— Хочешь поговорить? — Филин неожиданно сдирает скотч с моих губ. — Последнее слово приговоренного к смерти — это всегда интересно послушать.

Я делаю несколько глубоких вдохов, потом пытаюсь собрать слюну, чтобы плюнуть в эту мерзкую рожу, но слюны нет, есть только кровь, облепившая мои десны и мою гортань. Язык с трудом ворочается в жаркой и липкой среде. Но кое-как исторгаю из себя:

— Су-ка…

— Ради этого не стоило тебе открывать рот, — замечает Филин и собирается снова замотать мои губы. Я понимаю, что, как только это случится, последует что-то страшное. Поэтому я начинаю быстро, как только могу, — говорить.

— Зачем ты меня не… Не убил тогда…

— Когда твои друзья-менты устроили мне засаду у церкви? — ухмыльнулся Филин. — Я мог бы это сделать. Как мог тебя убить тысячу раз в самых разных местах. Я сотни раз следил за тобой, и ты меня не замечал. Я мог войти в твою квартиру и задушить тебя подушкой, мог взорвать тебя в машине. Мог элементарно застрелить. Но все дело в условиях…

— Что за условия… — пробормотал я, перебарывая тошноту и головокружение.

— Условия заказчика, — охотно пояснил Филин. — Мне ведь не просто заказали тебя ликвидировать. Заказчик высказал кое-какие пожелания, и я должен их выполнить. А вот это оказалось очень трудно. Пришлось долго ждать, пришлось пускаться на разные трюки, вроде спектакля с цветочками и еще кое-каких представлений… Но зато сегодня я смогу выполнить все условия.

— Ублю-док, — устало проговорил я. — Дев-чон-ку не трогай… Тебе ее не заказывали. Отпусти ее.

— Ох-ох-ох… — вздохнул Филин и убрал нож от моих глаз. — Ты не понял, дурачок. В этом-то и заключается условие.

— Понимаешь, — Филин говорил с энтузиазмом, с явным удовольствием. Я вспомнил слова Бороды: «Он испытывает наслаждение от того, что убивает людей. Ему это нравится». Борода был прав на все сто. — В этом-то и заключается условие. Заказчик, который, видимо, тебя очень любит, попросил, чтобы тебя убили вместе с твоей девушкой. Он садист, наверное, этот заказчик. Но клиент всегда прав! — развел руками Филин. — И я долго не мог застать тебя с девушкой. Ты какой-то ненормальный, честное слово! Все носишься по городу, все работаешь, никакой личной жизни! Я еле дождался…

— Ошибка, — сказал я. — Мы с ней разошлись. У нее муж, и они уезжают в Питер…

— Про мужа можешь не рассказывать. Муж лежит в соседней комнате уже второй… Или третий? Третий день он уже там лежит и очень плохо пахнет. Я же не мог вынести труп, как выносят мусор. Все ждал, когда ты вспомнишь о Леночке. Пусть даже не купишь цветочков… Короче говоря, не надо ля-ля. Я же слышал ваш разговор по телефону. Никакой ошибки нет. В конце концов, — неожиданно Филин метнулся к Ленке, подхватил ее под руки и подтащил ко мне, приставив нож ей к горлу. — Ну-ка, скажи, любишь ты этого типа? Кивни, кивни, сучка… Ну! — лезвие вжалось в ее кожу, и я чувствовал, как по спине у меня течет пот. Ленка медленно опустила подбородок и так же медленно подняла его. Ее глаза были полузакрыты.

Филин убрал нож. — Вот видишь? — сказал он, обращаясь ко мне. — Все верно. Все правильно. Теперь можно снова заклеить тебе рот… Что он и сделал. Потом Филин прошел в другой конец комнаты и вытащил из серой спортивной сумки фотоаппарат «Полароид».

— Это вещественные доказательства, — пояснил он. — Заказчику понадобятся доказательства, что заказ выполнен и выполнен в полном объеме.

Он зарядил в фотоаппарат кассету, потом посмотрел вверх на зажженную люстру и удовлетворенно кивнул головой:

— Освещение сносное.

Он подтащил Ленку вплотную ко мне и посадил ее так, что мы касались друг друга плечами. Ленка посмотрела на меня. Я посмотрел на нее.

— «Прощай», — молча сказала она.

— «Прощай», — молча ответил я.

— Так, — сказал Филин, — в кадр вмещаетесь, все нормально. Он нажал на кнопку «Полароида», фотография с жужжанием вылезла наружу, Филин посмотрел на нее и остался доволен.

— На всякий случай — дубль, — пояснил он и снова щелкнул фотоаппаратом.

Я не смотрел в объектив, я смотрел на свои руки, скованные сталью, и желал разорвать эту сталь, чтобы потом так же разорвать того человека, который стоял перед нами и явно получал удовольствие от своей работы. Но сталь осталась сталью. Она не разлетелась, не исчезла. Чуда не случилось, и спасение не пришло. За окном мир продолжал жить своей обычной жизнью, за стенкой соседи пили вечерний чай и смотрели «Санта-Барбару». А в этой комнате убивали. Каждому свое.

Филин положил фотоаппарат, снова пошел к сумке и вернулся оттуда с пистолетом. Вероятно, это был тот самый «ЗИГ-зауэр», про который говорил мне Гарик. Но сейчас это уже не имело ровным счетом никакого значения.

«ЗИГ-зауэр» или «Калашников» — все одно. Я закрыл глаза.

— Еще одно условие заказчика, — вдруг произнес Филин. — Это сначала убить девушку на твоих глазах. А потом уже тебя. Так что открой глазки…

Не подчиняясь его приказу, а по собственному внутреннему импульсу я открыл глаза. «ЗИГ-зауэр» был снаряжен глушителем и готов к работе.

— Ну, — сказал Филин, вытягивая руку с пистолетом. — Вы уже попрощались? Если нет, то ждать я вас не буду…

Я всем телом рванулся влево и упал на Ленку, заслонив ей грудь и живот.

Я ощутил тепло ее тела. В последний раз.

— Нет, не так, — раздраженно произнес Филин. — Ты ничего не понял. Он пнул меня в бок, потом еще, пока я не отлетел в сторону метра на три. Я лежал, уткнувшись в пол лицом. Я ничего не видел, я только слышал: хлопок.

Потом второй хлопок. Пауза. И самые ужасные звуки — звук работающего фотоаппарата. Смерть наступила. И была запечатлена. Она стала очевидным фактом. Видимо, моя любовь к Ленке была не слишком сильной. Мне не хотелось сейчас умирать вместе с ней. Мне хотелось убить Филина — так сильно этого хотелось, что я прокусил себе губу, и вновь почувствовал вкус своей крови.

Но я ничего не хотел сильнее в эту секунду, чем ощутить на своих губах кровь другого человека — кровь Филина.

— Все, — сказал Филин. — Она отмучилась. Переворачивайся, мне надо закончить с тобой. Покажи мне свое лицо. Он помог мне перевернуться носком кроссовки. Посмотрел мне в лицо и неодобрительно зацокал языком.

— Нет, — сказал он. — Так не пойдет. Какая-то идиотская улыбка… Ты не должен улыбаться, понимаешь? Заказчик не примет у меня такую работу. Твою девку убили, тебя самого сейчас кончат — а ты скалишься? Маразм какой-то.

Убери эту дурацкую улыбку с морды. Быстро! — Для большей убедительности своих слов он пнул меня в пах. Это было больно, но я удержал лицевые мышцы в прежнем растянутом состоянии.

— Я тебе сейчас разнесу череп из этой штуки. — Филин продемонстрировал мне пистолет. — Что тут смешного? Или ты уже умом тронулся? Или надо мной прикалываешься? — Последнее предположение показалось Филину оскорбительным.

Видимо, самолюбие было его главным качеством после жестокости. — Ну, я тебе сейчас испорчу настроение, — пообещал он. — Это, кстати, тоже одно из условий. Сделать твою смерть как можно менее приятной. Так вот, слушай… — он вновь присел на корточки, и теперь его голова нависала надо мной, а слова вываливались из его плохо пахнущего рта, как омерзительные атмосферные явления из не менее омерзительной тучи. И деваться от них было некуда.

— Слушай, ты, смертник. Мне тут пришлось пожить в этой квартирке три дня, пока тебя дожидался. Утомительное занятие, надо сказать. А я здоровый мужик, у меня возникают определенные потребности… — Он ухмыльнулся. — Короче, я твою девку отымел. Не скажу, что много раз, так, три раза в день, не больше… — он плюнул мне в лицо и негромко рассмеялся. — После завтрака, после обеда и после ужина. Как тебе такое? Хули ты головой мотаешь, а? — Он вдруг изменился в лице и резко хлестнул меня ладонью по щеке. Кажется, я его разозлил.

— Ну-ка, скажи, чего ты лыбишься? — Он стянул скотч с моих губ. — Что тут веселого? — Он держал пистолет в левой руке и край клеющей ленты в правой. — Что?

— Ты врешь, — с наслаждением выдохнул я ему в лицо. — Врешь как сивый мерин.

— Нет, — он покачал головой. — Доказать? — Он приблизил свое лицо к моему. — У нее есть родинка. Сказать, где? Сказать…

Ничего он не сказал, ублюдок. Ничего он не сказал. Если бы я мог, я кричал бы от восторга, от животной радости, от первобытного чувства триумфа!

Он ничего не сказал! И я молчал тоже, потому что мои зубы были заняты. Очень хорошим и классным делом. Лучше которого я просто не мог придумать.

— Сказать, где? — шептала эта мразь, все ближе и ближе склоняя свою руку к моему лицу. — Сказать…

Я изо всех сил рванул голову вверх, от пола. Я ударил ему лбом в лицо, но главное — я вцепился зубами ему в губы, а также ухватил несколько пальцев правой руки. Их я сразу прокусил до кости и ощутил во рту сладкий вкус его крови. Сладкий вкус мести. Он яростно тряхнул головой, потом дернулся всем телом, но я висел на нем, я грыз его, я кусал его, я пил его кровь, и он мог только выть от боли, он мог колотить меня рукояткой пистолета по голове, отчего перед глазами пошли темные круги. Но я был псом-убийцей, мои челюсти было невозможно разжать, я рвал его кожу, я убивал его — постепенно, по частям.

Ему надо было сразу приставить ствол верного «ЗИГ-зауэра» мне к голове и просто вышибить мне мозги. Это был единственный способ избавиться от меня.

Но Филин не был Богом, он был просто наемным убийцей чуть выше среднего уровня. И ему было так больно, что на несколько секунд он утратил возможность рационально мыслить.

А мне хватило этих несколько секунд, чтобы обработать ему правую руку, порвать губы, прокусить щеки… Он сначала выл от боли, а потом стал просто неприлично реветь, повизгивая. Впрочем, он все-таки сообразил наконец, что меня надо пристрелить. Он хотел перехватить пистолет, взять его за рукоятку, но я продолжал его грызть и бил его сцепленными руками в живот…

Он уронил пистолет. Я на секунду отпустил его, чтобы посмотреть ему в глаза. А он глядел на мои красные от крови губы и боялся. И когда я увидел страх в его глазах, то понял, что я его убью. Пусть у меня руки в наручниках, пусть мои ноги словно ватные, но я его убью. Пусть для этого мне придется перегрызть ему горло. Если для того, чтобы убить зверя, надо стать зверем, я им стану. Нет проблем.

Каким-то чудом он все-таки оторвался от меня. Бледный и перепуганный, он сразу же отпрыгнул от меня на несколько шагов. Забыв про «ЗИГ-зауэр» на полу. А я не забыл. Я сразу двинул по пистолету ногой, и тот улетел в другой конец комнаты.

— Без пистолета, как без рук, да? — издевательски спросил я и показал Филину зубы. Он молча прыгнул за оружием. «ЗИГ-зауэр» лежал у ног Ленки.

Мертвой Ленки. Филин споткнулся, упал на живот и протянул руки за пистолетом, но мне показалось, что он тянет руки к Ленке, что он хочет причинить ей боль уже после смерти.

Ярость — вот название безумия, влезшего мне в мозг в те секунды. Я прыгнул следом и вцепился зубами в ногу Филина. Тот опять завопил, дернул рукой, и пистолет, вместо того чтобы оказаться в его ладони, отлетел под батарею. Филин стряхнул меня с ноги и пополз за пистолетом. А я встал. Это было трудно, я чувствовал себя плюшевым медведем, которого заставляют ходить, но который не знает и не понимает, как это можно делать. Но я проковылял к батарее, и когда Филин схватился за пистолет, и на его окровавленной роже появилась кошмарная улыбка — разодранные губы не слишком смотрятся, — тогда я пнул его по голове. Я пнул его, как пинают футбольный мяч в последнем пенальти, от которого зависит судьба всего матча и всего чемпионата. Как бьют, чтобы мяч пушечным ядром просвистел над полем, а у вратаря даже не возникло желание остановить его. Я ударил так, что голова Филина должна была отлететь в сторону, как тот футбольный мяч. Но ноги были слабы. Филин просто ударился головой о батарею, ткнулся лицом в пол и затих. Я ударил снова, не удержался на ногах и рухнул рядом. Но я знал, что останавливаться мне нельзя — секундное промедление убьет меня. И я не дал Филину передышки, я подполз к нему, схватил его за голову и несколько раз с силой двинул ею об пол. Я не убил его, нет, эта сволочь была слишком крепкой, чтобы сдохнуть от такого обращения. Тут нужно было что-то более серьезное. Типа пары пуль в голову.

«ЗИГ-зауэр» забился под батарею, и с руками, сцепленными наручниками, я не смог бы его достать. Поэтому я энергично пополз к своему плащу, валявшемуся в нескольких метрах от меня. В плаще был мой «ТТ» с полной обоймой. Я добрался до плаща и попытался залезть руками в карман, однако это получалось не особенно хорошо. К тому же я услышал сзади легкий шорох. Я даже не стал оглядываться, потому что источником любых звуков там мог быть лишь один человек. И мне стоило поторопиться выудить «ТТ» из плаща, а не тратить время на испуганные взгляды через плечо.

Я вытащил пистолет, но мне требовалось время на то, чтобы снять его с предохранителя. Шорох повторился, и тут я уже не выдержал: я обернулся. И увидел, как Филин достает из-под батареи свое оружие. Он издавал какие-то странные звуки, похожие на всхлипывание и рычание одновременно. Но главным было не это, а то, что он быстро вытащил «ЗИГ-зауэр». Быстрее, чем я. И он захихикал, поворачиваясь ко мне. Нечто вроде смеха гиены. А потом он увидел «ТТ» в моих руках, и смех прекратился. На его изуродованном, окровавленном лице в эти секунды жили только глаза — снова, как тогда, в проулке возле Успенской церкви, в них читалось удивление. Только теперь у него не было причин стрелять мимо. А у меня не было права на осечку.

Большими пальцами я взвел курок, а Филин вытянул руку с пистолетом. Нас разделяло метра три-четыре. Но не только это нас разделяло. Между нами была кровь, слишком много крови. Настолько много, что я нажал на спусковой крючок с наслаждением. Что там говорил по этому поводу Абрамов: «Месть тупое чувство, но зато такое сладкое»? Черт, как же он был прав!

Когда я закончил давить на спуск, Филин был мертв на восемьсот процентов. И это было главное, что мне нужно было знать в тот момент. Ранен я или нет, умираю или нет — все уже было неважно, все уже не имело значения.

Я положил пустой пистолет на пол. И сам лег, прижавшись щекой к ковру.

Теперь все было легким — мое тело, моя боль, мои мысли… Теперь все стало окончательным — в смысле, нашедшим свой конец. Я знал, что жить дальше не имеет ровным счетом никакого смысла, все должно кончиться здесь и сейчас.

Мне нужно было только лежать на ковре и ждать, когда придет смерть и избавит меня от груза, состоящего из воспоминаний, сожалений, раскаяния. Я думал о том, как все могло бы быть, и знал, что так уже никогда не будет. Однако мое проклятое воображение с услужливостью подсовывало мне картины несуществующей жизни, где была живая и улыбающаяся Ленка, где все были живы, здоровы и даже иногда счастливы…

Когда вызванная соседями милиция высадила дверь и обнаружила все, что и должна была обнаружить, я, по их утверждениям, лежал на полу в луже крови и плакал. Что ж, возможно, так оно и было. Просто я об этом уже ничего не помню. Я запретил себе вспоминать об этом.

С некоторых пор я все делаю очень медленно. Медленно передвигаюсь, медленно ем, медленно разговариваю. Я не понимаю, зачем куда-то торопиться.

Времени и так слишком много. Вот наступил Новый год, а потом, как говорят, будет и новое тысячелетие. Ума не приложу, что можно делать с такой уймой времени.

В тот день я, как всегда, медленно и осторожно спускался по ступеням районной поликлиники. Мне были предписаны периодические беседы с психотерапевтом, что я в очередной раз и сделал. Вряд ли врач получил удовольствие от нашей беседы. Что касается меня — то я тем более был не в восторге. Но это помогло мне хоть как-то убить еще два часа времени. Еще часа три, и можно считать еще один день благополучно прожитым. И слава Богу.

Я не сразу узнал эту женщину. Она слишком хорошо выглядела, чтобы быть моей знакомой. Ольга Петровна Орлова стояла у белого «Линкольна», одетая в длинную белую дубленку. Вокруг лежал белый снег, и все это выглядело совсем как интерьер стерильной больничной палаты. С некоторых пор меня просто тошнило от белого цвета и от стерильности. О чем я и не преминул сообщить Ольге Петровне. Потом я поздоровался.

— Подвезти вас домой? — предложила она и погладила свою шикарную машину. Шофер высунул в окно улыбающуюся физиономию.

— Это слишком быстро, — сказал я. — Предпочитаю ходить пешком. Пока доберешься до дома, уже стемнеет. А там можно и спать ложиться.

— Вы изменились, — сказала после паузы Ольга Петровна. И пошла со мной рядом. Белоснежный «Линкольн» ехал чуть позади.

— Со стороны виднее, — равнодушно ответил я. А вы получили обратно свою машину, тот «Шевроле»?

— Да, конечно, — кивнула она. — Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали.

— Неужели? А что я сделал? Напомните, пожалуйста…

— Вы нашли убийц моего сына. И наказали их.

— И за это стоит благодарить? — пожал я плечами. — Вот если бы я сотворил чудо и вернул Юрия к жизни — это было бы дело. А то получилась совершенная бессмыслица: вы мстите за своего сына, а кто-то мстит вашему мужу за смерть своих близких… Просто замкнутый круг какой-то. Круг, полный ненависти. Ненависть объединяет всех. Поэтому невиновных здесь нет. Хотя…

Если вы чувствуете удовлетворение… Я рад. Сам-то я ничего подобного не чувствую.

— Да, — Ольга Петровна вздохнула и поторопилась сменить тему. Очень неудачно это у нее вышло. — Знаете, недавно прочла в газете, что в автомобильной катастрофе погибла дочь Валерия Абрамова. Знаменитого бизнесмена, который начинал когда-то здесь, у нас… Ей было около двадцати, как и Юре. И я подумала, что есть какой-то злой рок, — задумчиво произнесла Орлова. — Вы говорите, что мой муж сделал что-то такое нехорошее, но смерть за это принял Юра. Вероятно, у Абрамова тоже есть какие-то грехи. Но сам он жив, а дочь его мертва. Дети расплачиваются за грехи своих родителей, и это страшно, потому что грехов у нас столько, что целые поколения вряд ли их искупят…

— Но вы чувствуете удовлетворение? — перебил я ее. — Вы успокоились теперь? Помните, вы тогда говорили, что нуждаетесь в успокоении. Вы его получили, когда узнали, что убийцы сына мертвы?

— Знаете что, Константин… Пожалуй, что действительное успокоение я ощутила не в тот момент. Когда узнала о смерти Юриных убийц. А немного позже. Я позволила себе нечто вроде отпуска, сидела дома, смотрела по видео разные старые фильмы, читала книги. Странно, до этого я была в полной уверенности, что фирма движется только моими безумными усилиями, но вот я перестала ездить в офис — и что? Земля не перестала вращаться, дела кое-как делались. И я подумала, что могла бы уделять всему этому гораздо меньше времени, а больше… — она неожиданно осеклась, словно одернула сама себя. — Так вот, я сидела дома, никуда не ходила. Просто старалась пережить то, что со мной случилось. И я читала, помимо прочего, «Унесенных ветром», а там в конце второго тома есть строчки, которые написаны как будто для меня. То есть я читала книгу и раньше, но просто так, не придавая особого значения. А тут… Я сразу поняла, что это для меня и про меня. Скарлетт О'Хара говорит сама себе после всех своих несчастий и злоключений: «Завтра будет новый день, и тогда я займусь тем-то и тем-то». Понимаете? Как бы тяжело ни было, но завтра будет новый день. Вы проживаете день сегодняшний, а назавтра — что-то другое, новое… Вот эта мысль и помогла мне успокоиться. Просто наступил мой другой день. Вот так. И она осторожно улыбнулась.

— Приятно слышать, — сказал я. Про себя я подумал, что всегда считал Скарлетт О'Хара порядочной стервой. И до конца второго тома эту книгу не дочитал. А стало быть, не видать мне успокоения как своих ушей.

— Я слышала, что у вас тоже случилось несчастье, — Орлова деликатно взяла меня по руку. — Вам тоже нужно пережить это.

— Конечно, — кивнул я. — Так я и сделаю.

— Правда? — она посмотрела мне в глаза.

— Правда, — сказал я.

Она помахала мне рукой и уехала на длинном белом «Линкольне» в свою жизнь. А я остался в своей.

Я достал из кармана пальто записную книжку и нашел там нужную страницу.

Мне оставалось еще два раза посетить психотерапевта, а потом я буду полностью свободен в своих действиях. И у меня уже есть кое-какие планы на конец февраля. Семь часов на поезде и два с половиной часа на автобусе — итого девять с половиной часов. У меня есть удостоверение внештатного сотрудника ГУВД, выписанное на чужое имя, но с моей фотографией. Так что аудиенцию с заключенным ИТУ Артуром я получу без проблем. В одном кармане у меня будет фотография мертвого Филина, я стащил ее у Гарика из кабинета. А во втором кармане у меня обязательно будет что-то достаточно острое и длинное. Сначала я заставлю Артура сожрать фотографию, а потом… А потом мы проверим на прочность его внутренние органы.

Абрамов был прав — пока это не коснется лично тебя, ты не узнаешь настоящую боль и не поймешь, чем ее можно излечить. Пожалуй, что только другой болью.

Я стоял на тротуаре и подсчитывал, через сколько дней я смогу навестить Артура. Думаю, что в эти мгновения я совсем не походил на эту чертову Скарлетт О'Хара