1

      Окно было распахнуто, и свежие ветки черемухи, омытые вчерашним дождем, почти стелились по подоконнику. В небольшой уютной квартире было прохладно. Занавесок на окне столовой не было, но тенистые заросли фруктового сада не пропускали в квартиру солнца. Внизу красовались на грядках золотые цветки дрока, оранжевые азалии и бугенвиллеи.
      Тяжелый вздох вырвался у меня из груди. Утро началось не очень удачно. Было еще только девять часов, но я уже успела сходить в министерство и спросить, как идут дела насчет моего паспорта. В последнее время у меня возникало подозрение, что его выдача затягивается не без умысла. Потом я зашла в мэрию и снова, в который раз, дала чиновнику сто ливров – для того, чтобы при случае он замолвил за меня слово. Вся эта волокита тянулась уже четвертый месяц и, возможно, прекратилась бы, если бы я была более щедра. Но я не имела возможности быть щедрой. Кроме того, целью своего выезда за границу я назвала желание заняться торговлей – а это, вероятно, кажется новым властям неубедительным. Разумеется, они подозревают, почему я на самом деле хочу уехать.
      Но, как бы там ни было, если паспорта мне сегодня не выдали, то, по крайней мере, выдадут через две недели. Это было первое определенное обещание, данное мне. И у меня еще есть время, чтобы съездить в Сент-Элуа и забрать оттуда детей, ведь уехать из страны я намеревалась только с ними.
      Я поднялась, быстро поменяла воду в вазе с цветами. Белые головки петунии слегка увяли. Я окунула их в воду, пытаясь освежить.
      Раздался стук в дверь, и громкий голос окликнул меня.
      – Мадам Шантале! Откройте-ка!
      Я поморщилась и, зная, что это относится ко мне, открывать не спешила. Я узнала голос некой тетки Манон, которая была консьержкой в доме, где я жила, и одновременно торговала зеленью и фруктами. Она почему-то проявляла особенную заботу обо мне и беспокоила по самым пустячным поводам. Мне даже иногда казалось, что она просто проверяет, дома ли я.
      Я открыла дверь.
      – Я принесла вам молоко, мадам Шантале! – затрещала она. – Это ваше молоко! Молочница оставила! А я смотрю – солнце такое на дворе, может и скиснуть!
      – Да, спасибо, – сказала я, понимая, что такая услуга требует оплаты, и протянула консьержке несколько су.
      Тетка Манон, чуть приподнявшись на цыпочках, из-за моего плеча мельком заглянула в квартиру.
      – А вы снова одна, мадам Шантале?
      – Да.
      – Так, может, вы в прислуге нуждаетесь? У меня есть на примете одна девушка.
      – Почему вы об этом спрашиваете? – нетерпеливо произнесла я. – Неужели вы думаете, что я в состоянии иметь служанку?
      – Кто знает, мадам Шантале! У вас ведь ручки беленькие, просто как у аристократки! Вот я и подумала: разве можно вам без прислуги?
      Я покраснела от досады. Что она присматривается ко мне, эта толстая корова?
      Едва отвязавшись от консьержки и захлопнув дверь, я обеспокоенно взглянула на свои руки. Мне бы не хотелось, чтобы они меня выдавали. Здесь, в Сент-Антуанском квартале, аристократов не любили, но жилье здесь стоило дешево. Для того чтобы первое не помешало второму, я назвалась мадам Шантале – так когда-то звали одну из моих служанок, мою тезку. Было бы скверно, если бы кто-то догадался о моем настоящем имени.
      Мне не то чтобы нравилась моя теперешняя квартира, просто она была лучше, чем я могла рассчитывать, принимая во внимание мои средства. Когда приходится ходить к чиновникам и давать деньги им, то на все остальное средств почти не остается. И, кроме всего прочего, я здесь уже привыкла. Я провела в этом доме полгода. Он находился на левом берегу Сены и окнами выходил в Торговый двор. Я знала, что моим соседом был сам Дантон с семейством, – правда, я старалась не попадаться ему на глаза.
      В крошечную комнатку, служившую мне кухней, ясно доносился марш солдат по улицам и громкая «Марсельеза» – песня, привезенная в Париж федератами-марсельцами. В столице царила неразбериха. Толпы вооруженных людей требовали низложения короля. Приближалось что-то ужасное… И я была рада, что через две недели получу паспорт и смогу уехать в Вену.
      Весело заплясал огонь в очаге. Вода скоро закипит, и тогда у меня будет чай. Или, может быть, лучше приготовить кофе? День мне предстоял тяжелый, я должна была быть бодрой. Размышляя над этим вопросом и услышав новый стук в дверь, я пошла открывать.
      – Ах, это вы, Гийом!
      Молодой человек лет двадцати пяти в форме сержанта гвардии остановился на пороге. Худощавый, но крепкий, очень высокий, кареглазый, с вьющимися черными волосами, он отличался приятной наружностью. Он даже расстался с усами, когда каким-то чудом понял, что я от них не в восторге. Я протянула ему руку. Он ласково сжал ее в своей и долго не отпускал.
      – Я пришел вовремя? Я ведь знаю, что вы завтракаете ровно в десять.
      Я кивнула улыбаясь.
      – Мой друг, я рада вас видеть.
      – А я – вас.
      Вот уже больше года я была знакома с Гийомом Брюном, бывшим типографом, а теперь военным и моим соседом. Он оказал мне множество услуг – начиная с той, когда вынес меня, потерявшую сознание, из толпы в тот самый день, когда погиб Кристиан Дюрфор, и кончая тем, что именно он нашел для меня квартиру в своем родном Сент-Антуанском квартале, ибо я сама ничего в жилищных вопросах не смыслила. Он заходил ко мне, рассказывал новости, развлекал, шутил, словом, не давал мне почувствовать себя совсем одинокой. Он был, в сущности, единственным, кому я могла довериться и с кем я дружила.
      И он мне нравился.
      Далеко не такой простодушный, как мне показалось сначала, он был, возможно, слишком прост, но вовсе не лишен ума, лукавства, сообразительности. Гийом был типичным парнем из Сент-Антуанского предместья – с не всегда правильной речью, с умением иногда употребить в разговоре грубое словцо. Более того, он был республиканец. Он мог быть одновременно лукавым и доверчивым, насмешливым и наивным.
      И я впервые видела такого республиканца, который никогда и ни за что не донес бы на меня, – в этом я была уверена. Он даже, кажется, не ощущал неловкости, зная, кто я на самом деле, и даже побывав как-то раз у меня в доме на площади Карусель.
      – Садитесь, – пригласила я. – Я всегда рада, когда ко мне приходят друзья.
      Он сел, но посмотрел на меня недовольно. Я не сдержала улыбки.
      – Ну, что еще такое, мой друг?
      – Ну вот, вы всегда говорите так. Перестаньте называть меня другом! – заявил он решительно. – И вообще, я хожу сюда не как друг.
      – Но и не как враг же, правда?
      Он не ответил, угрюмо поглядев на меня.
      Я вздохнула, наливая нам обоим кофе и сливки. Ну, что я могла с Гийомом поделать? Я сама была не очень-то опытна в знакомствах подобного рода и раньше никаких дел с такими парнями, как Гийом, не имела. Конечно, я слышала, что некоторые дамы имели какие-то связи с мужчинами из низших слоев, но они всегда этого немного стыдились. Да, это считалось слегка позорным. Никаких пылких желаний Гийом во мне не пробуждал. Я могла бы только пожалеть его. Я и вправду иногда жалела его и даже чувствовала себя чуть виноватой – бедный юноша, который месяц он без толку сюда ходит… Мне начинало порой казаться, что такая преданность заслуживает вознаграждения.
      Только раз, уже довольно давно, он попытался поцеловать меня – грубовато, чуть ли не насильно, но я так резко и надменно оборвала его, что мы долго потом не разговаривали, и больше Гийом не повторял таких попыток.
      Он шевельнулся на стуле, словно ему надоело это молчание.
      – Мадам, вы видели, что происходит в Париже?
      – А что вы имеете в виду?
      – Пожалуй, король не продержится долго на троне. Он ждал моего ответа, но я долго молчала.
      – Почему? – спросила я наконец.
      – Вы читали уже манифест герцога Брауншвейгского?
      – Вы же знаете, что я не читаю никаких манифестов.
      – Он угрожает сжечь Париж, если только французы тронут короля… Наверное, дольше августа Людовик не протянет.
      – И вы рады этому? – спросила я резко и сердито.
      Он вздохнул, на какой-то миг смутившись и поигрывая ножом. Потом вдруг взял меня за руку.
      – Мадам, я хочу сказать вам что-то очень-очень нахальное. Я снова не сдержала улыбки. Внимательно глядя на Гийома, я села к столу, подперев рукой подбородок:
      – Ну?
      – Вы действительно хотите услышать?
      – Пожалуй, хочу.
      Он нерешительно взглянул на меня.
      – Мадам, это все равно, за короля я или против него – его, так или иначе, свергнут. Мне даже не надо будет в этом участвовать. А знаете, как поступят тогда с аристократами?
      – Это та самая дерзость, которую вы хотели сказать? – спросила я, хмурясь.
      – Да нет же! Я говорю о том, что аристократам придется плохо. Вы такая молодая, нежная. И вы такая красивая – у меня сердце уходит в пятки, когда я на вас смотрю. Вы не думайте, я очень многое могу. Сейчас я сержант, но на днях я уйду на фронт и там быстро выдвинусь. У меня непременно будет место адъютанта генерала Дюмурье. Все говорят, что я хороший военный, да я и сам это знаю… Так что я многого могу добиться.
      – А почему вы считаете все это дерзким?
      – Потому что я еще не сказал самого главного.
      У меня в голове уже стала вырисовываться смутная догадка о том, что он мне сейчас скажет. Предисловие у Гийома, в сущности, составлено так же, как составил бы его любой аристократ. Вы – красивая, я – подающий надежды, значит, мы…
      – Мадам, я вас люблю, – сказал он с решительностью настоящего военного. – Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж. Это та самая дерзость, какую я хотел сказать.
      – Гийом, а почему вы думаете, что любите меня? – спросила я, не очень-то и ошеломленная всем этим.
      – Потому что я еще не встречал женщины, похожей на вас.
      – Так еще встретите, уверяю вас!
      – И это ваш ответ?
      Ответов у меня было много. Можно было просто возмутиться, ибо такое предложение, сделанное аристократке, пожалуй, любую мою знакомую возмутило бы. Можно было просто напомнить, кто я. Можно было сказать, кто был мой первый муж, и предложить Гийому подумать, могу ли я теперь согласиться стать мадам Брюн.
      Но он все это и так знал. Кроме того, мне не хотелось его обижать. Я ответила, решив считать это предложение просто шуткой:
      – Я вам совсем не подхожу, Гийом.
      – Вы что же, до такой степени презираете меня? Считаете таким ничтожеством, что я даже честное предложение сделать не могу?
      Я подумала, что в подобной ситуации честное предложение руки и сердца куда более позорно для аристократки, чем даже тайная связь, но мне в ту же минуту стало очень жаль Гийома, и я ощутила горячее желание разубедить его в том, что он думал.
      – Неужели вы думаете, что если бы я презирала вас, то дружила бы с вами? Вы очень хороший человек, Гийом, и очень мне нравитесь. Но стать вашей женой я никогда не смогу.
      – Из презрения!
      – Нет. Просто мы слишком разные. Давайте просто будем считать, что этого разговора не было. Вы по-прежнему мне очень нравитесь.
      Он смотрел на меня пристально и жадно, потом трудно глотнул, отворачиваясь. Я стала резать хлеб, чтобы и самой успокоиться, и чтоб успокоился он.
      Но Гийом внезапно повернулся.
      – Мадам, а ведь я очень скоро ухожу на фронт.
      Я молчала, ясно ощутив в этом сообщении нотки скрытого шантажа. Нельзя сказать, что я была недовольна этим. Я просто никак не отнеслась к этой новой попытке завоевания. Я продолжала резать хлеб, но в этот миг раздался бой часов, и, взглянув на циферблат, я нечаянно оцарапала себе палец ножом. На месте царапины вспыхнула капля крови.
      Но не успела я даже отереть кровь, как Брюн осторожно взял мою ладонь в свои руки, поднес к губам и поцеловал оцарапанный палец. Капля крови исчезла, стертая его губами. Я смотрела на него изумленно, с некоторой долей недоумения. Тогда он наклонился еще раз и снова поцеловал мою руку.
      – Гийом, не надо, – только и смогла произнести я, тронутая до глубины души этим обожанием.
      Он послушно отстранился, но продолжал следить за мной взглядом. Меня не покидало чувство, что я обидела его, – такого преданного, честного, немного влюбленного в меня. Бедняга Брюн, он даже пошел на то, что сделал мне предложение, хотя ему, в сущности, это совсем не нужно. Просто таким путем он хочет добиться того, о чем мечтает. Надо же было придумать такой выход – брак!
      И все-таки какой же он милый. Он пробуждал во мне скорее материнские, чем женские чувства. В моей душе росло по отношению к нему что-то такое теплое, что я даже не знала, смогу ли и дальше оставаться такой же сдержанной.
      – Я знаю, что поступил глупо, – внезапно произнес Гийом. – Да, я вовсе не знатный человек. И я не очень богат. Хотя теперь, когда я продал свою типографию, у меня есть, пожалуй, немного денег.
      Он снова выжидательно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, как подействует на меня этот последний аргумент. И я не выдержала. Мне так захотелось его утешить. Поднявшись и наклонившись к нему, я мягко погладила его волосы – такие жесткие, вьющиеся, потом наклонилась еще ниже и нежно коснулась его губ своими губами.
      В какой-то миг он вздрогнул всем телом от неожиданности. Я почти сразу же ощутила, как его руки обхватили меня за талию, сильные руки простого парня-типографа, выросшего – кто бы поверил? – в Сент-Антуанском предместье.
      Он с силой притянул меня к себе, прижался лицом к моей груди. Глаза у него были закрыты, он словно не верил в то, что случилось. Когда же он взглянул на меня, то я тоже не поверила, увидев в его взгляде и радость, и торжество. Я поняла, что уж теперь-то кольцо его рук, обнимавших меня, не скоро разомкнется.
      – А ведь я запрещала вам, Гийом, – сказала я шепотом.
      – Но я так люблю вас, мадам!
      Мадам… Он до сих пор не осмеливался называть меня иначе. Я открыла рот, чтобы возразить. Гийом точно угадал мое движение, потянул к себе так, что я не устояла и села ему на колени, жадно наклонился, и его губы сошлись с моими полуоткрытыми губами. Его рука скользнула у меня по спине, и я очутилась в еще более плотном кольце объятий. Сильным движением он запрокинул мне голову назад, его губы долго и упрямо давили на мои, пока не разомкнули их окончательно. Он был так нетерпелив и жаден, что производил впечатление изголодавшегося зверя, и это меня слегка пугало. Откидываясь назад, чтобы избежать его губ, я уже ощутила, как он неловко расстегивает мне платье.
      – Гийом, – проговорила я, – Гийом, ну, на что это похоже? Не отвечая, он сжал меня еще сильнее, словно хотел лишить возможности говорить или протестовать. Я, впрочем, стремилась к этому не так уж сильно. Он резко поднялся, заставив подняться и меня, потянул чуть в сторону, туда, где пол был свободен, опустился на одно колено и дернул меня за руку, заставляя лечь. Я, честно говоря, еще пребывала в замешательстве, как мне быть со всем этим. Тогда он рванул меня вниз так сильно, что я упала на колени, опрокинул навзничь, и я сразу же ощутила на себе тяжесть его тела. Он удерживал мои руки, точно боялся, что я буду сопротивляться. Я видела, что сдерживаться или быть внимательным ко мне он не в силах. Его ладони проникли под юбку, скользнули вдоль лодыжек к бедрам, погладили их в судорожной истоме. Поползли вниз мои подвязки и чулки. Он даже не ласкал меня, а просто сжимал в объятиях, одной рукой обвивая меня за шею, а другую просунув под мою талию.
      Он вошел в меня, возможно, пытаясь даже быть осторожным, но я все равно испытала сильный дискомфорт от резкого напора вхождения. Даже проникнув внутрь, он оставался мне чужим, он не сливался со мной. Наваливаясь на меня так, что я почти задыхалась, он проникал в меня с невероятной силой, стремясь войти все глубже и глубже, его толчки были такими быстрыми, что я оставила всякие попытки сосредоточиться на своих ощущениях и найти свой ритм. Я не могла избавиться от чувства неудобства, навязанности происходящего, и порой, когда он невольно причинял мне боль, мне казалось, что меня простонапросто насилуют. Мысль эта не возбуждала и не возмущала меня. Все кончилось неожиданно, по крайней мере для меня, и после этого я была еще более равнодушной, чем до.
      Мокрые, встрепанные, мы долго не разговаривали. Я лежала, уткнувшись лбом в его плечо, волосы упали мне на лицо и наполовину закрыли глаза. Сначала от бессилия я не могла даже думать. Потом я решила, что ничего подобного повторять не следует. То, что произошло, уже не вернешь, но об этом надо забыть. Гийом получил от меня все, что может получить человек, который завтра уходит на фронт, и больше у меня нет причин жалеть его. Наши пути очень скоро разойдутся. И слава Богу.
      Он поднялся, торопливо застегнулся. Потом взглянул на меня даже как-то виновато.
      – Вы, может быть, думаете, что я… Я вовсе не за этим пришел сюда!
      – Еще бы, – передразнила я его. – Еще бы не за этим! Мне стало ясно, что время шуток и легкого флирта прошло.
      То, что случилось, – это уже серьезно, и я не хочу, чтобы Гийом привязался ко мне сильнее да еще вообразил невесть что. Кто знает, может, он станет хвастаться перед друзьями-офицерами – они ведь только об этом и говорят, а Гийом к тому же получил солидный повод для хвастовства: переспал с принцессой де ла Тремуйль. Нет, мне это совсем не нужно. Нашу связь пора заканчивать, и если он не захочет уйти, то уйду я. Да и кто для меня Гийом? В моей жизни он будет лишь случайным эпизодом, о котором надо забыть побыстрее.
      Да. Забыть. Происшедшее ничуть меня не украшает. Конечно, это была разрядка после долгих месяцев напряжения. Но признаться в этом я могу только себе.
      Бой часов привел меня в чувство. Я взглянула на циферблат: стрелки уже продвинулись к полудню.
      – Боже мой! – воскликнула я, вскакивая. – Я чуть не прозевала!
      Я торопливо завязывала подвязки, застегивала пуговицы лифа. Гийом растерянно помогал мне, ничего не понимая.
      – Куда же вы идете? Я могу пойти с вами?
      – А вы свободны?
      – Я бы провел с вами целый день, мадам.
      Я стояла перед маленьким зеркальцем, причесывая гребнем густые золотистые волосы. Брюн следил за мной как зачарованный. Его рука нежно погладила мою спину.
      Я обернулась.
      – Гийом, – сказала я строго, – сейчас мне надо спешить. И вы должны иметь в виду, что я больше совершенно не желаю ничего подобного.
      – Чего? – спросил он с хмурым видом, отдергивая руку.
      – Той глупости, которая только что произошла.

2

      «Марсельеза» гремела повсюду. Батальоны вооруженных федератов, прибывших из южных провинций, наводнили город. Весь Париж трясло, как в лихорадке. Третье сословие, по обыкновению, собиралось в толпы и бранило «толстую свинью» – Людовика XVI. Это он довел страну до развала. Ему слишком много прощали. А он плевал на народ и слушался только своей фурии – Марии Антуанетты. Из-за этой подлой Австриячки Франция терпит на фронте поражение за поражением – она ведь выдала неприятелям все военные планы. Из-за нее войска коалиции подступили к самым границам и грозятся вторгнуться в страну. Из-за нее, в ее пользу нахальный и негодный пруссак герцог Брауншвейгский, главнокомандующий вражескими войсками, издал манифест, в котором угрожает стереть Париж с лица земли, если на короля Франции поднимется хоть чья-то рука. Из-за нее мерзавец герцог Йоркский видит себя на троне Франции. Она околдовала даже Лафайета, превратила его в изменника и довела до такого состояния, что он, ранее преданный патриот, теперь готов повернуть свою армию против Парижа, чтобы спасти монархию, и называет положение, в котором находится король, возмутительным и нестерпимым для всякого порядочного человека.
      Но враги свободы еще не знают, с кем имеют дело. Народ всесилен. Он соберется снова, как собирался в июле и октябре 1789 года, и покажет, кто истинный хозяин во Франции. Он исполнит давно задуманное и сотрет в порошок монархию, установит республику, как советовал великий Руссо, а всех аристократов уничтожит. И все происки врагов будут бессильны. Во Франции восторжествуют свобода, равенство и братство. В противном случае Франция погибнет.
      Только среди нынешних революционеров уже не было крупных буржуа, промышленников, банкиров и судостроителей, как три года назад. Все эти люди сидели дома и из окон с беспокойством созерцали все это брожение. Им всего было достаточно и так: новый порядок утверждался полным ходом, карманы наполнялись золотом, враги аристократы были разгромлены, а король как пешка сидел на троне – милый символ старой доброй Франции. Новые люди смутно предвидели, что нищая, своевольная, голодная и грубая толпа санкюлотов, покончив с аристократами, вполне может обратить свой гнев и против новых хозяев жизни.
      К власти рвалась толпа. Франция скатывалась к охлократии. Государство, ослабленное и разоренное, как прогнивший плод, вот-вот должно было упасть в жадно расставленные руки сброда – тупого и безжалостного.
      Гийом поддерживал меня под локоть, пока мы шли через Сент-Антуанское предместье к Новому мосту, и галантно оберегал меня от толкотни. Я была благодарна ему за заботу, но мысленно уже решила, что если это не наша последняя встреча, то, уж конечно, последняя прогулка.
      Новый мост оставался самым беспокойным и злачным местом Парижа – настоящим раем для бродяг, мошенников и проституток. Торговля здесь шла бойко, так же бойко срезались у прохожих часы и кошельки. Чувствовался слабый запах свежескошенного сена. Но внизу, под Новым мостом, Сена была страшна, как смертный грех, завалена нечистотами, отходами и пищевыми помоями. На воде качались целые стаи яблочных огрызков. Гнили устрицы и рыбьи внутренности, распространяя отвратительный смрад. Монотонно звучала шарманка. Подозрительного вида монах продавал ладанки, утверждая, что они так же священны, как и те мощи, что находятся в Понтуазе и Сен-Жермене. Ладанки особым успехом не пользовались.
      Я уже привыкла к такому Парижу – Парижу низших слоев. У скромной мадам Шантале, снимающей тесную квартирку, было достаточно времени, чтобы узнать его. Я чувствовала, что люблю Париж – грязный и сияющий, великолепный и нищий, люблю уличную толкотню и крики биндюжников, споры торговок, смех прачек у реки. Мне будет жаль уезжать отсюда. Разве Вена сможет заменить мне все это?
      Брюн купил скромный букет желтых ноготков и протянул мне. Улыбаясь, я приколола цветы к груди, хотя и сознавала, что они не очень-то сочетаются с лавандовым оттенком моего платья.
      – Гийом, вы отведете меня на площадь Карусель?
      – Это что, к вашему дому?
      – Да.
      Он не знал, зачем мы туда идем, но пошел вместе со мной, ни о чем не спрашивая.
      Площадь Карусель кишела вооруженными людьми – гвардейцами, волонтерами и марсельцами-федератами. Вместо того чтобы сразу отправиться на фронт, они создали под Парижем свой лагерь и болтались по городу с революционными речами. Тем временем еще в мае стало ясно, что армия небоеспособна, а генералы заявили о невозможности наступления. Еще весной французы в панике бежали при одном виде австрийцев и пруссаков. Еще 11 июля Собрание объявило: «Отечество в опасности». Федераты же грубо бранили толстого Луи, требовали его немедленного низложения и в спорах коротали свое безделье. Наибольший их гнев вызывало то, что король, самый большой мерзавец в мире, декретировав роспуск собственной королевской гвардии и таким образом лишив себя всякой защиты, вдруг впервые за целый год заупрямился и не пожелал санкционировать декрет Собрания о создании лагеря федератов под Парижем. Как? Он осмелился противоречить солдатам революции? Так свергнуть его за это! Всем ясно, что он ждет, пока в Париж вступят враги. Так пусть прежде проверит, крепко ли сидит у чего на плечах его собственная голова!
      Я невольно поразилась нелепости этих обвинений. Подумать только, Людовик XVI ждет прихода войск коалиции! Как будто он и Мария Антуанетта не понимают, что, если Франция потерпит поражение, для королевской семьи будут возможны только два исхода: либо все они будут перебиты толпой, либо их насильно депортируют на юг страны.
      – Куда именно вы завтра уезжаете? – спросила я Гийома, когда мы пробирались через толпу.
      – В Суассон, согласно декрету Собрания. А оттуда – в Северную армию. Я получу место адъютанта генерала Дюмурье.
      С жутким чувством в груди я прошла мимо гильотины. Я никак не могла привыкнуть к ее виду, хотя мне даже доводилось видеть здесь казни. Казнили пока редко. На гильотину отправляли иностранных шпионов, обнаруженных во Франции, и агентов аристократов из Кобленца.
      Не без содрогания увидела я кованые кружева ограды моего дома… То есть моего бывшего дома. Особняк на площади Карусель вот уже полгода не принадлежал мне. Мой взгляд легко отмечал все, что изменилось в его облике. Окна почти везде выбиты, стены слегка облупились. Сад вокруг дома следовало бы основательно прополоть. Рядом с флоксами на клумбах свободно росли сорняки, чудесные розы были затоптаны многочисленной челядью буржуа, съехавшихся на аукцион. Торги еще не начинались. Лакеи устанавливали во дворе стулья для богатых покупателей, зеваки толпились на обочине в ожидании любопытного зрелища.
      Что я могла испытывать при виде этого? Всю гамму чувств, возможных в моем положении, – гнев, ненависть, отчаяние – я испытала сполна и давно. Но и сейчас злые слезы выступили у меня на глазах. Ну не могла я смириться… Этот дом должен был принадлежать Жанно! А теперь в его выбитые окна с любопытством заглядывают буржуазки, пытаясь рассмотреть обстановку в доме!
      Я отвернулась, пытаясь увидеть Брике. Мальчишка должен был ждать меня тут, во дворе. За последние месяцы мы с ним стали просто неразлучны. Ловкий и весьма неглупый, он мог быть незаменимым помощником.
      – Зачем вам все это видеть? – спросил Гийом.
      – Просто так, – ответила я почти резко.
      Просто мне надо было знать, с кем я сведу счеты в будущем!
      Кареты прибывали одна за другой. Появлялись банкиры, спекулянты, мошенники. Я узнала среди них Никола Паншо, моего бывшего кредитора, – толстяка и жадного скрягу, которого я вспоминала очень нехорошо.
      Я, озираясь, наконец-то заметила Брике. Сорванец сидел на ограде, обхватив прутья решетки босыми грязными ногами, и корчил чудовищные гримасы юным буржуазкам. Я быстро сказала несколько слов Гийому и поспешно подошла к мальчишке. Он спрыгнул вниз и сплюнул.
      – Ну? – спросила я.
      Он переминался с ноги на ногу.
      – Да все в порядке, ваше сиятельство. Заставы нынче свободны, я узнал. Паспорта и пропуск гвардейцы не требуют. Сейчас из Парижа уехать – проще простого.
      Я протянула ему несколько су.
      – Что, совершенно никакой опасности?
      – Иногда появляются пьяные федераты. Да ведь они только скандалят и все.
      – Брике, через пять дней я уезжаю. А что думаешь делать ты?
      – Поеду с вами, – не задумываясь, заявил он. – Возьмите меня! Скоро зима, а в Париже службы нигде не найти. Мне негде будет жить и…
      Не договорив, он мотнул головой и, внезапно подпрыгнув, указал пальцем на ворота:
      – Вот это да! Какая карета!
      Я посмотрела туда же и сразу поняла, о чем он говорит. Во двор въезжала карета Клавьера – та самая, розового дерева, отделанная золотом и запряженная шестеркой серых в яблоках коней. Да еще кучер и два форейтора…
      – Ах, Боже мой, – прошептала я через силу.
      Он вышел из кареты – как всегда элегантный, надменный и уверенный в себе. Красивое высокомерное лицо искривилось презрительной усмешкой. Одежда его была безупречна: белоснежная рубашка из тонкого батиста, на груди безукоризненно повязан модный муслиновый галстук цвета чайной розы, на галстуке сияла бриллиантовая булавка, темно-вишневый камзол с золотым шитьем не скрывал сильных широких плеч. На голове – шляпа с ослепительным плюмажем…
      Ненависть в который раз с умопомрачительной силой всколыхнулась во мне, когда я вспомнила слова Дантона: «Клавьер положил глаз на ваш дом, а то, что ему приглянулось, от него не уходит». Он купит мой отель! Мой дом перейдет в руки этого мерзавца! Ярость охватила меня, я мучительно сжала зубы, чтобы сдержаться и не крикнуть банкиру что-нибудь оскорбительное.
      Вторым пассажиром этой великолепной кареты был некий Уврар, армейский поставщик, коротконогий и приземистый. Этот достойный гражданин прославился тем, что поставлял в армию сапоги на картонной подошве, ружья, которые не стреляли, и военную форму, шитую гнилыми нитками. Уврар следовал за Клавьером с самым подобострастным видом, наверняка стараясь перенять опыт более крупного мошенника.
      Гийом помог мне пробраться ближе к крыльцу, но так, чтобы я была вне поля зрения Клавьера. Я прислушалась. Судебный исполнитель зачитывал бумаги, в которых содержались все сведения о доме, вплоть до того, из чего сложен его фундамент. Судейского мало кто слушал. Наметанный глаз буржуа давно уже составил точное представление о стоимости особняка, накинул небольшую сумму на престиж владения им и выдал четкие цифры: минимум и предельный максимум. Буржуа хорошо знали ценность денег и возможности своих кошельков.
      Клавьер галантно присел возле дамы в розовом платье и поцеловал ей руку. Дама была привлекательна. Не первой молодости, но сочная, свежая, румяная, со вкусом одетая, с необыкновенно умным лицом, она была так обаятельна, что даже вздернутый нос и далеко не идеальные черты лица озарялись мягкой прелестью. Кто это? Любовница Клавьера? Я тут же спросила об этом Гийома.
      – Нет, она не в его вкусе, – сказал он с видом знатока. – Это знаменитая мадам Ролан, супруга бывшего министра, старого Ролана. А что, вам нравится этот красавчик Клавьер?
      Ревность Гийома позабавила меня.
      – Мой друг, если вас это успокоит, я могу сказать вам, что этого красавчика я ненавижу. Меня просто тошнит от него.
      Судейский громко затряс колокольчиком, призывая собравшихся успокоиться.
      – Дом оценен в четыреста тысяч ливров, такова начальная цена, – объявил он. – Особняк продается вместе с обстановкой, выторгованная сумма перейдет в собственность государства. Четыреста тысяч, граждане. Кто больше?
      Я переживала скверные минуты, глядя, как шепчутся и советуются осмотрительные буржуа.
      – Дом почти новый, мебель изготовлена немецкими мастерами…
      – Пятьсот, – скучным голосом сказал банкир Паншо.
      – Пятьсот с половиной.
      – Шестьсот тысяч, – снова сказал Паншо.
      – Шестьсот с половиной!
      На этом торг застопорился. Судейский приказал вынести из дома дорогой кофейный сервиз и картины.
      – Граждане, этот сервиз изготовлен самим Аркле де Монтами, к нему прикасались руки знаменитого графа де Лораге. Это почти реликвия, граждане. А картины – вы только взгляните на них! Это чудо искусства. Одна из них написана учеником великого Ватто, другая принадлежит кисти самого Фрагонара. Они восхитительны… И все это может стать вашим, граждане, подумайте над этим!
      Боже, как мне хотелось плюнуть ему в лицо. Эти торги были, наверно, хуже, чем аукционы на восточных невольничьих рынках. Украли чужую собственность, оставили почти нищими моих детей, а теперь еще смеют расхваливать украденное, выставляют его напоказ! Все эти вещи были мне до боли дороги. Не потому, что много стоили, а потому, что я свыклась с ними, они стали частью моей жизни, с ними было связано множество милых воспоминании. Я уже раскаивалась, что пришла сюда, но в то же время понимала, что, оставшись дома, терзалась бы еще больше.
      – Даю еще сорок тысяч сверх названного! – звонким голосом крикнул молодой человек, секретарь банкира Боскари.
      – Итак, шестьсот девяносто тысяч ливров! Кто-то может дать больше, граждане?
      Послышался голос с резким немецким акцентом:
      – Я даю семьсот тысяч, господа.
      Паншо натужно засопел. Старый скряга Шоль громко шептал соседу о том, как это людям охота выбрасывать деньги на ветер.
      – Я даю восемьсот! И еще посмотрю, найдется ли кто-то, чтобы дать больше.
      Звук этого голоса затих. Я с волнением всматривалась в толпу богачей. Мое сердце не ошиблось; поднялся Рене Клавьер, небрежным щелчком расправил кружевную манжету на рукаве, с презрительной улыбкой на губах поклонился присутствующим.
      – Как опрометчиво вы судите, гражданин. Разумеется, здесь найдутся люди, которые дадут больше. И разумеется, дом принцессы де ла Тремуйль вам не достанется.
      – Назовите вашу цену, – потребовал судейский.
      – Полтора миллиона.
      Ахнув, я спрятала лицо на груди Гийома. Клавьер произнес невероятную цифру. Цена была неслыханной, и он словно потешался над всеми, кто предлагал меньше, – как жалки они, дескать, по сравнению с ним… Я кусала себе губы от ярости. Вор, мерзавец, самый настоящий грабитель с большой дороги – вот кто теперь будет хозяйничать в моем доме! А мой сын сможет лишь изредка и издалека любоваться им и вспоминать, что его мать жила здесь когда-то.
      Я прикусила губу, чтобы сдержать злые слезы, подступившие к горлу.
      Рене Клавьер все еще стоял, небрежно поигрывая тростью. Глаза его сузились.
      – Граждане, может быть, кто-то составит мне конкуренцию?
      Никола Паншо смотрел на Клавьера с явной неприязнью.
      – Миллионов у меня тоже достаточно. Однако я найду им более надежное применение. Вы расточительны, а это всегда плохо кончается.
      Клавьер насмешливо ему поклонился:
      – Граждане, теперь я удовлетворен.
      Дом был продан, и судейский известил об этом звоном гонга.
      Стоял невообразимый шум. Отодвигались стулья, дамы звали своих кавалеров, кавалеры спешили им навстречу, кучеры громко сзывали остальную прислугу. Клумбы были вытоптаны так, что от них и следа не осталось. Буржуа убегали с лепестками раздавленных роз на туфлях.
      Судейские быстро оформляли бумаги. Я из-за плеча Гийома наблюдала, как к Клавьеру подпорхнула яркая девица, крашеная, рыжеволосая, нарумяненная, в броском алом платье, очень узком и очень декольтированном. Она щебетала ему о чем-то. Я отошла в сторону от Гийома, уже не считая нужным, чтобы он меня прикрывал. Клавьер, повернувшись, мельком поглядел на меня, потом снова обернулся и посмотрел уже внимательно. По его взгляду ничего нельзя было понять. Зато я видела, как решительно он снял руки девицы со своей шеи.
      Слезы мгновенно высохли у меня на глазах. Конечно, мое положение было незавидным, но мне, по крайней мере, нечего было стыдиться. А он был в компании девицы, в которой любой бы узнал даму с улицы, причем даму самого низкого пошиба. Гм, его вкусы явно снижаются. После Луизы Конта и Терезы Кабаррюс – эта рыжая?
      Девица тоже смотрела на меня и моргала накрашенными ресницами. «Все-таки, – подумала я насмешливо, – он при своих-то деньгах мог бы найти себе кого-то и получше».
      – Мое почтение, – произнес он, касаясь рукой шляпы. Усмехаясь, я пошла к выходу, очень довольная тем, что меня сопровождает Гийом. Раньше я, если признаться честно, относилась к Клавьеру с некоторой опаской. Теперь боязнь исчезла. Теперь я только ненавидела его, но ничуть не опасалась. Да и чего мне было опасаться? У меня уже нечего было отнять.
      – Как молчаливы вы стали, дорогая! – сказал он мне вслед. Я шла к воротам не оборачиваясь. Мне казалось, мы видимся в последний раз, и меня очень подмывало сказать ему об этом, но я сдержалась. Он ведь теперь не знает, ни где я живу, ни что собираюсь делать. Пусть лелеет свои планы сколько угодно – я в них никак не вписываюсь.
      Да и вообще, я не разговариваю с такими невежами, которые в моем присутствии даже не считают нужным обнажить голову, а уж с такими невежами, как Клавьер, – и подавно.

3

      С Гийомом мы распрощались у Нового моста. Я была рассеянна и невнимательна. Поглощенная собственными мыслями, я уже не воспринимала его всерьез. Настоящего прощания не получилось, я все говорила невпопад. Он осмелился еще раз поцеловать меня. И лишь потом, глядя на его удаляющуюся фигуру, я вдруг опомнилась, хотела его окликнуть – ведь он все-таки на фронт уходит, но очень быстро раздумала. Зачем все это? Он не хочет дружбы, а всего остального не хочу я.
      Моего возвращения домой ждали. Едва я вернулась к себе на улицу Турнон и перемолвилась о чем-то с консьержкой, как ко мне подошли три вооруженных человека.
      Я невольно попятилась, ибо уже была научена остерегаться незнакомых людей. По их одежде нельзя было понять, кто они такие. Одеты просто, ничего лишнего, но вместе с тем вид у них не бедный. Один из них, высокий, сухощавый и державшийся наиболее уверенно, напомнил мне кого-то. Сабля на перевязи, кожаная портупея, сапоги выше колен. Второй, тоже высокий, но более коренастый, был в таких же сапогах. Третий, плотный и упитанный, был одет, как клерк, в чулках и туфлях.
      – Кто вы? – спросила я сдавленным голосом. Теперь, накануне отъезда в Вену, мне очень не хотелось осложнений.
      – Мадам Шантале, – сказал главный из них очень тихо, – не бойтесь нас. Мы пришли к вам с самыми добрыми намерениями.
      Я смотрела на них почти враждебно. В голосе говорившего звучал легкий английский акцент, хотя мужчина не был похож на англичанина. Черные до плеч волосы, смуглое лицо – настоящий южанин. Впрочем, акцент давал надежду на то, что передо мной не революционер.
      – Что вам угодно? Я вас не знаю.
      – Разрешите нам подняться к вам, мадам Шантале. Я обвела взглядом его спутников: они молчали.
      – Я впервые вас вижу и не понимаю, почему, собственно, вы ко мне обращаетесь…
      – Мы вынуждены делать это, мадам Шантале. Судьба королевы в опасности.
      Я вздрогнула, поразившись такой неосторожности, и оглянулась на консьержку: не слыхала ли она этих слов? Потом, опасаясь, как бы незнакомцы снова не сболтнули лишнего, заспешила вверх по лестнице, мгновенно открыла дверь квартиры. Гости вошли, сразу направились в столовую. Я кусала губы от досады. Эти люди говорят мне о королеве! Так откуда же они узнали, кто я, где живу, если я была твердо уверена, что обо мне никто-никто не знает и сама королева, пожалуй, думает, что я нахожусь в эмиграции?
      – Я вам сразу скажу, – выпалила я рассерженно, – что я не та, за кого вы меня принимаете. Я никогда не имела ничего общего с королевой.
      – Здорово же вас запугали революционеры, мадам де ла Тремуйль де Тальмон. И это говорите мне вы – дочь знаменитого генерала королевской гвардии, вдова принца д'Энена, ближайшая подруга королевы и одна из первых дам королевства…
      Я попятилась.
      – Вы не могли бы, по крайней мере, говорить тише?
      – Мадам, – сказал главный из этой тройки, – позвольте вам представиться. Я – барон де Батц, это – мой друг маркиз де Гиш, а это – мой секретарь Дево.
      – Уходите немедленно, – сказала я, резко его обрывая. – Я не хочу иметь с вами ничего общего. С какой стати вы осмеливаетесь навязывать мне это знакомство? Я вас не звала, и единственное, чего я хочу сейчас, – это чтоб вы сию же минуту ушли из моего дома!
      Голос у меня дрожал. Барон де Батц подался вперед, схватил меня за руки, сжал мои пальцы в своих ладонях и заговорил быстро, горячо, с пылкостью истинного южанина:
      – Успокойтесь, сударыня. Мы не революционные шпионы. Мы свои. Мы хотим спасти королеву. Разве вы не видите, что творят секции?
      – Какие еще секции? – сдавленным голосом произнесла я.
      – Революционные секции. Они объединяются, чтобы низложить государя. Они уже создали свой центральный комитет.
      – Я не интересуюсь политикой, оставьте меня в покое!
      – Так вы дождетесь, что политика заинтересуется вами. Мария Антуанетта в опасности, вашей подруге грозит смерть! Еще несколько дней, и все будет потеряно.
      – Я ничем не могу помочь! – твердила я, как заклятье.
      – Так попытайтесь хотя бы! Ее высочество ландграфиня Гессен-Дармштадтская сейчас в Париже инкогнито. Она может спасти королеву, может помочь ей бежать, выехать за пределы Франции. Но Мария Антуанетта отказалась от ее помощи под предлогом того, что не может оставить сына и мужа.
      Я смотрела на него во все глаза и ни слова не воспринимала. Меня занимало совсем другое: лишь бы не прицепилась ко мне какая-нибудь новая напасть накануне отъезда в Вену! Прежде всего я должна получить паспорт.
      – Вы понимаете, сударыня? Королева отказалась от побега. А между тем чернь приходит в движение. Пройдет день-два, и Тюильри подвергнется жесточайшему нападению. Кто знает, сможет ли дворец выдержать этот натиск. А Мария Антуанетта подвергается наибольшей опасности – ее ненавидят больше всего.
      – Ну и что? – спросила я машинально. – Я ничем не могу помочь. Я больше не поддерживаю роялистов, потому что мне надо получить пас…
      – Вы или безумны, или сами не понимаете, что несете! Этот грозный окрик привел меня в чувство. Я, пожалуй, впервые осознанно посмотрела на того, кто называл себя бароном де Батцем. Укоры совести, давнее чувство дружбы к королеве боролись во мне с недоверием.
      – Чего вы хотите?
      – Наконец-то! – выдохнул он. – Я хочу, сударыня, чтобы вы попытались уговорить королеву согласиться на побег.
      Я нахмурилась. Как можно верить ему? Я не имела права быть доверчивой. Нынче аристократке попасть в тюрьму проще простого. Возможно, он подослан Коммуной, чтобы проверить, достойна ли я паспорта. Мне нельзя было рисковать.
      – Доказательства, – сказала я твердо. – Я хочу видеть доказательства.
      Они переглянулись.
      – Доказательства? – спросил барон. – Я могу дать вам ответ королевы на предложение ландграфини. Дево, ну-ка, подайте его сюда!
      Я быстро перелистала письмо, прочла несколько строк. Стиль явно принадлежал королеве:
      «Нет, графиня, хотя я и сознаю всю цену вашего предложения, я не могу его принять. Ради дорогих мне людей, чье несчастье я разделяю и которые, что бы о них ни говорили, мужественно несут свой крест и заслуживают всяческого сочувствия, я посвятила свою жизнь долгу. Если бы все, что мы делаем и терпим, принесло когда-либо счастье нашим детям – вот единственное желание, которое я осмеливаюсь лелеять. Прощайте, графиня! У меня отобрали все, не заберут никогда только сердце – и оно всегда будет любить вас, не сомневайтесь в этом, это было бы единственным несчастьем, которого я бы не перенесла».
      Недоумевая, я посмотрела на барона.
      – Вы понимаете? – воскликнул он, неправильно истолковав мой взгляд. – Все средства испробованы, королева не дает себя уговорить. Вы были очень дружны с ней. Попробуйте повлиять на ее величество.
      – Заберите это, – резко сказала я, бросая письмо на стол. – Эта бумага написана не рукой королевы.
      Гости переглянулись.
      – Разумеется, ведь королева ничего не пишет сама, опасаясь шпионов. Письмо передавалось в коробке из-под шоколада, самыми изощренными способами…
      Я возмутилась.
      – Не морочьте меня, ради Бога! Я не виделась с королевой почти восемь месяцев. Я ничего не знаю о том, что намереваются делать в Тюильри. И я не сделаю ни шагу, пока не буду уверена, что вы не подосланы Коммуной.
      – Но, мадам, – растерянно произнес маркиз де Гиш, – время не терпит, а…
      – А мои дети нуждаются в матери, а не в узнице Ла Форс, – резко продолжила я.
      Барон де Батц окинул меня мрачным взглядом. Я видела, что он взбешен, колебалась, но рисковать не хотела. С меня достаточно испытаний.
      – Послушайте! – сказал он гневно. – Если сюда к вам придет сама ландграфиня, вы поверите?
      – Да, – сказала я задумчиво, – пожалуй, я узнаю ее. Она бывала в Версале.
      – А если я предложу вам много денег, вы согласитесь отказаться от такого условия? Ее высочеству нехорошо приходить в такой квартал. А вы бедны. Я предложил бы вам сто тысяч…
      Я вспыхнула, снова подозревая какой-то подвох.
      – Вы забываетесь, – сказала я в негодовании, уязвленная и униженная, – перед вами, сударь, не ваша горничная. Уж не думаете ли вы, что меня можно купить?
      – Купить можно все и всех.
      – Меня – нельзя, – сказала я раздраженно, – и я горжусь этим. И между прочим, мне кажется, что нам больше не о чем вести разговор.
      Барон и его спутники надели шляпы.
      – Так вы обещаете оставаться в Париже ближайшие пять дней?
      – Да, – отвечала я не раздумывая, – я буду в Париже. Как раз через пять дней должен был отправляться дилижанс, идущий в Бретань, где у меня было заказано место.
      Непрошеные гости ушли, оставив меня в полнейшей озадаченности. Я совершенно не понимала, кому верить, а кого опасаться. Вокруг меня воздвигалась стена загадок. «Ах, Боже мой, – подумала я с досадой, – только бы мне перед самым отъездом не впутаться в новую авантюру!»
      Со двора донесся визгливый голос тетки Манон:
      – Мадам Шантале, а, мадам Шантале! И что это к вам за важные господа приходят? Ну, с виду – точно аристократы!
      Я уже в который раз тяжело вздохнула.

4

      Брике поднял с тротуара мой тяжелый саквояж.
      – Едем, ваше сиятельство? – спросил он весело.
      – Ну, разумеется!
      – Не мешало бы сначала позавтракать…
      – Тебе бы только завтракать! – сказала я, надвинув треуголку ему на глаза. – Сейчас не время для еды. Вот выедем из Парижа, тогда…
      Я рассчитывала выехать из города через заставу Сен-Клу, пешком добраться до Севра и уже там сесть в почтовую карету. Я так заранее задумала. Мне казалось, что на заставе на нас обратят меньше внимания, если мы не будем похожи на людей, уезжающих далеко. Просто горожане, направляющиеся в Севр или деревню.
      Мне удалось поймать фиакр, в котором ехало уже два пассажира. Удовольствие это обошлось нам почти за бесценок. Фиакр помчался по парижским улицам.
      Сегодня было тихо. Даже мальчишки не продавали газет, не кричали о новых любовных похождениях Марии Антуанетты. Все затихло, замолчало, будто приготовилось к прыжку. В этом молчании мне чудилось что-то жуткое. Затишье перед чем-то зверским, ужасным, чудовищным… Куплет фальшивой песни донесся до улицы, проник в фиакр, но даже эти слова не омрачили меня больше, чем странная тишина в Париже.
 
И Рим, и Лондон, и Берлин,
Мадрид, и Вена, и Турин…
Читают смертный приговор,
Пришитый санкюлотом.
Гремит от Сены до Бирмы,
От Конго до лапландской тьмы
Клич равенства священный.
Тираны, рок вещает так:
«Свободы огненный колпак
Пройдет по всей вселенной!»
 
      Брике с самым простодушным видом подхватил этот куплет. Я, не выдержав, отвесила ему подзатыльник.
      – Уж хоть ты-то замолчи!
      – А что такое? – обиженно воскликнул он.
      – Разве тебе непонятно? – произнесла я сердитым шепотом.
      Мой взгляд выхватывал из облика улиц отдельные тревожные мелочи: то тут, то там появляются группы вооруженных людей, бродят подозрительные люди в черном, своими речами подстрекают народ, несут на пике старые штаны с надписью: «Дрожите, аристократы, вот идут санкюлоты»… Нет, это затишье меня не обманет. Достаточно взглянуть, с каким удовольствием притаившиеся в домах мясники вывешивают из окон своих мясных лавок нанизанное на длинный нож сердце какого-то животного – видимо, теленка – и его же кровью пишут объяснение: «Сердце аристократа».
      – Когда выедем за ворота Сен-Клу, дальше пойдем пешком, – проговорила я почти машинально. – У Севрского моста сядем в дилижанс. А фиакры за чертой города стоят дороже; нам нужно быть экономными.
      Шлагбаум у заставы Сен-Клу был опущен. Фиакр остановился, кучер ожидал какого-либо приказа со стороны национальных гвардейцев. Их не было больше, чем обычно, зато значительно увеличилось присутствие странных людей в сюртуках, длинных брюках и трехцветных кокардах. Я подозревала, что это агенты центрального комитета мятежных секций, отказывающихся признавать Людовика XVI своим королем. За последние дни их число далеко перевалило за двадцать. Агенты не агитировали, а лишь стояли под стенами гвардейских будок, обмениваясь взглядами с солдатами. Между ними установилось какое-то зловещее, непонятное согласие.
      – Откройте проезд! – гневно крикнул из фиакра один из пассажиров. – Что это все значит?
      – Молчите, гражданин, – мрачно ответил ему кучер. – Разве вы не видите, что застава закрыта Коммуной?
      Я похолодела. Мне было отлично известно, что Коммуна и, в частности, мэр Парижа Петион такого приказа не отдавали: прежде чем отправиться в дорогу, я десять раз это перепроверила. Значит, начался мятеж, значит, городские революционные секции наперекор Коммуне перекрыли дороги, а мэрия не может сопротивляться или – что более вероятно – закрывает глаза на происходящее и ждет, чья возьмет.
      Мною овладело желание выйти из фиакра и броситься бежать. Я инстинктивно боялась гвардейцев, они причиняли мне только зло. Я бы, вероятно, и убежала, но гвардейский начальник уже подходил к нам. Тогда я решила взять себя в руки. С каких это пор я стала такой пугливой? В конце концов, я назовусь мадам Шантале, и пусть кто-нибудь попробует меня разоблачить!
      – Поворачивайте назад! – развязно скомандовал начальник. – Застава закрыта. Сегодня и мышь не выскользнет из города.
      – Но, сударь! – воскликнул нетерпеливый пассажир в фиакре. – Это совершенно невероятно! У меня в Алансоне умерла мать. Я должен прибыть туда.
      – Все вы так говорите. Эй, кучер, поворачивай! Застава закрыта.
      – Но по чьему приказу? Гвардеец гневно фыркнул себе в усы.
      – Если бы я тут перед каждой свиньей объяснялся, то уже давно был бы в Шарантоне! Отправляйся назад и не задавай лишних вопросов!
      Он схватил лошадей под уздцы, стараясь повернуть их назад.
      – Эй, ты, проклятый кучер, если ты сейчас же не унесешь отсюда ноги и не заберешь эту колымагу, я тебя арестую!
      – А я буду жаловаться! – заявил нетерпеливый пассажир. – На вас, милостивый государь, и на ваше самоуправство. Мы живем в стране, где существует закон, а вы творите здесь беззаконие.
      Гвардеец вытаращился на него с полнейшим изумлением, смешанным с яростью. Глаза его наливались кровью, лицо багровело. Я со страхом подумала, как неосторожно во времена революции напоминать кому-то о законе.
      – Закон? – прорычал гвардеец. – Ах, закон! Ребята, вы слышали этого аристократишку? Ах ты, роялист проклятый, подлый предатель! Милостивыми государями он нас называет… Ну, так я тебе задам милостивого государя. Эй, парни, забирайте его себе!
      Теперь подошли и те люди в штатском. Двое из них принялись вытаскивать пассажира из фиакра, четвертый грубо объявил:
      – Вы арестованы, гражданин!
      – Вы должны показать мне ордер! – воскликнул пассажир. Удар по лицу заставил его замолчать. Что-то тупо хрустнуло – возможно, жертве переломили нос. Разбились вдребезги о мостовую очки. Гвардейцы рылись в вещах арестованного, бесцеремонно, как вещи совершенно никчемные, выбросили в кусты медицинские инструменты – трубку, коробки с порошками.
      – Знаем мы ваш закон! – повторял гвардеец. – Ничего, в Консьержери тебе объяснят, что такое настоящий закон по-санкюлотски. Такие, как ты, спят и видят толстого Луи на троне. А если не Луи, так это английское дерьмо, герцога Йоркского.
      – Сержант, – сказала я, прерывая его речь и улыбаясь как можно очаровательнее, – сержант, нельзя ли задать вам несколько вопросов?
      Я уже успела выйти из фиакра и вспомнить, что я красива. Может, на это животное подействует последнее обстоятельство? Тем более, что, взглянув в зеркальце, я увидела, что у меня чудесный цвет лица, белоснежные зубы, легкий румянец на щеках, отливающие золотом волосы…
      Сержант приблизился ко мне с самым хмурым видом.
      – Что еще такое?
      – Сержант, но неужели нет никакой причины, позволяющей покинуть Париж? Скажите мне! С виду вы такой добрый.
      – Гм! – сказал он. – Чего же вы хотите, гражданка?
      – Не называйте меня гражданкой, – сказала я, подходя еще на шаг. – На улице Турнон меня все зовут просто Сюзанна.
      – На улице Турнон? – оживился он. – Черт возьми, я не думал! Я живу совсем рядом, на улице Кордельеров.
      – И вы, наверно, член клуба кордельеров?
      – Тысяча чертей! С первого же дня, как он появился! Гвардеец заметно повеселел и разглядывал меня почти покровительственно.
      – Так вы хотите уехать, соседка?
      – Только на два дня, сударь. Мне нужно отвезти моего брата в Суассон и еще…
      Говоря о брате, я имела в виду Брике.
      – Что еще? – весело осведомился гвардеец. – Видно, вас ждет какой-то молодец с пышными усами и вы едете к нему?
      Я сделала вид, что ужасно смущена.
      – Видит Бог, вы так догадливы, сержант. В Суассоне… понимаете, там находится лагерь волонтеров, и среди них – мой жених. Его зовут Гийом Брюн.
      Разыгрывая из себя дурочку, я врала напропалую, смешивая и ложь, и правду.
      – Э, да вы знаете Брюна, крошка Сюзанна! – воскликнул гвардеец, фамильярно потрепав меня по щеке: – Какова красотка! Да только при всем уважении к Брюну – а я его уважаю, он малый что надо – выехать из Парижа никак нельзя, если только…
      – Если что?
      – Если у тебя нет пропуска и свидетельства о благонадежности.
      Я передернула плечами.
      – А где их взять?
      – Надо поехать в Коммуну, малышка… или еще лучше – к комиссару нашей секции. Ведь мы из одной секции, правда? Из секции Французского театра. Там хороший комиссар, я его знаю три года, этого Билло-Варенна. Тебе он живо выдаст пропуск.
      Я очень в этом сомневалась. Если гвардеец считает этого Билло-Варенна хорошим парнем, то я, разумеется, совсем иного мнения.
      – А как быть со свидетельством о благонадежности?
      – О, это все та же контора, крошка. Все находится в одной секции. Зайдешь в наблюдательный комитет и возьмешь свидетельство.
      Я впервые слышала о подобном комитете и очень сомневалась в его законности, но мыслей своих вслух не высказала.
      – Ах, сержант, неужели мне придется возвращаться в город?
      – Что поделаешь, сестренка! Вот столкнем с трона жирного Луи, вытрясем душу из аристократов, тогда и отменим все эти строгости.
      Делать было нечего. Мы с Брике быстрым шагом пошли прочь от заставы. Я испытывала мучения при мысли о том, что мне придется нанимать извозчика: если так пойдет и дальше, мои деньги мигом растают. Но еще больше я мучилась, сознавая то, что никакого пропуска мне не дадут, не говоря уже о свидетельстве. Временами мне становилось просто страшно. Неужели в такое ужасное время я останусь в Париже и дождусь, что аристократов станут резать, как гугенотов в Варфоломеевскую ночь? Я уже и не знала, получу ли я заграничный паспорт. Мне хотя бы повидать Жанно – мы с ним полгода не виделись…
      Меня уже занимала не Вена, а Бретань, но и туда мне ехать было заказано.
      – А вы ловко притворяетесь, ваше сиятельство! – болтал Брике с самым беспечным видом. – Вы все так ладно говорили, что гвардеец стоял болван болваном.
      Терпение у меня лопнуло.
      – Послушай, – сказала я дрожащим голосом, – если ты еще раз назовешь меня «ваше сиятельство», я не выдержу и закричу!
      Я очень нервничала. Дурное предчувствие не покидало меня. Я шла в секцию Французского театра, к комиссару Билло-Варенну, с намерением получить пропуск и наперед знала, что ничего из этого не выйдет. Не дадут мне пропуска… Если уж Коммуне вздумалось захлопнуть мышеловку, из ловушки не уйти никому. А в лагере революционеров у меня не осталось ни союзников, ни даже знакомых. Лафайет уехал в армию и сам вот-вот эмигрирует. Дантон… он умеет только болтать.
      Бледная, подавленная, сдерживая внутреннюю дрожь, вошла я под своды древнего монастыря кордельеров, где ныне размещалась секция Французского театра. Клерки посматривали на меня равнодушно. И, заметив их взгляды, я вдруг разозлилась.
      Меня так уязвило мое униженное положение, что я разом избавилась от всякого страха. Они хотят, чтобы принцесса де ла Тремуйль просила, умоляла и унижалась? Они не дождутся этого! Мне вдруг стало стыдно за то, что я так боялась их, – стыдно настолько, что я зло вспыхнула. Не обращая внимания на протесты многочисленных секретарей, я быстро прошла к двери, где заседал комиссар секции.
      – Робер в Коммуне! – останавливал меня человек с повязанным вокруг головы платком. – Отойдите от двери, женщина! Робера нет.
      – Плевать я хотела на вашего Робера, – грубо отрезала я, вырываясь. – Мне нужен Билло-Варенн.
      Человек пытался удержать меня. Ловко изогнувшись, я укусила его за руку. В борьбе мне удалось нащупать холодную ручку двери, я нажала ее, и дверь поддалась. Я живо проскользнула в кабинет.
      Здесь было темно, и я не сразу различила фигуру комиссара. Комната была захламлена деревянными ящиками, оружием, кучами исписанных бумаг, засыпана табаком и окурками дешевых сигарет. Вместо свечи горел оплывший огарок, возле которого комиссар и работал. Сам Билло-Варенн показался мне худым, долговязым и злым. Длинные слипшиеся волосы были завязаны сзади лентой, лицо испещрено следами оспы и морщинами, одежда небрежна и грязна. Билло-Варенн производил впечатление грубого и дурно пахнущего субъекта.
      – Разве я разрешал кого-то пускать ко мне? – крикнул он, едва я вошла. – Эй, Барбье!
      – Да постойте же, гражданин! Подождите звать своего секретаря. Я так надеялась, что вы будете любезны.
      – Кто вы такая, дьявол вас побери! – заорал комиссар. – Убирайтесь, у меня и без того дел по горло!
      – Ну, немного вежливости никогда не помешает, гражданин.
      – Я вас арестую сейчас, – пригрозил он, – сейчас же арестую, вы себя ведете очень подозрительно!
      – Знаете, а Гийом Брюн никогда не говорил мне, что вы подвержены таким припадкам.
      – Гийом Брюн?
      Комиссар поднялся из-за стола, окинул меня подозрительным взглядом.
      – Сейчас вы скажете мне, что вы его сестра или любовница.
      – Нет, – возразила я, – сейчас я попрошу вас выдать мне пропуск.
      Билло-Варенн побагровел, это было заметно даже в потемках.
      – Вы сумасшедшая? – осведомился он.
      – С каких это пор желание выехать из Парижа стало признаком сумасшествия?
      – Значит, вы враг, и вас следует арестовать. Эй, Барбье!
      – Постойте, – остановила я его, – я еду к Гийому Брюну в Суассон. Он мой жених. И за это вы хотите посадить меня в тюрьму?
      Он ухмыльнулся.
      – Тюрьмы уже переполнены. Вас посадят в караулку.
      – Только за то, что я прошу у вас пропуск?
      – Черт возьми! – заорал он. – Пропуска выдаются только торговцам, коммивояжерам и негоциантам!
      – Ну, а мне хочется кое-что передать Брюну. Я его невеста, говорю же вам.
      – Невеста? – переспросил он недоверчиво. – Ну-ну, врите дальше.
      – Я не лгу. Мое имя Сюзанна Шантале. Дайте мне пропуск! Он нервно посмотрел на часы.
      – Тысяча чертей, мне давно пора в Коммуну!
      Еще раз взглянув на меня, Билло-Варенн принялся перелистывать какие-то списки – видимо, жителей секции Французского театра. Я полагала, что имя Сюзанны Шантале должно там быть. Так звали одну служанку, которая когда-то работала у меня. Она и жила где-то в этом квартале. Потом она уволилась, и я не знала, что с ней стало.
      – Как ваше имя? – хрипло переспросил он.
      – Сюзанна Шантале.
      Он поднял на меня налитые кровью глаза. Я поняла, что он выяснил что-то весьма для меня неприятное, и похолодела от страха.
      – Ах, Сюзанна Шантале! Сюзанна Шантале умерла два года назад в возрасте пятидесяти лет – вот, у меня все записано!
      От ужаса я готова была зажмуриться.
      – Так вы, черт побери, просите у меня пропуск на чужое имя?
      Он вскочил на ноги, потрясая кулаками:
      – Я сразу почувствовал, что ты подлая аристократка! Эй, Барбье! Арестуй эту бывшую!
      Секретарь не являлся, и Билло-Варенн принялся орать во весь голос:
      – Барбье! Барбье! Тысяча чертей, я и тебя арестую! Пока он кричал, брызжа слюной во все стороны, я успела прийти в себя и привести в порядок свои мысли. Мой мозг заработал с лихорадочной быстротой. Итак, едва явится этот Барбье, я буду арестована. Теперь уж меня убьют, это точно. Возможно, даже без суда.
      Не выдержав, Билло-Варенн бросился к двери, намереваясь сам найти секретаря или позвать для моего ареста кого-то другого.
      Я не раздумывала больше. Мне нужно было защищать себя, и тут уж действовал инстинкт самосохранения. Прежде чем комиссар успел распахнуть дверь и выкрикнуть в коридор роковые слова, я схватила с ящика тяжелый большой пистолет и с размаху ударила рукояткой Билло-Варенна по затылку, вложив в удар всю силу, на какую только была способна.
      Билло-Варенн остановился, взмахнул руками и, застонав, рухнул на пол.
      Вся дрожа, я огляделась по сторонам и отбросила тяжелый пистолет. Страшно мне не было, вместо страха я почувствовала даже некоторое злое торжество. А как же, я хоть чуть-чуть отомстила… Отец гордился бы мной.
      За дверью слышались непрерывные шаги и шарканье, но ни один человек не подходил близко, зная, видимо, приказ комиссара не входить. Брезгливо обойдя его бесчувственное тело, я вытащила из деревянного ящика маленький дамский пистолет. Видимо, его отобрали у какой-то аристократки. Что ж, теперь он послужит мне. Теперь у меня будет оружие. Стрелять я совершенно не умела, но мне было ясно, что в те жестокие времена, которые наступают, я должна научиться защищаться.
      Потом я взглянула на Билло-Варенна. Он, вероятно, был без сознания, ибо изредка я слышала глухие тяжелые стоны. Мне было ясно, что спустя четверть часа он придет в себя и даже сможет подняться. Надо было уходить.
      Сунув пистолет за тугую подвязку на бедре, я быстро одернула юбку, поправила волосы и попыталась изобразить на лице подобие улыбки. К моему удивлению, мне это удалось. Сохраняя все то же спокойствие, изумлявшее меня саму, я вышла из кабинета комиссара секции и плотно прикрыла за собой дверь.
      Меня никто не остановил. Барбье на месте не было, а остальные санкюлоты смотрели на меня равнодушно. Я улыбнулась им и выскользнула из монастыря кордельеров.
      И уже на улице, когда я убедилась, что за мной никто не наблюдает, я бросилась бежать во весь дух, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих. Брике, поджидавший меня на углу, мигом сообразил, что положение осложнилось, и бросился ловить извозчика.
      Я на ходу села в фиакр и, с трудом переводя дыхание, крикнула кучеру:
      – Улица Турнон в Сент-Антуане, и луидор на выпивку, если доедешь туда за десять минут!

5

      Приехав домой, я уже знала, что мне делать. Из Парижа мне не уехать, заставы закрыты наглухо, и для выезда потребовалось бы брать их штурмом. В городе назревает что-то ужасное – это по всему ясно. Таким образом, мне придется искать убежища в Тюильри. Я отправлюсь туда уже сегодня вечером. Там, во-первых, будет безопаснее – ведь дворец укреплен, и я избавлюсь от опасений, что меня зарежут прямо на улице. Во-вторых, в Тюильри я могу найти какого-нибудь человека, который бы помог мне уехать. Все аристократы сейчас в трудном положении, стало быть, они должны помогать друг другу.
      Брике ворчал и хныкал, требуя еды. Я на скорую руку приготовила ему яичницу, лишь бы он от меня отвязался, и мальчишка на некоторое время замолк, дав мне возможность подумать. Потом Брике принялся мыть после себя посуду, и я сразу же вздрогнула от звона разбитой тарелки.
      Поднимаясь, чтобы помочь ему, я опрокинула саквояж, с которым совсем недавно собиралась уехать. Среди прочих вещей, выпавших из него, был и маленький томик в зеленой оправе. Забыв о Брике, я с улыбкой подняла книгу. Как она оказалась здесь? Вольтер… Его читала когда-то синьорина Стефания. Вероятно, я привезла этот томик еще тогда, в феврале, когда приехала из Сент-Элуа. Я перелистала книгу, грустно улыбаясь, и вдруг заметила между страницами пожелтевший исписанный лист бумаги, сложенный вчетверо.
      Места сгибов были так заглажены, что я с трудом развернула лист. Сердце у меня" забилось сильнее. Почерк был мне незнаком, но письмо было написано по-итальянски – на том самом языке, который я сейчас немного забыла.
      «Милая Ритта, вероятно, пройдет немало времени, пока ты получишь это письмо, – быть может, год или два. Отец увез тебя в монастырь. Если когда-нибудь он позволит тебе встретиться с нами и ты сама захочешь нас повидать, тебе достаточно найти в Париже дом номер 16 на улице Эгу-Сен-Катрин и спросить о нашей судьбе Лоренцо Бельтрами. Он скажет тебе, где мы находимся.
      Первое, что мы с Джакомо сделаем в Париже, – это поженимся.
      Да благословит тебя Бог.
      Стефания Старди, Джакомо и Розарио Риджи. 10 января 1780 года, Сент-Элуа в Нижней Бретани».
      Потрясенная, я еще дважды прочла письмо. Потом снова взглянула на дату: прошло двенадцать лет! Не год и не два, а целых двенадцать!
      Предположения Антонио оправдывались. Он был прав, когда говорил, что Джакомо не мог исчезнуть, не оставив даже записки.
      Итак, я думала, что совсем одна в Париже, а у меня, оказывается, могут найтись родственники! Да еще какие родственники – родные братья!
      Что я помнила? Их лица? Их голоса? Нет, пожалуй, это почти стерлось в памяти. Но я помнила сказку Джакомо о голубоглазой фее Кренского озера. Я помнила, что тогда, все вместе, мы были очень дружны. Мы были счастливы. Наконец, я помнила, как мы с Розарио, босые, бежали по маковому лугу навстречу розовому солнцу, громко смеялись, а тугие стебли трав хлестали нас по щиколоткам и осыпали брызгами росы. Как хорошо мне было тогда!
      Значит, достаточно сходить на улицу Эгу-Сен-Катрин, и я буду знать, где Джакомо? Я задумалась. Это, конечно, маловероятно. Письмо было написано двенадцать лет назад. За этот срок названный мне Лоренцо Бельтрами мог умереть или переехать. Но этого адреса вполне достаточно, чтобы я попыталась хотя бы разыскать брата.
      Я очнулась лишь тогда, когда Брике дернул меня за рукав.
      – Мадам, да что вы сидите? Пора уходить. Если вы этого комиссара пришибли, вас искать будут.
      Брике, узнав какую-нибудь тайну, тут же принимался болтать о ней.
      – Помолчи немного! – сказала я. – Ты собрался уже? Тихий стук в дверь помешал Брике ответить.
      Я похолодела. Кто бы это мог быть? Я никого не ждала. Стук повторился.
      – Ну-ка, ступай открой, – скомандовала я, нащупав сквозь ткань юбки пистолет. Если это за мной, я…
      Порог переступила изящная дама под вуалью и уже знакомый мне барон де Батц, вооруженный, как и в прошлый раз.
      – Ах, слава Богу! – произнесла я, облегченно вздыхая Я совершенно забыла о бароне Забыла даже, что он обещал явиться именно сегодня.
      – Вам не придется уговаривать меня идти в Тюильри, – сказала я устало. – Из Парижа мне не удалось выехать. Так что идти мне некуда, кроме как…
      – Вы меня узнаете? – прервала меня дама, поднимая вуаль.
      Я рассеянно сделала реверанс.
      – Ваше высочество, вы – ландграфиня Гессен-Дармштадтская?
      Дама гордо кивнула.
      – Я узнаю вас, мадам. Но нынче в этом нет никакой необходимости. И не увидев вас, я бы все равно пошла в Тюильри.
      Дама переглянулась с бароном.
      – И вы заставили меня идти сюда, если идти было незачем? Барон пожал плечами, словно признавал свою ошибку.
      Потом обратился ко мне.
      – Почему вы пытались уехать? Ведь вы обещали, что останетесь в Париже еще на пять дней!
      – Я была уверена, что срок, обещанный мной, истек еще вчера.
      – И вы решили уехать без пропуска? Как вы наивны, сударыня.
      – Заставы закрыли только сегодня, и я не знала об этом.
      – Заставы закрыты со вчерашнего вечера, и неизвестно, на какое время.
      Он почтительно поклонился ландграфине.
      – Ваше высочество, вам лучше спуститься вниз и поскорее уехать. Оставаться здесь вам небезопасно.
      – Вы советовать, чтобы я уехаль?
      – Да, принцесса, я вам это советую. Если ваши благородные намерения найдут отклик у королевы, вас немедленно известят.
      Мы остались одни. Барон повернулся ко мне и посмотрел так испытующе, что я не выдержала его взгляда.
      – Вы готовы ехать в Тюильри, сударыня?
      – Куда же мне еще ехать?
      – Не отвечайте вопросом на вопрос. Знаете ли вы, что сегодня ночью или, самое позднее, завтра утром дворец Тюильри подвергнется нападению и будет взят санкюлотами?
      Я ошеломленно посмотрела на барона.
      – Вы хотите сказать, что Тюильри падет, как Бастилия?
      – Да. Готовы ли вы к этому, сударыня?
      Я тяжело вздохнула.
      – Что поделаешь, ведь я обещала вам… хотя, поверьте, весьма маловероятно, что королева прислушается ко мне. Она так горда, что вряд ли согласится бежать… К тому же вы сами говорите, что Тюильри обречен… Стало быть, он окружен и убежать оттуда невозможно.
      – Дворец не окружен и вряд ли будет окружен до самого штурма. Санкюлоты военным делом не владеют. Если вам удастся повлиять на Марию Антуанетту, я достану вам пропуск и, если вы избегнете ареста, вы уедете из Парижа.
      – Вы достанете мне пропуск? – переспросила я. – Но это невозможно!
      – Я куплю его.
      – Купите? О, если бы он продавался! Он жестом остановил меня.
      – Я даю вам слово, сударыня. Итак, вы идете в Тюильри?
      – Да, сударь.
      – Тогда возьмите вот это.
      С этими словами он протянул мне крошечную стеклянную трубочку.
      – Спрячьте ее за корсаж.
      – Но что это? Зачем?
      – Это цианистый калий, сударыня.
      – Яд? Вы предлагаете мне яд?
      – Да, сударыня. Вам стоит раскусить ампулу и…
      – Но, ради всего святого, зачем это мне?
      – Затем, зачем цикута нужна была Сократу. Чтобы избежать мучительной смерти – разве это непонятно?
      Потрясенная, я машинально спрятала ампулу.
      – Все вещи оставьте здесь, – приказал он, заметив, что я оглядываюсь по сторонам. – Они только помешают вам.
      Я повиновалась, чувствуя, что понемногу начинаю подпадать под власть этого странного незнакомца, смуглого, как гасконец, с глазами черными, как ягоды терновника, с типично южной внешностью и английским акцентом. Кто он? Откуда его осведомленность и богатство? Почему он вмешивается во все?
      Во дворе дома я встретила Брике и приказала ему дожидаться меня в доме номер 16 на улице Эгу-Сен-Катрин. Несколько луидоров барона совсем его успокоили.
      Мы ушли. И почему-то мне показалось, что за нашим уходом следят чьи-то глаза.

1

      Ночь была тихая и по-августовски душная. Золотисто-дымчатыми кварцами мерцали на небе звезды. Было жарко, и даже роса не взбрызнула каплями листья цикламенов, самшита и жимолости. Пронзительная тишина стояла в воздухе, не нарушаемая даже соловьиным щебетом. Птицы тоже умолкли, словно ожидая чего-то.
      Пробило полночь. Чуть спустя из-за туч выглянула луна, и сумрачный золотисто-лунный свет залил павильон Флоры, сад Принцев и террасу Маленький Прованс. Вдоль галерей горели свечи, темными радужными бликами отражаясь в зеркалах. Цветной пояс факелов охватил Тюильри. Было хорошо видно, что у каждой амбразуры окна, в каждом проеме, у косяков дверей залегли солдаты – последние защитники дворца…
      Я медленно прошла вдоль галереи в комнаты Марии Антуанетты. Там были сумерки: зажжено было только одно золотистое бра. Я видела одни силуэты: расплывшуюся фигуру Людовика XVI, вжавшегося в широкое кресло, измученно склоненную голову королевы, четко вырисовывающуюся на фоне распахнутого окна, худой силуэт принцессы де Ламбаль де Савой-Кориньян, и еще нескольких людей, оставшихся верных монархии, – камердинер Лапорт, несколько министров, командир швейцарцев Бекман…
      Они ждали. Чего? Разумеется, своего конца. Оставалось только прошептать слова молитвы: «В руки твои, Господи, предаю душу свою…»
      – Ваше величество, – тихо произнесла я, решаясь на последнюю попытку, – умоляю вас, покиньте дворец!
      Королева не посчитала нужным даже ответить на мои слова. А ведь уйти можно было… Дворец не был окружен, подходы к нему пока свободны. Мария Антуанетта была слишком горда, чтобы уйти. И усилия ландграфини были тщетны…
      – Главные ворота уже закрыли? – спросил король.
      Я кивнула. Ворота были распахнуты до самой полуночи навстречу всем аристократам, желавшим защитить короля. Да где им было взяться в Париже?
      – Пришло не более двух сотен, сир, – сказала я.
      – Негодяи, – прозвучал в сумерках голос мадам де Ламбаль. – Трусы, они предпочли отсиживаться за границей.
      Она имела право так говорить. Измученная болезнью, уже уехавшая в Лондон, она тут же вернулась, узнав, что ее подруге королеве грозит опасность.
      – Сейчас придет маркиз де Манда, – сказала я, чтобы немного сгладить тягостное впечатление, вызванное словами принцессы.
      Он пришел буквально сразу же после моих слов – маркиз де Манда де Грансей, командующий охраной дворца, жесткий, суровый военный, настоящий солдат. Едва он вошел, все взоры с мольбой устремились к нему: как там, вокруг Тюильри? Что происходит в Париже? Удастся ли нам пережить эту ночь или мы уже к утру будем зарезаны?
      – На вас вся надежда, – устало и обреченно проронила королева, и уже не было нужды добавлять что-то еще.
      – Ваше величество, я жизнь отдам за вас и короля. Но известие у меня неприятное.
      Людовик XVI неловко повернулся в своем кресле, принял у Лапорта бокал с прохладительным.
      – Как будто за последние два года были какие-нибудь приятные известия, – заметила королева. – Говорите, маркиз, мне теперь все равно, я и умереть готова безропотно.
      – Ваше величество, такая готовность пока ни к чему. Я хотел только сообщить последние новости: в Ратуше собрались мятежные секции. Мэр Парижа Петион изолирован, и власть перешла к бунтовщикам, столица полностью в их руках.
      – Но Тюильри?..
      – Сколько всего этих секций?
      – Каковы силы дворца?
      Маркиз де Манда жестом остановил все вопросы.
      – Господа, я все скажу. Секций собралось двадцать восемь. Остальные выжидают, но нам от этого мало толку.
      Наступила тишина, и слышалось лишь, как посапывает во сне маленький принц Шарль Луи: он, утомленный тревожным днем, мог спать даже среди такого шума.
      – Сир, – обратился маркиз к Людовику XVI, – санкюлотами командует некий Югенен. Кто он такой – никому не известно. Мне назвали имена некоторых других предводителей наиболее крупных отрядов этого сброда: это Муассон, Александр, Вестерман и Тулан.
      – Но скажите же хоть что-нибудь о наших силах! – воскликнула я, не выдержав.
      – Скажу, сударыня, – сурово отвечал мне маркиз. – Можете, если угодно, оценить мое военное мастерство. Подступы со стороны Нового моста защищаются жандармами и артиллеристами секции Генриха IV. Проход со стороны Манежа перекрыт отрядом роялистов, верных их величествам. Вход в сад Тюильри со стороны площади Людовика XV защищен четырьмя пушками. Перед воротами на площади Карусель стоят шесть пушек и жандармы. Еще четыре пушки установлены во дворе Принцев… Наконец, в самом дворце сосредоточены 950 швейцарцев под командованием майора Бекмана, двести аристократов, которые откликнулись на призыв короля, 900 конных жандармов и две с половиной тысячи гвардейцев.
      – Что, значит, мы можем защищаться? – спросил король взволнованно.
      – Мы превратим Тюильри в неприступную крепость, – сурово отвечал командир. – Сир, мы будем стоять до последнего. Но…
      – Что такое?
      – Силы наши невелики, ваше величество.
      – На ведь минуту назад вы перечислили нам всех защитников дворца, и их насчиталось что-то около четырех с половиною тысяч. Да еще пушки…
      – Все это так, сир, – жестко отвечал маркиз де Манда, – но из этих четырех с половиной тысяч большую часть составляют национальные гвардейцы, настроенные республикански.
      – Республикански? Следует ли понимать это так, что они нарушат присягу?
      – Очень легко, сир. Кроме того, девять сотен жандармов хотя и более верны, чем гвардейцы, но все же не вполне надежны. В случае замешательства они перейдут на сторону сброда. И это еще не все. Канониры, поставленные у пушек, уже сейчас заявляют, что не станут стрелять.
      Из группы людей, стоявших в темноте, выделился человек воинственного вида в сдвинутой на ухо треуголке.
      – Прошу простить меня за невежливость, сир, но я хочу сказать, что наша секция Библиотеки не примкнула к мятежу и если угодно, наш батальон штыками заставит предателей канониров стрелять!
      – И наша секция Луи XIV полагает так же, – отозвался кто-то из темноты.
      – Штыками не заставить никого, – резко возразил маркиз де Манда. – Нам нужна смелость, твердость и уверенная решимость. Только этим мы можем устрашить предателей. Они увидят нашу уверенность и заколеблются в своей измене. Да, сир, именно так.
      Король тяжело повернулся в кресле. Свет ночника упал на его лицо – усталое, отекшее, измученное. Парик помятый, костюм в беспорядке… Но главное – на лице ни следа решимости, о которой говорил только что маркиз.
      – А что скажете вы, господин Лангланд? – спросил Людовик XVI, обращаясь к командиру канониров, и в голосе его звучала надежда. – Правда ли то, о чем говорил господин де Манда? Будете ли вы верны присяге?
      Мрачная тень легла на лицо Лангланда.
      – Посмотрим, – произнес он почти грубо.
      – Вы, сударь, не смейте так отвечать! – раздался молодой голос, полный презрения и ярости. – В такую минуту здесь не место изменникам и шпионам, способным ударить в спину! Трусы, замышляющие предательство, должны знать, что их ждет смерть, и только смерть!
      С этими словами молодой аристократ со звоном обнажил шпагу. Лангланд хмуро отступил в темноту.
      Испугавшись, я бросилась между ними, стремясь погасить ссору.
      – Господа, ради Бога, вы просто с ума сошли! Сейчас только распрей нам и недоставало… Успокойтесь, умоляю вас! – Повернувшись к дворянину, я обратилась к нему голосом, полным укора: – А вы сударь, как вы можете? На глазах у ее величества… Имейте хоть каплю уважения к ней! Я не имею чести знать вашего имени, но я уверена, что действовали вы под влиянием горячности… Господин Лангланд достоин всяческого презрения, но таковы ли все канониры, находящиеся в его подчинении?
      – Да, – повелительно поддержал меня маркиз де Манда, – дуэли сейчас излишни. Почему вы здесь, маркиз де Лескюр? Отправляйтесь в галерею и займите свое место у амбразуры окна!
      Приказ прозвучал так твердо, что молодой человек и не подумал возражать. Сдержанно поклонившись, он оставил комнату королевы.
      Я посмотрела ему вслед. Маркиз де Лескюр… Как забывчива я стала! Ведь это тот самый дворянин, который в феврале привез мне письмо от отца и говорил о предстоящем великом мятеже Вандеи, Бретани и Пуату. Святой Боже, где же он, этот мятеж?
      – Таким образом, – сказал маркиз де Манда де Грансей, – абсолютно верны их величествам только швейцарцы и аристократы, собравшиеся во дворце по призыву короля. Они тверды, как камень, и будут стоять до последнего. Это утешительно, сир. Но неутешительно другое: таких верных защитников едва ли больше тысячи.
      – Тысячи? – вскрикнула Мария Антуанетта. – О мадонна! Всего тысяча, а стаи убийц растут как снежный ком!
      Часы громко пробили три четверти первого. Наступила тишина, вызванная словами королевы и предчувствием чего-то зловещего. И тут где-то вдалеке, словно подтверждая это предчувствие, злорадно ударил колокол. Звонила одна церковь, другая… Перезвон усиливался, нарастал, усугубляя тягостное впечатление от собственного звучания, к мрачному набатному гулу присоединялись другие церкви. Набат плыл над Сеной со стороны квартала Сент-Антуан, заполнял все пространство, проникал в щели, неприятным дребезжанием раздражал слух. А когда ударили в колокол церкви более ближних секций Гравилье, Моконсейль и Ломбар, их набат слился в такое мощное звучание, что сомнений больше не осталось: это знак к началу мятежа. Непонятно откуда донеслась громкая барабанная дробь – положительно, готовилось наступление.
      И в такт к этой зловещей какофонии раздался душераздирающий возглас Марии Антуанетты, полный отчаяния, муки и сознания несправедливости:
      – Чего они хотят от меня? Скажите! Что я сделала им, Боже мой?

2

      Измученная тревогой и усталостью, я заснула на стуле где-то в прохладном углу галереи. Ночь казалась бесконечной. Во сне мне было жарко, снились непонятные кошмары. Я вскрикивала, ибо мне казалось, что с Жанно случилось что-то ужасное. Я открывала глаза, непонимающим взглядом оглядывалась по сторонам и успокаивалась: Жанно не здесь, Жанно в Сент-Элуа, в безопасности, на попечении Маргариты! С тоской в груди я снова погружалась в тяжелый чуткий сон. За окном было тихо, сад Тюильри тоже, казалось, спал глубоким сном, хотя ночная тьма между деревьями уже начинала светлеть и рассеиваться.
      В четыре часа утра над Парижем взошло кроваво-красное солнце, огненно-опаловым светом залило Тюильри, смешавшись с серым ночным мраком. Солнце предвещало, что день будет жаркий…
      – Сударыня, – сказал мне кто-то на ухо, – не угодно ли вам пройти в комнату, где отдыхают остальные женщины?
      Я открыла глаза. Эти слова произнес офицер лет двадцати шести в шитой золотом перевязи и полном вооружении.
      – Вы – Тьерри д'Альзак? – спросила я вдруг.
      – Да, сударыня, – удивленно произнес он, помогая мне подняться.
      Я машинально одернула платье, привела в порядок волосы.
      – А меня вы узнаете?
      – Нет, к сожалению… но вижу, что вы мужественная женщина. Позвольте, я провожу вас к остальным аристократкам, а потом вернусь на свой пост. Вы сможете выспаться не на стуле, а на кровати.
      – Тьерри, – сказала я, – ведь я Сюзанна.
      – Сюзанна?
      – Да.
      – Принцесса де Тальмон? О Боже! Девочка в голубом платье из тафты!
      – Ах, когда это я была девочкой!
      Он поцеловал мне руку. Я смотрела на этого человека, вспоминала свое детское любовное приключение – ведь он был первым мужчиной, поцеловавшим меня, – но радости не чувствовала. Тоска, печаль, какие-то совершенно сумрачные ощущения…
      – Наконец-то вы меня узнали…
      Я пошла по галерее, сопровождаемая своим давним знакомым.
      – Где вы были все это время? Я не встречала вас в Версале.
      – О, вот видите, а я слышал, что вы были звездой. Слышал обо всех ваших увлечениях, о графе д'Артуа и вашем замужестве.
      – А где были вы?
      – На острове Сан-Доминго. Потом служил в Индии и на Маскаренских островах.
      – За что же свалилась на вас такая немилость?
      – Не знаю. Я подчинялся приказу. В колониях я стал генералом.
      – Вы генерал? О, милый Тьерри, я сожалею, что наше знакомство не продолжилось!
      – А я не могу вспомнить о нем без краски стыда.
      – Не скромничайте. От вас был в восторге весь монастырь, где я воспитывалась.
      – В восторге? Но они даже не знали меня!
      – Знали, еще как! По моим рассказам.
      – Восхищаться особенно нечем, милая Сюзанна… Я был неуклюж и неловок.
      – Мой друг, в свои восемнадцать лет вы уже были неотразимы. Помните тот ослепительный фейерверк над поместьем Бель-Этуаль?
      Он кивнул, сжимая мою руку.
      – Мы пришли, дружок. Я грустно улыбнулась.
      – Прощайте, Тьерри. Эта встреча доставила мне несколько приятных минут. Я хотела бы увидеть вас еще раз и… и желаю вам поэтому остаться живым.
      Мы расстались. Я прошла в комнату для женщин, Тьерри вернулся на свой пост, к пушкам и ружьям. Прижавшись лицом к прохладному стеклу окна, я широко раскрытыми глазами смотрела во двор. Воздух звенел от тревоги, и чем выше поднималось солнце, обливая сад пурпурно-алым сиянием, тем напряженнее становилась обстановка.
      – А где маркиз де Манда? – спросила я живо, оборачиваясь к женщинам. – Во дворе его не видно!
      Из пяти или шести аристократок, собравшихся в комнате, я не знала ни одну. Их одежда не была похожа на мою, простую и даже бедную, на них были шелк, кружева и тесьма… Видимо, это жены или родственницы тех дворян, что пришли защищать дворец.
      – Как, вы не знаете? – пискнула одна из них, девушка лет шестнадцати. – Господина маркиза вызвали в Коммуну!
      – В Повстанческую Коммуну?
      – Да, сударыня!
      – И он пошел?
      – Да, сударыня.
      У меня от ужаса перехватило дыхание. Что же он, не понимал, чем ему грозит этот вызов?
      Дамы цеплялись за меня, умоляя не оставлять их одних. Я слушала их, ничего не понимая. Они что, полагают, что я воительница? Я никого не смогу защитить, так и знайте!
      – Француженки, если вы не способны сохранять спокойствие уже сейчас, зачем же вы пришли сюда? – воскликнула я, отбиваясь от них.
      – Мы так много слышали о вас!..
      – Останьтесь с нами, ради Бога!
      – Если начнется стрельба, без вас мы не выдержим!
      – Отпустите меня! – пронзительно закричала я, не в силах выслушивать это безумие. – Оставьте меня, мне нужно к королеве!
      Потрясенная, я выскочила за дверь и побежала по галерее. Легкомыслие этих женщин поражало меня, их уверенность во мне пугала… Я слабая, слабая, самая слабая на свете! Как они не понимают, что мне скоро тоже захочется визжать от страха?
      Я ворвалась в комнату Марии Антуанетты, бросилась перед ней на колени, больно ударившись о паркет:
      – Мадам, ради всего святого, разве вы не видите, что теперь все кончено? Вы отпустили маркиза де Манда и этим поставили точку, ему уже не вернуться в Тюильри. Вам нужно спасаться, ваше величество, вам нужно покинуть дворец, пока его не окружили повстанцы, – я умоляю вас об этом, я заклинаю вас!
      Королева смотрела на меня пораженно и с известной долей сострадания, потом спохватилась, поднялась с кресла и, подбежав ко мне, принялась поднимать с пола:
      – Что это с вами, дитя мое! Вы нездоровы? Да встаньте же!
      – Ваше величество, прислушайтесь ко мне хоть чуть-чуть!
      – Нет, что за несносная подданная! Встаньте, говорят вам! В конце концов, я не привыкла…
      – Мадам, вы моя подруга, я хочу, чтобы вы были живы.
      – Нет! Я – ваша королева! И я приказываю вам подняться! Я встала, крепко сжимая руки Марии Антуанетты в своих.
      – Вот так-то лучше… Вы испугали меня, Сюзанна. Я очень признательна вам за то, что вы остаетесь со мной в тяжелые минуты, но, принимая такое решение, вы должны были знать, что положение мое безвыходно и почти смертельно… Мы будем защищаться. Но из дворца я не сделаю ни шагу.
      – Но почему?..
      – Потому что я горда. Да, я зовусь Марией Антуанеттой Габсбургской и Лотарингской, и это имя дает мне право быть гордой, но не дает права трусить.
      Я опустила голову, приходя в себя. Возбуждение миновало, я снова осознала все досадные реальности, и среди них – твердую как сталь гордость королевы.
      – Ваше величество, в таком случае, дайте мне денег. Мария Антуанетта изумленно и с испугом отшатнулась.
      – Что вы говорите?
      – Дайте мне денег, мадам. Я снова подкуплю Дантона.
      – О… бедное дитя мое, вы сами не понимаете, что говорите. Я трудно глотнула, готовясь разразиться вразумительной речью, которая объяснила бы мое предложение. Королева смотрела на меня обеспокоенно и нервно ломала руки.
      – Послушайте меня, мадам. Дантон заправляет в Повстанческой Коммуне, я это слышала. Дантон – единственный, кто еще не потерял человеческого облика среди этой стаи убийц! Дантон – единственный, кто даст себя подкупить и сдержит слово, единственный, да, единственный!
      – Но что же он сможет сделать, этот ваш Дантон? С разъяренной чернью не справился б и дьявол!
      – О, – задыхаясь, отвечала я, – Дантон сможет. Он спасет вашу семью, спасет вашего сына, государыня! Поверьте мне, ради Бога… Это последняя возможность. Если ее не использовать, Тюильри падет, а толпы ворвутся во дворец и растерзают вас – ведь они уверены, что вы похитили себе народные деньги и поэтому у вас каждая комната отделана бриллиантами!
      – Но как… как же вы можете сделать это? То, что вы предлагаете, неосуществимо.
      Я молчала, стараясь успокоить биение сердца в груди. Меня ужасал сам вид королевы. Бледная, как лист бумаги, – сказываются кровотечения, начавшие мучить ее этим летом. Уголки губ – некогда по-габсбурговски полных – опустились. Беспокойства и тревоги безжалостно отметили лицо преждевременными морщинами. Глаза погасли и выцвели от слез – это те самые глаза, напоминавшие ранее ярко-синие сапфиры! Марии Антуанетте было тридцать семь лет, выглядела же она на сорок пять.
      – Ваше величество, – снова начала я, – не беспокойтесь об этом. Во мне никто не узнает принцессу, будьте уверены. Я полгода жила в рабочем квартале и даже говорить научилась по-санкюлотски. Мне нужны только деньги и ваш перстень, который послужит пропуском через роялистские заграждения.
      Мария Антуанетта какое-то мгновение молча смотрела на меня, потом качнула головой и быстро взяла со шкафчика сверток:
      – Возьмите, Сюзанна. Здесь пятьдесят тысяч экю.
      Ее рука легко перекрестила меня. Королева обняла меня за плечи, привлекла к себе, поцеловала в щеку…
      – Если на свете есть Господь Бог, моя дорогая, он воздаст вам за вашу доброту.

3

      Аристократы и прочие верные королю отряды пропускали меня без возражений, увидев королевский перстень, но удивленно оглядывали и даже отпускали на мой счет язвительные замечания. Вид у меня наверняка был устрашающий – по крайней мере, перед тем как уйти из дворца, я постаралась придать себе его. Я распустила волосы, взлохматила их и небрежно разметала по плечам, засучила до локтей рукава, дерзко подоткнула юбку… В руках у меня была длинная пика, на голове – красный фригийский колпак, тоненькая талия стянута трехцветным республиканским поясом. Словом, я стала настоящей санкюлоткой, способной заткнуть за пояс знаменитую Клер Лакомб по прозвищу Красная Роза.
      Я поражалась пустынности улиц. Было уже пять часов утра, небо над Парижем прояснилось, темнота развеялась, но ни молочницы, ни торговки не появлялись. Изредка выступали из густой зелени кавалерийские отряды, слышался отдаленный лошадиный топот… Тревога зависла в воздухе. Кто кого? Да, черт возьми, пора бы уже узнать, кто кого!
      Бойко стучали барабаны… Но люди – куда делись люди?
      Даже окна домов были плотно закрыты и занавешены.
      Мне показалось, что я добралась до Королевской площади, где находилась Ратуша, за несколько минут. Здесь до сих пор горели костры, глава щипало от дыма и гари. Пожалуй, только здесь царило оживление. Десятки людей пересекали площадь, растворяясь в сумраке улиц, другие исчезали в Ратуше. Телегами возили на площадь оружие, представители секций впопыхах раздавали пики всем, кто изъявлял желание их получить. Сердце у меня сжалось. Да, наступление готовится, оно будет, и будет уже сегодня…
      Я подбежала к двери, сопровождаемая хохотом и даже гоготаньем толпы, расположившейся вокруг костров. Хохот этот тем не менее показался мне достаточно дружелюбным. Попасть в Коммуну теперь было в десять раз легче, чем тогда, когда я просила сохранить мне дом. Ни один клерк не встретился мне на дороге. Одни только санкюлоты – в черных, коричневых длинных штанах, желтых шароварах, деревенских безрукавках и грязных почерневших рубашках, с повязками, шарфами и дырявыми шляпами на головах. Кто в сапогах, кто в сабо, а кто довольствуется собственными подошвами… Вот уж где действительно была неразбериха! То и дело кто-то палил из ружей, ссорился, кубарем скатывался по лестницам. Я швырнула пику в угол с отвращением и облегчением одновременно и нащупала за поясом свой изящный дамский пистолет. Дальше мне ход был закрыт: толпы, сгрудившиеся на площадке лестницы, затаив дыхание, слушали громовые голоса, доносившиеся с верхнего этажа. Позже я поняла, что там проходит заседание новой, мятежной Коммуны.
      В отчаянии я побежала по коридорам, пытаясь найти хоть какую-то лазейку, любой черный ход, потайные ступеньки, чтобы пройти к Дантону. Путь в его кабинет, находившийся этажом выше, был мне прегражден, и все же я непременно должна была туда попасть. Спрятанные в складках юбки пятьдесят тысяч экю тяжело били меня по щиколоткам, мысли путались, от волнения и спешки я не могла остановиться и обдумать все спокойно. Мне казалось, что в запасе не остается ни минуты, что санкюлотские полчища уже на площади Карусель, а роялистские укрепления сметены бушующей толпой…
      Я распахивала все двери подряд, временами глохла от громких криков и грязной брани. Распахнув одну из дверей, низенькую и скрипящую, я остановилась, ошеломленная переменой: прежде мне навстречу распахивались большие комнаты, озаренные светом свечей, украшенные лепными потолками, теперь же я видела лишь непроглядную темноту. На меня повеяло затхлым запахом пыли, паутины, старых тряпок и трухлявого дерева…
      Я ступила шаг, потом другой, вслепую нащупывая ногой ступеньки… Узкая лестница вела вверх. Держась рукой за осыпающуюся стену, я принялась подниматься по ступенькам, как вдруг сверху до меня донесся звук какого-то разговора. Я остановилась.
      Два мужских голоса, два густых модулирующих баса… «Он здесь?» – «Уже пятнадцать минут. Мы все сделали быстро, ты же знаешь». – «Его нельзя оставлять здесь. Нужно от него избавиться». – «Погоди, сейчас я соберу людей… Они вышвырнут его в Сену».
      Я абсолютно ничего не поняла из этого разговора. Слова о некоем человеке, которого обещали вышвырнуть в Сену, показались мне странными, но не настолько, чтобы я всерьез задумалась об этом. Нынче вокруг происходило столько несчастий, что это перестало меня изумлять.
      Голоса, казалось, затихли, послышались чьи-то шаги – видимо, собеседники удалились. Я принялась подниматься по лестнице, дрожа от нетерпения. Внезапно моя нога наткнулась на что-то мягкое, податливое… Неожиданность была так велика, что я не удержалась на ногах и неловко упала на колени. Упала прямо на теплое тело какого-то человека…
      Мне показалось, что волосы зашевелились у меня на голове. Прямо перед моими глазами была голова маркиза де Манда, командующего обороной Тюильри, – раскроенный лоб, проломленный череп, куски мозга, плавающие в луже крови. В темноте тусклым золотом переливалась его перевязь.
      Обезумев от ужаса, я отчаянно закричала.
      Какое-то мгновение я была совершенно лишена возможности что-либо понимать. Мой пронзительный вопль наверняка эхом пронесся по всей Коммуне, от ужаса, казалось, задрожали стены. Сверху, из недалекого уже коридора послышались быстрые звуки шагов и те самые голоса – мужчины, не успевшие далеко уйти и слышавшие мой крик, несомненно, поспешили вернуться.
      Дверь наверху распахнулась, и свет озарил темную лестницу.
      – Кто здесь, черт побери?
      – Что за бабы здесь в такое время?
      Кто-то схватил меня за руку и потащил вверх. Ослепленная светом, не пришедшая в себя от ужасного испуга, я и не думала о сопротивлении.
      – Вот она, эта шлюха!
      Человек швырнул меня навстречу какому-то гиганту с гривой черных волос и изуродованным оспой лицом.
      – Дьявольщина, Дантон! Она наткнулась на Манда!
      Я узнала Дантона, но у меня хватило ума не подать и виду, что я видела его когда-либо раньше. Вокруг него стояло еще несколько человек, откровенно издевающихся над моим испугом. Тот человек, что тащил меня и называл шлюхой, был с лисьим узким лицом, прилизанными волосами и глазами неопределенного цвета. «Фрерон… Фрерон…» – вертелось у меня в памяти имя этого негодяя.
      – Эта бабенка, похоже, кралась к своему любовнику, а наткнулась на мертвеца!
      – Глядите, у нее за поясом пистолет, и вид у нее, как у настоящей патриотки.
      – Вторая Красная Роза и уж во всяком случае третья Теруань де Мерикюр, – громко заметил нервный молодой человек, в котором я без труда узнала Камилла Демулена.
      Ужас миновал, я осознала, что нахожусь в логове врагов, но страх меня не охватывал. Я знала, куда шла. Лица людей, окружавших меня, были до удивления знакомы, словно я встречала их еще в Версале, и в то же время мало кто из них – скорее никто, кроме Дантона, – не имел представления, кто же такая я. Это давало мне маленькое, но верное преимущество.
      – А она весьма недурна, – заметил кто-то.
      – Спросите лучше, как она оказалась на лестнице!
      Я открыла рот, чтобы сказать какую-нибудь ложь, но Дантон, все время всматривающийся в мое лицо, внезапно обнял меня за плечи и больно сжал их своей могучей рукой, словно приказывая молчать. Я не проронила ни слова.
      – Граждане, – громовым голосом сообщил он, – я сам поговорю с этой женщиной. Несомненно, это достойная патриотка. Ну-ка, ребята, расступитесь! Да не забывайте, что Коммуна все еще заседает, а Франция ждет нашей победы.
      Он расхохотался так презрительно, словно издевался над этими высокопатриотическими словами. Его друзья слушались его как Бога: болтовня и расспросы мигом прекратились и мятежники принялись расходиться по своим постам.
      Дантон довольно нелюбезно втолкнул меня в свой кабинет. Это была уже не та комната, где он заседал раньше; нынешнее помещение было раза в два красивее и просторнее. Хотя тут царил беспорядок и неразбериха, трудно было не заметить грубой роскоши обстановки, где все, казалось, призвано было с первого взгляда поражать посетителей: огромные золотые канделябры, слишком яркая желтая бархатная скатерть, крикливая расцветка дорогих шпалер, обивка цвета павлиньих перьев на стульях орехового дерева… К этим стульям совершенно не подходил тяжелый дубовый стол.
      – Что вы хотите? – негромко сказал он. – Когда вы, наконец, перестанете меня преследовать? Я думал, вы уже полгода за границей, а вы, оказывается, решили поискушать меня еще раз.
      Он то и дело поглядывал на часы и курил трубку, обдавая меня целыми тучами дыма. Глаза у него были усталые, но лицо дышало энергией и даже удовлетворением.
      – Ради Бога, – воскликнула я, ломая руки, – помогите Марии Антуанетте! Это… это только в ваших силах… я знаю.
      Его не испугал даже мой громкий тон.
      – Какого черта! При чем тут я? Что за бестолковая вера в мою пресловутую доброту… Нет ее у меня, нет, понимаете, бывшая вы принцесса и нынешний упрямый вы мул? Ведь я убил только что вашего маркиза де Манда, убил зверски, и убил бы еще десятки раз, если бы нужно было…
      – Вы убили? – прошептала я.
      – Я приказал проломить ему череп. А сейчас он, вероятно, уже плавает в Сене. Завтра его выловят… Ну что? Довольны вы моей добротой?
      Я молчала, опустив голову. Такой прием не сулил ничего хорошего, но я не могла вот так, сразу, отказаться от всякой надежды… Дантон должен помочь, иначе… иначе, черт возьми, я со злости пристрелю его прямо в этом кабинете! Тогда я была уверена, что могу сделать это. Мне благоприятствовало и то, что подобного решительного поступка от меня никто не ожидал.
      – Сударь, но ведь Мария Антуанетта – не Манда, – задыхаясь, начала я. – Вы должны понять… Вы же знаете, что такое зверство толпы. Дайте возможность королеве куда-нибудь уйти из Тюильри. Я не говорю убежать… От побега она и сама отказывается. Дайте ей возможность укрыться в достойном месте, чтобы пережить это ужасное время, а там делайте с ней что хотите. Вплоть до тюрьмы…
      – Послушайте, – вдруг прервал он меня, вытряхивая пепел из трубки на пол. – Что вы так о ней беспокоитесь? Какого черта вы сюда явились – ради этой австрийской шлюхи? Вам десять раз могли отрезать голову… Или вы дура, или святая. Но ведь я вижу, что ваши мозги устроены совсем не по-дурацки, а вид у вас таков, что мужчины не позволят вам стать святой.
      Этих неожиданных, нелепых и крайне непонятных слов я не могла вынести. Волнения сегодняшнего дня, ужасы и страхи, слезы, уже столько раз душившие меня, переполнили меру моего терпения. Закрыв лицо руками, чувствуя унизительное бессилие и безотчетный, ни с чем не сравнимый страх, страдая от одиночества и беззащитности, я разразилась громкими рыданиями. Слезы текли у меня по щекам, я плакала, глотая соленые капли, и уже не пыталась никого и ни о чем просить. Обессиленная, я села в кресло, уткнулась лицом в ладони… Весь мир казался мне расплывшимся, туманным и бесформенным, как страшный призрак.
      Дантон грубо откинул назад мою голову, почти насильно разжал стаканом мои губы и влил мне в рот порядочную порцию холодной воды. Я поперхнулась, отчаянно закашлялась, зажав рот платком, и, как во сне, слушала голос Дантона, звучавший сверху.
      – Прекратите этот рев. Черт побери, я этого терпеть не могу. Не становитесь жалкой, это не к лицу ни одной женщине, а тем более красавице. Что ж до австрийской шлюхи, то я еще до вашего чудесного появления решил ее спасти. Как ни говори, королевой она была плохой, зато шлюхой – отменной…
      Забывая утереть слезы, я быстро стала искать в складках юбки деньги Марии Антуанетты. Мне даже не показалось необходимым возразить на то низкое обвинение в адрес Марии Антуанетты… В конце концов, кому-кому, но не Дантону доказывать ошибочность его утверждений.
      Он пристально следил за моими движениями, словно опасаясь какого-то подвоха с моей стороны или, как тигр, готовясь мгновенно перехватить мои руки, если я вдруг выхвачу нож или пистолет.
      – Не бойтесь, – сказала я, протягивая ему сверток. – Вот, возьмите. Здесь пятьдесят тысяч экю.
      – Гм, деньги? – прорычал он, привычно взвешивая сверток в руке. – Тысяча чертей, я полагал, что тружусь всухую. Клянусь сатаной, дорогая, вы сделали правильно, предложив мне деньги!
      Дантон задумался на мгновение, затем презрительно усмехнулся и добавил:
      – Это, конечно, подкуп, но что поделаешь, если эти тысчонки такая незаменимая вещь в этом мире.
      Дверь распахнулась так стремительно, что мы не успели даже вздрогнуть. Дантон опрометчиво и с какой-то шальной смелостью все так же сжимал в руке деньги, словно смеялся над тем, что его могут обвинить в продажности.
      – Дантон, Дантон! – завопил санкюлот, потрясая пикой. – Мы поймали шпиона! Он только что пытался подкупить нашего Вестермана, чтобы тот отвел наши отряды от дворца.
      Подобные слова, обращенные к Дантону, который сам только что был подкуплен, казались по меньшей мере странными, но санкюлот, разумеется, этого не понимал.
      – Подкупить? – разгневанно рявкнул Дантон. – Какого черта вы сразу не свернули шею той свинье, что совала патриотам деньги?
      – Гражданин, мы думали, сперва стоит его допросить. При этом «бывшем» было целых три тысячи ливров…
      – Гм, три тысячи?
      Дантон гневно сплюнул на пол.
      – Черт возьми, с какой стати я буду возиться со шпионами! Бросьте его в Сену, и на этом точка… А для начала захлопни дверь с другой стороны – я по уши занят работой.
      Дверь послушно захлопнулась. Я была удивлена тем, как повинуются ему эти мятежные люди. Над ними Дантон имел почти такую же власть, как барон де Батц в стане аристократов. Только Дантон был проще, грубее, вульгарнее, от него не веяло мистикой.
      – Что ж, – произнес он задумчиво, – может быть, я и продажная девка, возможно, я продаюсь, но зато я спасаю всех и вся.
      – Так поспешите спасти королеву и Людовика.
      – Спасти? – он повернулся ко мне. – Святой Боже, но ведь это просто пустяк. Идите за мной, сейчас вы увидите, что я сделаю.
      Стремительно, размашисто и широко он шагал по коридору, отыскивая нужную дверь. Я едва поспевала за ним, абсолютно не подозревая, что он задумал. Вероятно, кому-то из своих верных людей он отдаст поручение… Но кому? И каким образом оно будет исполнено?
      Я мельком взглянула в комнату через плечо Дантона и успела заметить человека, что-то старательно пишущего, едва ли не высунув от натуги язык. Мне показалось, что я знаю этого человека – некоего Редерера, прокурора-синдика…
      – А, ты здесь! – довольно презрительно воскликнул Дантон, переступая порог. – Приготовься, есть очень важное дело…
      Редерер вскочил, направляясь к знаменитому трибуну, но тот жестом остановил его, небрежно присел на стол.
      – Что такое, – дрожащим голосом произнес прокурор, – ведь оборона Тюильри уже обезглавлена…
      – Послушай меня, болван! Да, все предусмотрено, мы победим. Но хотят сегодня убить короля, а я считаю, что сейчас это было бы вредно… Конечно, те, кто за герцога Орлеанского, были бы довольны исчезновением Людовика. Но это слишком осложнило бы дело…
      – Но здесь ничего от меня не зависит, Жорж… Разве я могу что-то сделать? Надо было приказать Тулану, Вестерману, чтобы они не трогали Людовика.
      – Ты что, хочешь давать мне советы, Редерер? Молчи и слушай. Я за то, чтобы короля не убивали. Поручаю тебе это дело. Уговори Людовика покинуть дворец и попытаться получить убежище в самом Собрании. Собери всех своих муниципальных чиновников… В Собрании мы спокойно проведем отречение Людовика и отправим его на покой.
      Редерер с каждым словом бледнел все больше и больше, губы у него заметно дрожали.
      – Ты хочешь, чтобы я отправился в Тюильри?
      – Ты поразительно догадлив, друг мой! – подтвердил Дантон с насмешливой улыбкой.
      – Очень сожалею, Дантон, но я… я не в силах это сделать.
      – Это почему же? – громко спросил этот великий политик, перегибаясь через стол и красноречиво сжимая кулаки. – С каких это пор ты стал увиливать от моих поручений?
      – Дантон, твои поручения становятся слишком опасны, – с усилием выдохнул Редерер.
      Одним прыжком гигант перемахнул через стол – это казалось удивительным для его грузного большого тела – и, схватив прокурора за манишку, встряхнул так, словно собирался вытрясти душу.
      – Ради Бога, Жорж! – завопил прокурор-синдик. – Ведь это не доказательство…
      Мне показалось, что Дантон сжал своими могучими руками горло Редерера и начал его душить. Прокурор явно задыхался и выкрикивал что-то хриплое и крайне непонятное, а Дантон тем временем, угрожающе вытянув подбородок и глядя Редереру прямо в лицо, внушал ему яростно и в то же время убийственно спокойно: