-под полуопущенных век, во всей его позе чувствовалось напряженное ожидание, он с трудом сдерживал нетерпение, это волновало ее и делало неловкой. Ей никак не удавалось расстегнуть металлическую застежку сзади на юбке. Энни чувствовала, как от смущения у нее горят щеки.

– Кристи!..

– Повернись.

Так она и сделала, терпеливо склонив голову, пока он снимал с нее юбку и расшнуровывал корсет. Не удержавшись, он стал целовать все открытые им места, а она чувствовала себя так, будто он приветствовал ее тело, здороваясь с ним по маленьким кусочкам.

То, как он касался ее тела, казалось чем-то неземным; она ощущала благодать, когда его кожа соприкасалась с ее. Лаская его в ответ с такой же нежностью, она думала: «Человеческая любовь – это чудо». Заниматься любовью. Это было ближе к Божественному, чем все, что она могла себе вообразить. Он сказал бы, что это святотатство, но она это ощущала. Она знала, что прекрасный Союз их тел был не вполне законен для него. Он не был освящен таинством брака, поэтому не значил для Кристи столь же много, что и для нее: упоение, неожиданный восторг, высочайшее блаженство, о котором она даже не мечтала.

– Кристи, это так правильно, – сказала она, уже обнаженная, обнимая его.

Он не мог оторвать взгляда от картины в зеркале, где обе его руки скользили медленно вверх и вниз по ее стройной и гибкой спине. Как кожа может быть такой мягкой? Такой белой? Он обхватил сзади ее шею, отклонил голову назад, чтобы поцеловать ее. В тот же момент его рука скользнула вниз, к ее мягкой груди.

– Энни, знаешь, как ты красива?

Она не ответила, но ее глаза говорили: «Скажи мне». Но он не находил слов.

– Когда-нибудь я тебя нарисую, – пообещал он. – Тогда ты поймешь.

Они снова поцеловались. Она глубоко, прерывисто вздохнула.

– Теперь ты. Я долго ждала, чтобы тебя увидеть.

Он разделся. Она внимательно наблюдала, застыв на месте. Смущение сковывало его движения. Его тело было просто его телом; он был доволен, что оно сильное и здоровое, но ничего другого о себе не думал. Он мог лишь надеяться, что его тело понравится ей.

– О Боже.

Ее голос был так тих, что он не мог даже предположить, что означает этот возглас. Какое чувство крылось за ее горячим неподвижным взглядом?

– Я тебя не обижу, – бессмысленно проговорил он.

Она издала звук, похожий на смех.

– О, Кристи! – прошептала она. – Я так… Я дрожу от возбуждения. О, скорее пошли в кровать.

Он рассмеялся с облегчением. Они забрались в кровать, в которой он всегда спал один, в ту самую кровать, в которой его зачали отец и мать. Было ли святотатством думать, что медленное скольжение его руки по лишенному покровов телу Энни является небесным блаженством? Если да, то он не в силах был что-либо изменить. Он был всего лишь человеком, а это было величайшее человеческое наслаждение, которое он когда-либо испытывал. Он касался своей грудью ее нежных, тяжелых, полных грудей; взять ее сосок в рот и слегка пососать его казалось таким же естественным, как дыхание. Они прижались друг к другу от головы до кончиков пальцев, испарина делала их тела гладкими и скользкими. Он почувствовал мягкую щетку ее лобковых волос у себя на животе, и голова его закружилась. Он провел руками по ее бокам, сжал ягодицы, стараясь постичь все ее тело сразу.

Невозможно. Он заставил себя не спешить, сосредоточившись на гладком и притягательном животе, потом шелковистой коже бедра.

У нее перехватило дыхание. Она теряла рассудок.

– Скорее, – повторила она. – Я хочу… О, я хочу…

Ей хотелось узнать все и прямо сейчас. Она схватила его без церемоний, шепча ему на ухо о том, что ей было нужно, зажигая его, вознося их обоих все выше. Но Кристи не хотел спешки. Его путь был иным, а его медленный ход распалял ее еще больше: глубокие, пьянящие поцелуи; медленные, трепетные ласки и слова, в которых Энни улавливала пение страсти. «Это все настоящее, – повторяла она себе. – Кристи никогда не лжет; все это происходит на самом деле. Меня любят! Наконец-то это случилось!»

Наконец, наконец он вошел в нее. Она обхватила его, и они вздохнули вместе, разделяя облегчение и глубокое изумление. Неподвижно лежа, она ощущала сильное биение его пульса внутри своего тела.

– Я люблю тебя, – сказали они одновременно.

– Это не может быть плохо, – всхлипывала она, чувствуя себя как бы заново рожденной. – О, Кристи, ты знаешь, это не может быть плохо.

Он поцеловал ее в губы, двигаясь в ней, кладя конец разговору. Больше не было ничего, кроме безумных настойчивых ласк и прерывистых вздохов, болезненных, беспомощных стонов, музыка страсти – бесстыдной, безрассудной, рвущейся прямо из сердца. Земная любовь, ничего небесного. Развязка приближалась, Энни чувствовала Кристи, почти видела его, вторгающегося в нее, подходящего все ближе; это был девятый вал в ее штормовом море. Она хотела, чтобы волна захлестнула их обоих одновременно, и крепко прильнула к нему, как к якорю спасения.

Восхитительно, о, как восхитительно это сладчайшее и бесконечное погружение. Она перестала быть собой и превратилась в море, и Кристи тоже, и все это стало единым, все преобразилось в бесконечное текучее наслаждение, плавно катящееся и дробящееся, грубое и нежное. Из непреодолимой бездны она услышала его обессиленные вздохи:

– О Боже, Боже…

Ее сознание возвращалось постепенно, фрагментами. Когда оно наконец восстановилось, она подумала, что очень может быть, что он говорил буквально: он молился.

16

У Кристи волосы покрывали все тело. Чудесные светлые волосы, мягкие, как у ребенка, словно легкий пух, покрывавший его руки, грудь, длинные красивые ноги. Единственные места без волос, которые Энни удалось найти после долгого изучения были его живот и ягодицы. И плечи вверху. И нежная кожа с внутренней стороны рук, куда она любила его целовать.

«Я хочу, чтобы наступило лето». Эта мысль пришла к ней совершенно неожиданно, когда она сидела на пятках, обнаженная, на кровати Кристи, глядя на него, пока он спал. Она видела яркую, четкую картину, как он, обнаженный, лежит на залитом солнцем некошеном лугу. Она увидела себя, стоящую рядом с ним на коленях – как сейчас – осыпающую его цветами. Она украшала его ромашками и лютиками, колокольчиками и незабудками. Она бы сделала корону из клевера и водрузила ему на голову. Воткнула бы наперстянку и алые цветки куриной слепоты между пальцами ног. Маленький букет вероники для пупка. А для его дароносицы что-нибудь самое особенное… А, придумала. Ну конечно. Анютины глазки.

Зевок пришел на смену легкой улыбке. Ложась рядом с ним, она накрыла его золотистое тело пледом и сама завернулась в него, вздыхая с облегчением. Через минуту она крепко спала. Ей снились цветы.

Он ушел всего на несколько минут. Он оставил ее крепко спящей: теплой, прелестной, манящей под кипы одеял.

Сейчас она казалась еще более соблазнительной. Он подбросил дров в огонь, комната нагрелась в его отсутствие, и она сбросила с себя одеяла. Он на цыпочках подобрался ближе, поставил поднос, который принес из кухни, на ночной столик и так осторожно опустился рядом с ней на кровать, что матрац не шелохнулся. Она была похожа на бегунью в профиль: лежала на боку, локти и колени согнуты под разными углами. Обнаженная бегунья. У него был соблазн провести пальцем вдоль длинного восхитительного изгиба ее позвоночника, но он удержался, боясь разбудить ее; ему хотелось смотреть на нее еще и еще. Все в ней было для него идеалом красоты, от золотисто-каштановых волос, ярких, как пламя, на подушке, до розовых пяток ее длинных, стройных ног. Пламя свечей играло на ее лилейной коже золотыми бликами, и он опять почувствовал ее неземную нежность, хотя не касался ее. Изгиб локтя скрывал верхнюю часть груди, а поднятое бедро прикрывало вьющееся гнездышко волос у нее между ног. Стыдливая поза, в некотором роде классическая. Если бы он писал ее портрет, он бы поубавил скромности. Свет он оставил бы как есть, но ее левую руку поднял бы на полдюйма, чтобы показался розовый сосок. Да. И еще он немного развернул бы зад – нарисовал бы его в три четверти, потому что… ну, просто потому. Он улыбнулся и не смог побороть искушения легко провести пальцами по левой ягодице. Она не пошевелилась. У нее были ямочки на пояснице, по обе стороны от позвоночника, как раз подходящего размера для его большого пальца. Он легко надавил на ямочку. Пальцы на ее правой ноге шевельнулись. Интересный рефлекс. Он снова попробовал, с тем же результатом. Он стал искать другие места, которые могли быть связаны, – может, лопатка и подбородок, кто знает? – но тут она открыла глаза, повернула голову и увидела его рядом с собой. Ее сонная легкая улыбка проникла ему прямо в сердце.

– Масло, – заявил он ей. – Определенно, масло. Даже во сне ты слишком красочна для акварели.

– Что?

Она запустила руку под его облачение и погладила по груди.

– Можно я напишу твой портрет, Энни?

Она сонно поморгала.

– Я думаю, ты подразумеваешь обнаженную натуру.

– Конечно.

– М-м-м. А тебя не отлучат от церкви или что-то в этом роде?

– Мы не покажем картину епископу. – Он сказал это с улыбкой, но на самом деле ему не хотелось шутить о последствиях своей связи с Энни, нравственных или профессиональных.

– Ты сможешь написать мой портрет, если разрешишь мне нарисовать твой, – решила она, переворачиваясь в кровати. – У меня лучше получается пером и тушью, и у меня есть идея картины в пасторальном стиле. Ты и вокруг цветы.

– Хорошо.

Ее глаза мерцали – лукаво, как ему показалось. Она потянула его за лацкан и усадила на кровать, чтобы они могли поцеловаться. Это был нежный, медленный, неспешный поцелуй, такой, каким обмениваются, как он думал, женатые люди, когда любят друг друга. Приятная мысль. Как он будет ждать год, а то и больше, чтобы жениться на ней? Ужасная мысль.

– Я умираю с голоду.

У нее была привычка придавать словам двойное значение, он уже знал это и сейчас внимательно взглянул на нее, но, судя по всему, она говорила буквально.

– Хорошо, – сказал он, – потому что я принес тебе пропитание.

Казалось, она была под сильным впечатлением.

– Есть ли у тебя недостатки, Кристи? Хоть какие-нибудь?

– Ты узнаешь о них, когда попробуешь то, что я приготовил.

Жареная свинина на больших кусках хлеба, с маслом и хреном, картофель, тушенный в сметане и разогретый на плите, немного салата из щавеля, который можно было круглый год собирать вдоль берегов реки, и старая бутылка «Шамбертена» из винного подвала его отца: хорошее оно или плохое, они выяснят вместе.

Они ели в постели, Энни надела одну из его сорочек и все время говорила, что все очень вкусно, что это – лучшая еда в ее жизни.

– Значит, у меня совсем нет недостатков? – поинтересовался он.

– Я ничего такого не нашла. Но они должны быть! У всех есть и у тебя тоже. И я собираюсь их разыскать. В течение следующих пятидесяти лет или около того.

Они поцеловались, словно чокнулись губами, и, улыбаясь, вернулись к еде.

– Зарабатываю я немного, – сказал Кристи погодя. – Я считаю дом викария своим домом, потому что я здесь родился и вырос, но на самом деле он не мой; он часть бенефициарного имущества и перейдет к следующему викарию после меня.

– Это хорошо, – сказала она беззаботно, – никто не скажет, что я вышла за тебя замуж из-за денег.

– Нет, но это могут сказать про меня.

– Чепуха. Из тех, кто тебя знает, Кристи, никому и в голову не придет ничего подобного. Ни на секунду.

Он не ответил, решив, что люди будут думать и, может быть, говорить много разного, если узнают об их связи. Но говорить ей об этом сейчас не имело смысла.

– Как бы там ни было, я думаю, ты станешь епископом через несколько лет, – беспечно заметила она, надкусывая одно из яблок, которые он принес на сладкое.

– Да неужели?

– Человек без недостатков должен идти в гору, это закон природы. А кстати, как можно стать епископом?

– Премьер-министр выдвигает твою кандидатуру, а королева ее утверждает, если, конечно, сумеешь пройти официальные выборы коллегии каноников.

– О Боже, мне придется выучить, что все это значит, правда? Коллегия каноников, бенефиции, епитрахиль. Каноны и обеты. Распределение десятины.

Она откинулась на подушку в притворном отчаянии.

– Сретенье, Мартынов день, Михайлов день, – добавил он. – Троица, Молебственное воскресенье, Самсон-сеночный.

– О, нет, ты это придумал.

– Ни капельки. Десятое июля. Говорят, что если на день святого Самсона идет дождь, то будет дождь еще сорок дней.

– Ну, в этом я не сомневаюсь. Да, кстати, Кристи, я ненавижу здешние зимы.

Он печально покачал головой.

– Это мне изменить не под силу.

– Ладно, но я требую уступок за жертву, которую приношу.

Он поставил пустую тарелку и перекатился на бок, чтобы повернуться к ней лицом.

– Я пойду на уступки. Сделаю столько уступок, что ты не будешь знать, что с ними делать, – Он подтянулся к ней и обнял. – И, кроме того, я буду держать тебя в тепле.

– И в этом я тоже не сомневаюсь, – кивнула она, задыхаясь.

Во рту у нее остался вкус яблок после его поцелуя. Она опустилась ниже на постели, так что ее голова съехала с подушки. Ее руки на его коже грели, как теплые языки пламени.

– Сколько времени? – прошептала она знойным голосом.

– Поздно.

– Как поздно?

– Три, три тридцать.

Она улыбнулась.

– Это рано. Зимой в Холле никто не поднимается раньше шести. У нас еще целых три часа.

– Достаточно, чтобы ты закончила историю своей жизни.

– Извини?

– Захватывающая развязка.

– Сейчас?

– Только если ты захочешь. – Он убрал с ее глаз прядь волос и заправил ей за ухо. – Ты можешь мне не рассказывать. Но я знаю, что было что-то не так между тобой и Джеффри., нечто более скверное, чем можно было ожидать между двумя людьми, которые не подходят друг другу и не любят друг друга. Что-то, о чем ты не захотела рассказать.

Она отвела взгляд, посмотрела через его плечо на потолок, и ее глаза затуманились в нерешительности. Она села, взбила подушку, натянула одеяло на ноги, бесцельно шаря глазами по покрывалу.

– Я собиралась тебе рассказать, – сказала она наконец, – но удерживала себя. Все ждала, что выберу более подходящее время и более подходящее место. Но это был просто предлог, чтобы не рассказывать тебе, и, я думаю, время сейчас такое же подходящее, как любое другое.

– Это так болезненно?

– Это… отвратительно. – Она повернулась к нему. – Но ничто не сможет испортить нам эту ночь, правда, Кристи?

– Нет, ничто не испортит эту ночь. Тревога ушла с лица Энни; она нежно улыбнулась ему.

– Нет, – согласилась она, – ничто не испортит эту ночь. Итак, на чем я остановилась? Я думаю, на том, как Джеффри оставил меня первый раз.

– Энни, не… – Он умолк.

– Что?

– Ничего. Продолжай. Нет, ничего, рассказывай дальше.

Он хотел сказать: «Не говори таким ужасно сухим, холодным тоном, потому что мне больно сознавать, какую тебе причинили боль». Но она должна была рассказывать так, как ей было удобно, и – если ей это помогало держать дистанцию между собой и этой историей – он не должен был ей мешать.

– Джеффри уехал, – подсказал он, когда она остановилась. – Как ты жила в Лондоне сама по себе? Деньги он тебе присылал?

– Время от времени. Как я жила? Не очень хорошо. Он оставил меня в квартире в Холборне с одним хамоватым слугой и без друзей. Сначала я, естественно, тяготела к столичному художественному кружку, но потом это стало неудобно.

– Почему?

– Потому что мужчины хотели меня соблазнить, а женщины, соответственно, не доверяли мне. Я все равно устала от их самодовольного мира и пошла в этот мир просто по привычке.

– Чем же ты занималась?

Он налил еще вина в ее бокал и передал ей.

– Моим основным занятием были попытки найти деньги для платы за жилье. Я пыталась рисовать, но я уже говорила, у меня недостаточно таланта. Я начала биографию отца, но не нашла никого, кто был бы заинтересован в ее публикации. Я… – она вздохнула, как будто уже устала, – написала несколько маленьких очерков, «Жизнь с отцом в Провансе», что-то в этом роде, и иногда люди даже покупали их и платили деньги. Я вела дневник, до сих пор веду.

– А что отец Джеффри? Помогал он тебе?

Она посмотрела на него с насмешкой.

– Ты знаешь его лучше, чем я, Кристи. А как ты думаешь?

– Ты просила его?

– Да, однажды. Его ответное письмо было очень коротким, очень ясным отказом. В конце он посоветовал никогда не переступать порога его дома. Сказал, что я выбрала свою судьбу и так далее.

Она глотнула вина и поставила бокал с легким стуком, ее движения стали угловатыми от старой обиды.

– Итак, ты была сама по себе.

– Точно.

– И все-таки не завела любовника?

Она подняла брови, услышав это.

– Нет, я же тебе говорила.

– Ну, извини меня, дорогая, но мне это не кажется поведением искушенной в жизни женщины. Это выглядит – ну, это выглядит провинциально.

Она округлила глаза, стараясь не рассмеяться.

– Я вижу, ты мне это не скоро забудешь.

– Нет, но я думал, что настоящая европейская женщина, такая, как ты, непременно завела бы себе любовников, пока мужа нет. А ты не стала.

– Я могла бы, – возразила она.

– Ни капли не сомневаюсь.

– Мне столько раз это предлагали!

– Почему ты отказывалась?

– Уж конечно, не по моральным соображениям.

– Ну, конечно, нет.

Она опять вздохнула.

– О, Кристи, я не знаю. Может, мне не хватило сил? Меня предали. Джеффри нанес мне страшный вред.

Он взял ее руку и стал обводить ее контур на простыне, покрывавшей его приподнятое бедро.

– Разве это не было дополнительной причиной, чтобы иметь связь? Что-то вроде мести?

– Я думала об этом.

– Но не стала этого делать, – настаивал он. Она заколебалась.

– Был мужчина. – Снова пауза. – Двое мужчин, в сущности.

Он сразу пожалел, что затронул эту тему.

– Знаешь, Энни, может быть, мне все-таки не стоит этого знать?

– О, нет, ты спросил меня и теперь узнаешь все, всю эту убогую историю. – Но она сжала его бедро, словно намекая, что история будет не такой уж убогой. – Был человек, старый друг моего отца. Я знала его почти всю мою жизнь, мне он был почти как дядя. Когда Джеффри покинул меня, я пошла к нему за советом. Он мне немедленно дал денег – я думаю, фунтов сто. Ну, я полагаю, об остальном ты уже догадываешься. Очень скоро стало ясно, что это не вполне заем. Или, точнее, он не был заинтересован получить долг деньгами; у него были на меня другие виды, так сказать. – Нервный тон вернулся, Энни с трудом скрывала горечь. – Это нанесло мне удар. Это было как еще одно предательство. После этого случая я стала сторониться мужчин, готовых мне помочь. Я осталась наедине с собой. Завела кошку. – Она коротко рассмеялась. – Я стала водить дружбу с женщинами по соседству; большинство из них были в схожих обстоятельствах, и мы помогали друг другу как могли. И Джеффри иногда присылал деньги. Прошло время. И вот наконец он приехал домой. Он был болен и…

– Погоди. – Кристи продолжал пристально смотреть на ее пальцы, сгибая и разгибая их, казалось, поглощенный созерцанием их удивительной гибкости. – Мне кажется, ты забыла про второго мужчину.

– А! Ничего интересного. Честное слово.

– Вся убогая история целиком, – мягко напомнил он.

– Ну хорошо. Я была немного увлечена, – сказала она, перейдя на скороговорку. – Он был скульптором. Сначала мой брак был препятствием; но потом, когда он стал все больше и больше превращаться в фикцию – я даже не знала, где Джеффри и увижу ли я его снова, – я подошла близко к тому, чтобы вступить в связь с этим человеком. Однако не вступила, и наше знакомство закончилось. И об этом я сейчас ни капли не жалею. – Она отняла руку и повернулась лицом к нему. – Что-то меня удерживало, Кристи. Я не знаю, что это было – я думала, что я холодная женщина, не способная отдавать себя таким образом. Но это не так, и теперь я знаю, почему не стала его любовницей.

– Почему?

– Потому, что он не был тобой. Я недостаточно его любила. Для меня никого не будет, кроме тебя.

Они прильнули друг к другу и замерли надолго, не говоря ни слова. Сердце Кристи было готово выпрыгнуть из груди. Любовь и благодарность струились из него.

– Я счастлив, – сказал он. Энни прошептала в ответ:

– Я чувствую себя счастливой.

Он подумал, что это неплохо для начала. Она подалась назад, подняв руку к сияющим глазам.

– Я еще не совсем закончила свою убогую историю. И… – Энни принужденно усмехнулась, – хочешь верь, хочешь нет, дальше будет еще хуже.

Он поудобнее устроился на боку и положил руку ей на колено.

– Расскажи мне.

– Джеффри вернулся после почти двухлетнего отсутствия. Он выглядел… я не могу описать, как он изменился. Он сказал, что был в Бирме, где и подцепил лихорадку. У него выпали волосы, он выглядел как старик, говорил, шамкая, у него были опухоли по всему телу. – Она закрыла глаза, словно стараясь забыть, потом снова быстро открыла их: уловка не сработала. – Мне не нравился его доктор, мне он казался шарлатаном, но хорошего мы не могли себе позволить. Лекарства, которые он принимал, только причиняли ему вред. Мне и вправду казалось, что он умирает. Это продолжалось несколько месяцев. Но постепенно ему становилось лучше. Когда он уже снова стал ходить и выглядеть почти нормально, врач, которому я не доверяла и с трудом выносила, открыл мне тайну, которую Джеффри обязал его хранить ото всех. Это, возможно, спасло мне жизнь.

Поняв в чем дело, Кристи похолодел; теперь его поразило, как это он не сообразил раньше. Он не пошевелился и не сказал ни слова. Он уже знал, что она скажет.

– У Джеффри не было малярии. Почему он лгал и сколько собирался лгать дальше, я даже не хочу знать. У него был сифилис. Никто не знал, когда именно он его подцепил, но, судя по тому, что я не заразилась и по тому, что болезнь уже вошла во вторую стадию, доктор заключил, что это случилось вскоре после его отъезда.

Кристи притянул ее ближе.

– Дорогая, – вот и все, что он мог сказать.

– Я обнаружила, почему лечение вредило ему больше, чем болезнь. Он принимал соли ртути.

– Бог мой.

– Ничего больше помочь не могло, сказал доктор, и, казалось, что это действительно так, большинство симптомов исчезло, и он клялся, что вылечился. Он даже нашел новую войну, чтобы было чем заняться, где-то в Индии на этот раз. Но потом он снова заболел, ему сказали, что это отравление ртутью. И сифилис вернулся – он вовсе не вылечился. Вот тогда он и сдал свой капитанский патент и вернулся домой навсегда. Вернее, я так думала.

– Значит, когда вы впервые попали в Уикерли…

– Он до некоторой степени опять поправился; в те месяцы, что ты его видел, он был здоров, как никогда. Он опять заявил, что вылечился. Начал принимать другое лекарство, и, казалось, оно ему помогало. Возможно, он вылечился, я не знаю. Теперь мы никогда не узнаем.

Она опустилась на подушку, положила голову рядом с его головой и заговорила тихо, шепча прямо ему в висок:

– Когда он во второй раз вернулся домой, Кристи, это был просто ад. Ты вообразить не можешь – я даже не хочу, чтобы ты знал все. Я тебе уже рассказывала, как он ударил меня. Это был не единственный случай, но больше я об этом говорить не хочу. Пьянство, так же, как и болезнь, иногда вызывало в нем приступы бешенства. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так страдал, и не столько физически, сколько – еще больше – от отчаяния. От острой безнадежности. Военное дело было его жизнью, а больше он не мог этим заниматься. Он не владел собой, и его неистовое поведение сузило круг его знакомых, пока не осталось никого, кроме таких подонков, как Клод Салли. Я думаю, он видел, как гниет заживо, буквально распадается на части. Сифилис… пожирал его. Он имеет быструю и медленную форму – я стала чем-то вроде эксперта, как ты можешь понять; так вот у Джеффри была быстрая форма. Если бы он был жив, не могу представить, во что бы он превратился. Сомневаюсь, что его можно было вылечить. Как его пустили обратно в армию – это тайна, которую я никогда не пойму.

Они тихо лежали некоторое время, слегка касаясь друг друга, слушая треск огня в камине. Наконец Кристи сказал:

– Я не знаю, что бы я мог сделать или сказать. Возможно, ничего. Но лучше бы ты рассказала мне раньше. Или он сам. Я просто хотел бы знать.

– Раньше я не могла тебе рассказать.

– Нет, я тебя не виню.

– Но ты прав – возможно, было бы лучше, если бы ты знал. Джеффри любил тебя, Кристи. По-своему.

– Думаешь, любил?

– Я знаю это. И я тоже не представляю, что ты мог бы сказать или сделать, но думаю, ты мог бы ему помочь. Это был такой страшный секрет, а я была таким плохим советчиком. Ты никогда не спросишь, так что я скажу сама: мы никогда больше не были близки после нашего короткого свадебного путешествия. А он хотел меня. Но я… ничего не могла… ему дать. И меньше всего свое тело. Я не могла дать хоть какую-то часть себя, во мне не было любви. Я была его сиделкой поневоле, ничем больше, и наше взаимное озлобление стало настоящим кошмаром. И к моему кошмару прибавляется чувство вины, потому что… – Она глубоко вздохнула. Слезы стояли у нее в глазах, и она сказала, всхлипнув: – Потому что в конце, мне кажется, он меня полюбил. О Боже. – Кристи обхватил ее, и она зарыдала у него на груди, словно сердце у нее разрывалось. – Я думаю, он любил; он никогда не говорил, но я так думаю… о, Кристи…

– Ш-ш-ш, – успокаивал он ее, крепко держа и укачивая, как ребенка.

Спустя некоторое время она успокоилась: перестала плакать и платком вытерла щеки.

– Я до сих пор никогда не признавалась в этом даже самой себе. Я пыталась не верить в это. Теперь все стало еще хуже.

– Нет, Энни, это не так. Если жизнь Джеффри стала невыносимой, то любовь к тебе была его единственной отрадой. Разве это не счастье? Это, должно быть, была безнадежная любовь, может быть, даже мучительная, но все равно любовь – это всегда утешение. Ты должна быть благодарна за это. И рада за Джеффри. Не надо горевать.

Энни повернулась в его руках и обняла его.

– Я люблю тебя, Кристи, – сказала она. Слезы вернулись – он слышал их в ее голосе, когда она прижалась лицом к его шее. Но ее открытый рот жаром опалял его кожу, а ее руки торопливо расстегивали пуговицы сорочки.

– Люби меня.

Ее груди были обнажены, дернув за пояс, она стащила с него халат и легла на него сверху. На него пахнуло сухим жаром, и он понял, что их страсть стала непредсказуемой и вышла из-под его власти. «Боже, помоги мне», – машинально, но неискренне молился он: ему не нужна была помощь. Ему нужна была только Энни.

Она положила его руки себе на грудь. Он целовал ее, продолжая ласки. Ее тело изогнулось над ним как лук, но ему пришлось остановиться, когда она мягко обхватила и сжала его бедрами, ощутив несомненные признаки его возбуждения.

– Боже, – выдавил он сквозь зубы, а она откинула голову и засмеялась чувственным, несдержанным смехом. Это освободило Кристи от последних барьеров, он бросился к ней, желая прижать ее к сердцу, переполненному любовью.

Но Энни вывернулась из его объятий. Скользя вниз по его телу, она принялась ласкать его своими волосами, мягко поводя шелковистыми прядями взад-вперед по его коже. Склонившись над ним, она завела руки ему под ягодицы. Возбуждающая ласка волосами становилась все интимней и восхитительней, теперь она терлась об него губами и щеками, тихо постанывая от удовольствия. Он издал сдавленный звук, когда почувствовал, как ее язык обвел самое чувствительное место. Она взяла его в рот, и он обхватил ее коленями, все его тело содрогалось от ошеломляющих чувств.

– Энни, – простонал он. – О Господи… Энни…

Она подняла лицо, ее глаза сияли любовью и сознанием силы.

– Здесь нет греха, – прошептала она. – Ты думаешь, это не так?

Все, что он мог сделать, это потрясти головой. Она опять засмеялась нежным чистым смехом, и на этот раз он тоже рассмеялся. Она сложила ладони трубочкой и принялась ласкать его, пока не довела до изнеможения.

Он сел и поднял ее так, что она оказалась на коленях, обхватив его бедра. Они целовались, пока она вела его за собой в теплую щелку между ног. Она ахнула, ощутив его силу, и это распалило его еще больше, ему хотелось вознести ее еще выше, довести до безумия. Заставив ее откинуть голову, он прошел поцелуями от шеи до грудей и вошел глубоко, глубоко внутрь ее, покусывая зубами твердые маленькие соски, заставив ее закричать. В его руках она чувствовала себя жидким пламенем, жгучим и ласкающим, поглощающим и творящим.

Крепко держа, он повалил ее на спину. Близилась вершина. Он сжал зубы и замедлил ритм, в котором притирались друг к другу их тела. Он бормотал ее имя, целуя ее снова и снова, теряя себя в слепом чувстве, столь близком к взрыву. И вот ее гладкие бедра медленно сомкнулись вокруг него. Ее голова запрокинулась. Как голодающий, он пожирал глазами лицо любимой в пароксизме блаженства. Она не издавала звуков, кроме тихого ворчания в глубине горла, но ее зубы оскалились в гримасе, как от боли, а голова судорожно металась на подушке. Давать ей такое наслаждение казалось чудом, он бы поблагодарил за это Бога, но глубоко охватившая его мягкая женская плоть не давала думать ни о чем, кроме наслаждения плоти. Прижав ее к груди, он ритмично двигался, попав в ее медленный, обманчиво терпеливый ритм, стараясь не повредить ей, но не в силах остановиться, пока не почувствовал себя опустошенным.

Когда все кончилось, сначала он не мог говорить, только обнимал ее. Ее глаза были закрыты. Слезы на ее ресницах не удивили его: у него самого ничего подобного раньше не было.

– Любовь моя, – наконец выговорил Кристи. – Прекрасная Энни, я люблю тебя.

– Я люблю тебя, – прошептала она. – О, Кристи, как сильно я тебя люблю! Так сильно, что даже страшно делается.

– Почему, дорогая?

– Потому что я не знаю, что могло бы заставить меня почувствовать это, кроме Бога. Это сверхъестественно. – Она тяжело, трагически вздохнула. – Может быть, мне придется обратиться в веру.

– Я чувствую себя виноватой.

Энни остановилась на берегу реки, в тени обнаженных ветвей бука, в сереющем свете раннего утра. Иней сверкал на жухлой зимней траве, над рекой клубился молочно-белый туман. Кристи поднял полу пальто и накрыл ее, согревая теплом своего тела.

– Почему, любовь моя? – спросил он.

– Потому что ты должен сейчас идти домой и все утро беспокоиться о миссис Уйди, а потом ехать в Мэрсхед уже не помню зачем…

– Встретиться с дьяконом.

– Встречаться с дьяконом в то время, как я собираюсь сказать миссис Фрут, что голова у меня еще сильнее разболелась, потом лечь и проспать целый день. – Она с трудом сдержала зевок на его груди; она уже изнемогала. – Бедный, бедный Кристи.

Он засмеялся, обнял ее и поцеловал в лоб.

– Я в порядке. Как ты собираешься незаметно попасть внутрь, Энни?

– Я оставила входную дверь отпертой. Я просто войду и поднимусь к себе наверх. Никто меня не увидит, а если увидит, я скажу, что была на прогулке.

– Утром в полшестого?

– Они могут мне не поверить, – согласилась она, – но и в миллион лет не догадаются, что я делала на самом деле. – Она засмеялась, но на этот раз он промолчал. Она нашла его руку и взяла ее. – Тебе все это ненавистно, да? Все эти секреты и ложь.

– Это не то, чего бы я хотел.

Она решила шокировать его правдой.

– Ничего не могу с собой поделать – мне это нравится. Это дает ощущение жизни. – Он улыбнулся ей, но слегка натянуто. – Я знаю, что ты бы этого не хотел, и это заставляет меня любить тебя еще больше, потому что ты все-таки пошел по этому пути ради меня. Кристи, пожалуйста, не жалей ни о чем.

– Не беспокойся обо мне.

Он уже и раньше так говорил. Она дотронулась до его щеки пальцами в перчатке.

– Ты не будешь теперь страдать, правда? Не будешь… раскаиваться в том, что мы сделали?

Кристи взял ее за руку и поцеловал в ладонь сквозь перчатку.

– Милая Энни, – пробормотал он. – Нельзя получить все.

– Ты имеешь в виду, что я не могу получить тебя без твоего раскаяния. – Он только улыбнулся. – Но если Бог действительно любящий, почему ему должно не понравиться то, что мы делаем? Кому мы вредим?

Он не ответил, и она знала, что это безнадежно: он будет размышлять и мучиться, что бы она ни говорила. От этого она любила его еще сильнее. Она вздохнула.

– Ты ведь меня не разлюбишь, правда?

– Ты знаешь ответ.

– И мы все-таки сможем быть вместе, да? Ты придешь ко мне, правда, Кристи? В старый домик сторожа? Я придумаю предлог, чтобы его проветрили, вычистили дымоход и так далее. Я, правда, не знаю, как объясню, что мне нужны свежее белье и одеяла на кровать. Но предоставь все это мне, – закончила она быстро, увидев, что разговор ему неприятен. Если хитрости и маленькая безобидная ложь были грехами, она с удовольствием возьмет их на себя и претерпит любые наказания, которые может наложить на нее Бог.

– Хорошо, – сказала она, вздохнув еще раз. – Я думаю, теперь мне лучше уйти.

Но она не двигалась, и он не отпускал ее. Она прошептала ему в лицо:

– Я люблю тебя. Пожалуйста, не придумывай себе новых забот.

Его руки сжали ее.

– Я же тебе сказал, что ты не должна обо мне беспокоиться. Я найду решение.

– Но…

– Ты делаешь меня счастливым, Энни, а не несчастным.

Она закрыла глаза с облегчением. Только это ее и беспокоило. Он точно угадал ее мысли, и теперь все было в порядке.

Кроме того, им пора было прощаться.

– Поцелуй меня, – попросила она, становясь на цыпочки. – И пусть это будет долгий-долгий поцелуй.

Он сделал все, что мог, но она затосковала по нему через секунду после того, как он ее отпустил.

– Теперь я знаю, что значит «светлая печаль», – сказал он ей с грустной улыбкой, лаская ее на прощание.

Энни освободилась из его рук и пошла к мосту. Там она повернулась, чтобы снова на него взглянуть.

– Напиши мне стихи, – сказала она тихо, повинуясь порыву. – Оставь их в нашем тайнике.

Кристи поднял голову, оценивая степень ее серьезности; он догадывался, что она думает о его поэзии, хотя она ему никогда не говорила.

– О чем?

Она развела руками, показывая, что это очевидно.

– О светлой печали!

Эти слова озадачили, а потом взволновали его. Он выпрямился и ответил:

– Да, хорошо, напишу!

Она послала ему поцелуй. Торопясь через мост, она бормотала про себя:

– Милостивый Боже, что я наделала?

17

2 февраля

Должно быть, я сошла с ума от любви. Даже погоду перестала ненавидеть.

Я гляжу из моей комнаты, из моего высокого окна на дымно-серые верхушки деревьев и на бесцветные поля, на мрачные тучи на горизонте и думаю, что есть красота в этом мрачном пейзаже, и о том, что я в тепле и безопасности. Это вызывает во мне легкую дрожь, но это приятное ощущение. Все в руках Господа, не так ли? Обычная мысль, но никогда она мне не казалась столь правильной. Я думаю, что была бы счастлива сегодня даже в камере Дартмурской тюрьмы.

Если повернуть драгоценный камень в руках и посмотреть под другим углом, все изменится. Камень тот же, но взгляд новый. Все мои сомнения, страхи и опасения относительно нашего с Кристи брака остались, никакое чудесное вмешательство свыше не уничтожило их, но они больше не лишают меня сил. Теперь эти преграды выглядят преодолимыми. Это вызов, и я его принимаю.

Все время думаю об Уикерли. Поразительно, как изменилось мое мнение о деревне теперь, когда я знаю, что она станет моим домом, может быть, на всю жизнь. Я вижу узкие улочки и покатые крыши домов новым, благосклонным взглядом, мне нравятся ровные ряды деревьев, я горжусь каменной мощью нашей сложенной норманнами церкви, и у меня появилось чувство собственника по отношению к жилищу викария. Мой дом. Мой сад. Мой сикомор. Моя дорожка, моя прихожая. Миссис Ладд будет моей экономкой, а ее муж – моим садовником и вообще помощником. Я так восхищена этой блестящей перспективой, что прямо не знаю, что с собой делать. Линтон-холл, как бы он мне ни нравился, никогда не казался мне своим, ни в малейшей степени. Сначала он принадлежал Джеффри, теперь Себастьяну Верлену. Но дом викария, который всегда был и будет домом Кристи, каким-то чудом должен стать и моим, потому что он хочет разделить его со мной. Без сомнения, я счастливейшая женщина в Девоне. Чего там, во всей Англии. О, черт, в мире.

Другая забота, которая никуда не ушла, но больше меня не гнетет, – это мой агностицизм. Теперь я понимаю, что он основывается только на примере моего отца (его отрицание религии было полным: он ногой в церковь не ступал, разве только чтобы написать картину), а мое собственное безбожие – только результат предубеждения и невежества. Я перестала давать Кристи атеистические трактаты и теперь расспрашиваю его о вере, о становлениях англиканской церкви и тому подобном. Я учусь, но мой разум пока сопротивляется. Если вера – это действительно дар, то я пока его лишена.

Но я начинаю думать, что верующим живется лучше, чем неверующим, хотя бы потому, что у них есть интересы в жизни, кроме эгоистических. Тогда почему бы просто не присоединиться к ним? Если я сейчас не все это принимаю, может быть, со временем это произойдет. Религия не причиняет вреда, по крайней мере религия Кристи, потому что в ней нет принуждения, нет тайного стремления к власти. Итак, я спрашиваю себя, почему нет? В отсутствие чего-то лучшего, почему не присоединиться? Это не станет предательством каких-то моих фундаментальных убеждений.

6 февраля

Кристи рассказал мне, что самый главный урок, который преподал ему отец, это не бояться страсти в религии. «Церкви нужны любящие, – говорил старый викарий Моррелл. – Быть священником – это значит любить». Я начинаю жалеть, что не знала этого человека.

8 февраля

Кристи только что ушел. Я все еще в любовной горячке. Но все-таки есть повод для огорчения.

Я выведала у него, почему мы должны ждать до ноября – ноября! – чтобы объявить о нашей помолвке. Как это я раньше не догадалась: не себя он хочет оградить, несмотря на то что в его работе моральная репутация, можно сказать, жизненно важна. Нет – это меня он хочет оградить. Он хочет избежать скандала ради меня! И никакие мои слова не могут поколебать эту благородную, но несносную позицию. Но он еще не слышал моего последнего соображения на сей счет. Если я не смогу выйти замуж в течение года, я весь год буду его изводить.

14 февраля. День святого Валентина

Кристи оставил мне еще стихи. Иногда я удивляюсь, за кого он меня принимает.

Я написала ему в ответ:

Но теперь, конечно, я не узнаю, хотел ли он выдать стихи из Песни Песней Соломоновых за свои. Скорей всего нет. Вероятно, он хотел дождаться от меня похвал стихам и потом сказать: «Ага! Это из Библии!» Меня слегка раздражает, что он думает, будто я такая темная, что не смогу узнать их. Я агностик, а не невежда!

18 февраля

Мы опять спорили. (В нашем стиле; Кристи – единственный человек из всех, кого я знаю, кто спорит без всякого ожесточения. Что не всегда так уж безобидно: иногда он меня страшно угнетает своим адским терпением и своими широкими воззрениями.) Как обычно, дискуссию пришлось начать мне. Он хотел пережевывать проблему втихую, а я решила вытащить ее на свет во всей ее неприглядности: его чувство вины. Я не сказала ему, как больно меня задевает, что у него все еще есть моральные сомнения по поводу того, что мы делаем, но промолчала только потому, что он об этом и без меня уже знает.

Он согласился с тем, что наша любовь – это правильно; мы расходимся лишь в том, каким должно быть плотское выражение нашей любви. Я перестала называть его «провинциалом» (слишком много возможностей получить это бумерангом назад), но для меня ясно, что различия в воспитании заставляют нас видеть этот предмет в столь разном освещении. К тому же он всегда указывает на то, что если сделает исключение для себя, как он сможет блюсти чистоту нравственности своей паствы? Как сможет он смотреть в глаза невинным мальчикам и внушать им, что нельзя совращать девушек, или посещать бордели, или уводить любимую из дома и совокупляться в стогу сена до свадьбы? Как сможет он сказать фермеру такому-то, что его связь с вдовой такой-то есть грех?

Я говорю ему, что это не грех и что я в любом случае не знаю, почему он считает своим долгом внушать им, будто это грех. (При этих словах он воздевает руки к небу и начинает называть меня «язычницей» и «безбожницей» – хотя и без раздражения.) Если фермер такой-то женат, говорю я, тогда, может быть, это и плохо, но, если они оба свободны, в чем же вред? В любом случае Кристи и я поженимся со временем. Почему считается, что мы не должны телесно любить друг друга? Покажите мне это место в Библии! (Он не может.) Разве мы не люди? Разве Бог не дал нам человеческие тела, плоть и кости? Он сделал нас такими, что мы желаем друг друга, как же он может все перевернуть и считать наш любовный союз грехом? И так далее, и так далее.

И я начала кое-что почитывать, чтобы укрепить свои аргументы. Нашла у святого Августина: «Любите и поступайте, как захотите». Вот тебе, Кристи!

Конечно, Кристи уже знал эту цитату и после раздумья ответил другой цитатой из Августина:

«Дай мне целомудрие и воздержание, но не сейчас». Он говорит, что это означает, будто святой считал целомудренное поведение предпочтительным, но не был фанатиком. Насколько я понимаю, это совпадает с позицией самого Кристи. Или будет совпадать, когда его проклятая совесть даст ему свободу. Я люблю его совестливость, его убежденность, его правоту, но иногда мне хочется взять его за плечи и вытрясти все это из него.

22 февраля

Сегодня мы заключили договор: никаких споров, вообще никаких разговоров о будущем, просто наслаждение друг другом в те слишком короткие часы, которые мы можем выкроить, чтобы побыть вместе. О, какой вечер! Я могла бы умереть в его объятиях совершенно счастливой и считать свою жизнь прожитой не зря. Благословенной.

Домик сторожа. Мне нравится само словосочетание! (Я хотела бы заказать Кристи поэму о нем, но заранее боюсь последствий.) После того как мы поженимся, я думаю, нам следует возвращаться в домик каждую годовщину (если он будет свободен) и вспоминать старые времена. Какое счастье. Какое удовлетворение. Когда стану старой, я буду вспоминать эти вечера, эти полуночные встречи, и не важно, что мне еще принесет жизнь: радость или трагедию, будет она полной или пустой. Я посмотрю назад и скажу: мне достаточно. У меня был Кристи, мы любили друг друга, и этого довольно.

Да простит его Бог, он все еще считает проступками наши встречи, секретность, истории, которые мы придумываем, чтобы быть вместе. Но когда мы вместе, когда мы наконец одни в нашем маленьком убежище, он дает все, что может мечтать найти в своем любовнике любая женщина. И я нахожусь в постоянном нетерпении. Возможно, это пройдет. Возможно, мое тело со временем успокоится и привыкнет к этому… этому неописуемому переживанию. Но сейчас я живу только ожиданием тех часов, когда мы можем быть вместе.

Это любопытно. Я никогда раньше не считала себя особенно страстной. Плотская любовь меня всегда интересовала, а не отталкивала (что отличает меня от большого числа респектабельных англичанок), и тем не менее я никогда особенно не задумывалась о ней. Мой единственный образец – это пример моего отца и его многочисленных любовниц. Некоторые из них мне нравились, одну или двух я даже любила, правда, недолго, потому что их сменили новые.

Но сейчас я как будто превратилась в другого человека. Я себя с трудом узнаю. Нет, я не сошла с ума, я сохраняю все свои способности. Если на то пошло, мое сознание острее, чем обычно, как будто поднялась занавеса между миром и мной, и я все вижу, слышу и чувствую острее, чем обычно, незамутненно. Это мое женское тело вернулось в себя. Я жажду. Я жду. О, скажу это: я вожделею. Я стала женщиной. Я могу впасть в транс, читая книгу, глазея в окно, обедая в одиночку, и превратиться в сосуд собственной плоти, умирать от желания освободиться и осуществить себя. Состояться как женщина. Кристи разбудил меня. Я люблю его за многое, но мне не стыдно признаться, что это одна из главных причин.

Как перед Богом, в этом нет греха. И в глубине души, я думаю, он согласен со мной. Потому что я права. Он умнее меня, но на этот раз, бедняга, он на шаг позади.

27 февраля

Предпоследний день самого короткого месяца. Недостаточно короткого, однако: я хотела бы, чтобы все они были из десяти дней, из двух, все вплоть до ноября!

Я приглашена вечером в дом Уйди, на чай к пожилым дамам. Я слышала из надежного источника, что капитан Карнок проводил мисс Уйди домой из церкви в прошлое воскресенье. Интересно, пригласят ли сегодня капитана? Если да, то я смогу сама судить, как продвигается это милое, но удивительно неторопливое ухаживание.

Однако настоящий сюрприз это то, что придет Кристи. Я обожаю эти встречи на людях, когда нам приходится притворяться, что мы всего лишь обычные знакомые, викарий и владелица поместья. Он, конечно, этого не любит – еще бы! – и я думаю, что получаемое мною удовольствие говорит не в мою пользу. Но все равно это восхитительно. Иногда я посылаю ему страстный взгляд поверх чашки чая, просто чтобы увидеть, как покраснеют его красивые щеки. (Ребячество, я знаю, но ничего не могу с собой поделать.) Однажды на обеде у доктора и миссис Гесселиус я сняла туфлю и стала щекотать его ногу под столом своей голой ногой. Я думала, он опрокинет суп на колени. После он сделал мне выговор, но я не думаю, что от чистого сердца. Я-то уж точно не от чистого сердца обещала больше так не делать.

В полчетвертого удручающая возможность того, что Кристи не придет на чай к Уйди, практически стала реальностью.

Несмотря на этот удар, Энни не могла не веселиться. Это был, так сказать, еще один поворот драгоценного камня в ее руке, решила она, прихлебывая чай и поедая пирожные со взбитыми сливками. Вооруженная тайным знанием новых отношений, которые она будет скоро иметь с такими людьми, как Уйди, и мисс Пайн, и миссис Сороугуд, она видела их всех в другом свете. Ушла та принужденность, которую она ощущала, потому что они со своей стороны возвели между собой и ею сословный барьер, когда она, была леди д’Обрэ. Теперь она собиралась стать обыкновенной Энни Моррелл, женой священника, и это все изменило. Изменило так, что ей оставалось только удивляться, как нелепо было возводить этот барьер. Неужели она по неопытности внесла вклад в общественную обстановку, которая удерживала этих добрых людей на расстоянии? Неужели она бессознательно играла роль виконтессы только потому, что этого от нее ожидали? Неприятная мысль. Она бы расстроилась, если бы не знала, что это время прошло. Занимался новый рассвет, и ей было одновременно досадно и забавно, что она не может им об этом сказать.

– Еще чаю, миледи? – предложила мисс Уйди и улыбнулась от удовольствия, услышав в ответ «да». Энни не могла надивиться на то, как изменилась мисс Уйди. Дело было не просто в новом платье из мягкого шерстяного крепа бледно-розового цвета, не вполне, но почти модном, хотя уже одно это могло поразить. Еще более удивительна была аура возбуждения вокруг розовеющих щек и подрагивающих рук. Седеющие светлые волосы выглядели более взъерошенными, чем обычно, как если бы возбуждение мисс Уйди выходило через кожу головы и трепало ей волосы, прядь за прядью.

Причиной всех этих милых изменений мог быть только капитан Карнок, большой и угловатый в своем твидовом костюме; он выглядел как беспокойный мастифф в комнате, полной мелких воспитанных терьеров. Даже его голос, казалось, тревожил блюдца на чайном столике. Он следил глазами за мисс Уйди, куда бы она ни пошла с чайником, и старался поймать каждый вздох и нечастое высказывание, которое слетало с ее губ. Энни обнаружила, что следит за интригующим ритуалом с тем же глубоким интересом, который старались скрыть миссис Сороугуд и мисс Пайн. Старая миссис Уйди, которая должна была бы быть самым заинтересованным наблюдателем, была, увы, невнимательна к романтической мелодраме, развертывающейся в ее маленькой гостиной. Она оправилась после операции, но из-за сломанного бедра по-прежнему была прикована к креслу. Со своего удобного места во главе стола она кивала и дремала, прихлебывала чай и пощелкивала зубами, встречая одинаковой невинной улыбкой каждую фразу, которую слышала.

– Он сказал, что стал мировым судьей, – повторила мисс Пайн, стараясь включить свою старую подругу в разговор.

Миссис Уйди приложила руку к здоровому уху:

– Что? Мореной бадьей?

– Мировым судьей! Капитан Карнок!

– С большой семьей? О Боже.

Она послала капитану ласковый дружеский взгляд.

– Судья! – закричала ей миссис Сороугуд. – Только что назначен! Будет заседать в следующем квартале!

– О, – сказала миссис Уйди, оживившись, – судья. Это интересно.

Ее подбородок опустился на грудь, она заснула. Мисс Уйди бросилась к матери и подхватила пустую чашку из ее руки, прежде чем та упала на пол.

– Мы все за вас очень рады, сэр – тихо сказала она, покраснев и вертя чашку в руках. – Я уверена, вы будете творить справедливость.

– Ну, спасибо за это, мисс Уйди, – прогудел капитан. Казалось, он был доволен и горд. – Я расцениваю это как честь и серьезную ответственность и собираюсь сделать все, что смогу.

– Нам теперь придется величать вас «ваша милость»? – шутя поинтересовалась миссис Сороугуд. Капитан откинул голову и засмеялся. Мисс Уйди не удержалась и засмеялась вместе с ним.

– С меня хватит и «капитана». Знаете, Вэнстоун носит парик, а я не собираюсь. Неудобная штука, я в нем буду выглядеть как последний болван. – Его выпуклые щеки стали бронзовыми. – О, я прошу прощения.

Старые дамы хихикали и покашливали, закрываясь рукавами и делая вид, что они глубоко шокированы. Но Энни подозревала, что им импонирует его грубоватость, мужская прямота, ворвавшаяся в их утонченную дамскую обстановку, как свежий воздух в комнату, слишком долго простоявшую закрытой.

Пробило четыре часа, время, когда все чаепития в Уикерли подходят к концу. Уже на пороге во время прощания Энни вспомнила свой давний разговор с Кристи: он уверял, что она ошибается, считая, будто жители деревни питают к ней уважение, но отказывают в подлинной сердечности. Теперь, увидев их новым взглядом, она больше не искала скрытого смысла в словах благодарности и признательности, которыми капитан Карнок и старые леди благодарили ее за компанию. Еще важнее было то, что она сама отбросила собственные предубеждения и начала свободно выражать свое хорошее отношение к этим людям. Не удивительно, что все они были довольны встречей, и от мисс Уйди поступило удивительно смелое предложение: она попросила Энни называть себя Джесси.

Прекрасно проведенный день, думала Энни, стоя на тропинке позади чахлого зимнего сада семейства Уйди. Только вот Кристи не пришел. Глупо беспокоиться о нем: целая дюжина церковных дел могла его задержать. Но ей его недоставало; она не видела его целых три дня. Она чувствовала себя выбитой из колеи, когда столько времени проходило между их встречами. Мысль о возвращении в Линтон-холл в наступающих сумерках тяготила ее. Нельзя ли этого избежать? Она решительно повернулась, зашелестев юбками, и пошла на запад, к дому викария.

Она направилась вверх по Главной улице, кивая и возвращая поклоны всем, кто приветствовал ее. Ее одетая в черное, одинокая фигура была теперь привычным зрелищем и, слава Богу, больше не вызывала любопытства. Она прошла ряд домов, здание муниципалитета, постоялый двор, дом доктора Гесселиуса. Приятный запах свежего пива приветствовал ее у открытой двери «Святого Георгия». Кузница Суона, центр деревенских сплетен, надежных, как газета, была переполнена обычной компанией местных глубоких умов и просто шалопаев. Сидевшие на скамьях поднялись, увидев ее; все снимали шляпы и кланялись ей, а Трэнтер Фокс, как ей показалось, подмигнул. Какой смешной человечек. Он ей нравился, и Кристи тоже, хотя он почти не бывал в церкви и любил порассуждать о том, какой он большой грешник.

Проходя мимо претенциозного, в стиле Тюдоров, дома мэра, Энни увидела, как открылась парадная дверь и Онория Вэнстоун вышла в сопровождении Лили Гесселиус. Как некстати, подумала Энни, замедляя шаг. Она собиралась пойти домой к Кристи, чтобы выяснить, где его черти носят, и ей не хотелось попусту тратить время, а в Уикерли, по ее мнению, не было никого, кто умел бы попусту тратить время лучше, чем Онория Вэнстоун.

– Леди д’Обрэ, какой приятный сюрприз! – воскликнула эта девица, едва завидев ее.

– Приятный сюрприз, – эхом повторила Лили, постоянная спутница Онории в последние дни.

Обе дамы дружно раскрыли зонтики, хотя зимнее солнце уже скользнуло за деревья, в серую дымку. Пока они обменивались соображениями о погоде и разных деревенских событиях, Энни отметила любопытную двойственность в отношении к себе Онории. Она уже так не лебезила и не заискивала, как раньше, и эта перемена наступила сразу после смерти Джеффри. Энни все еще оставалась леди д’Обрэ, но всем уже было известно, что новым виконтом и новым владельцем Линтон-Грейт-холла был Себастьян Верлен. Так какое же место на социальной лестнице следовало отвести вдовствующей виконтессе, у которой, похоже, не было гроша за душой? Растерянность Онории была забавна, но лишь до известного предела; она была настолько несносной, что Энни не доставляло удовольствия даже иронизировать над ней.

Онория, как она поняла, умела извлечь пользу для себя из самого тривиального разговора. Вот и на этот раз, едва покончив с дежурными любезностями, она сразу перешла к делу. С деланной улыбкой она спросила:

– Какие новости о Себастьяне, миледи? – Себастьян? Какая фамильярность!

– Пока ничего интересного, – ответила Энни и добавила, не удержавшись: – Я не знала, что вы были представлены кузену моего мужа.

На самом деле, насколько она знала, сам Джеффри встречался с Себастьяном Верленом только два или три раза в жизни.

Онория слегка покраснела и сказала:

– О, да, мы встречались в детстве, много лет назад, но я этого никогда не забуду. Себастьян – лорд д’Обрэ – приезжал в Линтон-холл с родителями.

– О, понимаю. Так вы встречались в Линтон-холле?

Короткое, но красноречивое молчание.

– М-м-м, в Линтон-холле, верно, – подтвердила Онория, неожиданно растерявшись, и немедленно сменила тему.

Глупая гусыня, раздраженно думала Энни. Возможно, Онория «встречалась» с будущим виконтом на улице, может быть, они дрались из-за мячика или куличика из грязи, может, вместе прыгали через лужи в течение получаса. И на этом основании он с тех пор навсегда будет «Себастьяном» для мисс Вэнстоун.

– Мы идем в магазин мисс Картер купить лент, пока он не закрылся, – выпалила миссис Гесселиус, как будто это была самая приятная прогулка, какую она могла вообразить. Впрочем, может быть, так оно и было. Лили была еще глупее, чем Онория, но по некоторым причинам Энни относилась к ней лучше. Кристи рассказал ей по секрету, что Лили была страшной кокеткой и доставляла бедному доброму доктору Гесселиусу немало хлопот, что не вызвало сочувствия в суровом сердце Энни: по ее мнению, человек, женившийся на разбитной, легкомысленной женщине много моложе себя, обычно получал, что заслужил. И все же Лили не была так уж плоха. Безвредную глупость можно легко простить; несмотря на все легкомыслие Лили, Энни иногда улавливала проблески сообразительности, которые, дай ей время, могли бы вырасти во что-то более значительное. Времени потребуется не так уж много, если она поймет, что может заняться чем-то более интересным, чем проводить время с такой особой, как Онория Вэнстоун.

– Значит, вы спешите, – сказала Энни, довольная тем, что встреча так быстро заканчивается. – Я не буду держать вас посреди улицы.

Она пожелала им доброго вечера и отошла от них прежде, чем они успели спросить, куда она направляется, хотя в Уикерли это все равно невозможно было удержать в секрете. Она не сомневалась, что не меньше дюжины пар глаз провожали ее взглядом, пока она шла по улице, срезала угол по газону перед домом Кристи, поднималась по мощеной дорожке и стучала во входную дверь.

Открыла миссис Ладд. У нее была мука на переднике и пепел на лбу, оставшийся там с Великопостной службы[14]. Кощунственная мысль мелькнула в голове у Энни: если бы она знала, что не встретится с Кристи сегодня за чаем, она, может быть, пошла бы утром на службу, и у нее на лбу тоже остался бы отпечаток его пальца.

– Здравствуйте, миссис Ладд. Преподобный Моррелл дома?

– Его нет, миледи, – запинаясь, ответила экономка. – Он поехал в Мэрсхед в полдень на крестины. Я думаю, он отправился прямо к Уйди, если поздно выехал обратно.

– Нет, его там нет, я только что оттуда.

– Ну, я надеюсь, с ребенком Дрейперов ничего плохого не случилось. Элли Дрейпер уже потеряла трех новорожденных, двух девочек и мальчика, уж больно они у нее хилые. Если она потеряет еще одного, это разобьет ей сердце. – Обе женщины поцокали языками и покачали головами, чтобы выразить сочувствие миссис Дрейпер. – Хотите, чтобы я передала что-нибудь викарию, миледи?

– Да, пожалуйста. Скажите, что я получила письмо от нового виконта и заходила, чтобы переговорить с ним об этом. Оно касается границ пасторской земли.

Это было правдой, она получила письмо.

– Скажите ему, я буду дома вечером, может быть, он зайдет обсудить это дело. Это весьма важно.

Это было неправдой; в письме Себастьяна говорилось, что она может поступать с пасторской землей как хочет.

– Конечно, скажу, – встревоженно кивнула миссис Ладд.

– Спасибо.

Энни улыбнулась своей будущей экономке, думая, что, к счастью, они нравятся друг другу, и ушла.

Когда Кристи расседлал лошадь, церковные часы пробили половину одиннадцатого, и, когда он вошел с черного входа к себе домой, его никто не ждал. Миссис Ладд оставила на кухне свет и еду в еще теплой духовке. Он с трудом заметил записку под канделябром на столике.

Итак, Энни приходила. Записка заставила его улыбнуться, в ней было милое коварство. Но он был рад, что не встретился с ней. Ему надо было сделать выбор, а стоило ему ее увидеть, как его способность мыслить здраво куда-то улетучивалась. Не снимая пальто, не поев – миссис Ладд, должно быть, забыла, что он сегодня постится, – он снова вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Было первое марта, ветрено и довольно тепло; его мать сказала бы, что это погода для простуды. В облачном небе была видна луна, но не звезды. Весна уже чувствовалась, хотя еще отдаленно, в запахе потревоженной земли и в возне червей, копошившихся в садовом удобрении. Решительно миновав мощеную дорожку, ведущую в ризницу, Кристи обошел церковь, чтобы зайти в главный портал, потому что этим вечером он пришел в церковь как человек, а не как священник. Его приветствовали знакомые запахи камня, застоявшегося воздуха и умирающих цветов. Свет исходил только от высокой алтарной свечи, заключенной в красное стекло, теплый, но одинокий огонь. Его шаги по каменному полу главного нефа отдавались тихим эхом; он дошел до средокрестия и сел, слегка дрожа от внезапного холода.

Он попытался прояснить свои мысли. Сначала ему пришла на ум лишь молитва, которую он повторял всю дорогу домой из Мэрсхеда: «Благодарю, Господи, за спасение ребенка Дрейперов, прошу тебя, храни его».

Благодарю, Господи. Прошу тебя, Господи.

Постепенно темнота и полное безмолвие принесли ему некоторое умиротворение. Он подумал об Энни. Если бы он был католиком, он мог бы пойти к знакомому священнику и исповедоваться, очистить совесть, сохранив тайну. Впервые ему понравилась эта идея, и это было странно, потому что раньше подобный ритуал всегда казался ему возмутительным, почти святотатственным извращением таинства искупления. Теперь он видел преимущества: личный характер, быстроту и немедленный результат: отпущение грехов.

Трудность с отпущением грехов заключалась в том, что требовалось раскаяние. Грешник не должен был больше грешить. Но любовь Кристи к Энни никогда, даже в глубине сердца, не казалась ему грехом, и отказ от любви выглядел святотатством. Не происки ли это Сатаны? Он улыбнулся про себя, думая, как бы она разозлилась, если бы знала о его мыслях. Правду сказать, он никогда особенно не верил в Сатану, и концепция зла была для него скорее абстракцией, чем реальностью; в нее гораздо труднее было поверить, чем в существование милосердного и любящего Бога.

Энни шутила, что он и она напоминали Иисуса и Марию Магдалину. Сравнение с Христом смущало Кристи, он казался сам себе слишком ничтожным, но что сказать об Энни? Видит ли Бог греховность одного из своих созданий, которое не может верить? Нет, это невозможно; Кристи чувствовал всем сердцем, что Энни – дитя Бога. Тогда как любовь к ней может быть злом?

Соскользнув со скамьи, он встал на колени на деревянную молельную скамеечку и закрыл лицо руками. Ему казалось, что хаосу в его душе вот-вот придет конец. Он хотел тишины и покоя в сердце, чтобы услышать послание Бога, если оно будет.

Шум. Путаница. Он стал читать известную молитву: «Дай нам во всех сомнениях и колебаниях мудрость понять в чем воля Твоя, ибо Дух мудрости спасет нас от неправого выбора и в Твоем сиянии мы узрим свет и в Твоих прямых путях не поколеблемся».

Часы на колокольне пробили одиннадцать.

В тишине после последнего удара Кристи стал молиться вслух:

– Боже, я не знаю, слуга я Тебе еще или нет. Я знаю, как легко обмануть себя, но мне стало казаться, что Ты не отвергаешь мою любовь к Энни, что я еще исполняю Твою волю, так же несовершенно, как всегда, но все же это Твоя воля. Помоги мне отличить то, чего хочешь Ты, от того, чего хочу я. Помоги мне не смешать это. Я хочу видеть правду. Мне нужно твое руководство. Господи, чтобы понять, что есть истина, а что моя себялюбивая мысль. Пожалуйста, помоги мне. Покажи мне путь.

В его голове по-прежнему была путаница.

– Прошу тебя, Боже, – напевно молился он, закрыв глаза и набожно сложив руки. – Покажи мне правый путь. Молю тебя, Боже. Это испытание? Энни мне послана для испытания или это благословение? Если она – Твое благословение, помоги мне узнать, что я сделал, чтобы заслужить его.

Ответа не было.

– Помоги мне, Боже, помоги мне, – начал он опять, чтобы изгнать из головы назойливые осколки мыслей. – Почему наша плотская любовь не кажется грехом? Дай мне мудрость и сострадание, чтобы понять, что правильно. Я думал, что знаю, но с тех пор, как она появилась, я не уверен, что знаю хоть что-нибудь. Помоги мне.

Если бы не звон часов, он не знал бы, идет время или стоит неподвижно. Маленький огонек на алтаре, который казался ему тусклым, горел в его глазах, как красное солнце, даже когда он закрывал их ладонями. Его колени, а потом пальцы на руках и ногах онемели. Он все время слушал, слушал. Иногда Бог говорит тихо, а он не мог позволить себе не услышать. Ближе к рассвету раннее пение зяблика пробудило его от какого-то оцепенения. За окном придела святой Екатерины местные воробьи чирикали в ветвях ясеня. Кристи поднял голову со скрещенных рук. Серебряный рассвет заполнял темные углы; белое покрывало алтаря ровно светилось, это был самый яркий предмет, который он видел, он был даже ярче свечи. И что-то произошло, установилось у него внутри. Он еще будет молиться, будет молиться всегда, в надежде, что это правда, а не самообман, но сейчас это казалось правдой. Сейчас этого было достаточно.

– Спасибо, – молился он, слишком уставший, чтобы радоваться. Это тоже придет потом.

18

Кристи должен это нарисовать, – громко сказала Энни. У нее вошло в привычку говорить с самой собой. Она склонилась над незаконченным рисунком, лежавшим у нее на коленях. Она выбрала не тот материал – теперь это было ясно; попытка передать эффект солнечного освещения берега реки карандашом и углем была глупа изначально, она явно переоценила свое артистическое дарование. А Кристи мог бы это написать. Акварелью. В этот самый момент, когда цветы наполняются солнцем, как чашки чаем.

Она находилась в прелестном месте, в середине длинной ясеневой рощи, в полумиле от дороги на Тэвисток, о котором никогда бы не узнала, если бы Кристи не назначил ей встречу здесь в три часа. Каждый день она открывала для себя новые интересные и красивые места в ближайших окрестностях. Как она могла когда-то думать об Уикерли как о провинциальном болоте? Это была ошибка, которая больше говорила не о деревне, а о состоянии ее души.

Еще один поворот драгоценного камня. Она вытянула руки над головой, чтобы размять плечо, и посмотрела в небо через редкие ветви дерева, которое росло у нее за спиной. После двухдневного дождя прояснилось, на небе не было ни облачка, пчелы жужжали, ворковали горлицы, все в природе наливалось соком, расцветало, распускалось. Этим утром Энни видела малиновок, коростелей, дроздов, ласточек, скворцов, вьющих гнезда в заброшенной голубятне, фазанов, клюющих зерна на вспаханных полях. Примулы и лапчатки расцвели вдоль тропинки, новые зеленые побеги показались в зарослях боярышника. Две сороки, забыв о ее существовании, строили гнездо прямо у нее над головой, в ветвях ясеня. Они отвлекли ее своим шумом, это был прекрасный предлог, чтобы отложить блокнот. Все вокруг было так красиво, что невозможно было притворяться, будто она занимается делом.

Что-то заставило ее взглянуть туда, где заросшая тропинка исчезала среди деревьев. Спустя секунду из-за поворота, размахивая тростью из ветки ясеня, показался Кристи. Сначала Энни не двинулась, просто погрузилась в роскошь созерцания своего возлюбленного, чувствуя, как ее пульс ускоряется. Но потом она не могла себя сдержать, вскочила, вспугнув горлиц, отряхнула юбки и пригладила волосы. Щеки не надо было румянить, она чувствовала, как они краснели по мере его приближения. Его милое лицо осветилось, когда он увидел ее. Высокие, до колен, гетры были забрызганы грязью, он снял и перебросил через плечо сюртук. Он был так хорош в расстегнутом жилете, с развязанным и развевающимся на ветру шейным платком, что ей пришлось прислониться к шершавому стволу дерева, ощутив слабость в коленях.

Кристи сошел с тропинки и стал подниматься к выбранному ею месту под ясенями. Он возвращался после посещения нуждающихся прихожан на южной окраине своего прихода.

– Я думала, ты будешь верхом, – приветствовала она его за двенадцать шагов, глядя на него с сияющей улыбкой.

– Я одолжил Донкастера преподобному Вудворту. Его пони захромал, а ему нужно было в Суоллоуфилд на крестины.

– Очень мило с твоей стороны. Сколько миль ты сегодня отмахал?

Он пожал плечами, остановившись перед ней.

– Хороший денек для прогулки.

Она знала, что видит на его лице отражение той же дурацкой счастливой улыбки, которую ощущала на своем собственном; к тому же он посматривал на нее как на баранью отбивную, в которую собирался вцепиться зубами после долгого поста.

– И как много душ ты спас?

– Все до единой. Когда я уходил, они стояли на коленях и пели гимны, благодаря Бога за чудо спасения.

– Надо же. Хороший у тебя выдался денек.

– Да нет, не вполне.

Она недоуменно заморгала.

– Что не так?

Секрет раскрылся, как только он дотронулся до нее. Целовать Кристи в последнее время было делом непростым, Энни не хотела терять ни секунды на ненужные разговоры. Он прижал ее к дереву, обнимая за талию. Она подняла руки, обняла его за шею и поцеловала страстно и глубоко, понимая, что этот поцелуй, быть может, послужит ей утешением на несколько дней.

– Какой ты вкусный, – вздохнула она, покусывая его за верхнюю губу, не давая ему отодвинуться. – Мне так тебя не хватало. Я думала, дождь никогда не кончится. Целых два дня.

– Я знаю. Мне показалось, что прошло сорок дней. – Он начал гладить ее волосы, поднес густую прядь к лицу и понюхал, а затем поцеловал. – Ты так красива, Энни. Мне нравится, когда у тебя распущены волосы.

– Я знаю, – ответила она, ее глаза сияли. – Поэтому я их так ношу.

Она ласкала его лицо, его твердые скулы, легкую щетину на подбородке. Они отважились еще на один поцелуй – неторопливый и сладкий. И более опасный: они отпрянули друг от друга и отпустили руки. Она могла бы сказать: «Почему мы мучаем друг друга? Объясни мне еще раз». Но зачем? Все равно она не могла это понять.

– Что нового? Расскажи мне все, что ты делала, – обратился он к ней, когда она наклонилась, чтобы собрать свои принадлежности: блокнот, карандаши, сумку, шаль, соломенную шляпу.

Она рассказала ему обо всех мелких хозяйственных драмах, которые произошли в Линтон-холле за последние два дня: получены вежливые напоминания от бакалейщика и мясника, что их счета давно просрочены, – это миссис Фрут забыла заплатить; служанка Вайолет Коккер ведет себя возмутительно, надо бы ее уволить; помощник конюха, нанятый Уильямом Холиоком, слишком много флиртует с посудомойкой на кухне; Энни приглашена на обед к доктору и миссис Гесселиус в следующий четверг; кроме того, она рассказала, что думает о книге «Уолден, или Жизнь в лесу», написанную американцем с французской фамилией, которую читает в последнее время.

Держась за руки, они шли по тропинке домой, уверенные, что их никто не увидит, потому что, как сказал Кристи, никто этим путем не ходит, но на всякий случай поглядывали по сторонам.

– Теперь расскажи, что ты делал, – предложила Энни, исчерпав запас домашних новостей. – Ты посещал кого-нибудь, кого я знаю?

Его пасторская служба интриговала ее, отчасти потому, что он о многом умалчивал. Она надеялась, что, когда они поженятся, он не будет столь скрытным, но до сих пор ей приходилось мириться с самыми общими и беглыми сообщениями типа: «миссис Муни переживает трудное время с мистером Муни», например, хотя она точно знала, что старик Муни напился в дым и поджег отхожее место, когда там была его жена.

– Ты знаешь Энид Фэйн? – спросил Кристи. Энни покачала головой. – Ее брат сидит в Дартмурской тюрьме, так что я иногда пишу ему письма за нее.

– Она не умеет писать?

– Умеет, но она говорит, что ей никогда не удается правильно выразить свои мысли. Поэтому я говорю с ней, выясняю, что с ней происходило, о чем она думает, и затем пишу за нее. Когда я ей читаю ее же собственное письмо, она всегда говорит:

«Ну, викарий, у вас это здорово получается, никогда не думала, что у меня такая интересная жизнь».

Энни рассмеялась, прижимаясь щекой к его плечу.

– За что посадили брата, можно узнать?

– Множество мелких прегрешений, все связанные с пьянством. Он выйдет через несколько месяцев.

– Ты когда-нибудь ездил к нему?

– Да, иногда, к нему и еще к нескольким другим из нашего прихода. Еще я бываю в тюрьме как приглашенный капеллан.

– Звучит довольно мрачно.

– Мрачно не то слово, поверь мне. Я испытываю сострадание ко всем людям, которые попадают в Дартмур, независимо от того, что они совершили.

– Там и женщины есть?

Он кивнул.

– Жалкие, сломленные создания, Энни. Никогда не нарушай закон, ладно? Что бы тебе ни хотелось сделать, уверяю тебя, оно того не стоит.

– Постараюсь это запомнить. – Они остановились у поворота реки, в тенистом месте, под свисающими ветвями ивы. – Когда мы поженимся, никто не осмелится арестовать меня, даже если я стану профессиональной преступницей. Я буду миссис Моррелл, женой священника, что сразу придаст законный статус моему существованию. Я сразу достигну вершины респектабельности.

– Тебе не хватает респектабельности в качестве леди д’Обрэ? – спросил он с интересом, сложив руки и облокотившись на толстую ветвь ивы.

– Титул респектабелен. Зато сама леди вызывает сомнения.

– Ты действительно веришь в это? Я думал, ты уже отказалась от таких мыслей.

Она улыбнулась, чтобы его ободрить.

– Я знаю, это именно то, что говорили и думали обо мне здесь вначале. Люди даже удивились, когда обнаружили, что я англичанка, они думали, я итальянка хотя бы наполовину. Из какой-то подозрительной артистической среды, безусловно, не респектабельной, может, даже упаднической. Они думали, что новая виконтесса – авантюристка, поймавшая наследника в силки с помощью своих заграничных аморальных штучек.

– Ты преувеличиваешь.

Она засмеялась.

– Да, но не очень.

Он положил руку ей на плечо.

– Ты всегда говоришь мне, как меня любит и уважает моя паства. Я удивляюсь, что ты видишь это, но не видишь, какое уважение жители Уикерли испытывают к тебе. Они не любили Джеффри, Энни. Еще до того, как он уехал на войну, он оставил о себе дурную славу. Поверь мне, я хорошо это знаю, – сказал он серьезно. – Это на тебя они стали полагаться; они и сейчас на тебя полагаются.

– Несмотря на то, что меня скоро сменят?

– Несмотря на это.

Она взяла его руку и прижала к щеке.

– Если это правда, значит, мы оба не способны знать себе цену.

– Думаю, да.

– Думаю, бывает хуже.

– Гораздо хуже – мы могли бы переоценить наше значение.

– Мм, – сказала она с сомнением. – Разве это хуже? Подумай, насколько мы были бы счастливей в нашей высокомерной заносчивости.

Он засмеялся и подошел к ней. Она дала себя обнять, и некоторое время они тихо стояли, прислушиваясь к журчанию воды в реке.

– Боже, как мне повезло, – сказал наконец Кристи.

– Почему? – спросила Энни, улыбаясь с закрытыми глазами.

– Потому что ты мой лучший друг и моя возлюбленная.

«Не в последнее время», – заметил голос в ее голове. Но вслух она сказала:

– Я думала о том же.

– Чего бы ты больше всего хотела… после того, как мы поженимся?

Это была любимая тема их разговоров.

– Больше всего? Пройтись по Главной улице, держась с тобой за руки, – ответила она без колебаний.

– Я думаю, мы можем это сделать, будучи помолвлены.

– На самом деле? – взволнованно переспросила Энни. – А что еще мы можем сделать?

– Ну, если ты возьмешь в спутницы Сьюзен Хэтч, я думаю, мы могли бы съездить отдохнуть в Эксетер.

– Через Эксетер я только проезжала на поезде. Ты мог бы показать мне собор.

– Ну вот и хорошо, что может быть респектабельней?

– Кристи, а что, если мы однажды случайно встретимся в Тэвистоке? Я буду там на ярмарке зерна, а ты…

– Я буду с визитом у городского настоятеля.

– Это звучит респектабельно. Мы встретимся на улице и, конечно, пойдем вместе.

– Может быть, мы будем проходить книжный магазин. Мы зайдем и вместе поищем книги.

– Как мило. Потом мы выйдем и где-нибудь выпьем кофе.

– Может быть, даже поедим, – смело предположил он.

– Подумай об этом – есть вместе на людях!

– Чего мне действительно хочется – это показать тебе морской берег в Девоне. Мы могли бы взять двуколку и поехать в Плимут…

– Должны ли мы для этого быть женаты?

– Конечно, я имею в виду, после того, как мы поженимся. Мы остановимся в отеле…

– Отель, – вздохнула она. Это звучало как земной рай.

– И мы будем гулять по берегу. Примерно в часе ходьбы от Девонпорта есть маленькая рыбацкая деревня, Лутон-Уотер. Она находится на скале, обращенной к проливу, и сто тринадцать каменных ступеней ведут вниз, на пляж.

– О-о.

– Мы можем устроить пикник на песке.

– Мы можем войти в море.

– Мы будем встречать людей, общаться с ними, как делают путешественники. Пообедаем в ресторане с приятной парочкой…

– Потом пожелаем ей спокойной ночи и поднимемся в свою собственную комнату. – Слов больше не было.

– Ты никогда не была в Корнуолле и на островах Силли, – сменил тему Кристи. – Мы можем поехать на поезде на несколько дней. Сент-Остель, Пензанс, Маунтс-Бэй, куда хочешь.

– Уэльс я тоже хочу увидеть.

– Лландидно, – говорят, там красивое побережье.

– Залив Кардиган.

– Аббатство в Тинтерне.

– Кристи, как в раю может быть еще лучше, чем здесь?

Энни прижала ухо к его груди и закрыла глаза, чтобы лучше слышать сильное биение его сердца.

– Меня об этом не спрашивай.

Она чувствовала, что он улыбается. Она так хотела его в эту минуту, что позволила невыразимо сладкому томлению разрастись в груди, но стояла неподвижно, стараясь, чтобы он не узнал.

Но он знал.

– Это даже труднее, чем я думал, – сказал Кристи слегка охрипшим голосом. – А я ведь знал, что это будет сущий ад.

– Не волнуйся. Все будет хорошо. – Одна из любопытных особенностей этих ужасных сорока дней воздержания состояла в том, что она изо всех сил старалась помочь ему сдержать обет. Не раз она отчаянно старалась успокоить его.

– Я думаю, это так трудно, потому что я знаю, чего лишаюсь. Если бы мы не были любовниками… – Он запнулся.

– Нет.

– Нет, – подумав, согласился он. – Легче не было бы.

Она подняла голову.

– Кристи, я так тебя люблю. – Нежность его глаз заставила ее растаять.

– Я не должен даже целовать тебя. Тебе и делать ничего не надо – ты просто ходячий соблазн.

Энни не спорила, даже не ответила; она знала, что он сейчас ее поцелует.

– А главное чудо в том, что ты даже представить себе не можешь, о чем речь. Но потом, потом…

– Когда пройдет потрясение.

– Верно. Ты никогда не спорила со мной об этом. Знаешь, как я тебе благодарен?

– Как ты думаешь, почему я не стала спорить?

Он улыбнулся, но не отклонился от своей темы.

– Я не знаю, чем я заслужил тебя. Милая Энни, я люблю тебя. Ты моя радость, отрада моего сердца.

Он наклонился к ней и нежно поцеловал в губы. Ей нравилось ощущать его теплое дыхание на своей щеке, она касалась теплой кожи у него на шее под воротником. Его руки легко-легко скользили по ее спине. Они целовались все жарче, их охватила неудержимая страсть. Ее дыхание ускорилось, его руки крепче сжались вокруг ее талии. Она издала низкий горловой звук, стон удовольствия, прозвучавший как предупреждение. Будь осторожен. Но медленное скольжение его языка заставило ее открыть рот шире, приветствуя его, упиваясь его вкусом. Она прижалась теснее, желая ощущать грудью его твердую грудь, желая еще большего. Осторожнее. Горячий, влажный поцелуй становился все самозабвеннее, Энни стремительно теряла самообладание. Нельзя! Она с трудом отвернулась, задрожав, когда его теплый открытый рот скользил вдоль линии ее скулы.

– Это испытание характера, – проговорил он, прижимаясь губами к ее шее. – Мы пока можем не останавливаться.

Только теперь она заметила, что стоит, вцепившись обеими руками в рукава его сорочки. Разжав пальцы, она разгладила хлопковую ткань сорочки на его мускулистых плечах.

– Это не испытание характера, – сказала она, задыхаясь. – Кристи, это пытка.

Прижавшись лбами, они хором возопили:

– Еще три недели!

Затем жалобно застонали.

Потом они пошли домой, обнявшись. Добравшись до перекрестка, они остановились, оттягивая время расставания, как только можно. Их тайником был дуплистый каштан в нескольких футах от дороги, стоявший посреди кустарника.

– Я оставил кое-что для тебя, – сказал Кристи, пока они стояли на тропинке.

– Правда? Я давно не заглядывала из-за дождя. Это письмо?

– Нет, просто пустяк. Правда, – принялся уверять ее Кристи, увидев, как она переживает, что не взяла сразу его подарок, – ничего особенного. Не ходи, трава мокрая. Я сам достану.

Энни ждала, пока он прокладывал путь в кустах. Им нужно было подыскать новый тайник, подумала она, заметив, что они уже успели протоптать тропинку. Кристи нагнулся, чтобы достать что-то из дупла; она заметила только, как мелькнуло что-то желтое, до того как он спрятал это за спиной и с виноватым видом вернулся на дорожку.

– Ничего особенного, – повторил он, встав перед ней. – Не стоило и беспокоиться.

– Давай посмотрим.

Она протянула руку, и он показал свой подарок: жалкий, мокрый, увядший букет анемонов. Она засмеялась над Кристи и его глупыми цветами, но дыхание пресеклось у нее в горле, ее охватило сильное чувство.

– Ты приходил под дождем, чтобы оставить их для меня?

Он пожал плечами.

– У меня был зонт.

– О Боже, я должна поцеловать тебя прямо сейчас. Я непременно должна это сделать. Куда нам пойти?

Единственным подходящим местом была опушка дубовой рощи в двадцати ярдах от них, где начинался парк Линтон-холла. Сдерживая смех, они быстро пошли по дороге, стараясь не бежать. Бросив вокруг взгляд, чтобы убедиться, что кругом ни души, они углубились в лес, чувствуя себя браконьерами. Под ногами хрустели сухие ветки. Лес не был густым, им пришлось далеко зайти, чтобы деревья заслонили их от дороги.

Все еще сжимая в руках злосчастные цветы, Энни дала себя обнять со смехом и вздохом.

– Я совсем без ума от тебя, – сказала она, покрывая нежными поцелуями его лицо. – Ты заставил меня почувствовать себя молоденькой девушкой. Молоденькой дурочкой, витающей в облаках.

– Ты сама во всем виновата. Стащила с меня мое достоинство, как кожуру с банана. А ведь я священнослужитель…

Она поцеловала его, чтобы заставить замолчать, и они сразу оказались у опасной черты, откуда только что с трудом отошли.

– Это необходимо прекратить, – сказала Энни с наигранной твердостью, хотя сама это начала.

– Пока еще нет.

– Хорошо.

Она перестала сопротивляться себе, позволила ему делать, что он хочет, оставляя все на его усмотрение. О, болезненная сладость! Глубокие, жадные поцелуи, нежные и настойчивые прикосновения, шепот любви и желания. Но вот, внезапно, Кристи застыл. Ну, хорошо, подумала Энни, колеблясь между разочарованием и безнадежностью, это должно кончиться, не так ли? Она отклонилась, чтобы сказать ему это, и увидела его лицо. Он был бледен от ужаса и смотрел мимо нее, не отрываясь. В панике отскочив, она обернулась.

Кто-то наблюдал за ними.

– Святая Богоматерь, – выдохнула Энни. Это была миссис Уйди. Она была совершенно голой.

Кристи пришел в себя первым.

– Найди ее одежду, Энни.

С этими словами он тихо пошел мимо нее к пожилой леди осторожными шагами, стараясь не напугать ее. Но она все сильнее съеживалась, пока он подходил; когда он добрался до нее, она присела на четвереньки в сырой листве, глядя на него со страхом.

– Ты слишком большой, – закричала она, отшатнувшись.

Ее волосы выбились из пучка на затылке, длинная седая прядь свешивалась до маленьких увядших грудей. Кристи опустился на колени рядом с ней. Когда он положил руку ей на плечо, она упала на бок, подтянув колени к животу, обхватив их костлявыми руками.

– Энни, – сказал он опять, и она наконец очнулась.

Отойдя с колотящимся сердцем на несколько шагов, она нашла белую фланелевую ночную рубашку и один ковровый шлепанец. Она прошла немного в сторону дороги, и что-то красное бросилось ей в глаза, оно свисало с ветки дерева. Оказалось, это нарядное платье, хотя большинство пуговиц было оторвано или висело на нитках. Она подобрала его и поспешила назад к Кристи.

Он и миссис Уйди разговаривали. Она называла его «Бобби» и спрашивала, пойдет ли он сейчас домой. Он отвечал ей мягким голосом, успокаивая ее не только словами, но и интонацией, а она улыбалась и даже положила руку ему на голову, поглаживая его золотистые волосы, как будто он был маленьким ребенком. Он накинул ей на плечи свой жилет, но казалось, она совсем не замечает своей наготы. Она даже не пыталась прикрыться. Кристи беспомощно посмотрел на Энни, и они поменялись местами.

Должно быть, миссис Уйди недолго пробыла раздетой: она не дрожала, и ее кожа была прохладной, но не озябшей.

– Ты не Джесси, – заявила она, пока Энни пыталась просунуть ее руки в рукава ночной рубашки. Это было похоже на одевание маленького ребенка; никакого сотрудничества.

– Нет, я… я – Энни. – Ситуация была и так достаточно странная, упоминание о леди д’Обрэ довело бы дело до абсурда.

– Я вас знаю? – вежливо поинтересовалась миссис Уйди.

– О, да, – заверила ее Энни, вытаскивая сухой лист из ее спутавшихся седых волос. – Мы соседи, вы и я. И очень хорошие друзья.

– Неужели? Я так рада. Так куда девался Бобби? Вот ты где, гадкий мальчишка. Помоги маме подняться, пора домой. Что ты делаешь в этих сырых лесах с… с… – У нее задрожали губы, казалось, она сейчас заплачет. – Не могу вспомнить, как вас зовут.

– Я Энни. Мы друзья.

Ее лицо прояснилось.

– Энни, – повторила она с облегчением. Кристи наклонился и поднял ее на руки. Энни надела одинокий шлепанец на ее холодную ногу и повязала другую своим платком.

– Готова идти домой, мама? – спросил Кристи ласково.

Миссис Уйди положила голову ему на плечо и улыбнулась.

Мисс Пайн показалась на дорожке перед входом в дом Уйди, когда они вошли в ворота. Без шляпы, с непричесанными волосами, она выглядела взволнованной до предела.

– Слава Богу! Вы нашли ее! – закричала она, увидев их. – Джессика! – Она повернулась и побежала назад к двери, оставив ее открытой. – Джесси, она здесь, викарий нашел ее!

Мисс Уйди проскочила мимо нее с покрасневшим лицом.

– О, слава Богу! – воскликнула она. Слезы радости текли по ее щекам. – С ней все в порядке? Где она была? Мама, ты в порядке? Входите, посадите ее у огня. О, леди д’Обрэ, я вас не заметила!

Даже в таких обстоятельствах она помнила о хороших манерах и отвесила неловкий поклон.

– Я думаю, она в порядке, – сказал Кристи, бережно устраивая свою ношу в старое кресло у очага. – Но вы можете послать за доктором на всякий случай.

– Я пойду, – быстро сказала мисс Пайн и выскользнула из комнаты.

Были принесены одеяла, приготовлен чай, разогрет суп, новые шлепанцы надеты на ноги. Энни тихо стояла, пока Кристи объяснял, как он нашел миссис Уйди. Он не лгал, но с самого начала опустил некоторые детали, например, то, что они с самого начала были вместе. Она не сомневалась, что потом его будет мучить совесть.

Пришла миссис Сороугуд и еще несколько дам из неофициальной поисковой группы, которая в течение получаса прочесывала окрестности. Мисс Пайн вернулась с доктором Гесселиусом. Он сказал, что забежал по дороге к констеблю и сообщил ему, что все в порядке. Кристи отнес миссис Уйди наверх в ее маленькую спальню на втором этаже, где ее обследовал доктор и дал ей снотворное. Спустившись, он объявил, что она устала, но ничего худого с ней не произошло. Соседи и друзья стали расходиться. Происшествие закончилось.

Энни поколебалась, потом попрощалась с мисс Уйди, которая вежливо поблагодарила за визит, как будто ей была оказана честь, и вышла. Но она мешкала в унынии за воротами дома, ожидая Кристи. Спустя десять минут он присоединился к ней.

Они стояли посреди улицы, на виду у всех прохожих, как знакомые, случайно встретившиеся на прогулке. Ни один из них не знал, что сказать. Все было так неожиданно; Энни хотела все обсудить, но времени уже не было.

– Так она действительно в порядке, правда? – спросила она наконец. – Боже, я надеюсь, она не простудится.

– Нет, я думаю, все будет в порядке.

– Бедная мисс Уйди, это, должно быть, так тяжело для нее. Как хотелось бы ей помочь.

Кристи с сочувствием покачал головой.

– Тут уж ничем не поможешь. – Он с раздумьем взглянул на нее, затем добавил: – Капитан Карнок сделал ей предложение. – Она радостно воскликнула, но он покачал головой: – Она отказала ему.

– Что? Но почему?

– Из-за матери. Она сказала, что не может ее оставить.

– О, а не может ли она…

– Кажется, первоначальное предложение не включало миссис Уйди. Капитан потом вспомнил о ней, но для мисс Уйди это было уже слишком поздно. Она сказала, что он просто выполняет свой долг, и она не хочет пользоваться его добротой. Она – кремень.

– Что за несусветная чушь! – воскликнула Энни.

Кристи поднял брови.

– Нет, на самом деле, Кристи – не слишком ли она щепетильна? Это не мое дело, я знаю. Хорошо, я умолкаю, а то ты скажешь, что зря рассказал мне. Но правда…

Он опять поднял свои роковые брови, и она замолчала с театральным вздохом.

Он заложил руки за спину и слегка наклонился к ней, высокий и серьезный в своем темно-синем сюртуке и брюках, с глубокой морщиной на лбу – настоящий священник. Кто мог бы подумать, что час назад он прижимал ее к стволу дерева, целовал и шептал слова, которые могли бы заставить ее покраснеть прямо сейчас?

– Какой урок мы должны извлечь из событий этого дня, Энни?

Наверное, так он объясняет детям катехизис в воскресной школе. Она прижала указательный палец к щеке, делая вид, что размышляет.

– Мм… никогда не целуй викария, пока не убедишься, что вокруг ни души?

Он сурово взглянул на нее.

– Неправильно? Ну ладно, я сдаюсь.

– Урок, – произнес он, – состоит в том, что на самом деле мы не так уж плохо проводим время.

– Да ну?

– По сравнению с неприятностями других людей наши весьма незначительны. Ну, по крайней мере, мои, за тебя говорить не буду.

– Да, лучше не надо.

Он понизил голос.

– Единственное, чего мне в жизни не хватает, это того, что я не могу взять тебя в постель прямо сейчас.

– Ты называешь это незначительным?

Он взглянул вверх, на небо, как будто молил о терпении.

– Что я пытаюсь…

Она прервала его веселым смехом.

– О, Кристи, неужели ты думаешь, я не знаю, как мы счастливы? Я нашла своего спутника жизни. Я люблю тебя больше с каждым днем, я так счастлива, что это пугает меня. Бедная, бедная мисс Уйди, у меня сердце за нее болит. Все то, что держит нас порознь, через три недели исчезнет, и ты снова будешь моим, и я не знаю, смогу ли жить с такой радостью. О, мой… – Она отступила на шаг, шепча: – Давай прощаться, Кристи, а то я сейчас заплачу!

Где-то на тропинке позади нее открылась и закрылась дверь дома. Она не осмелилась оглянуться. Кристи приветствовал кого-то, глядя ей через плечо и изо всех сил стараясь выглядеть солидным священником. Самообладание вернулось к ней, ей захотелось скорее хихикать, чем всхлипывать.

– Добрый вечер, леди д’Обрэ, – громко, с элегантным поклоном сказал Кристи. – Увижу я вас в субботу на церковном базаре?

– Да, преподобный Моррелл. Вы можете увидеть меня раньше, если придете к мосту завтра вечером. Или в домик сторожа, если пойдет дождь.

Совсем не богословская усмешка мелькнула у него на лице.

– К вашим услугам, миледи.

Он взял протянутую ею руку, и ей показалось, что он может ее поцеловать. Но он только склонился над ней и нежно пожал ее.

Ее сердце затрепетало.

– Ты меня совсем с ума сведешь, – пробормотала она ему, пока они оба поворачивались, чтобы разойтись. Это заставило его остановиться. Она продолжала идти, не оглядываясь, представляя себе, как он смотрит на нее, стоя посреди улицы. Она надеялась, что он тоже слегка тронулся умом.

19

Кристи старался изо всех сил, чтобы выглядеть как подобает солидному священнику, пока церковный хор пел гимн; в любом случае он должен был сдерживать широкую радостную улыбку, в которой то и дело расплывалось его лицо. Радость – похвальное чувство на Пасху, но громкий смех на воскресной утренней службе – проявление дурного вкуса, как сказала бы Энни.

Ему стало бы легче, если бы он перестал на нее смотреть, но сделать он этого не мог. Она была более чем красива, она была… как ангел в пасхальном наряде темно-синего цвета. Сегодня был первый за пять месяцев день, когда она публично сняла траур. Языки будут молоть, но никто из них не собирался больше беспокоиться на этот счет.

То, что Энни, а не духовная близость воскресшего Христа, была источником его радости, вызывало у Кристи чувство вины, но не слишком сильное. Сегодня было легче поверить в воссоединение с Богом, потому что долгое воздержание Великого поста прошло. Сорок дней и сорок очень длинных ночей. Бывали моменты, когда ему казалось, что легче было бы отказаться от еды, чем от Энни, может быть, и от воды тоже. Но он все преодолел. Теперь это кончилось, и вечером они перестанут прятаться и объявят о своей помолвке. Аллилуйя, воистину.

Последние звуки гимна стихли; хористы заняли свои места на скамьях. Кристи прочитал с алтаря отрывок из Евангелия, и паства села. У него была простая проповедь, приготовленная для утренней пасхальной службы. Он всходил по ступеням кафедры без спешки и беспокойства. Церковь была Телом Христовым, и люди, которые смотрели на него сзади из нефа Всех Святых, были его лучшими друзьями; его сердце переполняла любовь к каждому из них. Не глядя в записки, он начал говорить.

Энни слушала, затаив дыхание. Она слышала его проповеди много раз, на темы гордыни, одиночества, непочитания родителей, прощения, значения страдания, но никогда не слышала, чтобы он проповедовал так, как сейчас. Он взял текст из Иезекииля, стих о высохших костях. Его послание было обычным для Пасхи – радость Христова Воскресения и надежда на вечную жизнь, но едва он начал, как Энни поняла, что слушает что-то необычное.

Она ощутила и особое внимание всей аудитории; каждый сел прямее, показалось, что даже дети перестали ерзать. Одежды Кристи были белыми – знак радости. Он начал с простых образов для освещения своей темы. Жесты его были сдержанны, иногда он наклонялся вперед, иногда внезапно выпрямлялся в полный рост, как будто поднятый силой мысли. Его голос – низкий, ясный, проникновенный – лишь изредка повышался от избытка чувства. Несмотря на это, больше всего в его словах ее поражало усилие сдерживать эмоции. Она наблюдала союз красноречия с глубокой моральной честностью и была глубоко тронута.

«Я могу молиться, – подумала Энни, когда все кончилось. – Я себя чувствую так, словно уже молюсь». Ей хотелось, чтобы Бог стал для нее, как для Кристи, душевным другом, второй половиной души. И когда прихожане стали подниматься и пошли к алтарю, чтобы получить святое причастие, она захотела пойти с ними. «Я завидую, – подумала она, растерянно и радостно. – О, Кристи, подожди, я скажу тебе».

Он любил приветствовать паству после воскресной службы в своей обычной черной одежде, а не в праздничном облачении. Каждую неделю она смотрела, как он давал последнее благословение и, так сказать, покидал сцену, уходя в ризницу только для того, чтобы через несколько секунд появиться на ступенях церкви, даже не запыхавшись, но уже без облачения. Это или магия, или он выдающийся фокусник. Вот откуда, наверное, берется детская вера в чудеса и превращения, в сказки, которые со временем превратятся в полноценные мифы.

Сегодня все было как обычно: вот он, ждет ее (леди д’Обрэ, благодаря своему высокому положению, всегда первой выходила из церкви), и они пожимают друг другу руки, даже более церемонно, чем обычно, оба наслаждаются последними часами притворной чопорности, потому что скоро это кончится навсегда. О, но ей хотелось поцеловать его! Не разрешается. И не будет разрешаться даже после того, как они поженятся, не на ступенях церкви, ради всего святого! Но она была обездоленной женщиной и хотела своего мужчину. Сорок дней и сорок ночей! Неженское ругательство пришло ей в голову, и его грубый смысл заставил ее так улыбнуться Кристи, что у него покраснели уши. «О, я люблю тебя!» – сказала она ему глазами, затем отпустила руку и отошла в сторону, чтобы дать другим поговорить с ним.

Она ждала на первой площадке – через несколько минут они собирались пойти вместе к мэру Вэнстоуну на обед, и тайком наблюдала за ним, обмениваясь пасхальными приветствиями с соседями и друзьями. Особенно любезна она была с Маргарет Мэртон, которую теперь любила за то, что та сошла с дистанции и приз – рука священника – ей не достанется. Томас Найнуэйс раздражал ее больше, чем обычно, потому что она знала, что он был занозой в заднице Кристи, но его жена, тихая и скромная женщина, интересовала ее как потенциальная подруга. Она удивилась, когда увидела Уильяма Холиока, уходящего под руку с одной из сестер Суон – Корой или Хлоей – она никогда не умела их различать. Ей трудно было представить себе Холиока в качестве ухажера; для нее он был управляющим имением Линтон-холл, человеком, у которого не было другой жизни, помимо работы. Мало же она понимала! И все-таки, добрый старый Уильям и одна из сестер Суон?

Был чудный день с легкими облачками на голубом небе, поющими птичками и распускающимися на деревьях почками. Деревенская лужайка никогда не была зеленее, и дети, как только вышли из церкви, сразу выбежали на нее и стали носиться как сумасшедшие. Энни смотрела на них через плечо миссис Сороугуд, ведя с ней незначительный разговор, а в ее сознании теснились мысли о ее собственном ребенке, ее и Кристи, который будет играть на газоне, а они будут любоваться на него из окна дома викария.

Ее внимание привлек экипаж, который медленно двигался по Главной улице со стороны Линтон-холла и с такого расстояния напоминал старую карету д’Обрэ, чего, конечно, быть не могло. Она продолжала смотреть на неторопливо двигающийся экипаж и перестала слушать миссис Сороугуд, когда узнала сначала двух гнедых лошадей, тянувших карету, а потом и человека на козлах – Колли Хоррокса, ее собственного кучера. Весьма странно. Энни не заказывала карету, но вот она здесь, остановилась на дороге у церковных ступеней. Миссис Фрут, должно быть, ее неправильно поняла, когда она сказала… когда она…

Свежевыкрашенная зеленая дверь кареты распахнулась изнутри, оттуда показалась бледная рука, откинувшая порожек. «Это сон», – подумала Энни, глядя как длинные ноги в желтовато-коричневых брюках свесились на ступеньку. Джеффри, цепляясь за дверцу, спрыгнул на землю и, слегка покачиваясь, осмотрел заполненную народом лестницу церкви.

В глазах у нее потемнело. Резко обернувшись, Энни взглянула на Кристи и увидела его как будто в бинокль с обратной стороны, белого как мел, с остановившимся взглядом. Она слышала вокруг себя вздохи и неразборчивые восклицания. Джеффри увидел ее. На голове у него был цилиндр. Он снял его с ухмылкой и отвесил короткий, неустойчивый поклон. Его гримаса была ужасна. Он вытянул руки в стороны, подражая Христу и прохрипел в потрясенную тишину:

– Воистину воскрес!

Капитан Карнок заметил, как она покачнулась, и успел ее подхватить до того, как она упала. Его доброе, взволнованное лицо, склонившееся над ней, было последним, что она видела.

– Рассказывал ли я тебе, дорогая, о том, как мой отец запер меня в этом шкафу?

Энни с другого конца комнаты смотрела на мужа, который барабанил пятками по дверце небольшого шкафчика, на котором сидел. Она не ответила, стараясь сохранить иллюзию, что, если не говорить с ним, он перестанет существовать.

– Не помню, сколько мне было лет, но я был так мал, что мог тут поместиться. – Он стукнул по дереву ботинком. – Угадай, в чем состояло мое детское преступление. Ну же, дорогая, угадай. Не хочешь мне подыграть? Хорошо, я тебе скажу. Я был наглым. Да! Можешь себе вообразить? Не помню, какую конкретно форму приняла моя наглость в тот раз: не так взглянул, не так ответил. Но я помню шкаф. О да, он не изгладился из моей памяти.

Энни глотнула бренди, стараясь унять дрожь. Любопытно: она пила, а Джеффри нет. Он пил только воду, пил стакан за стаканом, как будто иссох от жажды, но пока никакого алкоголя. Странно.

Он встал и направился к столу посредине гостиной, но по дороге покачнулся и чуть не потерял равновесие.

– Еще, дорогая? – спросил он, наливая еще один стакан воды из серебряного кувшина.

Она смотрела на него, едва скрывая ужас. Он потолстел не меньше чем на тридцать фунтов; его тучное тело казалось как будто лишенным костей. Когда-то черные и гладкие волосы местами поседели и торчали клоками на полуголом черепе.

Видя, что она не отвечает, он отсалютовал ей своим стаканом и выпил содержимое несколькими шумными глотками. После этого ему пришлось отдышаться, прежде чем он смог заговорить.

– Ну, моя дорогая, ты скучала по мне в мое отсутствие?

Энни провела рукой по глазам, собирая силы для разговора.

– Что с тобой случилось, Джеффри? Где ты был?

– Так сказать, уклончивый ответ, – заметил он с шутливой гримасой. – Что со мной случилось? Ну, ты вряд ли поверишь, но я потерял память. Это называется «амнезия». С греческого переводится как «забывчивость». Я был в военном госпитале в Хэмпшире в течение последних четырех месяцев.

– Я тебе не верю.

Джеффри пожал плечами.

– Тем не менее это… это правда, – он тяжело облокотился на стол; внезапно у него на лбу и на верхней губе выступил пот.

– Ты болен? – резко спросила она.

– Нет-нет. – Но он пошел к дивану и тяжело опустился на него. – Это ничего. Просто радость от приезда домой в объятия любящей жены. Энни больше не могла на него смотреть. Его тело, голос, лицо – все в нем раздражало ее, ей становилось тошно от одного его присутствия.

– Тебе что-нибудь надо? – заставила она себя спросить. Он странно на нее посмотрел. – Я позвоню прислуге, если ты хочешь есть.

– Нет, я не хочу есть. Расскажи, дорогая, как ты жила? Расскажи мне обо всем, что ты делала.

Она казалась сама себе тонким листом стекла. Ей хотелось кричать, кричать, кричать, пока не рухнет дом. Но она слишком устала и не могла собраться с силами даже для того, чтобы выйти из комнаты. Может быть, они оба умрут прямо здесь, в гостиной, замурованные собственным бессилием?

– Как поживает Дьявол? Расскажи мне хоть про него.

Она уставилась на него, как если бы он говорил на иностранном языке. Где-то далеко послышался стук, затем шаги, голоса. Остренькая мордочка Вайолет показалась в дверном проеме, ее нос шевелился в предчувствии новостей.

– Преподобный Моррелл, – провозгласила она.

Джеффри вскочил на ноги.

– Кристи! – с неподдельной радостью воскликнул он и пошел навстречу, на середину комнаты. – Бог мой, посмотрите на него.

На миг голубые глаза Кристи остановились на ней, но этого было достаточно, чтобы у нее дрогнуло сердце. Он выглядел больным. Он безмолвно поздоровался за руку с Джеффри, изо всех сил стараясь улыбнуться.

Если она останется, ей конец. Ее голос пронзительно задребезжал.

– Вы меня извините?

Она с трудом, как старуха, поднялись с кресла.

Голос ей окончательно отказал. Она беспомощно посмотрела на Кристи. Он тоже не мог говорить, она видела это. Опустив голову, она вышла из комнаты.

– Ну ладно, садись! Хочешь выпить? Или чаю? Я позвоню, если хочешь.

– Нет, не надо. Я не останусь, я просто… – Он умолк, сам не понимая, что говорит.

У него перед глазами стояло измученное лицо Энни, и он не мог связать двух слов. Зачем он сюда пришел? Конечно, увидеть ее. Теперь она ушла, и он должен делать вид, что пришел повидать Джеффри.

– Как ты? – спросил он наконец. Он сел на стул, с которого она только что встала. Джеффри выглядел отвратительно, хуже, чем когда-либо.

– Мне немного нездоровилось.

Он жутко хихикнул, явно желая умолчать об истинном положении дел, потом его пухлое бледное лицо дрогнуло. Он налил стакан воды из кувшина на столе и отнес его к дивану.

– Старая болезнь вернулась, когда я был в Крыму. Ты же знаешь, малярия. На этот раз она задала мне жару.

А если сказать ему, что он знает про сифилис? Может, Джеффри будет рад, может, ему будет легче, если все станет известно. Но говорить Кристи не мог.

– Это место изменилось, – сказал Джеффри, обводя комнату своим стаканом. – Не знаю, в чем именно. Энни хорошо поработала, у нее лучше получилось без меня, осмелюсь заметить. Спасибо, что присмотрел за ней, между прочим. Нет, ей-богу, все отлично.

Не в силах слушать дальше, Кристи сказал:

– Она рассказала тебе о работниках из Линтона, которые будут весной помогать возделывать заброшенные земли?

– Что? – Джеффри потер рукой лоб. – Да, что-то в письме, вроде бы. Вечность назад. Я забыл.

– Хорошо, поговорим об этом позже.

– Позже, хорошо. Как Дьявол?

Кристи не мог понять, о чем его спрашивают. Он беспокойно смотрел на Джеффри, его сердце колотилось.

– Мой конь!

– О, Дьявол, да… я… я называл его Тандем.

– Какого черта! Ты ездил на нем?

– Да, да. Не так часто, как хотелось бы, но мы с Колли держали его в форме.

– Хорошо, это хорошо. Он горяч, правда? – Это было невыносимо. Разговор становился все более бессмысленным с каждой минутой. Кристи был полон болезненной и бессильной ярости.

– Что с тобой случилось? – выпалил он. – Мы думали, ты умер.

– Да, мне очень жаль. Недоразумение. – Когда он улыбнулся, Кристи заметил, что десны у него синевато-лилового цвета. Рука, держащая стакан с водой, тряслась; ему пришлось поддержать ее другой рукой, и наконец он поставил стакан на пол у своих ног. – Послушай, Кристи, – внезапно заговорил Джеффри, и шутливость его тона бесследно пропала. – Ты знаешь, что случилось в Инкермане?

– Инкерман? Да…

– Я имею в виду, знаешь ли ты, на что это было похоже? Нет, конечно, не знаешь. Не имеет значения, что ты слышал или о чем читал в газетах, ты не можешь представить, какое там было сражение – какая невероятная жестокость, сколько зверства. В конце перешли к рукопашной, и это было не поле битвы, это была бойня.

Его тело согнулось пополам, он наклонился вперед, черные глаза сверкали.

– Мы слышали, ты был ранен.

– В плечо и в бедро одним и тем же русским штыком. Но он не успел меня убить, мой капрал срубил ему голову. – Опять леденящее, визгливое хихиканье. – Но не это… не это… не это повлияло. Со мной что-то случилось. Я испугался. Впервые в жизни. Но не обычным страхом, как боятся все солдаты в бою. – Он вытер пот со лба, стараясь говорить медленнее. – Это был паралич. Я не мог двигаться и говорить. Окостенел. Ты понимаешь?

– Это из-за твоей болезни. Ты был…

– Нет, не из-за болезни! Это было потом. А тогда… После ранения я понял, что не смогу вернуться, не смогу снова сражаться. Я не мог. А они бы меня послали назад, без вопросов. Мои раны были не настолько серьезны, чтобы признать меня негодным для службы.

– В письме из министерства говорилось, что ты был на госпитальном судне в гавани, когда начался шторм.

Джеффри быстро закивал.

– Пожалуйста, закрой дверь.

Кристи, удивленный, встал и закрыл дверь в гостиную.

– Никто этого не знает, даже Энни. Это секрет. – Остальное Джеффри проговорил быстрым, неразборчивым шепотом: – В шторм мой корабль потонул, но я как-то выбрался на берег. Я был в чем мать родила и снял одежду с одного из трупов на берегу. Вот тут-то я и сообразил, что меня никто не знает! Понимаешь? Я дал себя найти, лепетал как ребенок, делая вид, что потерял память. Там был полный хаос, ты не сможешь представить, что там творилось. Меня никто не знал, остатки моей части размещались на другой стороне полуострова. Итак, я был ранен, потерял память, может быть, был не в себе. Через пять дней меня отправили домой.

– Домой?

– В Портсмут. Я был с декабря в армейских госпитальных бараках в Фарэме.

Кристи старался осмыслить услышанное.

– Но почему? Почему ты не сказал им, кто ты такой? Почему не приехал сюда?

Джеффри еще глубже опустился на диван, словно рассказ утомил его.

– Почему? – повторил он раздраженно. – Я только что объяснил тебе почему, ты что, не слушал? Разве это не твое треклятое дело? – Он посмотрел вниз на свою левую руку, вцепившуюся в колено подобно клешне. – Плохо двигается, – пробормотал он, поймав взгляд Кристи. – После ранения. Слушай, не говори ничего Энни, ладно? Я ей сказал; что потерял память. Она мне не поверила, но ничего доказать не сможет. – Его попытка игриво улыбнуться не удалась. – Я не хочу, чтобы она знала правду. Ты не скажешь ей, правда, Кристи?

Ответить он смог только через несколько секунд:

– Нет, я ей не скажу.

– Я так и знал, что не скажешь.

Садящееся за окном солнце светило в глаза Кристи.

– Почему ты уехал из Фарэма?

Джеффри колебался.

– Вообще-то, меня попросили уехать. – Он отвернулся. – Они узнали, что у меня малярия, и велели выметаться. Они решили, что это заразно. Проклятые придурки. Дали мне десять фунтов и костюм и пожелали удачи. – Его смех был явно натужным. – Я сам себе казался узником, покидающим Бодминскую каторжную тюрьму. Пора было уходить. Мне нужно было… Мне нужно было… – Он выглядел потерянным. – Мне нужно было увидеть жену. Моих друзей. Друга, – уточнил он с ужасной тоской в голосе.

– Что ты скажешь военным официальным властям? Они считают тебя мертвым.

Казалось, что все, что мог делать Кристи, это задавать вопросы.

Джеффри стал растирать правой рукой свою левую руку.

– Я скажу им, что моя память удивительным образом восстановилась, когда я вышел из больницы. Ха-ха! Они, возможно, не поверят, как и жена, но, ты знаешь, меня это меньше всего заботит.

Кристи обнаружил, что встал на ноги, и услышал, словно со стороны, свой собственный голос:

– Я должен идти. Я приду снова, но сейчас я должен идти. Зови меня в любое время, если я смогу… если тебе что-нибудь понадобится…

Он тупо остановился. Что может Джеффри потребоваться от него? Что он может дать?

Джеффри странно на него смотрел.

– Ну иди, – сказал он, снова разозлившись. Он похлопал по диванной подушке рядом с собой. – Я думаю лечь, хочу немного поспать перед обедом.

Кристи остановился в дверях.

– Может быть, мне зайти к доктору Гесселиусу по дороге домой? Попросить его зайти и проведать тебя?

– Нет, Бога ради, не надо больше докторов. У меня есть мои маленькие пилюли. – Джеффри хлопнул по карману. – Я просто устал, вот и все. Это был беспокойный день. Знаешь, Одиссей вернулся из странствий. – Он снова показал зубы в попытке ухмыльнуться. – Не слишком удачное сравнение, верно? В роли Пенелопы моя жена оставляет желать лучшего, не так ли?

Кристи вышел, не отвечая.

Надгробный камень в память о Джеффри был расположен так далеко от могилы его отца, как только позволяли скромные размеры семейного кладбища. В прошлом ноябре Энни казалось, что ему бы так хотелось.

Отныне упокоен. Не совсем. Как он оценит мрачную иронию этого камня, когда увидит его! Она надеялась, что ее не будет поблизости, когда это произойдет: юмор Джеффри всегда угнетал ее, а его горький сарказм просто убивал.

Приди ко мне, Кристи, молилась Энни с закрытыми глазами, но, когда она их открыла, его не было на мощеной дорожке или на гребне холма по дороге от дома. Садящееся за темные деревья солнце выглядело холодно и равнодушно на белесом небе; она задрожала и натянула плотнее шаль на плечи. Пожалуйста, приди, Кристи. Она погрузилась в безжизненное оцепенение.

Становилось холоднее, темнее, но она не двигалась. Еще был шанс. Шуршание камешков заставило ее поднять голову. Прижав ладони к щекам, она встала с холодной каменной скамьи, ощущая надежду. Он прошел к ней через ворота, которые она оставила открытыми для него. Но он остановился у дальнего края камня Джеффри и не подошел ближе.

Энни почувствовала, как прихлынувшая было теплая кровь отливает от лица. Она протянула руки, шепча:

– Ты можешь меня коснуться? – Он не ответил; его прекрасные глаза потемнели от отчаяния. – Боже мой, Кристи, неужели ты не можешь меня коснуться?

– Энни…

В одном этом слове, ей показалось, она услышала сожаление и повернулась к нему спиной, закрыв глаза. После всего что случилось, это было самым страшным. Руки Кристи, внезапно взявшие ее за плечи, не принесли облегчения. Она вырвалась, обхватив себя руками. До сих пор она не плакала. Теперь жгучие слезы заклокотали у нее в горле, в груди – везде, кроме глаз, которые оставались совершенно сухими.

– Не надо, Энни, – умоляюще попросил он, снова дотрагиваясь до нее. – Ради Бога.

Она вскинула голову и набросилась на него:

– Ради Бога? Не говори мне о своем Боге, Кристи. Это его наказание нам, так?

– Нет, так я не думаю.

– А я думаю! Я ненавижу твоего Бога. Отвратительный, жестокий, мстительный…

– Нет. – Он взял ее за плечи, стараясь удержать на месте. – Энни, послушай меня.

– Мы согрешили, Кристи, и это его мщение. Потому что мы любили друг друга!

– Остановись, ты знаешь, что это неправда.

– Тогда докажи. Поцелуй меня.

Она обхватила его, хотя видела страдание в его глазах и знала, чего ему будет стоить дотронуться до нее теперь.

– Проклятие, проклятие! – причитала она, тряся его в исступлении.

Его холодный рот опустился, успокаивая ее. Она прижалась теснее, обхватив его голову. Теперь слезы слепили ее. Чтобы возбудить его, она страстно втолкнула язык между его зубов, делясь вкусом соли. Она нащупала его руку и сильно прижала ее к своей груди. Его дыхание стало прерывистым, но он стоял неподвижно, не уклоняясь, вынося все для нее. Она просунула руку между их плотно прижатых друг к другу тел и дотронулась до него через брюки; его плоть ожила у нее в руке, и она познала тяжкую победу.

– Возьми меня, – приказала она хриплым шепотом; она так сильно дрожала, что едва держалась на ногах. – Возьми меня прямо на его проклятой могиле!

Он готов был взять. Она видела это в его глазах, чувствовала в его руках, отчаянно обнимающих ее. Даже ценой гибели собственной души он собирался дать ей то, что она считала своим по праву.

Она оттолкнула его, пока могла, держа его на расстоянии оцепенелыми руками, качая головой снова и снова. Страдание в его лице резало ее, как тупой нож.

– Уходи, Кристи, – прошептала она в изнеможении. – Ты потерпел ужасную неудачу как грешник, правда? Возможно, в аду есть специальное место для таких, как ты. Мелкие ничтожные грешники, не стоящие Божественного внимания.

Он крепко закрыл глаза.

– Я люблю тебя, – сказал он. Рыдание в горле едва не задушило ее.

– Что в этом хорошего? Для нас никогда не было надежды, это был просто сон. Я хотела бы полюбить кого-нибудь другого, не тебя. Обычного человека, который убежал бы со мной сейчас, чтобы мы могли быть счастливы. Но ты этого не сделаешь, нет? – прошептала она.

– Нет, – глухо ответил он. – И ты этого не сделаешь.

– Если ты так думаешь, ты меня совсем не знаешь! – Сейчас она действительно в это верила. – О Боже, Кристи, оставь меня. Я больше не могу на тебя смотреть.

Он выдержал ее взгляд в течение еще одной мучительной минуты. Тогда она опустилась до просьб.

– Пожалуйста, уходи. Пожалуйста. Не говори мне опять, что любишь меня! Я не могу… не могу…

Она отвернулась, потрясая кулаками в воздухе перед своим лицом. Когда она повернулась обратно, его не было.

20

«Драгоценная Энни, кажется, к этому часу мне бы следовало знать, что сказать тебе. Прошло два дня, у меня было время привести в порядок свои мысли, составить какой-то план. Уверяю тебя, я обдумал ситуацию со всех сторон, так что дело не в этом. Представь себе: преподобный Кристиан Моррелл за столом в одиночестве хлещет портвейн до полного умопомрачения. Бесподобная картина, правда? Как бы ты потешалась надо мной вчера вечером, если бы видела мои смехотворные попытки напиться. Сказать по правде, я и сейчас слегка пьян. Миссис Ладд просто вне себя. Мне пришлось запереть дверь, чтобы не пускать ее сюда. Но я чувствую, это проходит. Ничего, от выпивки все равно нет никакого толку. По крайней мере для меня.

Одно мне ясно: вряд ли я смогу оставаться священником. Не представляю, как бы я смог этим заниматься, не вижу себя в этой роли. „Роль“ – подходящее слово, правда? Мне часто снилось, что я не настоящий священник, а самозванец и что меня разоблачили. А теперь это произошло на самом деле. Кажется, произошло. Хотя я и не вполне уверен. Я на самом деле ничего не знаю.

Кроме того, что мне надо прекратить болтать. Ты же видела, какими сумбурными становились мои жалкие проповеди? Только выпивка тут была ни при чем.

Энни, я продолжаю видеть тебя, твое лицо и твои горькие слезы. Ты даже не хотела на меня смотреть. Во мне сейчас так много боли, но я клянусь, я бы взял и твою, если бы мог. Ни одна из моих бесчисленных неудач не давит на меня так, как эта. Она заставляет меня пить. И отчаиваться.

Бог нас наказывает, сказала ты. Я не хочу этому верить, но, может быть, ты права. Это похоже на правду. Все на это указывает. Ты говорила, что для нас никогда не было надежды, что это всегда был сон. Если это так, то это был с самого начала чистый, безгрешный сон. Если Бог, который наказывает любовников, наказывает тебя, Энни, за великодушие твоего сердца… Нет, мой дух отшатывается от такого Бога. Его слишком трудно любить, и мне это не удалось. Я не могу ему служить.

Но кто я, если не священник? Хочешь верь, хочешь нет, но я и сейчас молюсь. Я отверг его в ярости, но дальше просто ничего нет, никакого иного выбора, который мог бы меня поддержать. Ты сильнее меня. Ты никогда не говорила, что веришь, и все-таки была христианкой во всех своих поступках. Для меня больше ни в чем нет смысла, никакие добродетели и догматы, в которые я верил, не помогают мне. Я утратил путь. И когда я думаю о благочестивых советах, которые еще недавно предлагал страждущим в качестве утешения, мне хочется крушить кулаками все вокруг и выкрикивать богохульства в лицо Богу.

Я думал об отце. Его вера не покидала его, даже когда он потерял все: жену, здоровье, наконец, любимую работу. Он был самым глубоко верующим, кротчайшим человеком из всех, кого я знал. Я хотел быть похожим на него, Энни. Я в отчаянии, когда вижу, как далеко я отошел от этого образца. Я никому не могу помочь, я опустошен, как вычерпанный до дна колодец. Я остался бы здесь, клянусь, что остался бы, если бы знал, что смогу тебе как-то помочь, что буду тебе настоящим честным другом. Но я боюсь, что только сильнее поврежу тебе. Видит Бог, для Джеффри я ничего сделать не могу. И я не верю, что смогу долго притворяться, что не люблю тебя. Энни, мне лучше уйти. Если ты рассердишься, прочитав это, то только вспомни, каково нам было в последнюю встречу. Вспомни эту боль. Теперь, рискуя вызвать твое презрение, я все же порекомендую тебе преподобного Вудворта, если придет время, когда тебе потребуется – не смейся, моя дорогая, – духовное руководство. Это хороший человек, и у него есть преимущество передо мной: он верит в собственные советы.

Боюсь, что Джеффри очень болен. К тому же он неуравновешен, эмоционально взвинчен, но все-таки я не думаю, что он представляет опасность для кого-то, я имею в виду тебя. Если бы я так не думал, я ни за что бы не уехал. Но если что-то случится, если тебе когда-нибудь понадобится совет, помощь, даже убежище, Роберт Полвин не только друг, которому я доверяю, но и человек ответственный, влиятельный. Я уже говорил с ним – он настоятель церкви святого Стефана в Тэвистоке; я сделаю приписку в конце с его адресом. Энни, пожалуйста, не колеблясь обращайся к нему за всем, в чем возникнет необходимость.

Два дня назад ты не хотела слышать о том, что я люблю тебя. Теперь тебе придется это прочесть. Это последний раз, когда я тебе могу признаться. Я хотел бы видеть тебя, слышать твой голос, обнять тебя. Я не жалею о том, что мы делали. Я всегда буду любить тебя, всегда буду верить, что ты была моим спасением. Если бы я только мог придумать выход для нас…

Но я не могу придумать ничего достойного. Несмотря на то что ты сказала, я знаю, что и ты в конце концов по-другому не поступишь. Так что мы оба обречены. Моя драгоценная любовь, однажды я сказал, что буду за тебя молиться. Теперь я могу сказать только, что никогда не забуду тебя. И не перестану любить.

Кристи».

Время зажигать свечи. Она не могла вспомнить, что только что записала в дневник, а в комнате слишком темно, чтобы разобрать слова. Неужели уже так поздно? Нет, она вспомнила, что дело не в этом: просто идет дождь. Все вокруг серое, как свинец. Внутри и снаружи бесцветие и беззвучие, только ветер и капли дождя. Ее поразил звук чиркающей спички, ослепила вспышка огня. Она задула спичку, положила ее на подставку канделябра и придвинула свечу ближе к своему дневнику.

«Теперь это кажется невероятным; меня поражает собственная тупость. Я всерьез думала, что свободна, что мне позволено быть счастливой. Я себя задушить готова за свою самонадеянность. Кристи Моррелл был недоступен для меня с самого начала, но я отвергла законы Бога, людей, природы, все на свете, и решила присвоить его себе. Я расплачиваюсь за свою неслыханную, богопротивную дерзость. Я должна была заплатить за это…»

Она глотнула шерри и попыталась вспомнить, был ли это второй или третий стакан.

– Третий, если не можешь вспомнить. – Хриплый неузнаваемый звук собственного голоса потряс ее. Дрожа, она поставила стакан и отодвинула на край стола, чтобы не достать, потом опять взялась за перо.

«… Если бы только я могла оставить Джеффри. Но я не могу. Он болен, а я наделена совестью, самым жестоким „даром“, который дает нам Бог в своем веселом всеведении. Спасибо, Боже, как мне отблагодарить тебя? Моей жизнью? Тебя это удовлетворит? Нет? Жаль. Ну и ступай к черту. Я презираю твои дары, твою вездесущность, твое всемогущество, всю эту вселенскую белиберду, которую я едва не заглотила. Но все же не успела! О, бедный Кристи, подумать только: я завидовала его вере! Интересно, сумеет ли он додуматься до того, как я ему скажу, что Бог – это не более чем розыгрыш, весьма бездарный и безвкусный, на который мы все попались…»

Она подняла глаза, привлеченная звуком шагов на лестнице. Небось опять Сьюзен с визитом милосердия. «Не могу ли я чем-нибудь помочь вам, миледи? Не нужна ли вам шаль? А как насчет чашечки вкусного горячего чая?» Энни больше не могла даже заставить себя улыбнуться.

Но нет, это не Сьюзен: шаги были слишком медленные. Вайолет? Она закрыла дневник, заложив его пером. Прежде чем его голова показалась над верхней ступенькой, она уже знала, что это Джеффри.

Он только раз приходил сюда раньше. Память об этом неприятном столкновении заставила ее отодвинуть стул и встать. Комната качнулась, потом остановилась. Слишком много шерри, попрекнула она себя, слишком мало еды. Пламя свечи на ее маленьком письменном столе заколебалось в воздушных потоках, поднятых Джеффри. У него в руках был листок бумаги. Конверт?

За три дня она так и не привыкла к его виду. Она видела его больным и прежде, однажды она даже думала, что он умирает, но таким он не был никогда. Подъем по лестнице утомил его. Он прислонился к дверному проему и стал смотреть на нее пустыми черными глазами, переводя дыхание. Она обнаружила, что не может говорить с ним. Не может ничего сказать.

– Что ты делаешь? А? Пишешь письмо?

Она покачала головой.

– Ничего. Я не… – Ей было трудно говорить. – Я просто сидела здесь. Ничего не делала.

Он подошел ближе к свече. Его лицо напоминало череп.

– Посмотри, что у меня есть. – Он показал ей конверт. – Не хочешь посмотреть? Это письмо.

– Что это?

– Я сказал – письмо. Адресовано тебе. Хочешь?

Ей было страшно глядеть на белый прямоугольник в его руке. Его лицо было отвратительно, но она продолжала на него смотреть. Надвигалось что-то ужасное.

Он швырнул конверт на стол перед ней.

– Возьми его. – Неожиданная ярость его тона заставила ее подпрыгнуть. – Ну же, тебе будет интересно прочесть. Я знаю, я прочел. Как увидел, от кого оно, просто не смог удержаться.

Она похолодела; кровь превратилась в лед у нее в жилах. Она уставилась на свое собственное имя, написанное твердым подчерком Кристи, честным и открытым, с трогательно доверчивой пометкой «Лично» в углу.

– Открывай!

Джеффри уже распечатал письмо; простая сургучная печать была сломана, клапан оторван. Ее тело оцепенело, но руки тряслись, когда она вынула из конверта два листа кремовой бумаги. Слова расплывались, ее глаза жадно осмотрели страницу. «Драгоценная Энни»… «вряд ли я смогу оставаться священником»… «твое лицо и твои горькие слезы»… «мне хочется крушить кулаками все вокруг и выкрикивать богохульства в лицо Богу»… «я всегда буду любить тебя, всегда буду верить, что ты была моим…»

Джеффри вырвал письмо у нее из рук. Она завизжала, когда он начал рвать его на части. Он топтал мелкие клочки бумаги, топая по полу. Его лицо стало малиновым. Она испугалась его, как раньше, начала отступать к окну. Выкрикивая ругательства, он бросился на нее.

Если бы она не была так испугана, а он так разъярен, она могла бы с ним справиться, потому что он был слаб, болен, нетвердо держался на ногах. Она увидела его занесенную руку вовремя, так что могла закрыться или отклониться, но он ударил ее в лицо со всей силой, и ее голова ударилась о стену. Ноги у нее подкосились. Она упала на пол, молясь, чтобы на этом все кончилось.

Но нет. Встав на колени рядом с ней, грозя ей кулаками, Джеффри бормотал:

– Шлюха, уличная шлюха…

Она выставила руки для защиты, но он ударом отвел их и, схватив ее за платье, потащил прочь от стены, пока не уложил на спину. Его зубы были оскалены, гнилой запах изо рта доводил ее почти до рвоты. Его скрюченные пальцы тянули и рвали на ней одежду, пока не обнажились ее груди, и тогда он влез на нее, расталкивая ей ноги коленями.

– Я сделаю тебя такой же, как я, – пыхтел он, пытаясь поцеловать ее. – Ты будешь в точности такой же, как я, Энни, Энни, Энни. – Он укусил ее за шею, продолжая бороться с ее юбками, разрывая ткань и задирая выше колен. Он зажал ее руки. Она освободила одну и потянула его голову назад за волосы. По его щекам текли слезы. Он перестал ругать ее. Она услышала, как он сказал: – Я заставлю тебя любить меня, – пока мял руками ее груди.

Она больше не могла сопротивляться. Он возился со своими штанами. Ее ноги дрожали, но она дала ему раздвинуть ее бедра. Он еще не отвердел, ему пришлось помогать себе рукой. Когда он вошел в нее, они оба закричали. Она знала, что этот терзающий звук она никогда не забудет.

– Прости, прости меня, – простонал он, зарывшись лицом в ее волосы. – О Боже, мне так холодно.

Она положила руки на его вздрагивающие плечи. Он всхлипывал, задыхаясь. Он не мог кончить; его болезненные движения ускорились, он начал колотить кулаком по полу, вкладывая в злобные удары всю свою боль и ярость. Его вес душил ее.

– Остановись, Джеффри. Сейчас же остановись.

Она взяла обеими руками его голову и заставила его поднять лицо. Темное невообразимое страдание в его глазах поразило ее. Они перевернулись на бок вместе; она держала его, пока он плакал у нее на груди.

Когда он успокоился, единственным звуком в темной комнате остался стук дождя в окно. «Я должна чувствовать что-то еще, – подумала Энни. – Кроме этого холода». По крайней мере. Бог Кристи будет теперь доволен, потому что она получила, что заслужила. После стольких лет холодности и отказа оскверняющая болезнь Джеффри должна стать ее наказанием. Теперь все кончилось, ее последняя надежда ушла. Так почему же она ничего не чувствует?

Тело Джеффри начал сотрясать озноб. Он заставил ее сесть, пытаясь застегнуть ее одежду и допустить юбки на ноги. Она сидела неподвижно, погрузившись в оцепенение, пока он убирал спутанные волосы с ее лица своими дрожащими пальцами, нежными, почти любящими. Он застонал, поднимаясь на ноги. Ее шаль лежала на столе, он принес ее вместе с графином шерри и ее недопитым стаканом и укутал плечи Энни. Потом он предложил ей шерри. Ее тошнило, она отрицательно покачала головой. Он допил, что было в стакане, потом налил еще один.

– Знаешь, ты не сможешь подхватить это.

Она тупо уставилась на него. На его щеках горел лихорадочный румянец, он держал стакан двумя руками, чтобы не уронить его.

– Что?

– Ты не сможешь подцепить от меня заразу. – Зубы у него стучали. – Я больше не заразен, я прошел… я прошел… эту стадию. – Должно быть, он увидел недоверие в ее лице. – Это правда. Клянусь. Если ты мне не веришь, спроси военного врача, который вышвырнул меня из Фарэма.

Она прислонилась спиной к стене в надежде почувствовать облегчение, но так и не ощутила ничего. Странное онемение не проходило.

Джеффри поставил стакан на пол и взял ее за руку. Его рука так дрожала, что Энни накрыла ее своей рукой и крепко сжала. Он на это улыбнулся и посмотрел вниз на их соединенные руки.

– Итак, ты любишь Кристи? Любишь? Ты можешь мне сказать.

Она прошептала:

– Я люблю его. Извини. Мы думали, ты умер.

Он медленно и глубоко вздохнул. В его голосе была только кротость, когда он сказал:

– Я умираю. Доктор сказал, еще год или два, но получится меньше. Гораздо меньше.

Она прошептала:

– О Боже, – прямо как на молитве. Он наклонил голову и тихонько поцеловал ее левую руку, потом правую. Он прижался щекой к ее ладони. Она хотела погладить его волосы, но он подался назад прежде, чем она успела дотронуться до него, и поднялся на ноги, снова застонав.

– Не уходи.

Он обернулся в дверях. Они поглядели друг на друга в изумлении, как будто не могли поверить в то, что она сказала. Джеффри положил руку на сердце и отвесил ей короткий шаткий поклон.

– Благодарю тебя за это, дорогая, – сказал он, словно подражая своей старой ироничной манере речи. – Ты знаешь, это намного все упрощает.

После его ухода она закрыла глаза, прислушалась к шуму дождя. Странная отрешенность усиливалась, она отдалась ей на время; в голове у нее шумело, но это был ровный безболезненный гул. Ее тело болело, но даже эта боль проникала как сквозь вату, толстым слоем защищавшую ее от действительности.

Это продолжалось недолго. «Ты знаешь, – сказал он, – это намного все упрощает». Наконец этих слов стал проникать сквозь защитную оболочку.

Намного все упрощает. Намного. О Господи.

Она поднялась слишком быстро; ей пришлось опереться на подоконник, пока не прошло головокружение. Ощупав голову, она нашла шишку на затылке, вскочившую от удара о стену. Ничего серьезного, просто шишка, но ей потребовалось схватиться за стол, чтобы пересечь комнату, а потом за перила, чтобы спуститься по узкой служебной лестнице на второй этаж.

Его не было в комнате. Она встретила Вайолет на площадке первого этажа.

– Где он? – спросила Энни. Служанка тупо уставилась на нее. – Мой муж, где он? Вы его видели?

– Я видела, он вышел. Взял ружье, пошел охотиться.

– Охотиться!

– Странно, да? Дождь идет, и вообще…

Выругавшись, Энни протиснулась мимо нее и побежала по ступенькам. В прихожей она крикнула наверх:

– Каким путем он пошел? В какую дверь? – И Вайолет, вытаращив глаза, показала на парадную, редко используемую дверь за спиной у Энни.

Снаружи ливень превратился в моросящий дождик. Река протекала бурным потоком под каменной аркой моста, шум воды заглушал все другие звуки. Джеффри нигде не было. Она позвала его, но только раз: рев реки делал ее голос беззвучным, как шепот. Подобрав юбки, Энни побежала к конюшне.

Сквозь мелкий дождь она увидела Колли Хоррокса, бежавшего через конюшенный двор по направлению к ней, кутаясь в плащ. Увидев ее, он удивился и поднес было руку к полям шляпы, когда звук выстрела заставил его подпрыгнуть. Энни не вскрикнула. Колли повернулся, вглядываясь в темный зловещий проем двери, ведущей в конюшню. Она подбежала к нему раньше, чем он сдвинулся с места.

– Приведите Уильяма! Пойдите и приведите его! – закричала Энни ему в лицо.

Потрясенный конюх, не говоря ни слова, развернулся и помчался к дому.

В дальнем конце конюшенного прохода горела лампа. От страшного предчувствия у Энни больно заколотилось сердце, ее кожа похолодела от страха, но она делала шаг за шагом и заставила себя пройти все стойла до последнего, где содержался Дьявол. Когда она приблизилась, с пола, покрытого соломой, поднялась тень. Дикий ужас заморозил крик в ее горле.

Джеффри задрожал, когда увидел ее. Он бросил ружье и вытащил из-за пояса пистолет. Позади него, не дыша, лежал на боку черный жеребец, в черепе у него была кровавая дыра.

Ее залихорадило от испуга и облегчения.

– Боже милостивый. Джеффри, что ты наделал?

Она шагнула к нему, дошла до деревянной двери, которая их разделяла.

– Не подходи ближе.

Он поднял пистолет и направил его ей в лицо.

Она ахнула.

– Что… Что…

– Повернись и выйди, Энни.

– Нет. Почему? Что ты собираешься делать? – Но она знала. Она потянула на себя дверцу, но замерла, услышав глухой щелчок курка.

– Если ты попробуешь меня остановить, мне придется застрелить и тебя тоже, – предупредил он, и она поверила ему. Его голос звучал спокойно, но глаза были черны и безумны. – Отвернись.

– Джеффри, не надо, это не выход, прошу тебя, не надо.

– Это прекрасный выход. Я не буду распадаться на куски, как чертов труп. Это быстрая и чистая смерть солдата.

Пистолет у него в руке задрожал; он начал плакать.

– Отвернись.

– Боже! Джеффри! Я умоляю тебя!

Он вытер щеку рукавом.

– Попрощайся с Кристи за меня. Он хороший человек. Вы будете счастливы.

– Послушай меня – я тебя не оставлю. Клянусь, я не уйду, я буду о тебе заботиться, все будет в порядке…

– Если ты не уйдешь, все случится у тебя на глазах.

– Джеффри!

Он повернул дуло пистолета на себя. Энни закричала. Не успела она зажмуриться и закрыть голову руками, как он широко открыл рот. Звук выстрела оглушил ее, словно попал ей в голову. Она рухнула на колени на твердом полу, чувствуя, как кто-то протиснулся мимо. Сквозь полуоткрытые веки и скрещенные руки она увидела темные, ужасные, несвязные образы окровавленной плоти и костей, пока тело Уильяма Холиока не закрыло жуткую картину. Согнувшись пополам, содрогаясь в рвотных спазмах, она прижалась лбом к земле.

Должно быть, она потеряла сознание. Упавшие на лицо капли дождя привели ее в себя, она поняла, что она на дворе, полулежит наполовину на холодных камнях под скатной крышей колодца. Сильная рука управляющего обнимала ее за плечи. Она уткнулась лицом в его мокрую шерстяную куртку и заплакала.

– Он вам сделал что-нибудь, миледи? – Она покачала головой, не поднимая головы. – Я послал парня за врачом, но боюсь, его светлость мертв.

Энни сильнее схватилась за его рукав и глубже зарылась лицом в его куртку. Пока ей удавалось не допускать в сознание страшный образ Джеффри, она сдерживала тошноту. Уильям дал ей свой чистый, тщательно сложенный носовой платок, и она зарылась в него носом; обыденный, запах мыла помог ей немного успокоиться. Он продолжал мягко, дружески похлопывать ее по спине.

– Я пойду, сам позову преподобного Моррелла, ладно?

Это заставило ее поднять голову. Что-то в его голосе показалось ей странным. Она пытливо заглянула в его простое, честное лицо, пытаясь понять, знает ли он.

– Идти мне за викарием, миледи? – повторил Уильям.

– Нет. – Ее голова откинулась на сырую кирпичную стену колодца, внезапно она почувствовала такую слабость, что даже губами шевелить было трудно. – Здесь ему нечего делать, Уильям, – пробормотала она.

Позже, может быть, ей станет легче, но сейчас смерть Джеффри казалась ей катастрофой, а не освобождением.

Тут она впервые заметила Колли Хоррокса, стоящего за плечом Холиока; Сьюзен и Вайолет жались к ним под дождем, их лица застыли от потрясения. А потом появилась миссис Фрут, закутав голову шалью и пряча руки в карманах передника, с криком:

– Что случилось? Что случилось?

Энни понемногу погружалась в отчаяние. Мысль о том, что надо двигаться, разговаривать, отдавать приказы, пускаться в объяснения…

У нее не было сил. Когда управляющий стал помогать ей подняться, она крепко уцепилась за его запястье.

– Уильям, пойдите и позовите Кристи, – попросила она его, сдавшись. – Попросите его прийти поскорее.

У себя в кабинете Кристи укладывал в сундук свое имущество. Он закрыл дверь, чтобы миссис Ладд не могла его увидеть, он еще не сказал ей, что уезжает, ему не хотелось видеть ее потрясение и вступать в объяснения.

Церковная бенефиция включала не только сам дом викария, но и почти всю обстановку, так что ему не придется много брать с собой. Он решил оставить большую часть книг, а также проповеди новому викарию – пусть делает с ними, что хочет; поэтому уложить в сундук предстояло не так уж много: перья, бумагу, несколько картин со стен, вазу, которую он сделал из папье-маше для матери двадцать пять лет назад. Он быстро закончил, и скудность багажа привела его в уныние. Кабинет всегда был для него центром дома, его любимой комнатой, тем местом, где к нему приходили новые мысли, фантазии, знания. И вот теперь все это, кроме книг и бумаг, вошло в небольшой деревянный сундучок. Какой горький итог.

Вот еще свидетельство его самонадеянной никчемности, подумал он. Годами он верил как в нечто само собой разумеющееся, что проживет жизнь в удобном старом доме и те немногие, но приятные вещи, что перешли к нему от родителей, перейдут дальше к его детям. Но оказалось, что это еще одна ни на чем не основанная мечта, а он устал до смерти от признания собственных заблуждений.

Он составлял список для второго викария, преподобного Вудворта, и добавлял туда все новые пункты, приходившие ему в голову. Кое-что он вспомнил сейчас. Он сел за стол и стал писать:

«5. Мисс Софи Дин понадобятся разумные и беспристрастные советы по поводу управления рудником. Сама она не спросит (слишком горда, слишком уверена в своих силах – что для двадцатилетнего возраста естественно), но может их принять. Ее дядя старается навязать ей свою волю. Сопротивляясь этому, она иногда слишком далеко заходит в противоположном направлении. Мой совет – быть внимательнее к невысказанным просьбам о помощи».

Он перечитал, что написал раньше:

Было еще двадцать, может быть, тридцать пунктов, которые он мог бы добавить в список Вудворта. Письменное заявление о снятии с себя сана уже лежало на столе, запечатанное и готовое к отправке, а он все никак не мог прервать свою нелепую работу, никак не мог положить конец… Должен ли он что-нибудь сказать об Энни или Джеффри или о них обоих? Он поднял список, потом сунул его в ящик письменного стола. Задвинул его со сдержанной яростью. Все кончено. Он не имел никакого права советовать викарию или кому бы то ни было еще, что сделать для Верленов.

Кристи выглянул в окно. Монотонный стук мелкого дождя по стеклу отвечал его настроению. Энни должна была уже получить его письмо. Желание видеть ее терзало его, как острая внутренняя боль, такая же реальная, как неизлечимая рана. Теперь, когда он решил не встречаться с ней до отъезда, его стали преследовать лунатически навязчивые мечты о будущем. Вот он едет в Лондон, чтобы искать удачи как художник: это единственное занятие, в котором он как-то себя проявил, если не считать конных скачек. Он становится художником (знаменитым или нет, не имеет значения); Энни оставляет Джеффри и следует за ним в город. Они живут вместе в мансарде, бедные и безумно счастливые, или в большом доме в Мейфэре – богатые и безумно счастливые.

Это были постыдные ребяческие фантазии, недостойные его и уж тем более ее. Но, Боже, мог ли он просто забыть о ней? Что с ними будет, если они потеряют друг друга? Еще вчера он точно знал, почему нельзя предавать человека, который когда-то был его лучшим другом, почему это считается грехом, но сегодня разумное объяснение от него ускользало. Хорошо, что он скоро уезжает, сказал он себе: того и гляди слабость возьмет верх и заставит пересмотреть свои хваленые принципы. И он уговорит себя, что, оставшись, поступит правильное хотя в глубине души он понимал, что совершит акт величайшего бесчестия.

Стук лошадиных подков по булыжнику перебил его мрачные мысли. Он узнал сквозь моросящий дождь повозку доктора Гесселиуса, запряженную пони, и вздохнул, увидев, что она останавливается прямо перед домом. Доктор соскочил с сиденья и, не распрягая лошадей, побежал по дорожке к двери. Кристи вспомнил о всех тех бесчисленных случаях, когда ему с доктором Гесселиусом приходилось вместе бросаться на помощь какому-нибудь бедному прихожанину, спасая его тело и душу.

Но он вышел из игры. Души не обретут покоя, вверившись его попечению. Нужно быть дураком, чтобы просить в долг у банкрота, нужно быть сумасшедшим, чтобы просить у Кристи Моррелла духовного утешения.

Гесселиус начал барабанить в дверь. Еле волоча ноги, Кристи отпер дверь кабинета и спустился в холл. Миссис Ладд, идя с другого конца дома, обогнала его и открыла доктору. Гесселиус ворвался, разбрызгивая дождевую влагу.

– Викарий здесь? – спросил он почти без надежды, но вдруг заметил Кристи в полутемном коридоре. – Викарий, слава Богу, вы дома!

– Что случилось? – спросил Кристи, невольно встревоженный паническим состоянием доктора.

– Авария в Гелдере, обвал. Шахтеров засыпало. Не знаю сколько, но один уже мертв. Вы можете поехать со мной в повозке или…

– Я поеду верхом, – прервал его Кристи. – Так быстрее.

Они бросились в разные стороны и побежали; Гесселиус к своей повозке, Кристи в конюшню к Донкастеру.

21

Гелдеров рудник находился к северу от Уикерли и к югу от Дартмура, близко к верховьям реки Плим, в которую постоянно откачивали воду громадные паровые насосы шахты. Сгущалась тьма, когда Кристи остановил своего забрызганного грязью, вспотевшего коня у единственного дерева на голом склоне холма. Люди, толпившиеся жалкими понурыми группками вокруг служебных строений рудника, начали зажигать фонари. От одной из таких групп отделился шахтер и подошел к Кристи, когда тот пересек двор, торопливо обходя отвалы породы, а также штабеля механизмов и досок. Он узнал Чарльза Олдена, одного из своих прихожан, и остановился, поджидая его.

– Плохо дело, викарий, – приветствовал его Чарльз, снимая промокшую шляпу. – Могло быть хуже, но все равно плохо.

– Люди все еще в забое под землей, Чарльз?

– Нет, все поднялись, и все невредимы, кроме одного – это Тэккер. вы его не знаете, он методист. Думали, он мертв, но нет, только паром обварился. Он в раздевалке, вместе с другим пастором, ждет врача.

«Другим пастором» был мистер Снодгресс, священник-методист из Тотни. Кристи сказал:

– Доктор Гесселиус ехал за мной, он будет с минуты на минуту. Но что не так? Если люди в безопасности, почему все так встревожены?

– Потому что один остался внизу, викарий, и он пропал.

– Пропал? Почему?

Чарльз повесил голову и сказал запинаясь:

– Он в плохом месте, вся эта чертова шахта готова обвалиться ему на голову. Он жив, но пробиться к нему мы не можем. Мы должны его оставить.

– Бог мой. Кто это?

– Один из ваших, преподобный. Это Трэнтер Фокс.

Позади главного машинного зала с высокими закопченными трубами стояло здание поменьше, которое шахтеры называли конторой. Желтый свет ламп струился из его окон, лишь усугубляя сгущающийся вокруг мрак. Главная комната была пуста, но дверь в соседний кабинет была открыта, и через нее Кристи увидел Софи Дин и еще трех человек, занятых серьезным разговором. Расстроенное лицо Софи слегка просветлело при виде его; она поднялась из-за широкого дубового стола, который принадлежал еще ее отцу, и подошла, чтобы поздороваться с ним.

– Я рада, что вы пришли, – тихо сказала она, протягивая руки.

Они были холодны как лед.

– Я слышал о Трэнтере, – сказал Кристи. – Неужели ничего нельзя сделать, Софи?

Она покачала головой.

– Дженкс говорит, что это безнадежно. – Дженкс был начальником шахты. Два других человека в комнате были Дикон Пенни, управляющий, и Эндрюсон, главный инженер.

– Мы пошлем команду спасателей, они попытаются пробиться позади стены насосной, но им не успеть.

Кристи повернулся к Дженксу, невысокому плотному шахтеру с густой черной бородой.

– Никто не может к нему добраться?

– Нет, преподобный, риск слишком велик. Я никого не подпущу близко к нему.

– А я не позволю идти Дженксу, – с горечью призналась Софи. – Это невыносимо, уж лучше Трэнтера бы сразу убило. – Она, не стыдясь, сморгнула слезы с глаз, мужчины вокруг нее переминались с ноги на ногу и смотрели в пол.

– Он ранен?

– Нет, и это страшнее всего, – взорвался Дженкс. – В два часа он залез в боковой штрек, это что-то вроде тупика, чтобы съесть свой обед, а когда смена кончилась в три, Мартин Барр, его напарник, решил над ним подшутить и оставил его, где он был, потому что Трэнтер заснул, он всегда так засыпает после обеда, и это всем известно. Новая смена спустилась и начала проходку, не зная, что Трэнтер спит за стеной, всего в нескольких футах от места их работы. Но Мартин не знал, что настало время закладывать заряд для нового шурфа.

– И это бы ничего, – вмешался Эндрюсон, – но дело в том, что в группе был неопытный новичок, и он заложил порох слишком близко от укрытия для насосов. Заряд взорвался, и стена, за которой прятался Фокс, упала на него и на паровую дробилку. Потом двигатель дробилки взорвался, и половина галереи рухнула на головы людям. Они лежали, засыпанные, их только что откопали. А Фокс остался за стеной, и до него не добраться.

– Добраться-то можно, – угрюмо уточнил Дженкс. – Его можно услышать через развалины галереи. На нем ни царапины. Теперь я молюсь о новом обвале, иначе он умрет без воды через три-четыре дня, а это куда более страшный конец.

– Будет обвал, – мрачно уверил его Эндрюсон. – Нам не придется долго ждать, да и ему тоже.

Кристи ужаснулся.

– Но почему вы не можете его вытащить? Если вы спасли остальных, то почему Трэнтер остался?

– Второй взрыв сместил пест дробилки, и тот заблокировал проход. Если бы вы даже добрались до него, чего сделать нельзя, ничто не сможет сместить этот стальной стержень. Вот и весь сказ.

Софи закрыла рот руками. Ее прелестные голубые глаза блестели непролитыми слезами; вся свежесть и добрый юмор, к которым привык Кристи, ушли из них. Она еще не теряла человека за время своего недолгого пребывания хозяйкой Гелдерова рудника, и беда с Трэнтером была недобрым крещением. Кристи положил руку ей на плечо и мягко сказал:

– Это не ваша вина. Вы это знаете, Софи. Теперь мне надо спуститься и попытаться поговорить с ним.

Все вытаращили на него глаза. Софи первая смогла заговорить:

– Нет, это невозможно! Дженкс говорит, что это слишком опасно. Никто не может подобраться к нему, не только вы.

– Это правда, – согласился начальник шахты, – слишком велика опасность обвала, все подпорки в радиусе тридцати ярдов рушатся одна за другой – вот, слышите?

Кристи действительно что-то слышал: то и дело раздававшийся глухой, отдаленный грохот. Он думал, это паровые насосы работают глубоко под землей.

– Все равно я должен идти к нему. Вы сказали, что можете слышать его голос через разрушенную галерею, значит, и он меня сможет услышать. Лестница еще цела?

Дженкс поколебался, но кивнул. Он упрямо расставил ноги и выпятил подбородок.

– Говорю же вам, никто не может к нему подобраться. Он вас едва услышит, даже если вы будете кричать. Нет смысла спускаться туда, хотя мне хотелось бы ему помочь.

Дженкс был испуган и стыдился своего страха, который, как не сомневался Кристи, был оправдан.

– Может, и нет смысла, – сказал он ровно. – Но если вы, мистер Дженкс, проводите меня на его уровень, я буду вам благодарен. Я не буду просить вас или кого-то еще подходить ближе. – Остальное он говорил, обращаясь к Софи: – Я все равно должен идти. Я и не думаю, что могу спасти его, это в руках Божьих. Но Трэнтер в беде, и, я надеюсь, вы не откажетесь пустить меня. Я не стану объяснять вам, как управлять рудником, это ваше дело. Но у меня есть своя работа, и в таком страшном случае, как сейчас, она сводится к одному: я должен исполнить свой долг. Вы не должны мне препятствовать.

Она безмолвно кивнула.

– Я не буду, – сказала она тихо. – Но Господь да сохранит вас, Кристи!

Люди, стоящие снаружи, видели, как Кристи и Дженкс прошли через двор к огороженному входу на главную штольню. Сообразив, что эти двое собираются спуститься вниз, шахтеры поспешили подойти, чтобы узнать новости. Кристи увидел среди них Рональда Фокса, отца Трэнтера, и остановился, чтобы тот мог с ним поговорить.

– Уж не собираетесь ли вы вниз, викарий? – спросил изумленный Чарльз Олден. Дженксу он сказал: – Вы же не будете опускать его вниз, а, начальник?

Дженкс сплюнул.

– Идея эта не моя, и я делаю это не по своей воле.

Не обращая на них внимания, Кристи подошел к старому Фоксу, который в последнее время так ослабел, что мог передвигаться только на костылях.

– Сэр, я спускаюсь поговорить с Трэнтером, – сказал он громко, склоняясь к уху старого рудокопа.

– Э, поднимать его?

Все морщины на лице старика разгладились в надежде.

Кристи печально покачал головой.

– Нет, сэр, я не могу его вытащить. Я спускаюсь, чтобы говорить с ним.

– О, говорить. – Отчаяние вернулось. – Ну, в душе-то он хороший парень, может, он и не попадет в жаркое место, если услышит ваши святые слова. Передайте ему привет от меня, скажите, что скоро он снова встретится со своим старым папашей.

Его лицо замкнулось, как сжатый кулак; ему больше нечего было сказать.

Кристи раньше никогда не бывал в медных рудниках. Большинство шахтеров в Девоншире принадлежали к методистской церкви преподобного Уэзли[15], но некоторые, как Трэнтер, принадлежали к пастве Кристи, и он немного знал от них о том, что его ожидает. Жара и необходимость пробираться чуть ли не ползком сквозь грязь и сырость. Дженкс дал ему шахтерскую каску, тяжелую, как рыцарский шлем, со свечой, прикрепленной к ремешку при помощи куска глины, и повел его в первый длинный, почти отвесный лестничный ствол. В параллельном проходе слева было видно, как громадный поршень парового двигателя поднимается и опускается, безостановочно откачивая воду глубоко из-под земли. В конце третьего перехода Дженкс остановился на небольшой деревянной платформе, чтобы дать Кристи немного отдышаться.

– Мы на двадцать пятом уровне, викарий. Фокс на семидесятом.

Кристи не привык мерить глубину морскими саженями[16], поэтому стал вычислять. Они опустились на сто пятьдесят футов[17] вниз, и предстояло пройти еще двести семьдесят[18], чтобы добраться до Трэнтера. Он уже ощущал мышечную дрожь в ногах. Невысокий плотный начальник шахты даже не запыхался, через минуту он спрыгнул на лестницу следующего уровня. Кристи последовал за ним, хватаясь руками за измазанные глиной скобы и стараясь не думать, каким долгим будет спуск на двести семьдесят футов в кромешной тьме.

Но это не был вертикальный спуск; на глубине сорокового уровня они попали в другой проход и повернули в боковую галерею шестидесяти футов длиной, но до того узкую, что два человека с трудом могли в ней разойтись. Становилось очень жарко, и Кристи порадовался, что оставил плащ при входе на шахту. Он также был благодарен за каску: она несколько раз уберегла его от сильного удара о выступы скальной породы в потолке, который был высотой всего в шесть футов.

Путешествие было не только трудным, но и опасным.

– Осторожнее здесь, – без конца повторял Дженкс, постукивая его по плечу и предупреждая, как раз вовремя, о тонких, хлипких досках, прикрывавших какие-то дыры, которые вели вниз, в бездонную темноту.

Наконец после трудной ходьбы, остановок, а местами переползания, они добрались до другой лестницы, короче, чем те, которые привели их на эту глубину. Она вела ко входу в другую галерею.

Так повторилось еще четыре или пять раз, потом снова появились длинные лестницы. Кристи взмок от пота, с хрипом глотая горячий, нездоровый воздух, но тут Дженкс сошел с последней лестницы и объявил, что ловушка Трэнтера находится на этом уровне, в большой выемке за следующей галереей.

– Мне идти дальше самому? – спросил Кристи, заметив, что Дженкс не выражает желания двигаться вперед.

– Не делайте глупости, – огрызнулся тот, потом втянул голову в плечи. – Прошу прощения, викарий, – пробормотал он.

– Ничего, мистер Дженкс. Вы не в ответе за то, что здесь случилось.

Он не собирался это говорить; но что-то в поведении Дженкса подсказало ему эти слова. Спустя минуту он понял почему.

– Нет, в ответе, – угрюмо сказал капитан, обращаясь к черной, покрытой каплями влаги стене прямо перед собой. – В некотором роде. Это я велел ребятам заложить заряд так близко к дробилке. Это было небезопасно, и я это знал. Я не сказал ни Дикону, ни мисс Дин: знал, что они будут против. Но я решил, что стоит рискнуть. А теперь видите, что случилось.

Кристи едва различал его лицо при колеблющемся свете свечи, укрепленной на каске.

– Возможно, вы совершили ошибку, не все предусмотрели, – спокойно заключил он. – Но вы не могли предвидеть второго взрыва. Трэнтера все равно бы засыпало, да?

Начальник шахты вздохнул.

– Угу. Но Боба Тэккера не обожгло бы паром, и преграда между нами и Фоксом не была бы такой непроходимой, мы могли бы добраться до него раньше. Даже вытащить его, хотя сейчас трудно судить.

– Может быть, и так, но вы…

– Я не ищу утешения, викарий. Не хочу вас обижать, но я знаю, что я натворил, и мне придется с этим жить. – С этими словами он протиснулся мимо Кристи и пошел вниз по узкому проходу. – Сейчас я подведу вас на самое близкое расстояние, где еще можно находиться в безопасности, и оставлю на пять минут для молитв. После этого мы должны уйти.

Не отвечая, Кристи пошел за ним.

Пройдя еще семьдесят футов, они остановились.

– О Боже милостивый, – прошептал Дженкс. – Стало много хуже. – Он взял еще свечу из связки, зажег ее от той, которая была у него в каске, и поднял повыше. В слабом колеблющемся свете Кристи увидел, что тот имел в виду.

Они стояли у низкого дымного входа в ад. Запах горячего металла и пороха был так силен, что он ощущал его гортанью, видел, как он плывет в грязном воздухе, подобно облаку. Сквозь туман темные тени искореженного металла и расщепленного дерева торчали во все стороны, словно надгробия на подземном кладбище. От дробилки остались лишь куски раскаленного докрасна металла; деревянные стойки и перекладины, поддерживающие потолок, а также деревянное ограждение водяного насоса грозили вот-вот рухнуть. Половина галереи просто исчезла под обвалившимся скальным потолком, все остальное было месивом металла, гранита, мягкой руды, древесины. Местами руины поднимались по грудь, местами скрывались под водой. Надо всем этим еще шипело облако раскаленного пара, вырывавшегося под давлением из сломанного котла дробилки.

Оцепенев, Кристи спросил:

– Где он?

Дженкс поднял свечу выше и показал:

– Вон там. При таком свете самого места вы отсюда не увидите, это слишком далеко. Он завален, и до него не добраться: слишком опасно. То, что осталось от потолка, долго не продержится, и тогда он будет замурован по-настоящему. – Он отвернулся, пряча лицо, и прикрепил еще одну свечу к стене комком глины. Затем он приложил руки ко рту и прокричал:

– Алло, Трэнтер Фокс! Ты меня слышишь?

Тотчас же отозвался ужасающе слабый голос:

– Привет! Привет, капитан. Я вас слышу!

– Со мной преподобный Моррелл! Он хочет говорить с тобой!

У Кристи сжалось сердце; услыхав в ответ только тишину, он представил себе, что Трэнтер должен сейчас думать: если викарий здесь, то ему точно конец. Дженкс тоже не выдержал молчания; пятясь из-под шаткого навеса, он пробормотал:

– Вам не нужны лишние уши. Я скоро вернусь, викарий.

Кристи проводил взглядом его расплывчатую тень, растворившуюся в темноте.

Он мало что знал о шахтах и добыче руды, но прекрасно понимал, что между ним и невидимой стеной, за которой скрывался Трэнтер, лежит сотня опасностей. Но он также понимал, что о том, чтобы орать духовное напутствие с такого расстояния, не может быть и речи. Он должен подобраться ближе.

Слабеющая струя пара была уже не смертельна, но все же ее надо было обойти. Поэтому он решил двигаться не прямо к Трэнтеру, а повернуть направо, прижимаясь вплотную к единственной уцелевшей – пока – стене. Его свеча плохо помогала в длинном проходе: она освещала острые края препятствия лишь за несколько футов, почти не спасая его от столкновений и порезов. Если перелезть через исковерканный металл было невозможно, приходилось брести по колено в горячей воде, держась за то, что попадалось, чтобы не поскользнуться в жидкой грязи на ненадежном шатком полу. Фокс крикнул что-то, чего Кристи не понял, поэтому он прокричал в ответ:

– Я иду! Подождите минуту!

Но дорога была настолько тяжела, что ему потребовалось больше минуты, чтобы пройти еще шесть шагов.

– Викарий? – снова позвал шахтер, его голос слышался еще отчаянно плохо. – Не ходите сюда, тут вся кровля рухнула к свиньям, а в полу есть сточные колодцы, как бы вам не провалиться прямо в ад!

Кристи ударился коленом об острый кусок металла, выругался сквозь зубы и пошел дальше.

Через два слепых шага дыра в ад едва не поглотила его. Только раскинув руки, он сумел удержаться и не соскользнуть прямиком в небытие. Чтобы вытянуть тело, провалившееся в колодец по грудь, он мог использовать только локти, руками уцепиться было не за что; ноги не находили опоры: узкие стены колодца, сложенные из гладкого камня, были скользкими от грязи. Он едва выбрался и, полулежа на грязном полу, попытался отдышаться, но тут громкий треск, раздавшийся сверху, заставил его закрыть голову руками. Что-то сильно ударило его между лопаток, он застонал от боли, слыша грохот падающих вокруг обломков дерева и камня. Когда шум прекратился, он посмотрел наверх. Каким-то чудесным образом его свеча не погасла. Все тело болело, но он не был ранен, и вокруг ничего особенно не изменилось. Он пробормотал благодарственную молитву и снова направился к стене Трэнтера.

Наконец ему пришлось остановиться: всего в восьми футах до заваленного в забое шахтера путь был отрезан громадным железным пестом камнедробилки, который уступом навис над Трэнтером, накренившись под тяжестью рухнувшего двигателя машины.

– Вы меня слышите? – позвал Кристи, опускаясь на засыпанный щебнем пол и опираясь на ржавую поверхность песта.

– Да, викарий, хорошо слышу, но вы дурак, что приползли сюда, не в обиду будет сказано…

– Преподобный Моррелл, где вы? – послышался другой голос. – Преподобный Моррелл!

– Здесь, – прокричал в ответ Кристи. – Поднимайтесь без меня, Дженкс! Я знаю обратный путь и, как только смогу, последую за вами.

Дженкс ответил такой руганью, что Кристи порадовался, что не несет за него духовной ответственности, потому что начальник шахты был методистом. Еще минуту или две они кричали друг на друга, приказывая и не желая подчиняться, затем, испустив напоследок страшное богохульство, Дженкс замолчал и, по всей видимости, ушел. Свеча, которую он оставил на стене у входа в галерею, казалась слабым маячком в угольно-черной темноте вокруг, дрожащим светлячком, от которого мало света и еще меньше надежды. Кристи повернулся к нему спиной и достал из кармана молитвенник.

Им с Фоксом больше не приходилось кричать, чтобы слышать друг друга.

– Ваш отец наверху, – сказал он шахтеру почти обычным голосом. Казалось чудовищным быть так близко и не иметь возможности помочь.

– В самом деле? Нелегко ему было туда притащиться. Надеюсь, он тепло одет.

– Как вы, Трэнтер? Вы ранены?

– Пара синяков, и палец на левой руке сломан, больше ничего.

– Что это за место, где вы находитесь?

– Тесное. – Кристи мог представить себе гримасу на обезьяньей мордочке Трэнтера. – Нельзя встать. Могу сидеть, вытянув ноги, но не могу лечь. Есть воздух, и теперь я вижу серое вместо черного из-за вашей свечи. Раньше было темно, как в мешке с углем.

– Мисс Дин говорит, что пошлет вниз команду, чтобы начать откапывать с другой стороны. Они могут добраться до вас через заднюю стену…

– За это время от меня останутся одни кости. Я прокладывал тот проход, где сейчас вы стоите, викарий. Втроем мы копали, долбили, взрывали и продвигались дюймов на шесть в особенно удачные дни.

– Но если они применят взрывчатку…

– Тем скорее они меня убьют. С таким же успехом они могли бы взорвать этот чертов пест, закупоривший меня в этой могиле, но только тогда погибли бы все, а не только я один.

Кристи молчал.

– Прошу прощения, ваше преподобие, но какого лешего вас сюда принесло?

– Поговорить с вами.

– Ну, в этом не было нужды. Если это вы о душе моей печетесь, то вам-то, как никому другому, известно, что это дело пропащее и помощь уже запоздала.

– Вы на самом деле так думаете, Трэнтер? Что Бог вас покинул?

– Больше похоже на то, что это я его покинул.

– Тогда все не так плохо. Вы боитесь смерти?

– Нет. Все умирают.

– Это правда. Но никто не должен умирать в одиночестве.

– Если вы собираетесь облегчить мой конец, дожидаясь, пока я тут не испущу дух…

– Я не имел в виду себя. С вами может быть Бог, если вы захотите.

– Ну, в этом я не особо уверен. Мы с Богом, знаете ли, не слишком-то ладили.

– Но вы молились когда-нибудь?

– Я-то? – Он натужно засмеялся. – Что я мог бы сказать такому почтенному, как Господь?

– Все, что у вас на сердце. Все свои надежды, все страхи.

Наступило долгое молчание. Наконец Трентер тихо сказал:

– Я наврал. Я боюсь умирать. Кристи?

– Да?

– Может, мне исповедаться или как?

– Можно, если хотите.

– И вы можете все мне простить?

– Да.

– Ну тогда ладно, так и быть. – Опять пауза. – Я беспутный, ничтожный червь, презренный жалкий грешник, это уж точно. Я нарушал все заповеди, какие есть в Книге. Хотите, чтобы я во всем сознался вслух?

– Нет.

– Вот и хорошо, а то у меня духу не хватит.

– Вы искренне раскаиваетесь в своих грехах?

– Чтоб мне лопнуть, если нет!

– В таком случае они…

– Но…

Кристи выждал, потом спросил:

– В чем дело?

– Ладно, Кристи, давайте посмотрим на дело прямо. Разве Создатель не знает, что я потому только каюсь, что это последний мой шанс?

Кристи улыбнулся:

– Думаю, он догадывается.

– И что же. Его это не смущает? Если Он знает, что я исповедуюсь потому, что с ума схожу от страха, разве это не вызовет у Него подозрений? Разве это не будет Ему, так сказать, ложкой дегтя?

– Бог не такой, как мы, Трэнтер. Он не держит зла, не помнит обид. Бог есть любовь. Это чистая правда. Он может явиться к нам в последний момент нашей жизни и сказать, что мы не умрем без любви. Его любовь поглощает нашу смерть. Его любовь была с нами при жизни и ждет нас по ту сторону. Если вы можете поверить в это, все ваши страхи исчезнут.

– Да как же это может быть? Разве такое возможно?

В этом полном надежды и безнадежном вопросе Кристи услышал отчаяние доброго, но неверующего человека и подумал об Энни.

– Послушайте меня, – сказал он почти свирепо. – У Бога был Сын, и Он послал Его в мир, чтобы бороться со злом. Враги схватили Его, повесили на кресте и убили Его. И вот теперь связь между Богом и нами – это любовь отца к своим детям. Она никогда не проходит; это любовь до скончания времен. Она обнимает и вас, и меня.

– Вы в это верите?

– Да, я верю. И он верил.

– Кристи, я прощен?

– Если раскаялся, значит, прощен.

Трэнтер затих. Минуты шли, и Кристи показалось, что это тишина умиротворения. Затем он услышал тихий звук, который ни с чем нельзя было спутать: Трэнтер плакал.

– Трэнтер? Поговорите со мной. – Он услышал глухой стук, как будто шахтер бился о стены своей каменной тюрьмы.

– Почему я должен так умирать? – вскричал он. – Сколько это протянется? Я боюсь, что с ума сойду перед смертью. Что, если я обезумею? Я не могу умирать в этой дыре медленно, вздох за вздохом. Почему это случилось со мной? Как мог Бог сделать это со мной, Кристи? Как мне это выдержать?

Кристи ответил единственное, что пришло ему в голову:

– Я вас не оставлю, вы же знаете. Вы хороший человек, Трэнтер, вы сильный человек. Я всегда уважал вас, Трэнтер.

– Вы все врете.

– Нет, это правда.

– Но ведь я грешник.

– И вы думаете, что вас нельзя любить? Я люблю вас, а я всего лишь человек. Подумайте, какой же должна быть любовь Бога. У вас доброе сердце. Вы чтите своего отца, вы тяжело и упорно работаете, чтобы его прокормить, вы добры к нему, как мать к своему ребенку, разве вы хоть раз в жизни обидели кого-нибудь? Ваши грехи простить легче всего, потому что это грехи от избытка чувств, от полноты сердца. Я не скажу вам, что умирать легко. Бог послал вам испытание – не могу сказать за что. Но он сейчас с вами, точно так же, как я. Вы не одиноки. Вы прощены, любимы.

Опять наступила долгая тишина. Кристи снял свечу со своей каски и вставил ее в щель между кусками искореженного металла.

– Трэнтер, о чем вы думаете?

– Единственно, о чем я думаю, так это о том, что, ежели ты не поспешишь убрать отсюда свою священную задницу, викарий, то мы можем с тобою перебраться в лучший мир ноздря в ноздрю.

Кристи хмыкнул.

– Что еще?

– Я тут думал… Хорошо бы чего-нибудь спеть. Ну, вроде гимна.

Брови Кристи полезли на лоб:

– Вот не знал я, что ты певец.

– Все корнуэльцы мастера попеть.

– А я думал – все валлийцы.

– Нет, корнуэльцы. Так что бы такое исполнить, викарий? В этой, так сказать, особой ситуации.

Кристи задумался.

– Вы знаете «Пребудь со мной»? Это написал молодой священник перед своей безвременной кончиной. Мы этот гимн пели в церкви, но, может быть, вы забыли, – тактично добавил он. – Я начну.

Он прочистил горло и запел:

Трэнтер знал этот гимн. Приятным тенором он пропевал каждый медленный, торжественный куплет:

Последний звук замер среди каменных стен. В наступившей тишине Кристи начал молиться, и он знал, что Трэнтер молится вместе с ним. Слова приходили к нему без усилий, прочувствованные и смиренные, такие же простые, как и слова гимна. Ему казалось странным, но он ощущал глубокую печаль и полнейшее умиротворение в одно и то же время, причем оба чувства были одинаково сильны, и ни одно не мешало другому. Он не молил Бога о чуде, он молился о том, чтобы Господь дал ему силы смиренно принять Его волю и даровал ему право служить во имя Его со всею отвагой и самоотверженностью. Более всего он благодарил Бога за то, что его путь теперь стал ему ясен. Все определилось и стало на места.

– Убирайся, Кристи! Уноси ноги скорее! – Паника в голосе Трэнтера казалась беспричинной, пока не послышался наконец мягкий скребущий звук, более низкий, чем затихающий свист пара, к которому уши Кристи уже привыкли. Не было других признаков опасности, кроме осыпавшегося вдруг слоя пыли, бесшумной и мягкой, как снежные хлопья. Внезапный треск дерева прозвучал как ружейный выстрел.

– Прячь голову! Ныряй!

Но укрытия не было. Тяжелый пест мог бы спасти его, если бы ему удалось втиснуть свое тело в узкую щель между его нижним концом и каменным полом – или же он мог задавить Кристи насмерть еще скорее, чем гигантская балка, расщеплявшаяся точно над его головой. Кристи упал на бок и закрыл голову руками.

– Если Бог за нас, то кого нам бояться? – молился он под грохот рушащихся деревянных перекрытий. – Ибо я верую, что ни смерть, ни жизнь, ни ангелы, ничто из того, что есть, что будет… – Что-то ударило его в спину и на мгновение оглушило. – Ни высоты, ни глубины, ничто другое в мироздании не сможет отделить нас от Божественной любви. Трэнтер! Ты меня слышишь?

Никакого ответа. Перекрытия продолжали рушиться вокруг него. Он покрепче сжался в комок.

– Отче, в руки Твои предаю дух мой. – Обломки камня и дерева сыпались на него градом; он сжал зубы, приготовившись терпеть боль, и стал ждать последнего удара. Оглушительный грохот, подобный пушечному выстрелу, раздался слева, и земля содрогнулась и сместилась. Нет, это была не земля: он это понял, когда его тело беспомощно покатилось назад, натыкаясь на острые куски щебенки и скользя по мокрой глине. Тяжелый пест камнедробилки пришел в движение. Когда Кристи отнял от лица руки и взглянул на этот длинный железный цилиндр, он понял причину. Огромная балка надавила на него сверху, и под ее весом наклон песта в дальнем конце сместился градусов на пятнадцать кверху.

В дальнем конце, где был Трэнтер.

– Трэнтер!

Град проклятий был ему ответом – радостных, полных надежды проклятий, прерываемых только методичными ударами каблуков по обломкам породы. Кристи знал, что это Трэнтер ломится сквозь завал, загородивший выход из штрека. Вот показался сапог, а вот и второй. Не успел Кристи подумать, что надо бы помочь, как маленький шахтер протиснулся через отверстие в куче обломков руды и металла, такое узкое, что проскользнуть сквозь него мог бы разве что ребенок. Но Трэнтер сумел. Он вскочил на ноги и издал вопль чистого восторга.

Кристи начал смеяться. Никаких повреждений; все прекрасно.

– Вот тебе и чудо, туды твою растуды! – заорал он в ответ Трэнтеру, эхом повторив его радостный крик.

С ловкостью балетного танцора шахтер преодолел груду обломков, которая их разделяла, и они бросились в объятия друг другу, словно давно разлученные любовники.

– Свеча еще горит, – изумился Трэнтер, вытаскивая ее из щели. – Это хорошо, нам пригодится, и еще одно чудо не помешает, чтобы выбраться из этой поганой дыры, викарий, прошу у вас, черт бы вас побрал, прощения за мой поганый язык!

– Не бери в голову!

Свеча Дженкса, оставленная в сорока футах позади, освещала страшный путь, ставший еще более опасным после нового обвала.

– Хватайся-ка за мою блузу, Кристи, и дуй следом за мной. Чтобы след в след, и, что бы ни случилось, не вздумай оглядываться, – предупредил Трэнтер. – Если Бог передумает, мы, может, еще размозжим себе голову раньше, чем доберемся до этой свечи.

Это была реальная возможность, которую не следовало сбрасывать со счетов. Но Кристи уже не мог в нее поверить. Сам не зная почему, он уже не сомневался, что все обойдется.

22

Энни никак не могла отпустить коня Кристи. Животное было привязано к дереву неподалеку от машинного отделения и других построек, вокруг которых толпилось человек двадцать шахтеров и членов их семей. Дождь перестал; теплый воздух разогнал туман. Сквозь легкую дымку она видела Софи Дин, которая ходила взад-вперед перед конторой шахты с опущенной головой и скрещенными на груди руками. Так она пыталась совладать с невыносимым волнением ожидания. Энни делала то же самое, вцепившись в густую гриву Донкастера, словно в спасательный круг. И еще ей хотелось держаться ото всех подальше, чтобы никто ее не видел.

От одной из групп отделился мужчина и направился к ней. Она узнала высокую широкоплечую фигуру Уильяма Холиока и выпрямилась, но не отпустила коня. Прекрасное, спокойное животное ни разу не пошевелилось, ни один мускул не дрогнул. Совсем не то, что вечно нервный и злобный жеребец Джеффри. Мертвый, с пулей в голове. Как Джеффри. Она еще сильнее вцепилась в конскую гриву, чтобы не возобновилась эта ужасная, сотрясающая все тело дрожь.

– Какие новости, Уильям?

– Пока никаких, миледи. Мисс Дин просила вам сказать, чтобы вы шли в контору обсохнуть.

– Поблагодарите ее и скажите, что я не хочу мешаться у людей под ногами.

Это была правда, но не вся: на самом деле она не сводила глаз с фонаря, освещавшего вход в шахту в тридцати ярдах от нее. Ей не хотелось ни на секунду потерять его из виду.

– Давно он спустился?

Она, конечно, знала ответ, но уже устала от одиночества, и ей нужен был кто-то, кому бы она доверяла, с кем могла бы поделиться своим горем.

– Около часу назад, миледи.

Низкий грохот под землей парализовал ее страхом и приковал к месту.

– Еще сильнее, чем в прошлый раз, – прошептала Энни. Отпустив гриву лошади, она дотронулась до руки Холиока. – Он уже должен был подняться. Оставаться там дольше – самоубийство!

Управляющий кивнул и опустил голову. Он был слишком хорошо воспитан, слишком тактичен, чтобы дать ей понять, что он видит панический страх, который она уже не в силах была прятать. Она вновь подумала: а вдруг ему все известно… Наверное, так оно и есть. Забавно, но после всех усилий, которые они с Кристи потратили на то, чтобы сохранить свои отношения в тайне, эта мысль вовсе не ужаснула ее. Напротив, ей стало немного легче на душе. Теперь она уже не чувствовала себя столь одинокой.

– Весть о его светлости уже облетела всю округу, миледи. Многие просили меня передать вам свои соболезнования: мисс Дин и доктор Гесселиус, да и простой люд, шахтеры, их семьи и все остальные.

– Я думаю… – Энни глубоко вздохнула, стараясь привести мысли в порядок. – Я думаю, это должно было сильно их потрясти. Один раз они уже потеряли Джеффри, и теперь вот опять…

– Ну да, – тихо согласился он. – Но на самом деле они вас жалеют, миледи. Это точно. Они говорят, это несправедливо, что вам снова приходится мучиться. Они просили меня передать, что молятся за вас в своем сердце.

Слезы застилали ей глаза.

– Я рада, что у меня есть такие друзья.

– Да, – подтвердил Уильям мягко. – Это вы верно сказали.

Новый звук, низкий и вибрирующий, раздался из пасти шахты. Он перекрыл стук насосов и на сей раз не растворился через несколько секунд. Энни поднялась на цыпочки, как когтями вцепившись в рукав Холиока, когда еще один звук – протяжный утробный гул – достиг ее слуха. Она испуганно вскрикнула и, спотыкаясь, бросилась вперед, чтобы быть ближе к источнику ужасных звуков, не думая о том, что в мутном свете фонаря все увидят ее безумное лицо. Мужчины и женщины давали ей дорогу, снимали перед ней шляпы и кланялись с почтительной скромностью и уважением. Они старались не подходить к ней слишком близко, но она почувствовала, что ими движет сочувствие, а не отчужденность. И она ощутила ответную привязанность, согревшую ей сердце.

Софи перестала шагать взад-вперед и сейчас яростно спорила с одним из своих подчиненных.

Никому не позволялось спускаться в забой, пока Кристи и начальник шахты не выйдут наружу, и шахтеры в ожидании толпились у деревянных строительных лесов, заменявших изгородь, вокруг главного входа в шахту. Зловещий подземный шум прекратился; снова единственным звуком стал монотонный стук паровых насосов в машинном отделении. Высокие трубы выпускали клубы пара, который немедленно рассеивался в туманном воздухе. Было не холодно, но Энни плотнее закуталась в свой плащ и надвинула на глаза капюшон. Холиок стоял позади нее, и она была благодарна ему за это надежное и молчаливое присутствие. Но душа у нее разрывалась на части; еще немного этой мучительной неизвестности, казалось ей, и она рухнет.

Раздались шаги на приставной лестнице. Холиок встал рядом с Энни. Она инстинктивно схватила его руку и прижалась к нему, дрожа от надежды и страха. Ей ничего не было видно за спинами мужчин, толпившихся вокруг входа в шахту. Потом кто-то крикнул:

– Это начальник!

Она уронила голову и что было сил зажмурила веки, шепча: «Слава Богу! О, слава Богу»!

Шахтеры расступились, чтобы дать дорогу Софи, она встретила начальника шахты у входа с лестницы. Энни ждала, что Кристи выйдет вслед за ним.

– … И слушать не стал, – донеслись до ее ушей слова Дженкса, обращенные к Софи, а потом еще:

«тайна исповеди». Она пошатнулась и почувствовала руку Холиока, подхватившую ее под локоть. – Я стал ждать, а когда вернулся, он исчез.

– Исчез!

– Да, исчез. Перебрался каким-то манером на ту сторону галереи, пока я его дожидался. Моей вины в этом нет, и я уж никак не мог его обратно вытащить. Я еще подождал, сколько мог, где-то с полчаса, и отправился за подмогой. Я уже был на пятидесятом уровне, когда услышал грохот. Похоже, полетела вся эта проклятая галерея. Вся целиком.

Туман вдруг сгустился. Энни пошатнулась. Холиок подхватил ее и удержал от падения.

Кто-то громко спросил:

– Так они умерли, что ли?

– Я не знаю, – ответил Дженкс.

Софи отдавала распоряжения. Энни слышала ее голос как бы с большого расстояния, смутно различая движения людей. «Так они умерли, что ли» Земля оказалась неожиданно твердой и сырой, но то, что она обнаружила себя коленопреклоненной, нисколько не удивило ее. Совершенно естественным было и то, что она сложила руки, склонила голову и стала молиться. Слова полились без труда, простые, необдуманные и бесхитростные, как молитва ребенка.

Прошу тебя, милостивый Бог, не дай ему умереть. Кристи – Твое лучшее, самое совершенное творение, не забирай его. Пожалуйста. Боже, верни его тем, кому он нужен. Подумай, сколько добра он бы мог еще принести здесь. Верни его нам, пожалуйста, Господи, потому что я сделаю все, только верни его, о Боже мой, я на коленях умоляю Тебя…

Слова не кончались. Она продолжала молиться – искренне, беззаветно, и откуда-то к ней пришла непоколебимая уверенность, что ее услышали. Она поняла, что Бог есть, что это Бог Кристи, добрый и любящий, прощающий и милосердный. Она почувствовала, что отдается, отдается Ему; тяжкий груз, как показалось ей, поднялся, слетел, свалился с плеч. «Твоя воля, не моя. В руки Твои, Господи. В Твои руки», – молилась она словами Кристи.

Какой-то шум заставил ее поднять голову. Оглянувшись, в изумлении она увидела, что и все остальные опустились на колени, сложили руки и молятся с нею вместе за своего священника. Дженкс и еще трое мужчин в шахтерском снаряжении стояли, напряженно прислушиваясь, у входа в шахту, готовые спуститься.

Шаги. Звук, который донесся до нее, был звуком шагов. Шаги по приставной лестнице.

– Полегче, Кристи, – послышался ворчливый голос с густым корнуэльским акцентом. – Дай бедному мирянину отдышаться малость перед последним подъемом. Да не гони ты так, я кому сказал! А не то мои дружки меня засмеют!

Отовсюду послышался облегченный смех, прерываемый возгласами «Слава Богу! О, слава Богу!» Уильям Холиок, стоявший рядом с Энни на коленях, поднял ее на ноги и крепко, стремительно обнял, покраснев до самых корней своих песочного цвета волос. Затем он со всею галантностью предложил ей руку, чтобы проводить к остальным, но она отстранилась и отстала от него. Уильям оглядел ее понимающим взглядом и оставил одну.

Через головы встречающих она увидела Кристи, сходящего с лестницы. На нем была шахтерская каска, он сорвал ее с ликующим видом и подбросил в воздух. Раздался приветственный вопль. Свет ламп горел в золотых волосах Кристи, зубы ослепительно сверкали на измазанном сажей лице, и она подумала, что он похож на самого очаровательного и чумазого ангела из всех, кого когда-нибудь создал Бог. Каждый стремился потрогать его. Трэнтер Фокс появился вслед за ним, похожий на маленького черного эльфа, и крошечный хрупкий старик бросился к нему и заключил в объятия. И тут же его окружили товарищи; она услышала бесцеремонные хлопки ладоней по его жилистой спине, а также и более вежливые по широким плечам преподобного Моррелла. Ей следовало бы подойти к нему, но она стояла, не шевелясь, пожирая его глазами. Она не забыла поблагодарить Бога за его спасение.

Уильям подошел к нему и что-то прошептал ему на ухо. Она заметила, что Кристи застыл на месте. Его глаза отыскали ее. Это был момент пронзительного, напряженного, сладчайшего понимания. Потом кто-то заслонил его, и чары спали, но не рассеялись. Энни медленно попятилась, не спуская глаз с него, стараясь ни на минуту не терять его из виду. Люди расходились кучками, возбужденно переговариваясь и смеясь. Вот Кристи что-то сказал Софи Дин. Энни заметила, как он указал в её сторону и увидела понимающий кивок Софи. Наверное, он говорит, что ему надо пойти утешить вдову, догадалась Энни. И вот он уже поворачивается спиной к остальным и идет прямо к ней.

Ей хотелось обхватить его что было сил и никогда больше не отпускать. Вместо этого они взялись за руки.

– Уильям только что рассказал мне о Джеффри, – сказал Кристи, и все, что она могла сделать, так это кивнуть головой. – Ты в порядке?

– Мне необходимо остаться с тобой наедине.

– Да. – Его голос, глаза – все в нем говорило, что ему это необходимо не меньше, чем ей. – Ты поедешь верхом на Доне со мной вместе?

– Да, – отвечала она, и они пошли к терпеливо дожидавшемуся их жеребцу.

Луна в третьей четверти вышла из-за облаков, гонимых теплым ветром. Весенний воздух был напоен нежным ароматом раскрывающихся почек и свежевскопанной земли. Из-за живой изгороди доносилось щебетание какой-то птахи, позабывшей ночной сон. Копыта Донкастера стучали по заросшей Тропинке, едва заметной в неверном свете луны. Кристи вспомнил тот день год назад, когда они с Джеффри устроили скачку на этой же самой заброшенной дороге. Целую жизнь назад. Энни повернулась в его руках, и он перенес свои губы с ее макушки на висок, всем своим существом ловя ее тихий вздох. Никто не начинал разговора. Глубокое молчание, воцарившееся между ними, было целебным, облегчающим. Необходимым.

Неспешный поток с журчанием петлял вдоль тропинки, расширяясь возле ивовых зарослей на краю леса. Кристи натянул поводья, остановил коня и помог Энни спешиться. Он разнуздал Дона и пустил пастись, а сам опустился на колени у воды и принялся соскребать грязь с лица и рук. Земля была влажной. Энни сняла свой плащ и расстелила на поросшем травой берегу. Закончив умываться, Кристи обернулся и обнаружил ее неподвижно сидящей и пристально глядящей на него. По-прежнему не говоря ни слова, он опустился на плащ подле нее. Она подала ему свой платок – его собственный пришел в негодность, – и он вытер лицо.

Легко прислонившись к его плечу, она тихо спросила:

– С тобой все в порядке, Кристи? Ты не поранился?

– Нет, нет. Не о чем говорить.

– Как это было? Как тебе удалось вытащить мистера Фокса?

– Я ничего не сделал.

Он рассказал о том, как обрушился потолок, освободив Трэнтера из его каменной темницы.

– Я согласна с мистером Фоксом, – сказала она, когда он закончил. – Это было настоящее чудо.

– Это был… промысел Божий, – уточнил Кристи и взял ее руку.

– Тебе было страшно?

– Да.

– Я чуть с ума не сошла. Когда Дженкс вышел один, я могла бы… мне показалось… я подумала, что потеряла тебя, Кристи, и я не знаю слов, чтобы тебе передать, что я почувствовала в ту минуту. Ничего страшнее этого у меня в жизни не было.

Она прижала его ладонь к своей щеке и застыла на мгновение, потом прикоснулась губами к пульсирующей жилке на его запястье. Она снова послала Богу страстное «спасибо».

Луна поднялась выше. Река успокаивающе журчала, и где-то в зарослях ухала сова, но в остальном ночь была совершенно безмолвной. Энни уронила голову на плечо Кристи, когда его пальцы ласково легли ей на затылок.

– Расскажи мне про Джеффри, – попросил он, и она начала, запинаясь, излагать ему все случившееся.

Она поведала обо всем, за исключением одного – последнего акта любви. А это действительно был акт любви, пусть даже связанный с насилием и отчаянием. И она ни о чем не жалела, она была даже благодарна, потому что теперь, когда Джеффри больше не было, она уже ничем не могла ему помочь. Когда-нибудь она расскажет об этом Кристи (может быть), но пока ей предстоит нести этот тайный груз в одиночку, потому что она достаточно сильна.

– Боже мой, – прошептал он в смятении, когда она сказала ему, что Джеффри узнал про их связь. – Это я виноват. Я не должен был посылать тебе письмо домой. Прости, Энни, я не знаю, что тут и сказать.

– Это ранило его, – правдиво призналась она. – Но не поэтому он решил покончить счеты с жизнью. Врачи сообщили ему, что он умирает, а он не хотел умирать постепенно, по кускам, как он выразился. И, ты знаешь, перед самым концом он простил нас. Он любил тебя, Кристи, правда. И меня. Я уверена, он простил нас.

Она обвила его руками и крепко прижалась к нему. Ощущение покоя и мира снизошло на нее. Ей казалось, что они с Кристи сейчас находятся в каком-то вневременном промежутке между прошлым и будущим. Но он был здесь, не иллюзорный, а прочный и настоящий – с твердым телом, живым, сильным и теплым под ее руками. Энни запустила пальцы в его испачканные сажей волосы, ощупывая кожу, изучая, словно скульптор, его породистый череп. Со вздохом она положила голову ему на плечо, наслаждаясь его земным запахом, соленым вкусом его кожи.

Он отстранился первым и несколько поспешно выпрямился. В неярком лунном свете ей все же показалось, что он покраснел, когда она спросила его, что не так. Он принялся пальцем чертить разводы на атласной подкладке ее плаща, на котором они сидели.

– Я слегка… Я чувствую малость…

– Что?

Он смотрел в землю, но ей показалось, что он улыбается.

– С той самой минуты, как я увидел тебя, я… наверное, все дело в том, что я вылез из шахты и до меня только что дошло, что я жив, несмотря ни на что…

Кристи замолчал, а Энни в недоумении уставилась на его опущенную голову. Затем он поглядел на нее, и теперь-то уж она ясно видела, что он улыбается.

– Возлюбленная, я разыгрался, как козел в случном загоне, и ничего не могу с этим поделать.

Теперь настал ее черед краснеть, что ей было совершенно несвойственно. И она совершенно не знала, что на это можно ответить – тоже впервые в жизни. Ее переполняла и обволакивала радость, чистое счастье, слезы облегчения, чувство освобождения и безопасности, потому что их тела больше ничем не были стеснены – ни трауром, ни тревогой, ни чувством вины.

Кристи наклонился над ней и наградил ее долгим нежным поцелуем. Чтобы его удержать, она готова была отдаться ему прямо сейчас, прямо здесь, но он выпрямился – он ведь всегда был сильнее – и промолвил со всею серьезностью:

– Энни, я должен рассказать тебе, что случилось со мной, когда я был в шахте. Я усвоил урок о самом себе. Сделал открытие.

– Какое, Кристи?

– Не знаю, понравится это тебе или нет, но так все вышло, что я оказался священником, несмотря ни на что. Тут уже ничего не поделаешь. Я… Я сам посвятил себя в сан. – Он произнес это с застенчивой робостью, словно опасаясь, что она начнет высмеивать его. – Через всю свою слабость и бессилие я нашел обратный путь. Да, я потерял свою веру, но я снова ее обрел, и сейчас все мне кажется ясным. Я знаю, что значит получить благословение и благословлять других. Ты понимаешь, о чем я? Я могу служить Богу свободно, потому что мне была дарована благодать в сердцевине всего сущего. Я больше не боюсь. Я почувствовал, что такое любовь Господня, я ощутил ее в своем сердце. Но… я неправильно все говорю, это слишком…

– Я понимаю! – воскликнула она, беря его руки в свои и прижимая их к сердцу. – О, слава Богу, Кристи, слава Богу. Мне было мучительно думать, что я отняла у тебя смысл и труд твоей жизни, что я разрушила ее. Это было непереносимо! О, слава Богу. – Она вытерла свои слезы костяшками его пальцев. Он снова начал ее целовать, но теперь отстранилась она.

– Я тоже должна тебе что-то сказать.

– Что?

Набрав полную грудь воздуха, она произнесла;

– Я молилась за тебя. Сегодня. Я преклонила колени вместе с другими и молилась с ними вместе. О твоем спасении. Я не просто делала вид, будто шепчу какие-то слова и кланяюсь, я не притворялась. Я молилась Богу. Твоему Богу. Может быть… моему Богу. Я верила.

Кристи улыбнулся:

– Правда?

Ее признание, казалось, не произвело на него особого впечатления. Она даже подумала, уж не смеется ли он над ней.

– Да, я верила. И – я верю сейчас. Не так, как ты, но прежде я никогда такого не испытывала. И это только начало, как ты думаешь? Немедленно прекрати ухмыляться! Я серьезно! Мне кажется, я обрела веру!

Он глядел на нее еще с минуту, потом начал смеяться. Он повалился на спину и хохотал, пока слезы не полились у него из глаз. Энни почувствовала себя ошарашенной, потом оскорбленной, потом ей тоже стало смешно. Когда он, наконец отсмеявшись, замолчал, она легла рядом с ним, подложив руку под голову.

– Мне будет нужен духовный наставник. На постоянной основе, иначе я рискую вновь скатиться в неверие. – Она провела пальцами по его губам, повторяя линию улыбки. – Правда, мне повезло, что я выхожу замуж за священника?

– М-м-м. Каждодневное испытание для меня. Гарантия смирения на всю жизнь. – Он взял ее руку и поцеловал с такой нежностью, что у нее защемило сердце. – Я люблю тебя, Энни. И буду лелеять тебя до конца наших дней.

Сквозь слезы счастья она состроила возмущенную гримаску:

– Я думаю, этого мало. Священник, за которого я выйду замуж, должен лелеять меня целую вечность.

23

Энни отложила перо и задумалась, уж не слишком ли легкомысленный тон она взяла в общении с новым виконтом. Они никогда не встречались, но за последний год она получила от него несколько писем, выдержанных в самой непринужденной манере. В них чувствовалась пресыщенность светской жизнью, и это интриговало ее. Церковный староста Найнуэйс счел своим моральным долгом сообщить Кристи в особом письме о том, что новый виконт «во всякое время дня и ночи» принимает в Линтон-холле «молодых леди сомнительного поведения, не сопровождаемых дамами постарше». Энни приняла бы такое известие с изрядной долей недоверия, учитывая источник, из которого оно было получено, но вскоре после этого пришло подтверждение из куда более надежных рук: не более и не менее как от самой миссис Ладд, охарактеризовавшей нового лорда д’Обрэ как самого отпетого повесу.

Ладно, ну и что с того? Пускай он перетаскает в свою постель хоть все женское население Лондона, а потом примется за Манчестер – Энни решила, что ее это не касается: главное, чтобы он справедливо и честно вел дела со своими арендаторами. В его пользу говорило хотя бы то, что он согласился принять недавно освободившуюся должность мирового судьи и на следующей квартальной сессии занять место рядом с мэром Вэнстоуном и капитаном Карноком. Этот шаг не выглядел таким уж непристойным. Если, конечно, он не совершен шутки ради. Ничего, время покажет. Уильям Холиок быстро раскусит своего нового хозяина, малейшую фальшь, хотя выдавливать из него правду придется по крупицам, потому что одним из несноснейших и самых достойных уважения качеств Холиока являлось его умение держать язык за зубами.

Она отбросила перо, досадуя на себя за разнузданность, с которой чуть было не посвятила лорда д’Обрэ в подробности, совершенно его не касающиеся: «Сказать по правде, – едва не написала она, – у человека в медовый месяц есть еще кое-что на уме помимо катакомб и древних святынь…»

Она подняла руки над головой и с наслаждением потянулась. Возможно, она позже закончит письмо. Прямо беда с этой Италией: здесь становишься ленивым и беззаботным. Все честолюбивые мысли рассеиваются. Она поднялась из-за маленького столика, служившего ей и Кристи письменным бюро, и через открытые створчатые двери вышла на небольшой деревянный балкон. Позади опрятного дворика и прекрасных садов, террасами уходивших вниз, лежал канал Корсини, весь усеянный парусами, а еще дальше – Адриатическое море.

Они жили здесь уже три недели. Это был их медовый месяц, которому, в сущности, следовало бы начаться еще четыре месяца назад, после свадьбы, сыгранной на Рождество. Но Энни хотелось, чтобы Кристи увидел Равенну в апреле, когда здесь, как она помнила, бывает особенно хорошо. Поэтому они и отложили свое путешествие. Она вспомнила, как оба они волновались – она, как ни странно, гораздо сильнее, чем он, – что их брак, заключенный спустя неполных восемь месяцев после самоубийства Джеффри, шокирует добрых обитателей Уикерли. Но, как выяснилось, никто не вознегодовал; все были рады за них. (Кроме, наверное, Томаса Найнуэйса, но один в поле не воин). Люди даже усмотрели в таком развитии событий свою логику. Они же, в конце концов, ждали больше года с момента, когда пришло известие о смерти Джеффри в Крыму. Да и прибытие Себастьяна Верлена погнало Энни из собственного дома; было бы глупо ради соблюдения приличий отправиться на несколько месяцев неизвестно куда, вместо того чтобы перебраться в дом викария к новому мужу.

Погруженная в свои мысли, она не заметила человека внизу во дворе, пока он не позвал ее негромким свистом. И, ослепленная солнцем, она узнала Кристи не раньше, чем отпрыгнула назад в тень, потому что была в неглиже, и ей пришлось прикрыть обеими руками полуобнаженную грудь. Он погрозил ей пальцем, когда она, крадучись, вновь выбралась на свет. Она послала ему воздушный поцелуй и тихо сказала:

– Я думала, ты никогда не придешь.

Он покачал головой и приложил к уху ладонь. Она произнесла громче:

– Я по тебе скучала!

Он улыбнулся, и весь мир, как ей показалось, немного накренился куда-то вбок. Кристи снял шляпу. Его волосы напоминали золотое руно, горящее на солнце. Его кожа сияла здоровым бронзовым загаром. На нем был его новый костюм, «наряд молодожена», в котором, как они между собою решили, он никогда не сможет показаться в Уикерли. Мало того что костюм был белым – так он был в придачу еще и льняным. Но что хуже всего – его покрой не был английским; он был совершенно иностранным! Ах, но до чего же Кристи в нем красив, со вздохом подумала Энни. И они решили, что будут, Бог даст, возвращаться в Италию каждые несколько лет, потому что только здесь Кристи сможет носить свой белый легкомысленный костюм.

– Я принес вина, – сообщил он громким шепотом. Доставая бумажный сверток.

– О, замечательно.

– И немного фруктов.

Она молитвенно сложила руки.

– Чудесно! Меня мучит голод.

Он покачал головой с шутливым осуждением. Они позавтракали два часа назад, перед тем как он отправился к своим саркофагам, а она прилегла ненадолго вздремнуть. У нее имелась одна догадка относительно этого странного аппетита и повышенной сонливости. Но она не была абсолютно уверена и поэтому ничего не сказала – пока. О Боже милостивый, ее так и распирало от желания сообщить ему свою потрясающую новость! Еще пару недель. Через пару недель она будет знать наверняка, и тогда – она боялась сама себя, боялась, что ее радость будет похожа на извержение вулкана.

Кристи отсалютовал ей шляпой и скрылся из ее поля зрения, направляясь ко входу в пансион. Энни подошла к туалетному столику и села перед зеркалом, размышляя, что бы такое ей сделать с волосами.

Но кто эта хорошенькая, розовощекая, слегка растрепанная женщина, которая глядит на нее? Неужели же это та самая Энни Мередит Верлен Моррелл, которая еще совсем недавно пряталась от людей в пустой мансарде и одному только дневнику поверяла свои горькие, едкие мысли? Не она ли совершала одинокие прогулки пешком по самым отдаленным и заброшенным местам, чтобы никто не мог ее увидеть? Та одинокая женщина, что придумывала длинные разговоры со слугами, но была не в силах вести их наяву? Такое волшебное перевоплощение казалось совершенно непостижимым. Эта молодая женщина в зеркале выглядела так, словно никак не могла решить: какой цветок приколоть к волосам, отправляясь за покупками, или заняться ли с мужем любовью до или после обеда, или – еще лучше – и после, и до. Она улыбнулась себе, и тут в замке повернулся ключ. Она обернулась, чтобы приветствовать мужа.

Увидев ее, Кристи замер. Она сидела, залитая солнцем, за туалетным столиком, расчесывая волосы, одетая в тот прозрачный зеленый пеньюар, который он купил ей в Болонье. Она была так хороша, что казалась почти нереальной. Это моя жена. Ему пришлось повторить это снова и снова, но картина не стала более правдоподобной. Он положил свои свертки на стол – все, кроме одного, и подошел к ней.

Она протянула руки ему навстречу.

– И как твои священные гробы? – От нее пахло лилиями и жасмином, и это кружило ему голову.

– Просто смерть… Я думал только о том, что ты здесь в постели сама по себе, а я там, в холодном, сыром склепе с восьмидесятилетним священником. Что-то во всем этом было не так.

Стоя позади нее и разглядывая ее в зеркале, он вручил ей свой подарок. Ему нравилось любоваться радостным, чисто женственным ожиданием сюрприза на ее лице, пока она разворачивала цветы. Увидев их, она восхищенно выдохнула:

– Они прекрасны. – И зарылась носом в яркий букет фуксий и аронниковых лилий, который он купил на цветочном базаре.

Она сняла его руку со своего плеча и нежно ее поцеловала, затем откинула голову назад и прислонилась к его животу.

– Спасибо. Я люблю их.

Ее волосы все еще были теплыми от солнца. Он запустил в них пальцы и принялся играть золотистыми завитками.

– Ты прекрасна, – сказал он, увидев, что глаза у нее закрываются, а улыбка становится шире. – А знаешь, Энни, свет сейчас очень хорош, чтобы закончить твой портрет.

Она широко раскрыла глаза:

– Сейчас?

Он кивнул и указал в сторону кровати, где полуденное солнце окрасило белизну подушек розовым и золотым.

Она прижала палец к губам.

– Что-то очень уж долго ты не можешь закончить этот портрет. Почему это, хотелось бы знать, никакого движения не заметно.

Он промычал что-то неопределенное, пряча улыбку.

– Ладно уж, – снисходительно усмехнулась Энни.

Она медленно встала и, стараясь не потерять из виду свое отражение в зеркале, пошла к их огромной кровати. Сдвинув в сторону измятые простыни, она забралась на постель и приняла знакомую позу: опираясь спиной на гору подушек, согнув ноги в коленях и откинув их в сторону, повернув голову в полупрофиль, со слегка опущенным подбородком. Кристи наблюдал, как она развязывает ленты пеньюара, и тот соскальзывает с ее плеч. Ее белая шелковая ночная рубашка, очень открытая спереди, была застегнута по всей длине. Не торопясь, с мечтательным видом, не глядя на него, как если бы в комнате никого не было, Энни принялась расстегивать пуговицы одну за другой. Затем она высвободила руки из рукавов и подняла голову, улыбаясь ему прямо в лицо. Голая до пояса.

Время от времени, хотя это казалось невероятным, он действительно брался за кисть. Чаще всего, правда, его акварельные краски успевали высохнуть раньше, чем ему удавалось ими воспользоваться. Вот почему портрет был готов только наполовину после двух полных недель так называемой работы.

Он подошел к мольберту и окунул кисть в банку с водой. Поза Энни была задумчивой и вызывающей, невинной и эротичной. Как она сама. Он рисовал ее в пастельных тонах – белом, розовом, утонченно-телесном. Если когда-нибудь он и закончит портрет, то уж точно не включит его в число трофеев своего путешествия, которые собирался показать членам общины по возвращении домой.

Он снял сюртук и повесил на спинку стула. В ее глазах появилось настороженное выражение.

– Кристи?

– Да, любимая?

– Ты действительно хочешь закончить картину сейчас?

Он поднял глаза в притворном изумлении. Одна из его жизненных радостей состояла как раз в том, чтобы дразнить жену.

– Разве не надо?

Она не отвечала, и он медленно двинулся в ее сторону, пристально разглядывая ее щеки, приобретавшие нежный персиковый оттенок по мере его приближения. Он присел рядом с ней на кровать.

– Вот тут немного сместилось, – произнес он серьезно, поправляя оборки шелкового кружева у нее на талии.

Его пальцы ненароком прошлись по белой теплой коже у нее на ребрах, и он услышал прерывистый вздох.

– Поверни немного голову.

Он коснулся ее шеи, отводя волосы назад, обнажая плечо. Энни ловила ртом воздух; ей пришлось облизнуть губы кончиком языка.

– Не шевелись.

Он наклонился над ней, чтобы поправить подушку.

– Кристи, – прошептала она, – не заканчивай портрет сейчас.

– Ш-ш-ш. Вот здесь тоже неправильно.

– Что?

– Вот это.

Он тронул ее левую грудь, и Энни ахнула.

– Так лучше, – пробормотал, глядя, как нежный сосок твердеет и наливается. – Но… Раньше цвет был ярче. Colour de rose[19], как мы говорили в школе.

– Кристи…

– И было больше блеска, как помнится. Следует немного увлажнить.

Он наклонил голову и потрогал сосок языком.

Она вновь порывисто вздохнула и, когда он глубже втянул ее грудь в рот, застонала так тихо, что немецкая супружеская пара за стеной ничего не услышала. Ее руки накрыли его голову, нежно удерживая, чтобы он продолжал свою работу, а когда он оторвался от нее и взглянул снизу вверх, она улыбалась с закрытыми глазами. Она была прекраснейшей из женщин, которых он когда-либо видел.

Ее ночная рубашка скромными складками окутывала ноги до самых лодыжек. Кристи слегка подергал ткань и потянул вверх, обнажая колени и бедра.

– Что ты делаешь? – спросила она с довольным вздохом. – Разве ты не собирался меня рисовать?

– Мне пришла новая идея насчет композиции. – Он притянул ее длинную ногу поближе и перекинул ее через свое колено так, что она свесилась с кровати.

Полузакрытые глаза Энни раскрылись в ужасе.

– Какая распутная поза! – заметила она, снова краснея и задыхаясь.

– Теперь я хочу, чтобы ты откинула голову. – Она повиновалась, а его рука заскользила по бархатной коже на внутренней поверхности ее бедер. Разведя ее ноги, он принялся ласкать упругую плоть мягкими волнующими движениями, все глубже и глубже, не сводя глаз с ее лица, на котором появилось выражение восторга. Наконец она с судорожным вздохом выгнула спину, а он припал ртом к ее грудям, поочередно целуя и засасывая их. Ее руки с силой сомкнулись у него на спине, он почувствовал, как напрягаются и расслабляются в блаженных спазмах мускулы ее бедер; она распускалась, как полный росы цветок в его объятиях, и он упивался этим молчаливым цветением.

Ее тело слабело, сотрясаемое медленными сладкими толчками; она наконец прижалась влажным лбом к его плечу.

– Как чудесно, – сказала она, с трудом вставляя слова между страстными вздохами. – Кристи, ты такой… мм-м-мм.

– Милая Энни, – прошептал он. – Мне тебя все время мало.

Она сунула руку под его белый полотняный жилет и ощутила сильные удары сердца. Каждый мускул под рубашкой был тверд и напряжен, и это помогло ей понять, что все его безукоризненное на первый взгляд самообладание – не более чем видимость. Она улыбнулась про себя, предчувствуя то, что сейчас произойдет, и медленно, никуда не торопясь, начала расстегивать его рубашку.

– Тебе, наверное, жарко, – пробормотала она, прижимаясь щекой к его плечу, – ты не можешь меня рисовать при полном параде.

Она расстегнула последнюю пуговицу и вытащила его рубашку из брюк.

– И то верно, – хрипло согласился он. – Художнику необходима свобода движений.

Кожа его плоского живота была мягкой, как у ребенка, но еще мягче был легкий пушок покрывавших ее золотистых волос. Энни прижалась губами ко впадине его ключицы, а рукой гладила его грудь. Возбуждение возвращалось. Теряя терпение, она одним движением стащила с него жилет и рубашку и швырнула их на пол. Он нагнул голову и долгим горячим поцелуем накрыл ее пупок, отчего она вся изогнулась, а он выскользнул из-под ее сплетенных ног и встал. Энни потянулась, как кошка, наблюдая, как он расстегивает брюки. Она окончательно избавилась от измятой ночной рубашки и скользнула поглубже в кровать, любуясь высоким ростом и величественной наготой своего мужа. Эти светлые волосы, эта прекрасная кожа, обтягивающая великолепные мускулы… Иногда ей казалось невероятным, что ее муж – священник.

Он присел подле нее на кровать и запустил руки ей в волосы, веером рассыпая их по подушке.

– В следующий раз буду писать тебя маслом, – пообещал он, и в его глазах появился так хорошо ей знакомый голубой огонь. – Киноварь и золото, насыщенные, может быть, немного чересчур тона, нечто в духе Тициана, я думаю. Хотя ты не так… обильна телом…

Энни оттопырила нижнюю губу, и он, спохватившись, добавил: «Хвала Небу», окидывая ее бедра внимательным, оценивающим взглядом специалиста. Она хотела было спросить его, не забыл ли он поблагодарить Бога за форму ее грудей, но решила, что не стоит. Он мог воспринять вопрос серьезно, а ей меньше всего на свете хотелось устраивать богословскую дискуссию именно сейчас.

– Ты иногда напоминаешь мне Адама с фрески Микеланджело, – призналась она. Он усмехнулся в ответ.

– Из-за волос, – пояснила она и протянула руку, чтобы потрогать их, а он повернул голову и поцеловал ее ладонь, а потом каждый палец в отдельности. – А иногда… – она никогда ему прежде этого не говорила, – … иногда ты мне кажешься похожим на льва с картины Рубенса, посвященной святому Даниилу. Того, взволнованного, со сверкающими глазами.

Его радостный смех заразил ее; она рассмеялась вместе с ним, любуясь нежным румянцем удовольствия и застенчивости, который так легко проступал на его светлых щеках. Приподнявшись на локте, она прижала губы к его горлу, вдыхая его чистый запах. Сильные руки Кристи охватили ее. Она приблизила свой рот к его уху и прошептала нежное откровенное предложение, потому что он намеренно давал ей время прийти в себя, но в его похвальной сдержанности больше не было нужды.

Он улыбнулся такой многообещающей улыбкой, что у нее перехватило дух, а по коже побежали мурашки. Она обвила руками его шею. Он опустил ее спиной на подушку. Его длинное сильное тело вытянулось рядом с ней. Завитки волос на мощном бедре, которым он придавил ее к постели, защекотали ее. Она раздвинула ноги, желая извлечь из этого неожиданного ощущения все, что только можно. Руками и ртом он исследовал все ее самые потаенные места; от его поцелуев она стала задыхаться. Когда он утвердился сверху, она вся распласталась под ним и сама направила его к цели. В последнюю секунду она прошептала:

– Кристи, ты уверен, что не хочешь закончить картину?

Вместо ответа он поднял голову и зарычал, как лев.

Со своего балкона Энни и Кристи могли наблюдать, как на рассвете солнце восходит над каналом, а в сумерки опускается за руины собора святого Аполлинария. Сейчас оно уже начало свой путь на запад. В это время они обычно переодевались к обеду и отправлялись к Паоло, в их любимую тратторию, лакомиться устрицами и омарами за столиком в саду. Но сегодня они задержались на балконе, притаились в углу, взявшись за руки, слишком ленивые и удовлетворенные, чтобы двигаться. Свечей в комнате не зажигали; темнота за их спинами и сгущающиеся сумерки вокруг надежно защищали их от посторонних взглядов. И это было то, что надо, поскольку Кристи и Энни были в неглиже и босиком.

Энни положила в рот виноградину и отпила глоток «Дольчетто», вина, которое подарил Кристи его друг священник.

– Ты уже прочитал письмо миссис Ладд? – спросила она.

– Еще нет, А что она пишет?

– Ну, она сообщает, для начала, что капитан Карнок дал обед на восемь персон, включая мэра и доктора Гесселиуса, а мисс Уйди явилась без сопровождения.

Кристи сказал «гм-м» задумчивым тоном.

– Он выставил на стол шерри и портвейн, и мисс Уйди выпила по стакану того и другого.

– Откуда ей все это известно? – изумился он. Этот чисто риторический вопрос об удивительной осведомленности своей экономки они с Энни задавали друг другу уже множество раз.

– Она говорит, что, если капитан в ближайшее время не объявит о своих намерениях, он и мисс Уйди окажутся мишенью самых безответственных слухов.

Кристи едва не захлебнулся вином. Прокашлявшись, он спросил:

– Что еще она пишет?

– Что Себастьян Верлен – страшный распутник, но об этом я тебе уже рассказывала.

– Угу.

– Она утверждает, что преподобный Вудворт читает прекрасные, серьезные проповеди, но они ничто по сравнению с твоими, и что все по тебе скучают.

Он обнял ее и поцеловал в затылок. Поделился с нею радостью. Как это похоже на него, подумала она.

– О, Томас Найнуэйр сообщил прихожанам, что собирается в этом году возродить Праздник невинноубиенных[20] с церковным шествием всех младенцев мужского пола, появившихся в приходе.

– Это будет, наверное, очень неспешная процессия, – заметил Кристи, и они задохнулись от смеха, представив это себе.

– Артур закончил посадки в саду. Миссис Ладд не упомянула о том, что мне, его хозяйке, не разрешено ничего, кроме окапывания и поливки того, что уже растет.

– Бедная Энни. Тебе не суждено стать садовницей.

– Вот именно. И еще она говорит, что будет очень жаль, если мы не вернемся домой к Празднику майского дня, потому что дети посадили новое дерево в сквере – забыла, какой породы, – и все надеются, что оно расцветет как раз к празднику. Но это зависит от погоды и содействия Пресвятой Девы.

Кристи улыбнулся, и Энни проследила его взгляд поверх темнеющей воды в сторону лилово-серых облаков, собиравшихся на горизонте. Весной в южном Девоне все окрашено густыми красновато-коричневыми тонами, каких она нигде больше не видела. Живые изгороди, разделяющие поля, скоро зазеленеют, отчего вся земля станет похожа на веселое лоскутное одеяло. Мысленным взором она уже видела коттеджи вдоль Главной улицы в их новом весеннем наряде из свежей краски или только что нанесенной извести, с толстыми крышами из вересковой соломы, придающими домам такой вид, будто они выросли из земли прямо там, где стоят. Овцы, наверное, уже бродят по пастбищам, своею длинной грязной шерстью напоминая сырые копны сена, а Уильям Холиок, озабоченный их стрижкой, заранее набирает людей, способных помочь.

– Я говорил с отцом Кропе о нашей поездке в Римини, – заметил Кристи. – Он сказал, что можно поехать на поезде из Болоньи или нанять дилижанс и отправиться прямо отсюда. В любом случае путь займет целый день. Он говорит, что для купания в море еще слишком холодно, но замок Малатеста очарует нас надолго.

Энни кивнула с отсутствующим видом. Сад миссис и мисс Уйди скоро совсем расцветет. Лили Гесселиус на церковном собрании как-то раз предложила, чтобы деревенские дамы устроили конкурс весенних садов и чтобы победительнице было позволено украшать своими цветами церковный алтарь в течение всего мая. Бедная глупенькая Лили, в чужой монастырь со своим уставом… Ее быстро вразумили насчет местных правил. Ни о каком конкурсе и речи быть не может, поскольку дамы Уйди победят вне всяких сомнений. Никто не рискнет тягаться с ними, а их цветы всегда украшают алтарь одиннадцать, а то и все двенадцать месяцев в году. Энни так и видела, как они сейчас трудятся над своими штокрозами и гортензиями, душистым табаком и колокольчиками. А еще недели через две жимолость и белый жасмин начнут карабкаться вверх по старым сливовым деревьям, растущим вдоль дорожки к дому. Позже пойдут пионы и гелиотропы, высокие, сладко пахнущие левкои, лаванда и ноготки – и мускусные розы, целые клумбы мускусных роз, заглушающих в конце мая все остальные растения. Кристи задал ей какой-то вопрос.

– Что, милый?

– Я говорю, как нам лучше возвращаться – опять вдоль побережья или же отъехать немного в глубь полуострова, чтобы повидать Чезену и Форли?

– О… как хочешь. А может, подождем и решим позже?

– Ты уже прочитала о Римини в путеводителе, который я тебе оставил?

– Хм?.. Нет, я еще не успела. Но я просмотрю его вечером.

Тут она вспомнила, что пенсовые чтения уже возобновились. Преподобный Вудворт незадолго до их отъезда приступил к «Основам морали» мистера Вьюэлла, и все было бы замечательно, да только посещаемость катастрофически упала после первого же вечера, так что Энни даже начала беспокоиться за будущее всей затеи. Прошлой осенью она читала «Граф Монте-Кристо», повергнув весь Уикерли в сладкий ужас. Как можно тактичнее она пыталась предложить его преподобию избрать что-нибудь менее глубокомысленное, чтобы как-то заинтересовать слушателей, но тот был неумолим. По возвращении домой надо будет посоветовать миссис Армстронг почитать что-нибудь из Эдгара По или сестер Бронте…

– Энни?

– Хм?

– Ты где?

– Что? О, прости. Засмотрелась на облака… – Она улыбнулась ему виноватой улыбкой, но стоило ей снова отвернуться и углубиться в созерцание канала, как он тронул ее за щеку и заставил посмотреть на себя. Его волосы были взъерошены самым очаровательным образом. Это сделала она двоими собственными руками еще в постели. И весь он был неописуемо хорош в халате цвета спелой сливы, ее свадебном подарке. Но его брови были нахмурены, а в глазах читалась тревога.

– Тебе не хочется уезжать завтра? Мы могли бы остаться, если хочешь, это не имеет для меня ни малейшего значения.

Она уже открыла рот, чтобы возразить и сказать, что, конечно же, она хочет в Римини, как они планировали загодя, а потом и в другие места, которые наметили – в Комаккьо и Луго, на минеральные источники, в Умбрийские Апеннины… Но тут она услышала его слова: «Это не имеет для меня никакого значения», – и поняла, что это сущая правда. Он отправился в это путешествие, сам его и предложил, но, конечно же, только для того, чтобы порадовать ее.

– Любимый, – тихо сказала она, гладя пальцами его запястье, – ты хорошо проводишь время?

– Да, конечно, – немедленно откликнулся он, – как нельзя лучше. А ты – нет?

Он запнулся и поглядел на нее с тревогой.

– Энни, что случилось? Тебе не нравится здесь?

– О, конечно же, нравится! Это рай на земле, нужно быть сумасшедшим, чтобы не любить это все. – Она обвела рукой море, порт, огни города, мерцавшие внизу, их прекрасную спальню в прелестном старинном пансионе. – Но…

– Но?

– Но… ты разве не хочешь домой?

Кристи был потрясен. Он не мог рта раскрыть.

– Разве ты не тоскуешь по дому? Ты только подумай, что там сейчас творится, Кристи: сеют ячмень, выгнали скот на пастбища, вот-вот начнется стрижка овец. Луга в полном цвету – цветы повсюду – о, и жаворонки в небесах! А вечера такие длинные, подумай, какие прогулки можно было бы совершать… Разве ты не тревожишься о прихожанах? Я знаю, Вудворт – человек надежный, но он не ты, и все по тебе скучают. Так пишет миссис Ладд. Что, если у кого-нибудь случится настоящее горе? Что ты тогда будешь делать? Что будут делать они? Ты говоришь, что Найнуэйс безобиден, но представь себе, что в наше отсутствие ему удастся какой-нибудь из его «переворотов»? Что, если он призовет их к публичным исповедям, возродит традицию побивать людей камнями, заковывать в колодки и гноить в подземельях?

Кристи разразился смехом, и она рассмеялась вслед за ним.

– Я знаю, ты сделал это ради меня, – продолжала она, хотя он никак не мог отсмеяться, – и поэтому я тебя обожаю…

– А что я такого сделал?

– Отправился в это путешествие. Ты думал, что я здесь буду счастлива, потому что это единственное место, где я когда-то чувствовала себя дома. И я счастлива – правда, – но… в этом прекрасном городе я поняла, что ошибалась. Я все это выдумала, вообразила себе, будто это место для меня что-то значит, чтобы собственное детство мне не казалось таким пустым и несчастным.

Он очень нежно провел большим пальцем вдоль ее шеи, но она не нуждалась в утешении.

– Кристи, вот чему я научилась: мой дом – это твой дом, и я люблю его. Не могу дождаться часа, когда же мы с тобой туда вернемся. Это началось несколько дней назад, а сегодня… не знаю точно, что случилось, но это сильнее меня. – Она улыбнулась, глядя в его изумленное лицо. – Больше всего на свете я хочу вернуться домой.

Кристи опять засмеялся, потому что в груди у него стало щекотно от счастья.

– Ты ведь не сердишься, правда? Мы же потеряем деньги за номер в гостинице, который забронировали в Римини, и ты не увидишь собор Святого Франциска…

– Не будь дурочкой, – нежно возразил он. – Я чувствую в точности то же самое. Мне здесь все нравится – кому не понравилось бы? Но, по правде говоря, мы могли бы поехать в Ньюкасл, и мне бы там понравилось не меньше. Или на Гебриды в январе. Энни, ты… – Он никак не мог найти верные слова, но сейчас у нее был такой выжидательный взгляд, что он напряг все свое красноречие и попытался выразить переполнявшие его чувства. – Ты мой… восторг. Стоит мне подумать, что я уже не смогу полюбить тебя еще сильнее или что ты не сумеешь сделаться еще более любимой, как ты вновь всякий раз изумляешь меня. Всегда. А я-то думал, что научился всему и уже перестал удивляться.

– О, Кристи.

– Но ты изменила все мои представления о том, как устроен мир у как должны развиваться события в этом царствии земном.

– Как же мне удалось изменить твои представления о царствии земном?

– Ну, считается, что оно – долина слез, юдоль печали.

– Вот как?

Она пыталась подавить улыбку. Он не мог сердиться на нее: невозможно было сохранять серьезность в этот редкостный, благословенный миг. Но когда-нибудь он выскажет все это удачней, откроет ей все свои подлинные чувства.

– Ну, в крайнем случае, – продолжал он с трудом, – считается, что земная жизнь послана нам в качестве испытания.

– Испытания? Неужели?

– Одним словом, никак не предполагалось, что земная жизнь может оказаться раем. Ему полагается следовать за ней, понимаешь? Земля сначала, рай – потом.

– Думаю, я уже в раю. – Они обнялись.

– Иногда ты меня пугаешь, – доверительно произнес Кристи. – Если я так счастлив в эту минуту, то что же со мной будет дальше?

– Кристи, это все так странно. Тебе повезло – ты женился на правильной женщине, потому что я точно знаю, что ты имеешь в виду. – Она нежно поцеловала его в ухо и отстранилась. – Мы могли бы и задержаться на день-другой, если хочешь. Теперь, когда мы знаем, что уезжаем, никаких причин торопиться нет.

Он согласно кивнул. Если бы она сказала: «Давай втыкать иголки друг в друга», – он согласился бы с не меньшей готовностью. Он был порабощен. Потом он заметил, что она нахмурилась.

– Так, – сказала Энни, – ты желаешь остаться? Прекрасно, тогда я…

– Нет! Ты хочешь уехать?

– А ты? Я думала, если уж мы решили, то могли бы…

– Бесспорно. Давай собирать вещи.

Она рассмеялась:

– Даже не пообедаем?

– Обед! Ты права, как всегда. – Он совсем позабыл о голоде.

– А затем… – На ее лице появилось уникальное, ей одной свойственное выражение, которое он так любил, но которое ему случалось редко видеть: оно означало сильную внутреннюю борьбу и духовные терзания – процессы, которые Энни обычно скрывала.

– Что?

– Потом… быть может, я кое-что тебе расскажу. Это секрет, я не должна, но… не могу. Иначе я могу взорваться. О Боже, Кристи, я тебя люблю!

Она обняла его с такой пылкостью, что он чуть не упал.

– Я тебя тоже люблю, – сказал он, вновь рассмеявшись.

«Что за день! Благодарю Тебя», – подумал он. Эта благодарность Создателю была для него таким же привычным действием, как дыхание. И таким же частым.

– Мы отправимся домой завтра, – решил он, прижимая ее к груди. – Мы пообедаем, ты откроешь мне свой секрет, и завтра мы поедем домой.

– Домой, – повторила она, прижимаясь к нему. Именно так они и поступили.

1

Город в Бирме. 

2

Прозвище Изабеллы Французской (1292-1358), королевы Англии, на старости лет занимавшейся благотворительностью, чтобы замолить грехи молодости. 

3

Уильям Блейк (1757-1827), английский поэт, художник и график. 

4

Подвиги Мезенция, мифического царя этрусков, и его сына Лавза описаны в Х главе «Энеиды» Вергилия. 

5

Герои IX главы «Энеиды» Вергилия, неразлучные друзья. 

6

Четвертый день Страстной недели. 

7

Вильгельм III (1650-1702) правил Великобританией с 1689 г. 

8

От Рождества Христова (лат.) 

9

Расстояние около 50 м. 

10

Около 18 м. 

11

Знаменитые парковые комплексы. 

12

Первая четверть XVII в. 

13

25 марта. 

14

В первый день Великого поста священники в некоторых церквах посыпают золой и пеплом головы кающихся. 

15

Джон Уээли (1703-1791) – богослов и проповедник, основал в лоне английской церкви движение, названное «методизмом». Приверженцы методизма должны были строго и неукоснительно соблюдать библейские заповеди. 

16

Мера длины, равная примерно 182 см. 

17

Около 45 м. 

18

Больше 80 м. 

19

Цвет розы (фр.). 

20

28 декабря, день памяти младенцев, убитых по приказу царя Ирода.