1

      Сен-Пьер, столица Мартиники, был маленьким городком с населением не больше двух тысяч жителей. Низенькие дома, улицы без каменного покрытия, превращающиеся во время тропических ливней в сплошные грязевые потоки, черные крыши кабаков – все это терялось среди безбрежного зеленого моря пальм и олеандров. А женщины в ярких цветастых платьях, загорелые до шоколадного цвета матросы и негры в ослепительно-белых полотняных штанах были причиной тому, что город казался невероятно пестрым, веселым и разношерстным.
      Пока Маргарита уводила меня из порта, где можно было оглохнуть от шума и непрерывной брани, звучащей на французском, испанском и английском, я изумленно оглядывалась по сторонам. Несмотря ни на что, настроение у меня было хорошее. Я радовалась тому, что наконец после долгих дней морского путешествия чувствую под ногами твердую почву, что закончились мои страхи и тревоги, а главное – что нет вокруг меня расстилающегося на многие мили океана.
      Разумеется, нас никто не встречал. Офицер, которому было поручено сопровождать и охранять меня, отправился на поиски проводника, а я тем временем отдыхала на террасе губернаторского дома. Здесь было тихо и спокойно, а высокие эвкалипты давали густую тень. Губернатора дома не оказалось, но он оставил экономке распоряжение насчет меня. Я приехала на Мартинику под именем мадам де Бер, но можно было не сомневаться, что сплетни, ходившие обо мне, уже достигли слуха губернатора и ему известно, кто я на самом деле.
      Экономка угостила меня чашкой шоколада, но я успела сделать только два глотка, как вернулся офицер.
      – Я нашел одного негра, мадам. Наверняка он из беглых, но он берется сопровождать нас до фермы. И всего за два ливра.
      – Вы нашли карету?
      – Карету? Боже мой, какая может быть карета… Я нашел повозку, мадам. Кареты остались в Париже.
      – Все! – сказала я в ярости. – С меня достаточно ваших насмешек. На ферму я поеду сама. Надеюсь, вам не приказано стеречь меня до самого Пти-Шароле?
      Офицер пожал плечами. Ему самому наверняка хотелось остаться в Сен-Пьере, повеселиться в кабаке за кружкой пива, пообнимать девушек. Я была рада, что избавилась от него. Он служил моему отцу как верный пес и сделал все, чтобы мое путешествие было невыносимым.
      Через полчаса деревянная повозка раскачивалась во все стороны, трясясь по ухабистой дороге. Вцепившись в руку Маргариты, я изнемогала от невероятной жары. Да еще от того, что такая тряска вряд ли шла на пользу моему будущему ребенку.
      – Поосторожнее, Жак, я прошу вас! Я повернулась к негру-проводнику:
      – Неужели здесь, на Мартинике, всегда так жарко?
      – Да, молодая госпожа! Да только не пугайтесь! У нас дожди идут каждый день.
      Он улыбнулся. Неожиданно белоснежные зубы сверкнули на его черном лице, а улыбка обнажила крупные, как у лошади, десны.
      Маргарита перекрестилась от страха и прижала меня к себе. Она до сих пор панически боялась негров и называла их дьявольским отродьем.
      – Мы в самый ад угодили, мадемуазель. Точно, в самый ад! Вот этого-то я от вашего отца никак не ожидала.
      Я оглядывалась по сторонам – тропический пейзаж был непонятен и странен для меня, привыкшей к тонкой изящности французской природы. Здесь же все было громадно и топорно, словно мы попали в доисторические времена: толстые стволы деревьев, масса насекомых и каких-то мерзких ящериц, которые шныряли под ногами, желтые лианы, пальмы и зелень, зелень без конца… У меня уже в глазах рябило от зеленого цвета.
      Впереди простирались бескрайние плантации – сахарный тростник достигал в высоту двадцати футов, и мы ехали словно между двумя стенами леса. Вдалеке виднелись какие-то желтые лачуги с соломенными крышами, над которыми вился голубоватый дымок. Изредка по дороге нам попадались негритянки – стройные, высокие, они шли странной танцующей походкой, без устали качая бедрами. Маргарита все время вглядывалась в их лица и крестилась: Господи, ни одной белой!
      – Гей, гей, гей! – раздался сзади крик и топот нескольких лошадей. Четверо всадников с пистолетами наготове обогнали нас и преградили нам путь. – Назад! Назад!
      – Что это значит? – спросила я, обращаясь к негру-проводнику.
      Он пожал плечами. Вид у него был самый испуганный.
      – Что вам угодно? – спросила я, поднимая голову. Соломенная шляпа слетела у меня с головы, белокурые влажные волосы рассыпались по плечам.
      – Это земля Пьомбино, – сказал один из них и указал в сторону, где виднелась крыша какого-то дома. – А это – ферма Пьомбино. Сворачивайте с этой земли!
      Что-то знакомое странно укололо меня. Пьомбино? Наша деревня в Тоскане располагалась недалеко от Пьомбино… Кому пришло в голову назвать именем этого тосканского города плантации и ферму?
      – Почему сворачивать? – спросила я, закрываясь рукой от солнца.
      – Это земля Антуана Пьомбино.
      – А далеко ли до фермы Пти-Шароле?
      – Нет, – всадник махнул кнутом на запад, – не более мили.
      – Но ведь это по соседству! – возмутилась я. – Зачем же нам сворачивать, если через вашу землю наш путь будет вдвое короче?
      – Я не хочу с вами спорить, мадам, – всадник спешился, подошел ко мне. – Вы не имеете никакого права ездить по чужой земле, если ее хозяин не хочет этого.
      – Это вы – Антуан Пьомбино?
      – Нет. Среди нас его нет. Мы его управляющие.
      – Давайте я заплачу вам пошлину за то, что проеду, – раздраженно ответила я. – Неужели ваш хозяин так скуп? В таком случае ему нужно воздвигнуть вокруг своей земли крепостную стену.
      – Мы не возьмем ваших денег. Сворачивайте!
      Я в бешенстве приказала Жаку развернуть лошадь.
      – Передайте своему хозяину, – крикнула я напоследок, – что если ему вздумается проехать через земли и ферму Пти-Шароле, с ним поступят таким же образом.
      Я гневно покусывала платок, удивляясь дикости здешних обычаев. Какой-то Антуан Пьомбино запрещает мне ездить по его земле! Да он, наверно, простой негоциант, у которого нет ни одного поколения предков-дворян. И он смеет преграждать дорогу принцессе де Тальмон!
      Я чуть не прокусила себе губу от злости. Помимо задетого честолюбия была и другая причина: усталость. Беременность я переносила не слишком легко, и сейчас моей заветной мечтой было добраться до места и отдохнуть. Эта тошнота, это тело, ставшее таким неуклюжим…
      – Ладно уж, мадемуазель, – примиряющим тоном сказал Жак, – поедем в обход. Нужно было еще в Сен-Пьере узнать, нет ли в здешних местах чудаков вроде господина Пьомбино.
      – И он, скорее всего, итальянец! – воскликнула я яростно. – Пьомбино!
      – А ты разве не знал? – подозрительно покосился на негра Жак. – Черная образина!
      Мы ехали еще примерно полчаса, прежде чем ферма Пти-Шароле показалась из-за густых деревьев.
      Это был большой открытый дом в стиле барокко времен Луи XIV. С широкими сверкающими верандами и террасой, белый, как снег, чем удивительно напомнил мне Сент-Элуа. Два огромных цветника, в которых благоухали огромные тропические розы, были разбиты прямо перед домом.
      Чуть дальше в ряд выстроились хозяйственные постройки – прядильни и ткацкие, конюшни и амбары. Тощий негритенок кормил пшеном огромный выводок гусей. Индюшата важно разгуливали по двору, как по собственному индюшатнику.
      Я поднялась по ступенькам широкой лестницы и остановилась. Мне навстречу шел высокий мужчина плотного телосложения, в шляпе и кожаной безрукавке. Толстые штаны его были стянуты широченным поясом. На вид ему было лет сорок. Полное отекшее лицо с толстыми губами казалось некрасивым, нижняя челюсть сильно выпирала вперед, и ее лишь слегка прикрывала густая русая борода.
      – Вы господин Воклер? – спросила я, с трудом припомнив имя управляющего.
      – Да, конечно! А вы, видно, дочь принца. Хозяйка… Он протянул руку, приглашая меня в дом.
      Я шла по комнатам, с удивлением убеждаясь, что их обстановка почти ничем не отличается от того, что я имела в Париже. Тот же блеск, то же царство причудливых форм рококо… Разве что плетенные из лозы кресла на террасе, украшения, в которых чувствовалось что-то экзотическое, вест-индское, были для меня в диковинку. В гостиной я обнаружила клавесин немецкой работы. Клавиши – из чистой слоновой кости…
      – Два часа назад я получил известие о вашем приезде, – нехотя пояснил Воклер, заметив мое удивление. – Черномазым пришлось хорошо потрудиться для вашей встречи. Эй, Изидора!
      Стройная темноволосая девушка остановилась на пороге.
      – Это хорошая рабыня, – сказал управляющий, – ее учили в Сен-Пьере ухаживать за знатными дамами… Она будет вам хорошей горничной.
      – Это рабыня? – переспросила я. – Она же совсем белая.
      – Изидора? Да, она рабыня. Но это вы только сперва ею брезгуете, потом привыкнете. Она квартеронка … К тому же крещеная.
      – Перенеси в дом девочку, которая спит в повозке, – сказала я мягко, обращаясь к Изидоре. – Если она проснулась, накорми ее.
      Маргарита, не доверяя рабыне, тоже спустилась во двор за Авророй. Я прошла в гостиную, такую просторную и открытую со всех сторон. Справа она переходила в большую террасу, слева – в затененную веранду. Огромные белоснежные цветы с бархатистыми лепестками и ярко-желтым пестиком свисали из сада прямо в гостиную.
      – Магнолия, – проговорила я, очарованная прелестью цветов. – Как здесь все ново, необычно…
      Я присела к клавесину. Что бы такое сыграть? Мое душевное состояние было сейчас таким сложным, что я не знала, какая музыка способна это выразить. Все смешалось во мне – отчаяние и успокоение, принесенное длинным и нудным морским плаваньем; ожесточенность и надежда, связанная главным образом с рождением моего будущего ребенка. Все это вылилось само собой в мелодию, в странный экстаз; я почувствовала, что, по мере того как звуки плывут по комнате, на глазах у меня появляются слезы.
      Пришла Маргарита, заметила мое состояние и сразу увела меня в спальню. У нее всегда было верное средство для успокоения нервов – стакан воды с несколькими каплями валерианы.
      Я только потом поняла, что же это за мелодия так на меня подействовала. Луи де Моа. Миниатюры.

2

      Если родится девочка, я назову ее Жанной, а если мальчик – Жаном. Хорошо, что я подумала об этом. Ведь до родов осталось всего тридцать дней.
      Я дернула веревку звонка. Маргарита вошла так быстро, словно всю ночь стояла под дверью.
      – Что ни говорите, мадемуазель, – сказала она, помогая мне подняться, – а ночи здесь ужасны. Едва семь часов вечера – такая темень наступает, что просто жуть! Да еще вокруг – одни негры…
      Она налила воды в серебряный таз и подала мне салфетку из тонкого фрисландского полотна, чтобы я вытерла руки и лицо.
      Я начала умываться и вдруг замерла, вспомнив кое-что очень неприятное. На моем лице показалась гримаса.
      – А что, – спросила я, – мадемуазель Фурси уже встала? Маргарита перекрестилась.
      – Уже встала, бестия, – проговорила она, понижая голос, – уже затарахтела ребрами.
      Я поморщилась.
      Полтора месяца назад по приказу моего отца на ферму Пти-Шароле прибыла необычная личность – высокая, сухая, как палка, незамужняя дама неопределенного возраста. Скорее всего, ей было около сорока лет. Эта самая личность имела неограниченные полномочия относительно меня и моего пребывания в Пти-Шароле; я не смела и шагу ступить без ее разрешения. Она совала свой длинный нос повсюду, и всюду делала замечания; при этом ее подбородок вытягивался настолько, что казалось, будто она держит во рту тяжелый камень.
      – Ее нужно как-нибудь устранить на сегодняшний день, – сказала я. – Мы с Воклером собирались ехать в Сен-Пьер покупать рабов. Ты же знаешь, мне давно пора развеяться.
      – Знать-то знаю, но на пользу ли вам пойдет эта поездка? Хватит любого пустяка, чтобы у вас начались роды.
      – Ах, я вовсе не такая слабая, как ты представляешь. Я закончила умываться и, выпрямившись, вдруг замерла на месте. Радостно-испуганная улыбка тронула мои губы. Я медленно поднесла руки к животу.
      – Господи, что это с вами? – воскликнула Маргарита, бросаясь ко мне. – Больно, да?
      Я покачала головой.
      – Нет, совсем не больно… просто он ворочается! Ой! Боже! Маргарита, он двигается, да еще как!
      Я ухватилась за ее плечо и рассмеялась до слез. Маргарита провела рукой по моим волосам.
      – Ну-ну, успокойтесь! Разве можно так смеяться? Вы еще не знаете, что вас ждет через месяц…
      – Ах, наоборот, я хочу, чтобы это случилось поскорее. Я так устала ждать!
      Дверь отворилась и бесцеремонно, даже не постучав, вошла мадемуазель Фурси.
      – Долгие разговоры вредны для вашего здоровья, – произнесла она. В ее плоской груди что-то тяжело клокотало. – Завтрак уже ждет вас.
      – Убирайтесь! – приказала я раздраженно. – Вы разве не видите, что я еще не готова!
      – Поторопитесь, говорю вам, поторопитесь.
      Я была вне себя от подобной наглости. С чего мне торопиться? Ни король, ни королева, ни даже граф д'Артуа не говорили со мной в таком тоне.
      – О, дайте мне вернуться в Париж, – пообещала я гневно, – вот там вы, мадемуазель Фурси, узнаете, что я с вами сделаю!
      При такой угрозе она обычно удалялась. Так случилось и теперь. Едва за ней закрылась дверь, я повернулась к Маргарите.
      – Быстрее! Давай-ка одеваться!
      Я теперь носила только широкие – даже очень широкие – шелковые платья преимущественно ярких расцветок; волосы прикрывала белыми муслиновыми чепчиками – так делали все дамы Мартиники. Правда, эта вест-индская мода после вычурных мод Парижа казалась мне немного смешной.
      Я завтракала поспешно, мне уже давно стало ясно, что если есть в спешке, то меньше будет досаждать тошнота, и я пользовалась этой маленькой хитростью почти каждый раз. К тому же в Сен-Пьер надо было приехать как можно раньше. На Мартинике была пора тропических ливней; чуть ли не каждый день после полудня на землю изливался такой поток воды, какого в Париже и ждать было нельзя. Воклер обещал мне, что вернемся мы только завтра к вечеру: составление купчих требовало много времени.
      Я вышла из столовой в коридор, размышляя, куда же девался Воклер. Странное сопение и возня доносились из одной из комнат. Я прислушалась. Нечто подобное слышалось и в Версале, когда какая-нибудь парочка решала уединиться.
      – Господин Воклер, оставьте меня, ну я умоляю вас!
      Не задумываясь, я распахнула дверь. Толстый грузный Воклер, медвежьей хваткой обхватив за талию какую-то девушку, лапал и тискал ее, пытаясь свалить на пол. Она отбивалась и плакала.
      – Изидора! – возмутилась я. – Немедленно отпустите ее, вы слышите?
      Она вырвалась, выпорхнула из комнаты, успев поцеловать мне руку. На моей руке осталась влага – видимо, ее слезы.
      – Воклер, мне все это надоело. Я жду вас уже полчаса. Может быть, вы все-таки вспомните о своем обещании?
      Я пыталась замять случившееся, но управляющий был разъярен и едва скрывал это. Возможно, если бы я не была дочерью принца, он бы набросился на меня с кулаками.
      – Черт возьми… вечно вы появляетесь не вовремя!
      – Я появилась как раз вовремя, да! И не трогайте больше Изидору. Она ведь моя горничная, не так ли?
      Воклер дышал тяжело, с надрывом, бросая на меня ненавидящие взгляды.
      – Какое вам дело до Изидоры? Она рабыня. Я ведь деньги вашему отцу высылаю в Париж исправно и в срок, правда? Так чего же вы мешаете мне жить, как мне хочется?
      – Я не потерплю, чтобы в моем присутствии насиловали девушек.
      – Каких еще девушек? Она рабыня. Черт возьми, неужели вы не понимаете этого?
      Я ушла, сознавая, что мои возражения ничего не изменят.
      Всю дорогу Воклер ворчал и дулся на меня, но лошадь вел мягко, без тряски, и мне не на что было пожаловаться. Я быстро забыла о случившемся. Я была так далека от дел фермы, условий жизни рабов, их страданий и горестей. Я лелеяла только одну мечту – родить ребенка, стать стройной и красивой и как можно скорее вернуться в Париж. Жаркая цветущая Мартиника давно уже мне надоела.
      В Сен-Пьер мы прибыли около часу дня, когда вот-вот должен был начаться ливень: небо отяжелело, воздух был влажен и душен. В скудной тени высоких финиковых пальм расположился маленький аукцион: продавалась собственность разорившегося негоцианта – пять рабов и две рабыни.
      – Вы займетесь этим, Воклер, правда?
      Соглашаясь, он кивнул головой, и я отошла к рыночным лоткам и лавкам. Многоголосый гомон стоял над площадью и исчезал среди густой листвы тропических деревьев.
      – Цена на финики снова упадет, – жаловался один негоциант другому, – говорят, и на кофе тоже.
      – Слава Богу, большинство моих плантаций – сахарные, и я не понесу убытков.
      – Э-э, сударь, не обольщайтесь! Сахар сейчас настолько распространен, что тоже упадет в цене… И рабы вздорожают, ведь в нынешнем году их завезено из Гвианы намного меньше, чем в прошлом, да и работорговля внутри острова несколько приуныла – вы не находите?
      – Ваша правда, сударь, да и кому же ей заниматься? Мы бы с вами взялись за это дело, однако нам не дадут развернуться. Все права – у дворян, у аристократов. Им и льготы, и привилегии. А они все равно разоряются и только мешают другим.
      – Да-да, – подхватил его собеседник, – разоряются и ведут королевство к катастрофе. Вы слышали, недавно состоялось собрание нотаблей? Они снова обсуждали положение страны и нехватку денег в казне.
      – Я читал об этом и, признаться, был возмущен. Собрались и не придумали ничего нового! Осудили Калонна за растраты, не согласились на перемены и дали заем на семьдесят миллионов ливров! Глупость какая! И это при королевских-то долгах!
      – Уверяю вас, сударь, они падут под тяжестью всего этого, – шепотом произнес негоциант, – под тяжестью долгов и собственной глупости. Во Франции бурлит весь Париж. Я чувствую, что вот-вот что-то случится… непременно случится…
      – Поделом им, если и случится! Кто берется управлять государством, тот должен делать это в интересах всех подданных, а не только маленькой кучки аристократов.
      – Тише, сударь, тише!
      – А что такое?
      – А рядом с нами… взгляните-ка, кто это, а? Вы разве не слыхали? Не слыхали о ней? Она как раз из тех, из «гран-блан».
      – Вот как? Я думал, она креолка.
      Они имели в виду меня, и я быстро отошла в сторону, нечаянно толкнув молодую женщину лет двадцати трех в очень ярком шелковом платье, кружевных митенках и шляпе из итальянской соломки.
      – А, так это вы – мадам де Бер! – воскликнула она, всплескивая руками.
      Я едва сдержала гримасу недовольства. Ну как можно привыкнуть к такому имени – де Бер? Пересилив себя, я пробормотала сквозь зубы извинения, но дама не хотела отпускать меня так просто.
      – О, я знаю вас, Мартиника так и гудит о вашем приезде… И конечно, сочувствует вам.
      – Сочувствует? – недоуменно переспросила я. – Но почему?
      – По поводу смерти мужа, мадам. Вы так молоды и уже вдова.
      Я посмотрела на нее с удивлением. Кто она, такая наивная, чтобы поверить легенде, сочиненной моим отцом? Дама не отличалась особой красотой, но у нее был мягкий взор глубоких черных глаз, нежный маленький рот, красивые каштановые волосы, а еще, что куда важнее, – ласковая кошачья грация, странное, обволакивающее обаяние.
      Словно угадывая мои мысли, она представилась:
      – Мое имя – Роза Жозефина де Богарнэ, урожденная Таше де ла Пажери. Может быть, вы слышали обо мне?
      Она говорила громко, но пыталась приглушать голос – видимо, ей указывали на этот недостаток, и она всячески старалась его исправить. Я улыбнулась. Эта женщина воображает, что я могла слышать о ней? Ее имя украшалось частицей «де», но по ее облику я видела, что происхождение этой дамы низкое.
      – Нет, раньше мне не приходилось слышать о вас. Но от своего управляющего я знаю, что ваша ферма находится совсем недалеко от нашей.
      – Я заеду к вам на чашку чая? – вопросительно произнесла она.
      Я улыбнулась, но ответила как можно приветливее:
      – О да, разумеется. Я сама хотела пригласить вас.
      – Как я благодарна вам! Здесь жизнь так скучна. Хозяйство портит любую женщину. Раньше, до развода, я жила веселее.
      – Вы разведены? – пораженно спросила я, не веря своим ушам. Ведь это же неслыханное дело – развод! Оказывается, эта Жозефина, или как там ее, отнюдь не тривиальная особа, она, как говорили в Версале, особа со скандальной репутацией!
      – Да, я разведена. Виконт де Богарнэ бросил меня. Знаете, он так любил парижанок. Считал, что для Парижа я не гожусь.
      – Он был неправ, – сказала я вполне искренне. – Я уверена, он сделал ошибку. Вы редкая женщина, сударыня.
      Действительно, в этой бойкой креолке было что-то притягательное. Даже ее постоянные претензии на хорошие манеры, приобретенное, а не врожденное жеманство, – а мне, побывавшей при французском дворе, было особенно это заметно, – даже эти качества не казались отталкивающими из-за ее странного, броского обаяния. Я невольно подумала, что эта женщина, вероятно, нравится мужчинам.
      – Вы счастливы, – вдруг сказала она, – у вас будет ребенок.
      – А у вас разве нет детей?
      – Нет-нет, что вы! Какая жизнь без детей? Взгляните! – Она указала пальцем на двух детей, игравших в сторонке. – Сын Эжен и дочь Ортанс. Не правда ли, они прелестны!
      Я неуверенно качнула головой, чувствуя, что от солнца и ее болтовни у меня начинается головокружение.
      – Простите, мадам, – сказала я креолке, – меня ждут.
      – О, я обязательно заеду к вам, если позволите, – сказала она сжимая мне руку. – Обязательно заеду! Мы с вами составим выкройки парижских мод – вы ведь мне поможете? Мне это крайне необходимо. К концу лета я собираюсь с детьми в Париж – если, конечно, ничего не случится… И не могу же я поехать туда, совершенно не зная мод! Конечно, я понимаю, что ко двору меня не представят, но все-таки… ведь это Париж! Я, к сожалению, провинциалка. Большую часть жизни провела на ферме. Ах да! Я еще хотела попросить вас…
      – Прощайте, мадам де Богарнэ, – сказала я, не вытерпев, – вы выскажете мне вашу просьбу после. Когда заедете.
      Я очень устала, лицо у меня покрылось испариной, как часто случалось в последнее время. Воздух был невыносимо душен, и я даже в своем легком платье чувствовала себя отвратительно. Приближался ливень, и рынок поспешно свертывался, торговля прекращалась. Коммерсанты торопились в гостиницу, работорговцы забивали негров в колодки и уводили в тюрьму, крыша которой виднелась из-за пальмовой рощи.
      – Сколько вы заплатили, Воклер?
      – Четыре тысячи ливров, мадам. За семерых крепких рабов. Наши ванильные плантации получат отличную подмогу.
      Я быстро, насколько позволяло состояние, пошла через площадь к гостинице мимо шеренги рабов – и вывезенных из Гвианы, и вест-индских. Громко зазвенела цепь. Раздались встревоженные возгласы работорговцев, засвистела плеть, и я, обернувшись, вскрикнула от испуга. Светлокожий стройный мулат, вырвавшись из рук надсмотрщиков, бросился ко мне, схватил за подол платья. Он был закован в железо, разъевшее ему руки и ноги, одет в лохмотья, сквозь которые проглядывала окровавленная спина.
      – Что такое? – спросила я полуиспуганно. – Оставь меня!
      – Мадам, ради Бога! Я умоляю вас!
      – О чем?
      – Купите меня! Ради Христа, купите! Иначе они убьют меня, уже сегодня убьют!
      К мулату подбежали надсмотрщики, схватили за руки, пытаясь оттащить от меня. К месту происшествия приближался и сам работорговец – в черном сюртуке, с завитыми и напудренными волосами. В руках у него был кнут. Такими кнутами бретонские пастухи собирают свои стада.
      – Мадам, я могу быть секретарем. Я крещеный и знаю два языка – английский и испанский. Мой бывший хозяин научил меня… Я могу составить любую бумагу, могу писать стихи…
      – Сударыня, извините меня, – любезно обратился ко мне работорговец. – Будьте уверены, с этого черномазого спустят шкуру.
      – Но он же не черномазый…
      Ребенок шевельнулся у меня под сердцем, и я невольно поднесла руку к животу. Я не должна совершать злых поступков. Я не должна делать того, о чем позже пожалела бы… Мой ребенок – он все чувствует, все знает.
      – Воклер, – произнесла я громко. – Воклер, идите сюда. Мулат смотрел на меня умоляющими глазами, и я невольно чувствовала смущение, смешанное с состраданием. У него были правильные черты лица, близкие к европейским, умный взгляд глубоких черных глаз. Какое-то предчувствие проснулось во мне: этот мулат еще поможет мне. Непременно… Подобные предчувствия меня никогда не обманывали.
      – Воклер, я хочу, чтобы вы купили этого раба. Управляющий уставился на меня с полнейшим изумлением.
      – Купил? Но какая же от него польза? На плантациях он не протянет больше одного сезона.
      – Он не для плантаций.
      – Может быть, – ехидно произнес Воклер, – он будет давать вам уроки танцев?
      Краска бросилась мне в лицо.
      – Замолчите! Мне надоели ваши насмешки… Если только вы откажетесь исполнить мою просьбу, я все расскажу отцу… я пожалуюсь, что вы дурно со мной обращались, что вы нарочно все делали мне назло. Да, именно так я и скажу!
      Воклер смотрел на меня с яростью, но больше не ехидничал. Он знал, что у меня с отцом плохие отношения, но он знал и то, что мой отец не потерпит, чтобы простолюдин невежливо обращался со мной, принцессой де ла Тремуйль де Тальмон.
      – Что за женские бредни… Я, наверно, приставлен к вам для того, чтобы исполнять все ваши капризы!
      – Как тебя зовут? – не слушая управляющего, обратилась я к мулату.
      – Паулино. Мой бывший хозяин был итальянец.
      – Воклер, вы купите Паулино. Это мой каприз, и я хочу, чтобы он был исполнен.
      Тропический дождь грянул с небывалой силой – мы едва успели дойти до переполненного торговцами и фермерами отеля под громким названием «Тампль». Конечно же, та лачуга, комнату в которой нам выделили, совсем не походила на величественный замок Тампль в Париже, однако от этого названия на меня повеяло чем-то родным и дорогим, по которому я так скучала.
      Я медленно поднималась по лестнице в комнату, как вдруг от запахов жареного маиса у меня неприятно закружилась голова. Тошнота всколыхнулась в груди, перед глазами потемнело. Я знала, что это лишь приступ дурноты, обычный в конце беременности, но теперь я стояла посреди лестницы и рисковала упасть по ступенькам вниз. Вцепившись руками в перила лестницы и сжимая зубы, я умоляла пресвятую деву о том, чтобы эта дурнота прошла.
      Сильная рука поддержала меня за талию. Опираясь на эту неожиданную и такую надежную поддержку, я решилась открыть глаза. Это был какой-то мужчина – сильный, высокий, куда выше меня.
      – Вам дурно, сударыня?
      Я ответила утвердительно легким движением век.
      – Обхватите мою шею руками, я отнесу вас в комнату.
      Я сделала так, как он приказывал. Он на удивление легко и осторожно подхватил меня на руки, поднялся по ступенькам и, распахнув ту дверь, на которую я указывала, мягко усадил меня в кресло.
      – У вас начинаются роды?
      – О, нет-нет! – воскликнула я поспешно, находя, что этот человек, будучи мне незнаком, осмеливается говорить о слишком деликатных вещах. – Все в порядке, я вам очень благодарна.
      Из-под опущенных ресниц я бегло оглядела его. Он показался мне очень красивым – сероглазый, широкоплечий, статный и уверенный, прямо как пират. В нем чувствовалась сдерживаемая сила, необузданность. А еще у него были прекраснейшие волосы – белокурые, волнистые, как и у меня, настоящая золотая россыпь, связанная сзади бархатной лентой.
      – Я был рад оказать вам услугу, милейшая мадемуазель де Тальмон.
      Я едва сдержала возглас гнева и удивления.
      – Ах, так вы знаете, кто я! Вы что, из Парижа?
      – Прямиком.
      – И кто же вы?
      – Боюсь, вы будете разочарованы. Я – банкир Клавьер.
      – А, банкир, – произнесла я и вправду разочарованно. – Так вы не аристократ! – Спохватившись, я добавила: – Вы оказали мне большую услугу, спасибо, господин Клавьер.
      Он любезно поклонился и ушел усмехаясь. Я чувствовала злость. Во-первых, он был хорош собой, а я сейчас выгляжу как клуша. Во-вторых, он оказался всего лишь банкиром. И в-третьих – что самое скверное, – теперь он разболтает всему Парижу, где я и в каком положении. Мадемуазель де Тальмон, падающая с лестницы и спасаемая банкиром! Мне это было совсем не по вкусу.
      Подойдя к окну, я увидела, как Воклер, стоя под навесом, забивает только что купленных рабов в колодки. Я распахнула подгнившую раму. Брызги ливня полетели мне в лицо.
      – Эй! – крикнула я. – Воклер! Не трогайте Паулино. Он нуждается в хорошем обращении.
      – Если его не связать как следует, он сбежит.
      – Почему?
      – Потому что он негр, черт возьми! Я рассердилась.
      – Я не желаю слушать ваши чертыханья! Отпустите Паулино. Пусть идет в гостиницу.
      – Святая пятница! Вы выложили за него тысячу и теперь хотите дать ему сбежать? Вот это женский ум!
      – Мне надоело с вами пререкаться. Делайте, что вам говорят.
      Я прилегла на постель, вслушиваясь в то, что происходит во мне. Я была переполнена тревожно-радостным предчувствием, томным ожиданием появления на свет ребенка – до этого события оставалось всего тридцать дней. Как бы мне хотелось пережить все это в Париже, в спокойной прохладной атмосфере нашего дома на Вандомской площади, а не здесь, среди шума и суеты фермы, среди злобных криков Воклера и стонов избиваемых негров. Зачем нужно было отправлять меня так далеко? Почему я не могла уединиться на время в каком-нибудь маленьком нормандском или бретонском замке? В эти минуты я ненавидела отца. Он нарочно отослал меня сюда, он хотел причинить мне как можно больше страданий, проучить, наказать. Он желал смерти моего ребенка, в этом я не могла сомневаться. Спазмы сжимали мне горло при мысли о том, что злые желания моего отца могут исполниться.
      Внизу, на первом этаже гостиницы, Воклер громко спорил о чем-то с работорговцем, составляя купчие. Я так и уснула под эти крики.
      Вечером следующего дня, оказавшись у порога фермы Пти-Шароле, мы были поражены суматохой и беготней, непривычными для этого обычно тихого места. Причина была проста: сбежала Изидора. Взяв утром лучшего жеребца из конюшни и пользуясь доверием, которое ей оказывали надсмотрщики, она ускакала в неизвестном направлении. Поскольку у нее были кое-какие деньги, можно было не сомневаться, что Изидора уже села на корабль, отплывающий в Порт-о-Пренс.