Я вполне готов согласиться с Вами, что можно сокрушаться о несовершенстве человеческой души, которая не способна существовать вне своей телесной оболочки. Конечно, прискорбно, что столь тонкий инструмент, позволяющий нам испытывать радость и страдание, любовь и ненависть, может прекратить свою жизнедеятельность буквально в один миг, однако ученый, призванный служить прежде всего объективной истине, обязан смириться с этим фактом, равно как и с тем обстоятельством, что все мы являемся лишь комочками - пускай даже высокоорганизованной материи, проделавшей очень длительный, но вполне естественный путь своего развития.
      Не следует забывать и о том, что не имеющая места в реальности, якобы бессмертная душа служила во все времена апробированным средством, чтобы утешить человека надеждой на лучшую судьбу в иных мирах за пот и кровь, ставшие тяжким уделом земной жизни. Недаром еврейский поэт Генрих Гейне иронически заметил:
      Сказку о небе пускают в ход
      ради земного порядка,
      чтоб убаюкать несчастный народ
      этою сказкою сладкой.
      Карл Маркс справедливо указывает в своей критике гегелевской философии права: "Религиозное убожество - это выражение действительного убожества и протест против него. Религия - это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она - дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа".
      Таковы принципы и богатый практический опыт, которыми руководствуется коллектив нашего института, поэтому феномен Агасфера представляется нам, в отличие от Вас, лишь комплексом, имеющим ряд недостаточно изученных компонентой, однако с Вашей любезной помощью, дорогой коллега, мы надеемся внести в эту проблему должную ясность.
      С сердечным приветом, преданный Вам
      (Prof.Dr.Dr.h.с.) Зигфрид Байфус
      Институт научного атеизма
      Берлин, ГДР.
      Господину профессору
      Dr.Dr.h.с. Зигфриду Байфусу
      Институт научного атеизма
      Беренштрассе, 39а
      108 Берлин
      Германская Демократическая Республика
      2 апреля 1980
      Дорогой коллега!
      Ваше письмо от 17 марта пришло ко мне одновременно с дополнением от 24 марта, из чего можно заключить, что нынешние пути, по которым идет почта, особенно между Востоком и Западом, воистину неисповедимы. Однако предмет нашей переписки носит такой характер, что даже самый бдительный цензор вряд ли узрит в ней что-либо предосудительное, поэтому нам остается лишь терпеливо ждать и радоваться тому, что письма рано или поздно вообще доходят до адресата.
      Признаться, я не вижу особенного смысла в разборе каждого Вашего аргумента по отдельности, чтобы попытаться опровергнуть их там, где они кажутся мне сомнительными. Во-первых, многое из сказанного Вами находит мое полное одобрение, а во-вторых, мне не хотелось бы отвлекаться на докучные диспуты по вопросам, которые имеют для меня лишь второстепенное значение. По-моему, не так уж существенно, были ли Учитель праведности и Вождь общины, персонажи из рукописи 9QRes Свитков Мертвого моря, мошенниками и параноиками, для меня важен сам документальный факт появления Агасфера в тексте 9QRes. Ваши рассуждения о природе человеческой души, сколь бы ценными ни казались они мне или кому-либо другому, также не являются аргументом в пользу реального существования или несуществования Вечного жида; ни я, ни кто-нибудь другой никогда не объявляли Агасфера живым примером переселения душ или чем-либо подобным.
      В Ваших письмах, дорогой коллега, просматривается нечто такое, что могло бы вызвать некоторые опасения, а именно начинающаяся фиксация на феномене Агасфера, который Вы стремитесь объяснить рационально, руководствуясь мерками своего разума, хотя этот феномен явно не втискивается в прокрустово ложе Вашего прежнего опыта. Позвольте мне небольшое критическое замечание: метод, которым Вы при этом пользуетесь, в сущности, не научен, он напоминает мне ватиканского ученого, не желавшего признавать спутники Юпитера, потому что они не вписываются в аристотелевскую картину мироздания. Агасфер существует, отрицать его реальность невозможно; любые вопросы, связанные с его существованием, как и любые выводы из сего факта, могут стать предметом особого рассмотрения, однако сначала необходимо признать наличие Агасфера, доказательства коего я уже представил и еще собираюсь представить.
      В этой связи мне и раньше доводилось рассказывать Вам о появлении Вечного жида в последние дни восстания в Варшавском гетто; если прежде я снабжал Вас разного рода документами, например, свитком 9QRes, сообщением о процессе против советника Юлиана Отступника или свидетельскими показаниями других людей, то в данном случае очевидцем, надеюсь, пользующимся Вашим доверием, послужил я сам. Я также пребывал в Варшавском гетто, куда загнали более 350000 человек, и видел, как там мучили и уничтожали несчастных. Поверьте мне, дорогой коллега, ни один дьявол не способен выдумать столь чудовищные методы достижения собственной цели; это было дело рук человеческих, дело тех, кто были, простите меня за это напоминание, Вашими соотечественниками.
      Еще в ту пору, но и позднее я нередко задавался вопросом, почему сопротивление не началось раньше, в первые месяцы после создания гетто, и объяснял это характером религиозности евреев. Они просто не могли себе представить, что такие же существа, схожие с ними и телом, и образом жизни, могли поставить своей целью их тотальное истребление, умерщвление голодом, а там, где, несмотря на тиф и холеру, дело продвигалось недостаточно быстро, прямыми убийствами, отправкой в газовые камеры. Столь же невозможно было принять мысль, что Бог, их Бог, может попустительствовать этому. Потомки народа, который выдумал Бога, его Сына-Спасителя и соответствующую этику, надеялись на спасение едва ли не до самого конца.
      Но не до конца. Ибо в конце наступило отчаяние. Пришли вопросы. В чем заключался их грех, за который Бог карает так жестоко? Они хранили Ему верность, даже когда Он отвернулся от них; они исполняли Его заповеди, даже когда Он мучил их; они любили Его, даже когда Он сделал их посмешищем и позорищем. Да есть ли на свете такой грех, которому соразмерна подобная кара? И когда кончится наказание? Сколько еще будет Бог терпеть их мучителей? Разве у них, оскорбленных и униженных, измученных и истерзанных, обессилевших и умирающих, не было права узнать наконец, где же должен быть предел их терпению?
      При таких обстоятельствах появление Агасфера в Варшавском гетто показалось мне чем-то большим, чем поэтическая необходимость. От него и впрямь исходило удивительное воздействие: там, куда он приходил, мужество не оставляло даже умирающих; казалось, будто благодаря ему они знают, что не исчезнут бесследно, что сохранится нечто существенное, что их страдания и смерть имеют какой-то смысл, о котором теперь они лишь смутно догадываются и который будет понятен только следующим поколениям.
      В тот день Агасфер и я ходили по тем немногим улицам, из которых еще состояло гетто, ибо оно все время сужалось и те, кто еще был жив, были вынуждены тесниться на все меньшем пространстве. Я испытывал странное чувство, возникающее, пожалуй, у каждого человека, который видит у своих ног детей, умирающих от голода, маленькие скелетики, закутанные в лохмотья, и вдруг понимает, что некому даже похоронить этих детей. Мы оба сознавали, что обязаны навсегда запомнить как можно больше из увиденного, однако Вас, дорогой коллега, я избавлю от описания подобных картин; при желании Вы можете обратиться к архивам, куда Вы, несомненно, имеете доступ, - ведь немцы всегда любили фотографировать, а гетто давало предостаточное количество сюжетов для их объективов.
      - Да, - сказал он. - Мы начинаем.
      Я знал, что попытка будет тщетной, но Агасфер был бодр, почти весел, ибо, в отличие от меня, он верил в изменяемость мира.
      - Ножичек у тебя еще сохранился? - спросил он.
      Это был старинный ножичек с рукояткой из резного коралла, изображавшей голую красавицу. Я вынул ножичек из кармана, протянул собеседнику.
      - Подари мне его, - сказал он мне. - Этот ножичек мне многое напоминает.
      Я отдал ножичек Агасферу, и он отвел меня к дому, откуда должна была начаться атака на отряд СС. Видимо, благодаря своей внезапности атака оказалась успешной; те, кого раньше постоянно преследовали, впервые увидели, как бегут их преследователи. И вообще, все как бы совершенно преобразилось: сражающиеся евреи были совсем не такими, какими их привыкли здесь видеть, и даже когда их настигала смерть, они выглядели совершенно иначе, в них не было того вечного страдания, вечного поражения, символом чего стал тот самый реббе Йошуа, распятый некогда на кресте.
      Несколько недель держались мы против частей Дирлевангера и приданных ему соединений. Дом, который служил нашим укреплением, оказался разрушенным на три четверти, почти все его защитники, засевшие этажом выше нас, были убиты. Патронов у нас не осталось, только бутылки с бензином. За то время, пока рушился дом и один за другим погибали от пуль или гранатных осколков наши товарищи, Агасфер был очень молчалив, но вот теперь он заговорил с Богом. У него было своеобразное отношение к Богу, против которого он бунтовал и которого он любил; он пытался объясниться с Богом, но тот не отвечал.
      Вместо Бога пришли эсэсовцы. Агасфер сказал мне:
      - Уходи через канализацию, я тебя прикрою.
      Он забрал оставшиеся три бутылки бензина и пополз по куче щебня к окну навстречу наступавшим. Две зажженные бутылки он швырнул в эсэсовцев. Из последней он облил бензином себя и кинулся горящим факелом на разъяренную ораву.
      Я встретил его снова в Иерусалиме у его обувного магазина на Виа Долороза, который он признал своим прежним частным владением и заново отремонтировал после того, как эта часть города опять стала доступной для евреев в результате Шестидневной войны. Старинный ножичек у него сохранился, Агасфер показал мне его и спросил, хочу ли я получить эту вещицу назад. Я ответил, что он может оставить ножичек себе на память, я знаю одну антикварную мастерскую, где мне сделают точно такой же, со всеми признаками старины.
      Как всегда, с наилучшими пожеланиями,
      Ваш Иоханаан Лейхтентрагер
      Еврейский университет
      Иерусалим.
      Глава шестнадцатая
      в которой магистр Паулус разрабатывает богоугодный план по обращению
      закоренелых иудеев в христианскую веру ,а также говорится о том, сколь
      важную роль в любви играет воображение.
      Доктор Мартинус Лютер сказал однажды: брачные узы установлены Господом нам во благо, иначе родители перестали бы печься о своих чадах, домашнее хозяйство пребывало бы в упадке, никто не уважал бы ни полицию, ни светские власти, люди пренебрегали бы религией, то есть все пошло бы прахом и не было бы в мире никакого порядка.
      Это изречение не раз приходило на ум магистру Паулусу фон Эйцену, равно как и прочие подобные изречения, когда он вспоминал о девице Барбаре Штедер, которая верно и преданно ждала его; да и приданое не помешает, назначенное дочери ее отцом, который был посредником по морским торговым перевозкам, а кроме того, сам поставлял товары, ибо доля, причитающаяся Паулю в наследство от покойного отца, пока что не может быть изъята из капитала семейной фирмы, а надежды на господина Эпинуса не сбывались, слишком уж испугал главного пастора еврей, пришедший к отцовскому смертному ложу; иногда магистру Паулусу позволяют замещать проповедника в церкви Св. Якова или в церкви Марии Магдалины, но от разовых проповедей нет ни прибытка для кошелька, ни утешения для души с ее высокими устремлениями.
      "Ах, Ганс, - сказал он своему приятелю Лейхтентрагеру, когда они сидели однажды вечером в трактире "Золотой якорь", - девица Барбара краснеет и бледнеет, завидев меня, она пошла бы за меня и ждет, чтобы я сказал свое слово ее матушке и батюшке, денег у нее тоже хватает, у отца ее тысячные капиталы, долгов нет, он участвует несколькими кораблями в торговле с Россией, но чем больше я думаю, что мне каждую ночь придется ложиться с ней, ласкать ее, спать с ней, тем чаще мне кажется, что я не смогу себя вести как настоящий супруг и мужчина, ибо все мои помыслы и желания обращены к другой женщине, которую я навсегда потерял из-за проклятого еврея".
      "Понимаю, понимаю", - сказал приятель, поигрывая ножичком; он поставил ножичек острием на столешницу, прижал сверху кончик рукоятки указательным пальцем, женщина на рукоятке начала вращаться, у магистра даже в глазах потемнело. "Только разве девица Барбара, - продолжил Лейхтентрагер, - не ублажит тебя не хуже любой другой? Ведь Бог снабдил для этого всех женщин, высоких и коротышек, худых и толстых, морщинистых и гладкокожих, одним и тем же устройством".
      "Видишь ли, Ганс, - сказал Эйцен, про себя в очередной раз удивившись, что Лейхтентрагер до сих пор не уехал из Гамбурга, а занимался здесь какими-то неизвестными делами, - ведь, говоря по чести, я сделал уже одну попытку, но барышня лежала как бревно и только стонала, а ягодицы так стиснула, будто я ей туда чертей засунуть хочу; у меня на нее и так-то аппетита маловато, а тут он и вовсе прошел, слишком уж у нее нос острый, губы тонкие, и плоская она как доска там, где у других женщин есть за что ухватиться. Пришлось сказать родителям, что надо еще повременить; дескать, отец недавно умер, и я, при всей моей любви к девице Барбаре, очень скорблю о моем папаше".
      Лейхтентрагер задумчиво почесал горб. "Пора тебе все-таки семьей обзавестись, Пауль, - сказал он. - На все должен быть порядок, а пастор без жены как пастух без посоха, ему самого главного недостает; ведь ты же призван вершить большие дела, сначала в родном городе, затем пойдешь на повышение, следовательно, надо подумать, как тебе помочь с девицей Барбарой".
      Такие пророчества укрепляют дух и окрыляют душу, ведь Эйцен не забыл, как приятель предсказал ему, что на виттенбергском экзамене будут спрашивать про ангелов, так оно и вышло. Поэтому он сразу согласился, когда Лейхтентрагер предложил устроить совместную прогулку по главной улице и по альстеровской набережной; тогда он, Лейхтентрагер, поглядит на барышню Барбару и подумает, как повлиять на нее, исключительно для того, чтобы помочь другу, и, возможно, добавил Лейхтентрагер, он прихватит с собою одну даму, которая, будучи женщиной опытной и ловкой, сумеет раззадорить барышню.
      Сладкая догадка пронеслась в голове Эйцена, его бросило в жар, однако он не решился даже мечтать о таком счастье, поэтому тотчас прогнал желанный образ из своего сердца, а на следующий день отправился в дом Штедеров, чтобы передать девице Барбаре приглашение на прогулку, которое та приняла с нескрываемой радостью, тем более что Эйцен в самых лестных выражениях описал ей своего друга, рассказал, какой тот умный, состоятельный и даже обаятельный, особенно благодаря своим необыкновенным угольчатым бровям и подстриженной бородке; не скрыл он ни горба, ни хромоты, наоборот, намекнул, что, возможно, именно эти изъяны сообщают господину Лейхтентрагеру какую-то особую притягательную силу, весьма воздействующую на дам, как это было, например, с двумя барышнями из трех в Магдебурге, Лизбет и Юттой, дочерьми тамошнего соборного проповедника; про себя же Эйцен подумал, что получилось бы очень забавное хитросплетение, если б и девица Барбара не осталась равнодушной к его другу.
      В воскресенье выдалась редкая для Гамбурга хорошая погода, синим куполом стояло ясное небо над мозаикой крыш и над шпилями церковных башен; накануне прошел сильный дождь, смывший всю уличную грязь в Эльбу, а альстеровские воды успели самоочиститься и почти освободились от дурного запаха. Девица Барбара надела свой лучший наряд, темно-зеленый, придающий некую пикантность бледности ее лица, пуховая оторочка искусно скрывала плоскости спереди, сзади, все это дополнялось роскошным чепцом, золотыми украшениями из материнской шкатулки. Эйценовское же платье хоть и было темным, как то подобает церковнослужителю, зато пошито из наилучшего сукна и скроено отменно, а магистерская шляпа поневоле привлекала к себе уважительное внимание прохожих, поэтому мать Барбары, госпожа Штедер, всплеснула руками и не удержалась от замечания о том, какая, дескать, получается из ее дочери и магистра Пауля чудесная пара, пусть даже у него пока нет должности в какой-нибудь большой здешней церкви, но за этим дело не станет, ибо слово ее супруга, маклера и крупного поставщика, имеет вес в городском совете.
      И вот они уже чинно вышагивают по улице, не зная, что сказать друг другу, - девица Барбара от застенчивости и робости, а Эйцен оттого, что в глубине души вновь чувствует подчиненность каким-то чуждым силам. Перейдя через мост, ведущий к церкви Святого Духа, Эйцен увидел наконец Лейхтентрагера, причем не одного, отчего господин магистр застыл будто вкопанный.
      Лейхтентрагер в красной шапке с пером, на боку серебряная шпага, чулки и накидка - тоже красные, подошел к Барбаре, отвесил поклон, взял ее руку, поцеловал на испанский манер и сказал, что счастлив познакомиться с барышней, ибо много слышал о ней - и всегда только самое наилучшее - от господина магистра, не устававшего превозносить, дескать, красоту и прочие достоинства, которыми ее столь щедро одарила природа.
      У девицы Барбары мурашки так и забегали, одновременно сердечко ее жутко заколотилось; никогда еще не встречался ей мужчина, при первых же словах которого она почувствовала бы такой жар в крови. Пауль же продолжал стоять будто столб, у него отнялся язык при виде Маргрит, или принцессы Трапезундской, разодетой словно герцогиня, в одной руке сумочка золотого шитья, в другой - шелковый платочек, рядом с нею еврей, только и его не узнать: одет по последней английской моде, рукава с прорезями, рыжая борода красиво подстрижена.
      "Сэр Агасфер, - представил его Лейхтентрагер девице Барбаре. - Сэр Агасфер и леди Маргрит".
      "Сэр Агасфер и леди Маргрит", - удивился Эйцен, а поскольку леди выглядит совсем по-другому, нежели Барбара, сложена иначе, рот - сплошной соблазн, блеск темных глаз обещает такие блаженства, о которых подумать страшно, - поэтому его охватила ярость при одной лишь мысли о том, что заштатный магистр не идет ни в какое сравнение с евреем, внезапно разбогатевшим и ставшим английским сэром; дальше Эйцен принялся раздумывать, как бы завершить дело, которое не получилось в Гельмштедте, то есть устранить еврея.
      После того как сэр Агасфер и леди Маргрит, с одной стороны, а барышня Штедер - с другой, обменялись поклонами, книксенами и прочими этикетными учтивостями, Лейхтентрагер, положив левую руку на эфес шпаги, а правой взяв под локоток вконец сомлевшую барышню, повел ее по Райхештрассе, не переставая расточать комплименты; сэр и леди пошли за ними, бедный же Эйцен едва успел присоединиться к обеим парам.
      Впрочем, Лейхтентрагер отлично знал свое дело; ловко поддерживая локоток, он твердил Барбаре о том, как добродетелен, благочестив ее Пауль, дескать, нынешнему магистру уготована замечательная церковная карьера, и, возможно, он даже станет епископом; однако, чтобы барышня не подумала, что речь идет только об ее суженом, Лейхтентрагер нежно прижимался к ее плечику своим горбом, отчего она так и таяла; потом, сменив тему, Лейхтентрагер поведал ей о сэре Агасфере и его леди: сэр. дескать, хоть и еврей, но вышел из богатой и почтенной семьи, а здесь он снял для себя и своей леди на то время, которое понадобится для гамбургских дел, целый дом, обставил его шикарной мебелью, застелил мягкими дорогими коврами; Лейхтентрагер, мол, пользуясь расположением и благосклонностью сэра, договорился с ним, чтобы тот пригласил к себе барышню Штедер и магистра Пауля, дабы поужинать вместе, отведать разных яств и вин, а потом поразвлечься.
      Магистр Пауль, запыхавшись от быстрого шага, который понадобился, чтобы нагнать обе пары, как раз услышал последние слова Лейхтентрагера и увидел, с каким воодушевлением отнеслась Барбара к этому предложению, а потому поспешил со всей учтивостью поблагодарить за любезное приглашение, принял его от имени барышни Штедер и своего собственного; себя же с тайной опаской спросил, что за игрища затеятся вечером, если еврей будет в них участником, а Ганс - церемониймейстером, тем не менее, сердце его сладко заныло от одной лишь мысли о Маргрит - он сможет побыть сегодня с нею и даже надеяться на определенную близость. Кое-какие мелочи упрочали его надежды: леди то бросала на него многозначительный взгляд, то слегка кивала ему, а однажды так удачно обронила платочек, что именно Пауль сумел подхватить и подать его, сэр даже не успел пошевелиться; как бы ни были притягательны знатность и богатство, как бы ни были соблазнительны роскошные платья и украшения, подумал Пауль, но, видно, осталось еще кое-что с тех пор, когда Маргрит вытряхивала блох из моей постели, да и самого долговечного жида не хватит, чтобы утишить все плотские желания такой женщины, как эта.
      Еврей же поглядывал на происходящее, на все заигрывания и переглядки с большим хладнокровием, будто он действительно был настоящим джентльменом, которого не касается суета и возня плебеев; он слегка оживился лишь тогда, когда магистр Пауль напомнил ему об его встрече с живым Христом и о гельмштедтском чуде.
      "А чего, собственно, вы добиваетесь, господин магистр? - спросил еврей. - Может, вы хотите, чтобы я продолжил мои скитания и страдания, как большинство моих соплеменников?"
      Эйцен принялся горячо отрицать подобное предположение; он, дескать, не раз говорил в своих проповедях о евреях и о приносимой ими пользе; впрочем, если бы все евреи были столь же благородны и обаятельны, как сэр Агасфер, то отношение к ним в Германии складывалось бы совсем иначе, в городах и на торговых дорогах им предоставляли бы защиту, а не нападали бы, чтобы отобрать нажитое ростовщичеством, не таскали бы за бороды и не подвергали бы прочим издевательствам. Хотя сам сэр Агасфер, добавил Пауль, некогда прогнал Иисуса Христа от дверей своего дома, но с тех пор минуло полторы тысячи лет, даже больше; сейчас же можно воочию удостовериться, что сэр Агасфер за время своих долгих скитаний переменился к лучшему, искренне раскаялся в совершенном проступке и даже готов, как это уже было сделано в Гельмштедте, выступить живым очевидцем со свидетельством о муках, которые принял на Себя Иисус Христос ради искупления наших грехов.
      Сэр Агасфер внимательно посмотрел на магистра, который ораторствовал с большим жаром, вышагивая рядом с леди; Эйцен же, немного смутившись от мысли о том, что еврей догадался, куда он клонит, поперхнулся, долго и громко откашливался, но потом решил, что надо ковать железо, пока горячо, а поэтому продолжил: "Когда я изучал в Виттенберге теологию, мой учитель Меланхтон и досточтимый доктор Мартинус затеяли диспут относительно вашей истории, сэр Агасфер; по мнению господина Филиппа Меланхтона, коль скоро вы являлись очевидцем того, как Иисус Христос восходил на Голгофу с крестом на плечах, вы могли бы рассеять сомнения в том, что он является подлинным Мессией, и, следовательно, помочь обратить других иудеев в единственно истинную веру; господин же Лютер все оспаривал и утверждал, что евреи испорчены по самой своей природе, а потому неисправимы и не могут быть наставлены на путь истинный".
      Лейхтентрагер, хотя и продолжал любезничать с барышней Штедер, однако был занят ею отнюдь не настолько, чтобы совсем не обращать внимание на речи своего приятеля; ухмыляясь, Лейхтентрагер подтвердил, что именно так все и было, он собственными ушами слышал перебранку обоих ученых мужей за обеденным столом; впрочем, в конце концов магистр Меланхтон уступил и замолчал, не то доктора Лютера с его холерическим темпераментом хватил бы удар.
      Ободренный то ли поддержкой Лейхтентрагера, то ли близостью леди Маргрит, не перестававшей приятно волновать Пауля Эйцена, он внезапно почувствовал необычайный подъем; редко мысли Пауля были столь ясны и прозорливы: ведь, воспользовавшись идеей Меланхтона, можно погубить Агасфера так или эдак; если этот сэр, или как он там себя называет, выступит перед большой иудейской общиной, чтобы засвидетельствовать истинность Мессии, то сделает их всех своими врагами, которые его разорят; если же заявит, что Иисус Христос не был истинным Мессией и Сыном Божьим, искупившим своими страданиями все наши грехи, то городской совет Гамбурга или же герцог Готторпский, в зависимости от места, где состоится диспут, разоблачат мошенника и лжесвидетеля, с позором изгонят его, а то и утопят или же сожгут, после чего у Маргрит не останется иной защиты и опоры, кроме него, магистра Паулуса.
      Правда, сейчас он пока не располагает ни подобающей должностью, ни необходимым авторитетом, чтобы устроить сей spectaculum, а господин главный пастор Эпинус, разозленный на еврея да и на самого Пауля, наверняка ничем не поможет, тем не менее, еще не вечер, чего нет сегодня, может найтись завтра, поэтому Пауль решил не отступать от своего замысла и вновь обратился к еврею: "Можно ли положиться на вас, господин Агасфер, можно ли рассчитывать на вашу готовность засвидетельствовать здесь, как вы уже сделали это в Гельмштедте перед принцессой Трапезундской и всем народом, что вы собственными глазами видели живого Иисуса Христа и подтверждаете, что Он и был тем, кем был?" Тут леди Маргрит, которой, видимо, не хотелось сегодня слышать ни о какой принцессе Трапезундской, сердито промолвила: "Опомнитесь, господин магистр! Вы же знаете, что сэр Агасфер прибыл сюда по своим делам и не занимается религией, которую каждый может выбирать по собственному усмотрению, будь то иудей или христианин".
      Подобное утверждение решительно противоречило всему, чему научился Эйцен у доктора Мартинуса и иных университетских преподавателей, поэтому он не преминул возразить: "Упаси Бог, леди, чтобы каждый начал веровать по собственному усмотрению, сам бы решал, крестить ему детей или нет и как принимать святое причастие; религия - это дело властей, от нее зависит всеобщий порядок; иначе среди нас кишмя кишели бы разные сумасброды, еретики и бунтовщики, а с церковью и законом было бы покончено; есть только одна истина, и доктор Мартинус Лютер написал о ней в своем катехизисе, чтобы она стала доступной даже женщинам, что делает сей труд особенно ценным; если же сэр Агасфер выступит перед иудейской общиной и расскажет о своей встрече с Иисусом Христом, который был обетованным Спасителем, или Мессией, то иудеям больше не понадобится ждать своего, другого мессию и они с чистой совестью смогут обратиться в единственно истинную, христианскую веру".
      Жар, с которым Эйцен отстаивал свой план, заставил леди Маргрит подумать, что вряд ли магистр так уж близко к сердцу принимает обращение иудеев в христианскую веру, за этой горячностью скрывается какой-то умысел, только непонятно какой; она уже приготовилась дать магистру отпор, однако Агасфер, чтобы успокоить ее, тронул за руку, а господина Эйцена поблагодарил за столь большую заботу о духовном благополучии своих единоверцев и сказал, что поразмыслит над его предложением: дескать, о Равви можно поведать многое, недаром четверо евангелистов частенько расходятся в своих свидетельствах; вслед за этим он пригласил гостей в дом, к которому, как оказалась, они и подошли.
      Семьи магистра Эйцена и барышни Штедер отнюдь не прозябали в бедности, ибо торговля сукном и шерстью, а также коммерческое судоходство позволяют иметь определенный достаток, поэтому в домах Эйценов и Штедеров жили далеко не впроголодь, у каждого была своя комната, своя кровать, своя пара белья, но дом, куда их привел сэр Агасфер, пускай и не был собственным, а лишь арендованным на время, показался обоим прямо-таки дворцом, превосходящим своею роскошью все, что они когда-либо видели, настолько богато он был обставлен и красиво изубран. Нога утопала тут в пестром ковре, похожем на лужайку с цветами, мебель резная, самой искусной работы - столы, стулья, шкафы, а до чего хороши деревянные подставочки под тарелки и кубки; последние сияют полированным серебром или позолотой; рядом с ними стоят резные фигуры из благородного дерева и слоновой кости. Тяжелые подсвечники и канделябры, тоже серебряные, превосходили искусностью работы знаменитые шандалы церквей Св. Иакова и Св. Петра, а толстые восковые свечи отбрасывали мягкий свет на людей и предметы обстановки, особенно на гобелены, один из которых изображал голых нимф, играющих с носорогом, а другой - троянского принца Париса, выбиравшего из трех богинь самую красивую: все три богини были крутобедры и пышногруды, совсем как леди Маргрит, которая между тем скинула уличную пелерину и вышла пригласить гостей к столу в платье, столь выгодно подчеркивающем ее прелести, что у магистра Эйцена захватило дух. На столе красовались изысканные яства: птица рябчик, фаршированная рыба, жаркое разных видов, все блюда, как с улыбкой пояснил сэр Агасфер, строго кошерные, но с пикантными приправами; в дорогих бутылях венецианского стекла соблазнительно мерцало вино. В одном из эркеров расположились двое музыкантов, один с лютней, другой со скрипкой, они наигрывали нежнейшие мелодии, причем тот, у кого была лютня, еще и пел сладким голосом хоть и не о божественных, небесных радостях, зато о любви и сердечной страсти. Трапеза удалась на славу, тем более что Агасфер как хозяин дома уселся во главе стола, магистру посчастливилось занять место с леди Маргрит, а Лейхтентрагер присоседился к барышне Штедер, таким образом, ниточки, которые завязались еще во время прогулки, продолжали свои хитросплетения.
      Настроение у магистра Пауля было превосходным, чему немало способствовали прекрасные еда и питье, к тому же ему горячила кровь близость обворожительной соседки, леди Маргрит, или принцессы Трапезундской, которая подкладывала в его тарелку лучшие куски и подливала в его кубок чудесное вино, при этом он каждый раз заглядывался на движение ее роскошных плеч, которые так и хотелось укусить, забыв о прочих яствах, а также на пышный бюст, готовый вот-вот выскочить из лифа.
      Барышню Штедер тоже все больше распалял ее застольный кавалер, который сладко нашептывал ей на ушко, что ее девические прелести сводят его с ума и что он хотел бы ласкать ее, как это делают ангелочки или же бесенята, то есть сзади, что он зацеловал бы ее сверху донизу, дабы они вдвоем изведали то высшее блаженство, которое человек может испытать уже на земле, и что, дескать, удерживает его единственно верность своему другу, Паулю Эйцену, который сам давно вожделеет от нее тех утех, которым предавался Святой Дух с Девой Марией.
      Поскольку Барбаре подобные услады были известны лишь понаслышке, не считая собственных девичьих ночных забав, то кровь жарко бросилась ей в голову, а также в то место, которым ведьмы скачут по воздуху на метле, отправляясь на брокенбергский шабаш, ее бедную головку заполняют видения голых тел, слившихся в сладострастных объятиях, поэтому ей хватает сил лишь прошептать Лейхтентрагеру, чтобы он, Бога ради, прекратил подобные речи, иначе она пропадет на месте.