2

— Больно?

— Терпимо.

— Не ходи больше туда.

Андрей промолчал, лишь плечо дернулось от неосторожного движения Нины.

Танцовщица замерла, давая остыть боли, потом еще раз умело, прирожденно умело, прошлась пальчиками около синяка — развела боль из одной точки в разные стороны. Вместо люстры зажгла бра, приглушила звук телевизора. Словно хотела убрать лишнее, мешающее успокоиться.

Хотя, чтобы убрать это лишнее, надо вычеркнуть прожитый день. Стереть картину гонимой по улице толпы. Забыть стальной блеск мокрых касок. Взлетающие без устали дубинки. Испуганно замершие фигуры в окнах близлежащих домов. Мелькнувшего среди омоновцев офицера, похожего на Мишку. Стоявшую на коленях женщину. В конце концов, синяки на плече и спине от демократизаторов, доставших его в тот миг, когда уводил женщину из-под ударов.

— Я прилягу рядом?

Не дожидаясь ответа, Нина сбросила халатик и стеснительно быстро юркнула в одних трусиках к нему под одеяло. Замерла, то ли согреваясь, то ли боясь потревожить, и только потом начала устраиваться поудобнее.

Затаившись, он отмечал, как прикасаются к нему ее колени, бедра. До щеки дотронулась мягкая, невесомая ладонь. Пальчики дошли до губ и замерли, ожидая ответа. Чуть повернув лицо, Андрей притронулся-поцеловал острые ноготки Нины, и она в знак благодарности и признательности прижалась к нему чуть сильнее.

— Как давно я мечтала об этом, — тихо призналась танцовщица, и он скорее додумал ее слова, чем расслышал их.

Он опять поцеловал ее ладонь, но мягкая, обнаженная рука поманила его губы дальше — к изгибу локтя, плечу, к упругому подъему груди. Помогая Андрею преодолеть сомнения и нерешительность, Нина приподняла плечико, высвобождая грудь из-под одеяла. Взгляд Тарасевича случайно упал на перевернутую комнатную тапочку с впившейся в подошву кнопкой, и этот житейский штрих неожиданно затмил, отодвинул прошлое танцовщицы, представил хозяйку квартиры усталой, земной, домашней женщиной. Как Зита…

Пронесшееся сравнение отбросило его обратно на подушку.

— Что с тобой? Больно? — встревоженно притихла Нина, мгновенно почувствовав перемену в его состоянии.

Больно ли ему? Горит не только спина, горит душа, память. Ушло практически все: Зита, дом, служба, исчезла Родина — СССР. Еще раньше его оставили родители. Дельцы мечтали сделать из него убийцу-гладиатора. Сегодня власть попыталась превратить в быдло. И не только одного его. Всех, кто не согласен с нынешними руководителями. У людей — боль от всего происходящего, трагедия, надлом в душе, разрыв, а им ежеминутно с экрана телевизора лоснящиеся и улыбающиеся рожи советуют — наплюйте на все, разотрите и забудьте. Как мы.

А если я не хочу? Если не согласен с вами, самодовольными и пренебрежительными? Если у меня другие взгляды и иное мнение? Это для вас происходящее со страной — хиханьки да хаханьки. Державу ли развалить и обескровить, миллионы беженцев пустить по дорогам, разорвать семьи, предать и бросить своих граждан, не по своей вине вдруг оказавшихся за рубежом. Наплевать. Они строят новую Россию! Но тогда для кого? Для оставшихся в живых, то есть для себя? Остальные — красно-коричневые, быдло, или депутатско-бандитское отребье, которое надо спихнуть с дороги в кювет истории или отправить в загон. Лжедемократам по душе лишь такие же, как они сами — перевернувшиеся, перекрасившиеся, перекрестившиеся, словчившие, громче всех орущие и тыкающие пальцем в тех, кто не разделяет их взгляды и убеждения. Оборотням среди оборотней не страшно и не стыдно.

Нина, подумавшая, что это она своим неосторожным движением отпугнула Андрея, лежала рядом виноватая и растерянная. Тарасевич сам прикоснулся к ней: ты ни в чем не виновата, не казнись. Это просто жизнь накуролесила, намесила всякого, заставила даже рядом с женщиной думать о политике. Или мысль всплыла неосознанно, подсознательно, оберегая его память о жене, не давая ей выйти на первый план? Ведь что-то общее, абстрактное любить или ненавидеть всегда легче, чем конкретное, имеющее свое имя. И неужели теперь он обречен вольно или невольно заглушать думы о жене? Как выжить и остаться честным? Кто поможет и спасет?

Танцовщица, как за минуту до этого он сам, тоже поцеловала сначала его пальцы, потом ладонь, руку, плечо.

— Я знаю, что тебе тяжело, — прошептала она около самого уха. — И готова сделать все, чтобы тебе хоть немного стало легче.

Андрей потерся щекой о плечо Нины. Ее ласка, заботливость, трепетная близость напряженного тела все же уводили из страшных событий сегодняшнего дня, побуждали к ответным ласкам. И он сдался, отогнав мысли о Зите. А когда на глаза снова попалась перевернутая тапочка, Андрей притянул к себе гибкое, задрожавшее женское тело…

— Как давно я мечтала об этом, — повторила Нина, когда одновременно взорвалась кипевшая в них энергия и они, успокаивая дыхание, затем обессиленно гладили друг друга подушечками пальцев.

— Наверное, нехорошо признаваться в этом, но я с первой встречи хотела, чтобы у нас так произошло, — задумчиво глядя на Андрея, созналась танцовщица. — Ты сразу выделился в «Стрельце», потому что не говорил о деньгах. А у нас все говорили только о них. Я сопротивлялась своему желанию, пыталась не замечать тебя, грубила, но в мыслях сама шла к тебе. Я ненормальная? — спросила счастливо.

— Ненормальная, — улыбаясь, подтвердил Тарасевич. — Мне порой казалось, что твоя ненависть ко мне сильнее, чем у всей латвийской полиции, вместе взятой.

— А так, наверное, и было. Ненавидела, потому что знала, какая я… сама… в твоих глазах.

— Давай сегодня не будем ни о прошлом, ни о будущем.

Нина глубоко вздохнула, сознавая несбыточность пожелания и прижимаясь к Андрею…

Два часа назад, когда он позвонил к ней в дверь, а его долго, не узнавая, рассматривали в глазок, Андрей еще не знал, как отнесется к его полночному пришествию танцовщица. Но Нина так торопливо завозилась с замком, так откровенно обрадованно бросилась ему на шею, что его сомнения испарились сами собой.

— Ты жив, — шептала Нина, счастливо, со слезами в глазах, глядя на него. — Господи, ты жив.

Не засмущалась ночного открытого халатика, не смутилась своего порыва нежности, словно до этого они были близки и теперь встретились после долгой разлуки.

Единственное, что откровенно поспешила сообщить — о своем сегодняшнем положении:

— А я ухожу из «Стрельца». Кот сказал: «Уходи».

Уходит — и нет постыдного прошлого. Хорошо.

— Но это — ерунда. Важно, что ты жив и здесь, — тут же загасила хозяйка вспыхнувшую в глазах Андрея неприятную искорку. — Ой, какой же ты мокрый и холодный. Теперь — слушать только меня. Все разговоры — потом, а сначала — в ванную. Погоди, только уберу там свою женскую декорацию. Все, милости прошу.

Закрутила, раскомандовалась — легко, в охотку, чувствуя, что ее послушаются.

— Вот полотенце, мужской одежды на смену нет, взамен возьми простыню. Будешь банщиком…

Осеклась, вспомнив про настоящую баню. Сколько раз им еще осекаться, притираться друг к другу?! И нужно ли это?

Но она уже дипломатично переводила разговор на другое:

— А что ты любишь еще, кроме чая с тортом?

— Я купил торт, чтобы зайти к вам.

— А хочешь картошки жареной? — обрадованно улыбнулась Андрею Нина. — Я мигом. С капустой квашеной. Решено. А ты — под душ. Нет, погоди.

Задержала, на мгновение прижавшись к нему. Словно не желая расставаться даже на те минуты, что их разлучает душ.

— Я быстро, — пообещал Андрей.

В глазах девушки зажглось и тут же прочиталось сумасшедшее предложение: возьми меня с собой.

— Я быстро, — отвернулся, не захотел понять Андрей. Но все равно не выдержала она до конца своего затворничества в квартире. Постучав, приоткрыла щелочку в двери:

— К тебе уже можно?

И сразу охнула, и прошла вся ее игривость, когда увидела спину Андрея.

— Где это?

— Белый дом, — коротко ответил Тарасевич,

— Ты… ты оттуда?

— А неужели я мог не быть там?

Нина бережно прижалась губами к его ссадинам:

— Ты мне расскажешь, как жил все эти недели, когда мы расстались? Все-все расскажешь?

— Кто-то обещал жареную картошку, — переменил тему Тарасевич, не желая давать никаких обещаний.

— Ой, горит, — бросилась к плите хозяйка.

Потом она сидела, смотрела, как он, не пережевывая, сметает со стола еду. Затем слушала его скупой, короткий рассказ, стараясь понять в паузах между словами недоговоренное. Слишком все у Андрея выходило просто: после расставания с Котом поехал в свой город, где тайно жил в опечатанной квартире. Услышав об Указе Ельцина, вернулся в Москву. Семь дней и ночей провел у костров, на площади перед Верховным Советом. Сегодня впервые помылся и поел вдоволь.

— Ты чего плачешь? — вдруг заметил он.

— Плачется.

— Наверное, потому, что не допила свою долю.

Нина покивала головой, повертела в руке ножку рюмки с вином и молча выпила.

— Может, я чего-то недопонимаю, Андрюша, но, мне кажется, в Белом доме дерутся те, кто не поделил власть. Разошлись бы все — и ничего бы не было. Это я так думаю, прости, — заметив, как напрягся Андрей, поспешила закончить.

— Ты прямо как Президент: давайте сегодня нарушим немножко Конституцию, разгоним и пересажаем неугодных, а уж завтра все станем честными, заживем по законам. Естественно, по тем, которые разрешу принять. Знаешь, — вдруг перешел с язвительно-поучительного тона на серьезный, — жизнь показывает, что любой путч, переворот длится три дня. Это и августовские события показали. Перевернул все за три дня — успел, нет — пойдет откат, люди начинают одумываться. Так что 24 сентября, через три дня после Указа, по их логике должна была быть уничтожена советская власть. А 25-го, заметь, 25-го Ростропович приезжает в Москву с национальным оркестром Америки давать грандиозный концерт на Красной площади! Случайность? У этих ребят ничего случайного не происходит. Это должен был быть концерт во славу Америки и в знак нашего окончательного падения. Но не вышло. Не уложился Ельцин и его приспешники в три дня. И Чайковского играли под стволами омоновских автоматов. А сейчас Россия просыпается. Против Указа восстала вся Сибирь. И Кремль уже ничего не сделает с этим. Если только… если только в ближайшие дни не расстреляют Белый дом и не зальют кровью тех, кто пытается его охранять.

— Ты думаешь…

— Я вижу. Я вижу эти злобные и растерянные лица, я чувствую их животный страх. Вся предыдущая их деятельность подтверждает, что ради власти они пойдут на любую подлость. Но время работает против них. И когда его не останется, они начнут стрелять. Не по здравому смыслу или логике, а просто из страха.

— Хочешь еще немного выпить? — заметив, что у Андрея задрожали руки, предложила Нина.

— Не хочу. Хочу спать.

— У меня… у меня есть раскладушка. Но, если… диван широкий… Словом, смотри сам. Только подушку достану, — впервые за вечер засмущалась и растерялась Нина. И то, наверное, отчасти потому, что они только что говорили о слишком серьезных вещах, а тут приходится решать бытовые, комнатные.

— Не беспокойся, я и так доставил тебе хлопот, — на этот раз Андрей сам протянул руку и дотронулся до плеча Нины. — Костры затоптали, палатки сорвали и первый человек, о ком подумалось — ты. Впрочем, больше никого у меня и нет. Вот такой расклад. Извини. Хотя можно было, конечно, переночевать и на вокзале…

— Дурачок ты, — потрепала его волосы Нина и ушла в комнату доставать подушку.

И вот она сама отодвинула ее в сторону, лежит на руке Андрея и видно, как постепенно, умиротворенно закрываются ее глаза.

— Спи, — почувствовав, что Андрей смотрит на нее, но не имея сил приоткрыть веки, еле слышно, уже на пороге сна и яви, прошептала Нина.

Хотела еще что-то добавить, может, про то, что у них впереди теперь много времени, но сон уже сморил ее. Посмотрел на часы — четвертый час ночи. Дотянулся до бра над головой и выключил свет. Блаженно, стараясь не задевать спящую Нину, улегся.

В памяти мелькнули ночные костры у Белого дома, но вспоминать прошедшее сил уже не хватило…

3

Оно напомнило о себе самой беспардонной ложью утренних радионовостей. Все происшедшее вчера объявили попыткой коммуно-фашистов прорвать кольцо оцепления вокруг Белого дома, чтобы выпустить боевиков в мирный спящий город. Милиция вынуждена была принять адекватные меры против экстремистов. Оружие не применялось, пострадавших нет. ОМОН продолжает надежно охранять Москву от боевых формирований фашистского толка, засевших с оружием в ликвидированном волей народа и президентским Указом Верховном Совете. Все входы и выходы блокированы .

— Врут? — спросила Нина.

— Хуже собак. Все с ног на голову. И ни стыда, ни совести. — Андрей в сердцах отодвинул тарелку с едой. — Какие к черту прорывы, если там грузовики в три ряда.

— Не заводись. Ешь. А я сегодня весь день могу быть дома.

Сказала с тайной надеждой увести его мысли в сторону, оберечь от происходящего у Белого дома. Не выпустить из квартиры. Даже сделала тише звук в радиоприемнике, хотя оттуда уже лилась музыка.

— Ой, совсем забыла, — поспешила в ванную. — Хотела же белье замочить.

Пока до Андрея дошло, какое белье она собирается стирать, его тельняшка, рубашка и носки уже плавали в тазу.

— Давай и брюки снимай, — делая невинные глазки, потребовала хозяйка. — Надо было еще вчера этим заняться, к утру бы и высохло.

Прислонившись к косяку, Тарасевич молча смотрел на суетящуюся танцовщицу. Та продолжала демонстрировать исключительную занятость и естественность своего желания, но долго выдержать своей роли под всепонимающим взглядом Андрея не смогла. Села на край ванны, опустила мокрые руки:

— Да, я не хочу, чтобы ты опять ходил туда. Я боюсь за тебя. И не хочу больше терять. Ну, что молчишь? Скажи что-нибудь!

Андрей, погладив ее, как маленькую шалунью, по голове, отодвинул в сторону. Сам прополоскал одежду, крепко отжал и повесил на горячий змеевик.

— Не ходи, — продолжала сопротивляться Нина.

— Ну как я пойду в мокрой одежде, — успокоил ее с улыбкой Андрей.

— И когда высохнет — не пойдешь?

— Когда высохнет, я тебя просто больше не пущу в ванну.

— Ты все шутишь, а я серьезно, — даже чуть обиделась Нина.

— Эй-эй, — поднял пальчиком ее подбородок Тарасевич. — Отставить эту ноту. Я же не драться туда хожу. Мне нужно там друга увидеть, Мишку.

— Тогда, — решительно выпрямилась Нина, — тогда и я с тобой.

— Что?

— Я пойду с тобой. А если не возьмешь — уйду одна.

Андрей захохотал — настолько нереально и неожиданно это прозвучало. Но постепенно смех пропал: танцовщица спокойно выдержала его реакцию, но решительной позы не изменила. Поняв, что здесь приказы не помогут, он тогда стал хватать лежавшие на стиральной машине, висевшие на крючках вещи Нины и бросать их в ванну. Решительно развязал пояс на ее халате, сдернул его и отправил туда же. Включил воду.

— Ты хотела стирать, — стараясь не смотреть на обнаженную девушку, сказал Андрей. Боясь, что мокрая одежда не остановит ее так же, как его самого, принялся уговаривать: — Понимаешь, там… там всякое может быть. Ты лучше подожди меня дома. Я вернусь.

— Мне холодно, — не слушая его, попросилась в объятия Нина. — Обними меня. Согрей.

Медленно, как будто впервые, как будто не было прошедшей ночи, прильнули друг к другу. И пропало время, исчезла политика, вместо холода — жар. И уже начинало обоим казаться, что не найдется той силы и той причины, которая сможет разъединить их…

Но в том счастье и горе человеческое, что не могут люди только держаться за руки и отыскивать губами друг друга. И после ласк, счастливых изможденных улыбок первое, что все-таки сделал Андрей, проходя в ванную — проверил, как сохнет одежда.

— Все-все-все, — не дал он открыть рта Нине, заставшей его за этим занятием. — Действуем, как договорились.

— А как мы договорились? — насторожилась та.

— Ты ждешь меня вечером.

— Андрюшенька!..

— Я буду перезванивать через каждый час.

— Правда?

Добираясь после обеда к метро «Баррикадная», он неотрывно думал о Нине. Оба ни словом не обмолвились о работе в «Стрельце» и не заглядывали вперед дальше сегодняшнего вечера. Но как можно остаться только в настоящем, если прошлое и будущее уже сейчас готово обрушить лавину вопросов. И ответы, без сомнения, не все захочется услышать, особенно о прошлом Нины. Кот, без сомнения, порядочный человек, если выпихнул ее из той жизни, но ведь она была, та жизнь — с поездками к клиентам по заказу, с раздеваниями перед публикой. Как забыть это?

Но, что самое тяжкое, — постоянно наплывает образ Зиты. Раньше он сам звал его и удерживал в памяти как можно дольше. Теперь же невольно получалась так, что Зита мешала, она как бы становилась третьей лишней. Боль, неуверенность, острота ощущений исходили, конечно, еще и оттого, что Нина стала первой женщиной, которую он обнял после жены. Может ли служить в этом случае оправданием то, что даже при ласках он ни разу не назвал Нину ни любимой, ни единственной? И уж тем более не признавался в любви. И не признается.

Но ведь сколько вдовцов и вдов, волей случая оставшихся одни, потом вновь обзаводятся семьями. И никто не считает это грехом или изменой. И хранится светлая память о том, кто ушел из жизни. Но для оставшихся-то она продолжается, черт бы ее побрал, такую жизнь…

Убеждал себя так Андрей, спасая свою душу от терзаний. И просил прощения у жены, и твердо решал, что к Нине он не вернется ни сегодня, ни завтра — никогда. И невольно спешил в переходах метро, бежал по эскалаторам, подсознательно чувствуя, что спасти от бесконечных и неразрешимых в конечном итоге дум его сможет только то, что происходит у Белого дома.

Сразу около входа в метро стояли желтые санитарные машины, однозначно предупреждая, что власти не только не собираются разрядить ситуацию, а и готовы к жертвам. Все прибывающий и прибивающий народ клубился тут же, на пятачке, и одного взгляда по сторонам оказалось достаточно, чтобы убедиться: да, врачи сегодня могут понадобиться.

Узкий проход к Белому дому около высотного здания, где проходили все эти дни, оказался перегорожен машинами. Депутатов, которые ночевали дома, тоже не пускали в здание Верховного Совета, и они собирались на ступеньках «высотки». Люди стали подтягиваться к ним, и тогда милиция, снующая тут же, переключила светофор на постоянный зеленый свет. Машины пошли сплошным непрерывным потоком, не давая демонстрантам пройти к депутатам.

— Перекрываем дорогу, — раздалась чья-то команда.

Для толпы всегда важна команда. Дай ей клич — и она ринется даже туда, куда поодиночке никто никогда не осмелится пойти. Именно поэтому любая власть боится в первую очередь не толпы, а того, кто может в этой толпе сказать слово. Для народа это слово научились говорить депутаты, и Кремль пришел в ужас. Как же надо бояться собственного народа…

Осторожно выдавливаясь на улицу, затормозили, перекрыли движение. Тем водителям, которые недовольно засигналили, пообещали поколотить стекла, и они, сразу все поняв, начали разворачиваться. Нашлись охотники поруководить движением, и довольно умело это сделали, раскрутив в обратные стороны два упершихся в митинг встречных потока. Пропустили только «аварийку» да фургон «дальника» из Швеции, водитель которого в знак благодарности и поддержки дал длинный, приятный сигнал.

Победа! Хоть на миг, на этом участке, но — победа!

Но не для того сидели в машинах, перекрывших проходы, омоновцы и бойцы дивизии имени Дзержинского, чтобы спокойно наблюдать за происходящим. Не для того курили в «санитарках» врачи, чтобы оставаться без дела.

Вначале на пустую, освободившуюся от машин улицу со стороны зоопарка выдвинулись водометы. Красно-лобастые, с направленными на собравшихся пушками-водометами, они, однако, замерли на безопасном удалении, словно ожидая подкрепления.

Перестав слушать ораторов, Андрей пробился в сторону Садового кольца и сразу же увидел эту подмогу: улицу тремя плотными рядами перекрывали омоновцы. На этот раз их лица были закрыты масками, и это тоже указывало на верный признак того, что сегодня им официально разрешалось бить. Пытающихся подойти к ним женщин — а женщины, как успел заметить Андрей, казалось, не боялись ничего, — омоновцы отгоняли от себя дубинками, не давая приблизиться и что-либо сказать.

В скверик у «высотки» все продолжали и продолжали подъезжать грузовики и автобусы с милицией. Неужели и Мишка здесь? Если вчера в омоновской цепи действительно шел Багрянцев, то Андрей готов согласиться с тем, что он ничего не понимает в происходящем. Он перестает что-то соображать. То, что под маской прячет где-то здесь свое лицо Исполнитель — это закономерно, он уже робот, он машина. Но чтобы Мишка позволил превратить себя в убийцу, чтобы он запятнал свою офицерскую честь…

— Метро закрыли, — раздалось в толпе.

Но это, конечно же, не метро закрылось — а замкнулось кольцо окружения.

Просипев в последний раз, смолк мегафон депутатов, призывавших к сдержанности обе противостоящие стороны. Восьмой день они только и делают, что призывают не давать повода ОМОНу применить оружие. Кто бы призвал к этому же власть? А с паперти полетели вниз сбрасываемые красные флаги и транспаранты. Люди, почувствовав ловушку, заволновались, пятитысячное море заколыхалось от одного берега к другому, одинаково злобным и оскаленным. Андрея вынесло на пригорок, к парку, и сгрудившиеся там милиционеры на миг неожиданно расступились, давая возможность выскользнуть из кольца. Человек тридцать успело воспользоваться этим моментом, и среди них, затесавшись, вышел на свободу и Тарасевич: попадание в «воронок» без документов преподносило рижской охранке такой подарок, о котором та не могла и мечтать.

Теперь уже, как любопытных, вырвавшуюся группу отогнали к Садовому кольцу, за первое кольцо окружения. Там кипели свои страсти.

— Чего перекрыли-то? Нам в метро надо.

— Да, наверное, разбираются с защитничками Белого дома.

— А-а, тогда ладно, ради этого можно и потерпеть. Пойдем до «Смоленки» пешочком прогуляемся?

И два богообразных старичка, укрывшись под одним зонтом, пошли в сторону американского посольства.

— Звери вы, фашисты, — кричала на собравшихся под единственным красным флагом женщина из остановившейся ради этого крика машины.

— Фашисты бьют сейчас дубинками людей. А ты — проститутка, — мгновенно ответила ей одна из старушек.

Из-за чего конкретно у них возникла перепалка, Андрей не понял. Но то чувство озлобленности, бьющее через край у обеих из сторон, поразило даже его. И в который раз подивился близорукости и пренебрежению к собственному народу кремлевских правителей: неужели они не предвидели того, что могло произойти? Или ту часть народа, которая в силу своих убеждений не приняла развала страны и экономики, уже вычеркнули из будущего и не берут во внимание?

Два парня, отвернувшись от всех, устраивали на груди и спинах под куртками вырезанные из автомобильных покрышек круги. Почувствовав внимание Андрея, со знанием дела пояснили:

— Хорошо держат удары дубинок. Проверено.

Чуть дальше что-то рассказывал нервный, жадно затягивающийся сигаретой паренек. По первым же фразам Андрей понял, что он только что вышел из Белого дома, и протиснулся к нему поближе.

— Жратвы нет, соляра кончается, в сам Белый дом не пускают, боятся провокаций, — говорил он. — Командир так и сказал: баста, давайте выходить. Меня омоновцы затащили в автобус, обыскали, спрашивают, что делаю здесь. Говорю, я художник, рисую для истории. «Сейчас проверим, какой ты художник. Давай, нарисуй для истории нас». Увидали, что в самом деле могу, пнули под зад и выпроводили сюда.

— Ничего, в Ленинграде уже захватили телевидение, моряки с Севера отряд послали, — успокоил кто-то.

— Не верю! — неожиданно взорвался парень и даже выбросил сигарету. — Ничему не поверю до тех пор, пока этот отряд не будет здесь и пока не заработает телевидение. Мы уже столько раз радовались всем этим слухам, а они так слухами и остались. Ни во что не верю . Вот если рижские омоновцы пришли — то они там.

— Что? — схватил парня за руку Андрей. — Что ты сказал о рижских омоновцах? Где они?

— Там, — с некоторым недоверием глянув на Андрея, ответил художник. Но, уловив в глазах собеседника искреннее нетерпение, выложил ему известное: — Чеслав Млынник с отрядом приехал из Абхазии и сейчас находится в Белом доме. Так что штурмом его теперь не возьмут. Эти ребята будут стоять до последнего.

Прекратился дождь, выглянуло солнце, рассеялись стальные цепи омоновцев — отряд в Москве, в Белом доме. Значит, ему есть теперь куда идти. К ребятам!

— Туда как-то можно просочиться? — не отставал Тарасевич от парня, который вновь начал подозрительно смотреть на него.

— Не знаю.

Подъехал еще один автобус, его пропустили за первую цепь, и оттуда вышло человек тридцать крепких мужчин. Для них расступилась и вторая шеренга, и приехавшие быстро, пряча лица за поднятые воротники плащей и курток, заспешили в сторону метро.

— Провокаторы, — догадался кто-то. И тут же все разом закричали им вслед: — Провокаторы идут. Провокаторы!

Филеры ускорили шаг, солдаты в последней шеренге открыли им щель около стены дома, и те через нее просочились в волнующуюся толпу.

— Какой сволочизм. Уже и не стесняются.

— Зато завтра передадут, что митингующие пытались прорвать оцепление. Сами, гады, все подстраивают и раскручивают, а вешают на народ.

Еще минуту назад Тарасевич и сам бы негодовал от увиденного, но теперь его мысли были заняты иным: как попасть в Белый дом. К своим.

4

Хождения к Белому дому, вернее, к дальним подступам его, последующие дни ничего не дали. Сдерживало, не давало рисковать, лезть в какой-то степени на рожон то, что наиболее активных демонстрантов милиция просто-напросто выдергивала из толпы и заталкивала в «зековозки».

К тому же, то ли почудилось однажды, то ли было на самом деле, но вдруг среди общего галдежа, криков «Позор», «Руцкой — президент», «Лужкова — на мыло», прозвучала совсем рядом, словно выстрелы, латышская речь. Он не разобрал слов, он совсем забыл, что его продолжают искать. И то, что рижская охранка поняла, где нужно высматривать и вынюхивать омоновцев, делало ей честь. Они не ошиблись в раскладе симпатий, они прибыли в нужное время и в точное место. Но как ослабла Россия, если в ее столице проводят свои операции спецслужбы теперь уже иностранного и, как все убедились, крайне враждебного государства.

Поэтому, если и был кто в бурлящем и негодующем поясе вокруг осажденного парламента более негодующим, так это Андрей Тарасевич. Но одновременно он являл собой и саму осторожность и предусмотрительность: береженого Бог бережет.

А Москва продолжала полниться слухами. То про Хасбулатова дикая нелепица, будто он ни много ни мало, а наркоман, что у него закончился наркотик и теперь он корчится в страшных судорогах. То все почти уже видели подходящие к Москве воинские части, принявшие сторону Руцкого. Народ бросался к телевизорам, а там дикторши нагнетали страсти и только что сами не оглядывались по сторонам в ожидании «красно-коричневой» фашистской чумы . Зато от имени мифического народа умоляли Ельцина действовать более решительно.

Откровенно занервничали Запад и Америка: фарс затягивался, превращаясь в бедлам. Каждый прошедший день противостояния ослаблял позицию их любимчика Ельцина, выставляя напоказ его диктаторские замашки. «Да, он — сукин сын, но это наш сукин сын», — эта знаменитая фраза американского президента давно уже стала политическим принципом, которому США следовали долгие годы, поддерживая выгодные Америке режимы; но сколько можно саморазоблачаться? Слишком продолжительное время Борис Николаевич «засвечивался» на явно недемократических штучках — колючей проволоке, арестах, дубинках, манипуляциях с отключением воды и света. Быстрота и натиск, три дня на все про все — что вам еще неясно, господин Президент?

Зато вдруг высветилось для россиян совершенно отчетливо: Президента России поддерживают все, кто угодно, но только не собственный народ. Так однажды уже случалось с Горбачевым. Борису Николаевичу эти же самые теледикторши столько вещали о всенародной любви и безраздельной поддержке, столько рисовали и опросов проводили о неизменно высоком рейтинге «всенародно избранного», что он сам уверовал в их елейный щебет. Теперь же, на практике почувствовав полнейшее равнодушие к своей судьбе, не увидев этого самого «всенародного» народа под стенами Кремля, запаниковал.

Переоценили свою популярность и Руцкой с Хасбулатовым. И хотя их поддержало значительно больше народа, хотя на их стороне оставались закон и Конституция и с каждым днем все увеличивалось количество регионов, открыто поддерживающих Верховный Совет, все равно это еще не стало силой, способной окончательно переломить ход событий в их пользу. Зато все прекрасно понимали главное: проиграет тот, кто ошибется первым.

— Давай уедем на выходные куда-нибудь за город, — словно чувствуя скорую развязку, уговаривала Андрея Нина. — Или возьмем билеты в Питер, в Минск.

Уехать, зная, что Чеслав с ребятами в Белом доме? Как же наивны женщины в своем стремлении овладеть мужчиной целиком.