— Правильно. И наведи еще справки по последним действиям Гиви Хромого против банды Кожаного. Или наоборот — Кожаного против Гиви.

— Так Кожаного убили, — сказал Гарик. — Грохнули у его собственного дома. Люди Кожаного думают, что это дело рук Гиви, и смазывают свои помповые ружья. Скоро займутся боевой раскраской, а там выйдут на тропу войны.

— Ясно, — сказал я и положил трубку. Стало понятно, что дальше засиживаться в Москве мне нельзя. Иначе Гоша, Сыч и прочие горячие парни начнут стрельбу, не дождавшись меня. А я кое-что хотел сказать им. Нечто вроде приветственного слова при открытии торжественного мероприятия. А вот человеку из московского ГУВД, племяннику шефа Гарика, я из этой комнаты звонить не стал. Не захотел. Да и времени до отъезда в аэропорт оставалось всего ничего.

Мистер Горский был настолько любезен, что поехал провожать меня в аэропорт. Вместе еще с двумя парнями из службы безопасности корпорации — с квадратными челюстями и сплющенными боксерскими носами, в одинаковых шерстяных костюмах они выглядели близнецами. Мистер Горский помыкал ими с завидной бесцеремонностью.

— Едем на скромной тачке, — сообщил он мне в подземном гараже. — Чтобы не выделяться.

Скромная тачка в корпорации «Вавилон 2000» называлась не «Запорожец», а «Крайслер». Сев в машину, я снова увидел в зеркальце сломанный нос водителя и повернулся к Горскому:

— Я тут вспомнил про одного парня… Он работал в конторе Булгарина. И в первый день, как я сюда приехал, этот тип следил за мной. Наверняка по приказу Булгарина. Невысокого роста, широкоплечий, бывший боксер или борец.

Лет двадцать пять — двадцать семь. Нос сломан В конторе Булгарина он состоит кем-то вроде начальника службы безопасности. Крутится на входе и отпугивает посетителей своей рожей. Если бы ты мог его разговорить…

— Я мог бы его разговорить, — кивнул Горский. — Вот посажу тебя на самолет и займусь.

«Крайслер» летел по омытым дождем московским улицам и вскоре вырвался на шоссе, ведущее к аэропорту. Горский оптимистично мычал какую-то мелодию, потом скорчил досадливую мину, хлопнул себя по лбу и сказал:

— Чуть не забыл! Вот тебе для связки. — Откуда-то появился сотовый телефон. — Действует по всей европейской части России, за него проплачено вперед, так что о деньгах не думай. Отдашь, когда закончим.

— Отдам? А я-то думал, что вы, богатеи, кидаетесь такими игрушками направо и налево.

— Не были бы мы богатеи, если бы кидались сотовыми телефонами направо и налево, — важно произнес Горский, и я понял, что это повторенная мысль его босса.

В аэропорту Горский устроил мне внеочередной проход через паспортный контроль, хотя я его об этом не просил.

— Особо там не затягивай, — напутствовал он меня. — Сразу бери быка за рога. И звони.

— Непременно, — пообещал я и направился к группе пассажиров, ожидавших рейса на Город.

Самолет принадлежал частной авиакомпании, а поскольку Горский мне об этом не сообщил, приятная новость достигла моих ушей на высоте трех тысяч метров.

— Наш самолет набирает высоту, — сказала стюардесса. — Как и наша авиакомпания. Сегодня мы открываем регулярное пассажирское сообщение с Москвой, и по этому поводу наша молодая энергичная авиакомпания дарит всем пассажирам небольшие сувениры. Всем раздали значки в форме маленького самолетика, и маленький мальчик, сидевший впереди меня, пришел в дикий восторг. Мой восторг был куда меньшим, особенно при известии о том, что для данной авиакомпании это не только первый рейс из Москвы, но и первый рейс после получения ими лицензии. Вспомнил, что самолет, в отличие от компании, показался мне очень старым. Мое воображение немедленно нарисовало картину его падения, саморазрушения в воздухе, столкновения с другим самолетом и прочие варианты, при которых слова «счастливого полета» будут звучать как посмертное издевательство. В такой ситуации, правда, была и своя мрачноватая прелесть. Филин, Николай Николаевич Яковлев, Абрамов и еще ряд людей будут долго мучить себя тщетными догадками, какую информацию унес я с собой в могилу и какую оставил в тайниках на черный день, а также была ли авиакатастрофа случайной, или ее организовал некий враг. Я разорву связь между ними, я останусь непораженной мишенью… Хорошенькая эпитафия, ничего не скажешь.

При заходе самолет несколько раз изрядно тряхнуло, но затем все наладилось, и перспектива воздушной катастрофы исчезла, что, однако, не делало намечающуюся интригу менее смертельной. Я подумал, что в подобных ситуациях все участники игры стараются запудрить друг другу мозги, но самые рьяные настолько этим увлекаются, что сами перестают понимать, где ложь и где правда, и каков процент лжи в тех двух словах, что они сейчас произнесли. Булгарин пудрил мозги мне, я — Абрамову, он отвечал мне тем же… Николай Николаевич Яковлев при встрече не преминет толкнуть какую-нибудь патриотическую речугу вроде тех, которыми он поднимал на великие дела Леонова и остальных. Есть еще Лернер, профессия которого состоит в запудривании мозгов. И я подумал о Филине, который был чужим в этой компании по одной простой причине — Филину не надо было врать. Он был откровенным убийцей на коммерческой основе, он брал деньги и убивал безо всякой посторонней болтовни. Искренний парень. Только почему-то я не горел желанием вновь с ним встретиться.

Я опять припомнил узкий проулок, ствол, глядящий мне в лицо, удивленные глаза Филина… Как бы то ни было, но я вернулся в Город, а значит, я вернулся на территорию Филина. Он был где-то здесь и вряд ли собирался промахнуться вновь.

Возле аэропорта я взял такси и поехал в Город. По пути я обдумывал возможные варианты и остановился на возвращении в гостиницу «Колос», бывший Дом колхозника. Люди Николая Николаевича едва ли ожидают такого. Они наверняка думают, что я буду обходить гостиницу стороной, памятуя тот поздний визит, закончившийся выламыванием двери. Но я не злопамятен. Тем более что за номер заплачено.

Я рассчитался с таксистом и зашагал к гостинице. Оглядев автостоянку, я увидел там свой «Шевроле». То есть не мой «Шевроле», а машину, предоставленную мне Ольгой Петровной Орловой. Тем не менее я испытал удовольствие, как будто обнаружил старую и дорогую вещь, некогда утерянную, а затем случайно найденную. «Шевроле» стоял в том же месте, где я его оставил несколько дней назад, — свидетельство того, что в этом мире кое-что еще остается неизменным. Мелочь, но приятно. Я поднялся на пятый этаж, подмигнул дежурной и направился к своему номеру.

— Вы вернулись? — запоздало спросила дежурная, обращаясь уже к моей спине.

— Вернулся, — сказал я. — Надеюсь, дверь починили и раму заколотили?

— Да, — дежурная подумала и добавила не столь уверенно:

— Кажется.

— И незваных гостей у меня в номере нет?

— Конечно! Примите наши извинения за тот инцидент… — Ей пришлось кричать, чтобы слова достигли моих ушей. А «инцидент» она произнесла как «инцендент». Я улыбнулся и вставил ключ в замочную скважину. Потом выждал несколько секунд. Но никто за дверью не шевельнулся, не взвел курок и не выпрыгнул в окно. Тишина как на кладбище. Я посмотрел в сторону дежурной по этажу и помахал ей рукой. Все нормально. Я отпер дверь и вошел в номер.

Зажег свет и на долю секунды зажмурился. Потом открыл, глаза, огляделся… И разжал кулак. Столбик из пятирублевых монет, завернутых в плотную бумагу, упал в карман плаща. Левой рукой я поставил сумку на пол. Они не только починили замок и заново заколотили оконную раму, они навели здесь образцовый порядок. Не хватало только приветственного транспаранта: «Добро пожаловать, Константин Сергеевич!». Но и без оного мне было приятно сюда вернуться, ведь это был мой «домозаменитель».

Завтра предстояло многое сделать, поэтому я собирался хорошенько выспаться. Белье было свежим, белоснежным и едва ли не хрустящим. Класть в такую постель уставшее немытое тело было бы кощунством, и я отправился в душ. Стоя под струями теплой воды, я вспоминал десятки подобных моментов в своей жизни, когда, вернувшись домой после изнурительных и небезопасных приключений, я опускался на свой старый продавленный диван, закрывал глаза, что не мешало мне точно подносить к губам бокал с мартини, если у меня был мартини, или с чем-то другим, не менее расслабляющим… Что еще? Ласковый взгляд на окружающие меня предметы, замершие на своих местах, покрытые пылью, которые, как и «Шевроле» на автостоянке, подтверждали, что не все меняется в мире… Пусть хотя бы книжный шкаф остается на прежнем месте. Мне нужно иметь точку опоры. Что еще? Еще можно было позвонить Ленке и сказать:

«Я дома», а потом сразу бежать открывать дверь, чтобы через считанные секунды она уже была рядом со мной на диване, и можно было ничего не делать, просто сидеть рядом, говорить или даже молчать… Положить голову на ее теплые колени, чувствовать ее нежные пальцы…

Я что, забыл выключить телевизор? Я вышел из ванной комнаты с полотенцем на бедрах и сразу же понял, что лучше было это полотенце использовать по-другому: например, завязать в узел на одном конце, намочить его, чтобы было тяжелее, и крутить этой штукой вроде пращи… Хотя вряд ли это меня бы спасло. Меня уложили первым же ударом в челюсть. От этого удара я отлетел назад, ударился спиной и затылком об косяк и сполз на пол, успев попутно получить пару пинков в ребра. Мое лицо постепенно смещалось вниз, вскоре оказавшись там, где только что были ребра. Неудивительно, что третий удар кроссовкой разбил мне лицо. Рот оказался полон крови, а голова — полной тумана. Меня выключили, как телевизор. Так мне, лопуху, и надо.

Но в одном я не ошибся — телевизор действительно работал. Они включили его, чтобы заглушить все прочие звуки. Это был ночной канал, и это была очередная серия очередной трансляции «Семнадцати мгновений весны». Если бы мне не выбили зуб, не разбили лицо и не врезали по ребрам, я бы даже и ухмыльнулся, глядя на троих мужиков, уставившихся в экран, как кролик в пасть удава.

" — А теперь расскажите мне о пасторе, — сказал Мюллер. Штирлиц сделал лицо умненького мальчика, которому учитель незаслуженно поставил четверку, и буркнул:

— Вот с этого и надо было начинать.

— Мне лучше знать, с чего начинать — немедленно заорал Мюллер".

— Вот в точности наш шеф, — прокомментировал сцену один из троих. — Сначала одно, потом другое, а наорет все равно на тебя, будто ты виноват, что у него семь пятниц на неделе…

— Он очнулся, — пихнул его в бок второй, показывая на меня. Третий просто подошел ко мне и еще раз пнул меня. Я мог понять его недружелюбное поведение: это был тот самый тип, которого я несколько раз двинул затылком об пол в леоновской квартире. Ему было на что обижаться. Выглядел он уже лучше, чем в тот момент, когда я оставил его лежать на полу. Я хотел сказать ему что-то вроде «Привет», но смог издать только хрип. Я сплюнул на пол сгусток крови и обломок зуба и укоризненно посмотрел на троих своих гостей.

— Скажи спасибо, что не убили, — сказал в ответ первый.

— Еще успеем, — рассмеялся второй.

— Это точно, — мрачно подтвердил третий. Я помнил его фамилию — Семенов. И ой не согласился бы с мнением Валерия Абрамова, что месть — это тупое чувство. Семенов выглядел как прирожденный мститель. Я подумал, что его стоит опасаться. И снова сплюнул кровь на пол. Во рту у меня было слишком много крови.

— Короче, — сказал первый, взглянул на часы. — Время позднее, всем надо домой, так что не будем тянуть резину. Ты знаешь, кто мы, мы знаем, кто ты.

Дальше: что нам нужно. Ты забрался в чужую квартиру и забрал оттуда чужие вещи. Их нужно вернуть.

— Все? — проговорил я разбитыми губами, которые казались мне в этот момент толстыми, как у негра.

— Ты должен прекратить распространять слухи, порочащие честь и достоинство офицеров ФСБ, — строго сказал второй. Я рассмеялся.

— Ну что вы, ребята? — медленно произнес я. — Какая честь? Какое достоинство? Вы втроем избили одного, к тому же голого, мужика. Не волнуйтесь, к вам эти слова не имеют никакого отношения — ни честь, ни достоинство… Третий хотел мне врезать, но первый его удержал.

— Мы могли бы действовать против тебя официально, — сказал второй. — Возбудить уголовное дело о распространении клеветы… О незаконном вторжении в квартиру Леонова. Об ограблении квартиры Леонова. Мы могли это сделать.

— А что ж не сделали? — осведомился я. — Или вы любители неформального общения? Неформалы от ФСБ? Черта с два вы можете что-то сделать официально!

Я, видите ли, незаконно вторгся к Леонову, а этот тип, что, законно? — Я показал на Семенова.

— Орлова больше не является твоим работодателем, — напомнил второй. — Она решила прекратить расследование смерти сына, согласившись с официальной версией. Очень мудрое решение. Так что у тебя больше нет оснований ворошить это старое барахло. И нет оснований утаивать документы, принадлежащие бывшему сотруднику ФСБ. Я имею в виду Павла Леонова. Давай, что нашел, и расстанемся по-хорошему.

— Ты мудр, как три Штирлица, — ответил я, и все трое, не сговариваясь, посмотрели на экран телевизора. — Я отдам тебе леоновские бумажки, а вы меня подвесите к потолку, как леоновского сына, да? Трое переглянулись.

— Если ты не отдашь эти бумажки, мы с тобой точно сделаем что-нибудь нехорошее, — пообещал Семенов. — У нас богатая фантазия и богатый опыт.

— Неужели? — Я негнущейся рукой зацепил полотенце, подтянул к себе и набросил на бедра. — Это чтобы ваша фантазия не забрела слишком далеко, — пояснил я свои действия. Семенов выматерился.

Я осмотрелся кругом — мой номер, бывший десять минут назад образцом чистоты и порядка, снова был разгромлен. И когда они успели устроить такой бардак?

— И вы опять ничего не нашли, — констатировал я. — И не найдете. Потому что я не такой кретин, чтобы таскать ценные вещи с собой. Или хранить их в номере. Это гарантия моей жизни, и она, как смерть Кащея, спрятана весьма и весьма основательно.

— Или ты скажешь, где, или я буду ломать тебе поочередно все пальцы на руках, — предложил Семенов. — Устраивает?

— Я могу умереть от болевого шока, — возразил я. — Мне никогда не ломали все пальцы, только по одному. Я могу не вынести такой ужасной пытки.

А бумажки спрятаны не просто так. Если я не подам о себе вестей в течение двух недель, бумаги пойдут в прессу. Надо это Николаю Николаевичу?

Они явно растерялись. Им велели выбить у меня документы, а потом ликвидировать. Самоубийц-висельников с разбитыми лицами не бывает, поэтому меня бы, вероятно, вывезли за город и утопили. И они с удовольствием это сделали бы, особенно Семенов, но главной их задачей все-таки была не моя смерть, а картриджи с леоновскими мемуарами. И они растерялись. На лице первого читалось большое желание сбегать к начальству и спросить совета, но…

— Есть такой вариант, — сказал я. — Вы извиняетесь передо мной и едете по домам. И больше не попадаетесь мне на глаза.

— Ха-ха, — сказал первый. — У меня есть тоже предложение: мы выкидываем тебя из окна. Черт с ними, с бумажками.

— Очевидно несовпадение позиций договаривающихся сторон, — заключил я.

— Надо искать компромисс.

— Надо тебе яйца оторвать, — душевно предложил Семенов.

— То-то ты все под полотенце заглядываешь, — понимающе кивнул я. — Ну хорошо, вот такая идея: вы оставляете меня в покое, я отдаю вам то, что я забрал у Леонова в квартире и не треплюсь на эту тему. Идет?

— Идет, — сказал первый. — Давай сюда бумажки.

— Иногда создается впечатление, что вы не хотите достичь компромисса, — сказал я. — Мне нужны гарантии, что вы меня не тронете.

— Гарантирую, — быстро сказал первый. — Давай бумажки.

— Не будь таким дураком, — попросил я. — Мне нужны гарантии от самого.

От Николая Николаевича. Я хочу с ним встретиться и лично отдать ему леоновские мемуары. А он пусть лично мне гарантирует безопасность. Ему я поверю.

— Он с такой швалью не встречается, — сказал третий.

— А с какой швалью он встречается? — огрызнулся я. — С тобой, что ли?

Короче, не будет Николая Николаевича, не будет мемуаров. А чтобы он понял, что ему обязательно нужно со мной встретиться, скажите ему: «Есть писатели мертвые, а есть писатели живые».

— Чего-чего? — первый посмотрел на остальных. — И что, из-за этой ерунды он кинется тебе навстречу?

— Помчится, — заверил Я. — Со страшной силой. Не перепутайте: «Есть писатели мертвые, а есть живые». Он поймет.

— А если не поймет?

— Тогда добавьте, что я могу организовать ему встречу с живым писателем. Это должно привести Николая Николаевича в неописуемый восторг.

— Ну хорошо, — задумчиво произнес первый. — И когда ты хочешь встретиться? И где?

— Понадобится время. Одни сутки. Чтобы и мне, и Николаю Николаевичу как следует подготовиться. В шесть часов утра. Завтра. В цирке.

— В цирке? — поморщился второй. — Там же холодно… Да еще в шесть утра.

— А ты не приходи, — усмехнулся я. — Пусть Николай Николаевич один приходит, без эскорта… Согласны? В шесть утра, в цирке?

— Тебе позвонят, — сказал первый. — Сегодня до десяти утра будь в номере. Тебе позвонят. Ты узнаешь наше решение. Они переглянулись, как нерешительные гости, чувствующие, что уходить уже пора, но не решающиеся сделать это в одиночку. Потом первый все-таки мотнул головой в сторону двери, и двое других последовали за ним.

— Все хорошо, — сказал я им вслед. — Только Семенова завтра с собой не берите. Я на него обиделся. Могу и зашибить сгоряча. Семенов дернулся было назад, но его снова сдержали.

— Если я еще раз! — прохрипел Семенов, ненавидяще глядя на меня. — Еще раз с тобой столкнусь! Одному из нас — кранты! Точно!

— Это цитата, — разочарованно заметил я, садясь на корточки. Затем медленно встал на ноги, использовав дверной косяк как опору. — «Три мушкетера». Рошфор говорит Д'Артаньяну: «Если мы еще раз встретимся, то один из нас убьет другого». И что ты думаешь? Через двадцать лет Д'Артаньян таки замочил этого придурка. Так что, Семенов, заходи двадцать лет спустя после обеда. Буду ждать. Семенов неожиданно улыбнулся.

— Я тебя убью, — пообещал он. — Поболтай напоследок, идиот.

И они ушли. Я снова посмотрел на свой разгромленный номер, потом проковылял в ванную комнату, увидел свое лицо в зеркале и простонал:

— Вот гады…

В таком виде я даже себе не нравился. Но самое главное — без пяти десять они позвонили. Еще бы им не позвонить! И, конечно, они были согласны.

— У тебя есть ровно один час на все твои дела с Лернером, — сказал Гарик. — Я обязан его сегодня же выпустить.

— А показания по поводу своих отношений с Булгариным он написал?

Гарик молча раскрыл папку и показал мне лист бумаги, исписанный примерно наполовину.

— И это все?

— Все. Лернер утверждает, что отношения были чисто деловыми и закончились, когда Булгарин перебрался в Москву. По поводу исчезновения Булгарина никаких соображений у него нет. Вовсю протестует и грозится пожаловаться в прокуратуру. Я буду тебе очень признателен, Костя, если ты сдержишь свое слово и сделаешь так, чтобы все закончилось без скандала. Что у тебя, кстати, с лицом? Это в Москве?

— Нет, это уже здесь. Группа встречающих. — Я вспомнил, что в автобусе, когда я ехал на встречу с Гариком, пассажиры с опаской или с брезгливостью посматривали в мою сторону. Все удары, полученные мною за ночь, проявились теперь на моей физиономии, как проявляется изображение на фотобумаге. Давно я не видел столь мерзких фотографий.

— Ну, в этом есть и свои плюсы, — оптимистично заявил Гарик. — Рожа у тебя так распухла, что никакой филин не узнает. О нем, кстати, никаких вестей. Как сквозь землю провалился. Тот мужик, которого он послал в церковь за конвертом, описал его внешность, но так приблизительно, что… — Гарик махнул рукой. — А ты его запомнил? Поможешь фоторобот составить?

Я задумался и снова воскресил в памяти ту сцену в проулке — выскакивающий невесть откуда Филин, хлопки выстрелов, падающий Гарик, потом милиционер… Потом между мной и Филином не оказывается никого, и вроде бы я должен видеть его лицо…

— Нет, — покачал я головой. — Не помню. Я как-то избирательно запомнил: помню, как он прищурил глаза. Еще в ствол я смотрел. А лицо как-то не запомнилось. Потом я отпрыгнул в сторону, а Филин пропал.

— Улетел, — скептически произнес Гарик. — Н-да… Тем не менее тебе жутко повезло, что он промазал. В упор ведь промазал.

— А ему не повезло? — обиделся я. — Ему не повезло, что у меня осечка вышла? Я бы там из него мишень бы сделал дырявую!

— Может, вы там договорились? — предположил Гарик. — Делаем вид, что стреляем друг в друга, а сами пуляем в воздух и расходимся подобру-поздорову… Ну, не скрипи зубами, я пошутил. Иди к Лернеру, он в следственном изоляторе, как ты и просил. Там предупреждены о тебе.

— Не пойдешь со мной? — повернулся я в дверях к Гарику.

— Разве что поскачу на одной ножке, — ответил тот. — Меня утром сажают за стол, а вечером вынимают и везут домой. С тростью не хочу ходить. Хватит нам и Гиви Хромого.

— Да уж, — согласился я. — Гиви Хромого номер два Город не переживет. С Гиви мне тоже надо было встретиться. Но позже, чуть позже. Сначала Лернер.

Сначала бывший юрист Олега Булгарина. Я должен его разговорить. Не для протокола, не для официоза, а для себя. Неформальные методы правосудия…

Хм. Я вспомнил ночных гостей, также считавших себя неформальными борцами за некие идеалы. И я вдруг подумал о том, что у нас с ними слишком много общего. Правда, я никогда не буду убивать девятнадцатилетних парней и подвешивать их на крюке из-под люстры. Но я могу сделать кое-что и похуже.

Потому что считаю, что прав я, а не они. Потому что считаю, что у меня есть основания так действовать. Хотя бы в память о Юре Леонове. Хотя бы из-за этого.

— Доброе утро, — сказал я, войдя в камеру Лернера. Дверь за мной с лязгом затворилась, и стали очевидны все прелести изолятора: тусклая лампочка под потолком, сквозняк и вонь.

— Так. Значит, мне подбросили соседа для компании? — осведомился Лернер, и в его голосе смешались радость и подозрение, что подбросили ему не простого соседа, а «наседку» — стукача. Нотариус даже на нарах выглядел вполне респектабельно: толстый шерстяной свитер, спортивные штаны и кроссовки, надетые опять же на толстые шерстяные носки. Лернеру было за пятьдесят, он был гладко выбрит, а когда я сел рядом, то ощутил пробивающийся от него слабый запах туалетной воды.

— Александр Исакович, — представился он. — С кем имею честь?

— Это неважно, — сказал я. — Маленькое уточнение: я не ваш сосед. Я тот, из-за кого вы здесь сидите.

— Можно ударить вас в лицо? — вежливо спросил Лернер.

— Если найдете там свободное место. Масса людей желает ударить меня в лицо, и большинство из них оказалось шустрее вас, Александр Исакович. Но дело не в том. Дело в том, как вытащить вас отсюда.

— Это элементарно, — сказал Лернер. — Открыть эту дверь, а дальше я выйду сам.

— И что дальше? Далеко вы уйдете?

— Домой, — сказал Лернер, но уже не так уверенно. — Что вы имеете в виду, молодой человек? Что значит «далеко вы уйдете»? Это угроза?

— Это предостережение, — возразил я. — Находясь в этой камере, вы были в безопасности. А вот за пределами камеры, за пределами этого здания… Кто знает.

— Ну да, — скривился Лернер. — Теперь выясняется, что вы мой благодетель и я вам должен быть по гроб обязан! Я член российской гильдии юристов и…

— Гильдия вас не спасет в этой ситуации. Вы обладаете слишком опасной вещью, Александр Исакович.

— Это вы про мою сберкнижку?

— Нет, это я про завещание Олега Петровича Булгарина.

Лернер недоверчиво покосился на меня, вздохнул и утомленно произнес, драматично потрясая руками:

— Я уже пятьсот раз говорил, что никакого завещания у меня нет. Я говорил это тому человеку, который меня допрашивал, я написал это в своих показаниях…

— Вы говорили это жене Булгарина, — продолжил я, и Лернер растерянно замолчал.

— Откуда вы это знаете? — проговорил он некоторое время спустя, с прищуром глядя на меня. — Вы подслушивали мои телефонные разговоры? Но это незаконно! Я буду решительно протестовать…

— Жена Булгарина мне сказала об этом, — перебил я. — Она мне рассказала про завещание. Про то, как Булгарин за день до своего исчезновения звонил вам. О том, что Булгарин оставил один экземпляр завещания у вас. Еще тогда, давно, два или три года назад.

— Она напутала, — быстро сказал Лернер. — Она что-то напутала.

— Отчасти вы правы, Александр Исакович. Она не в курсе дел мужа. Она, например, не понимала, зачем хранить один экземпляр завещания у вас, если сам Булгарин живет в Москве. А вы понимаете?

— М-м… — Лернер замялся. — Но нет же у меня завещания, как вы не можете понять! — выдал он после краткого раздумья.

— Хорошо, будем рассуждать теоретически. Булгарин составил некий документ, именуемый им завещание. Один экземпляр он оставил у себя, другой — у вас. Логично предположить, что такие вещи делают для того, чтобы, сохранить документ в случае каких-то чрезвычайных обстоятельств.

Предположим, чисто теоретически, что Булгарин опасался каких-то людей, которые могут к нему прийти и изъять данный документ. А может быть, даже и убить Олега Петровича. В таком случае Олег Петрович всегда имеет запасной вариант, который хранится у вас. Если эти люди захотят всего лишь документ, а не жизнь Олега Петровича, он отдаст свой текст и ничего при этом не потеряет. А если его убьют, то вы будете должны вскрыть это так называемое завещание и огласить его…

— Почему так называемое завещание? — встревожился Лернер.

— Потому что документ, который у вас хранится, — это не завещание в традиционном смысле. Это мемуары Олега Петровича о его службе в ФСБ с указанием на его возможных убийц. Олег Петрович не должен был писать эти мемуары и не должен был делать еще кое-что. Но Олег Петрович все-таки это сделал и стал бояться, что ему воздастся по заслугам. И он составил это «завещание».

— Боже, — прошептал Лернер. — Боже… Я действительно составлял для Олега Петровича завещание, настоящее завещание. Но я никогда не заглядывал в ту папку, которую он оставил мне на хранение. Я не знаю, что там! Боже…

— Вот именно. — Я с удовлетворением наблюдал волнение на его лице.

Наконец-то Лернера пробрало. — Олег Петрович жил себе не тужил, а потом узнал, что человек, которого он опасался больше всего, человек, который больше всех не заинтересован в существовании таких мемуаров, не погиб, как считалось раньше. Более того — этот человек решил уничтожить все компрометирующие его материалы. Некоторое время Олег Петрович выжидал, надеясь, что все обойдется. Но потом он узнал, что трое из его бывших сослуживцев погибли в течение двух месяцев при странных обстоятельствах. И Олег Петрович испугался. Настолько, что стал вздрагивать при слове «мемуары». Он-то хорошо помнил, что этот человек запретил разглашать информацию. А Булгарин ослушался. Тогда он побежал.

— Куда? — непонимающе спросил Лернер.

— Как куда? Вы вспомните, о чем он спрашивал вас, когда звонил последний раз? Только вспомните по-настоящему, не для протокола, а для себя… Ну!

— Не кричите, — попросил Лернер. — Ну… Он спрашивал меня о здоровье.

О делах. Потом он спросил, не собираюсь ли я уезжать из Города в ближайшее время. То есть… Он что, собирался приехать ко мне?

— Скорее всего он уже приехал.

— Но вы сказали, что он исчез!

— Он исчез из Москвы, чтобы сбить со следа своих преследователей. Но он их не сбил, понимаете? Они тоже здесь. Если уж я разузнал о существовании булгаринского «завещания», то те, другие люди, — тем более. Они хотят любой ценой заполучить это завещание. То, что хранится у вас. Вы сейчас уйдете из камеры, придете домой… А там вас уже ждут. И вряд ли Булгарин. Он один, а преследователей у него — много.

— Ну и что? — отважно заявил Лернер. — Пусть приходят, я отдам им завещание и раскланяюсь! Я-то тут ни при чем.

— Докажите, — попросил я. — Докажите, что вы не читали это «завещание».

Докажите, что вы не знакомы с его содержанием. Сможете? Черта с два.

— Ну и что?

— Все то же. Все та же старая печальная история. Идет подчистка следов.

Одного булгаринского сослуживца убили вместе с женой. У другого повесили девятнадцатилетнего сына. Кого волнует в таком раскладе старый нотариус?

Ровным счетом никого.

— Я не такой уж старый, — проворчал Лернер. — Ну, так и чего вы от меня хотите?

— Передайте мне завещание.

— Желаете иметь приключения на свою голову? — удивился Лернер.

— Они у меня уже есть, — признался я.

Лернер выскочил из опостылевшей камеры и так стремительно зашагал по коридору, что иногда это переходило в бег, мне приходилось придерживать нотариуса за локоть. Увидев нас в дверях своего кабинета, Гарик обрадовался:

— Консенсус состоялся?

— Не то слово! — ответил я. — Полное взаимопонимание! Никаких жалоб в прокуратуру!

— Но и благодарственных записей в книгу почетных посетителей тоже от меня не ждите, — пробурчал Лернер. — Если я заработаю себе воспаление легких…

— Вы? Воспаление легких? — притворно возмутился я. — Да вы меня переживете!

— Учитывая твой образ жизни, в этом не будет ничего необычного, — прокомментировал мои слова Гарик. — Так мне трубить на весь город о твоем возвращении, как ты просил?

— Уже не надо. Те, кого надо было известить, уже в курсе. — Я показал на свое лицо. — Между прочим, ты задолжал мне одну вещицу. Я отдал тебе ее перед отъездом в Москву. Вспомнил?

— А-а-а, — протянул Гарик. — Дело пахнет керосином, да? — Он открыл сейф и вынул оттуда мой «ТТ». Лернер посмотрел на оружие уважительно и чуть опасливо. Теперь он, наверное, окончательно проникся мыслью о существующей для его жизни опасности. А я подумал, что, будь со мной тогда, возле Успенской церкви, этот пистолет, а не чужой, одолженный у милиционера из группы захвата, все могло быть иначе. Все могло быть совсем иначе. Может быть, я убил бы Филина, а может… Но это уже прошло. Это не случилось. Я положил пистолет в карман плаща и повел Лернера на выход из здания ГУВД.