В эту ночь долго не мог заснуть Димка. Понемногу в голове у него начали складываться кое-какие предположения: «Крысы… Кто съел мясо?… Рубашка… стон… А что, если?…»
      Он долго ворочался и никак не мог отделаться от одной навязчиво повторявшейся мысли.
      Утром он был уже у сараев. Отвалил солому и забрался в дыру. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь многочисленные щели, прорезали полутьму пустого сарая. Передние подпорки там, где должны были быть ворота, обвалились, и крыша осела, наглухо завалив вход. «Где-то тут», — подумал Димка и пополз. Завернул за груду рассыпавшихся необожжённых кирпичей и остановился испугавшись. В углу, на соломе, вниз лицом лежал человек. Заслышав шорох, он чуть приподнял голову и протянул руку к валявшемуся нагану. Но потому ли, что изменили ему силы, или ещё почему-либо, только, всмотревшись воспалёнными, мутными глазами, разжал он пальцы, опустил револьвер и, приподнявшись, проговорил хрипло, с трудом ворочая языком:
      — Пить!
      Димка сделал шаг вперёд. Блеснула звёздочка с белым венком, и Димка едва не крикнул от удивления, узнав в раненом незнакомца, когда-то вырвавшего его из рук Головня.
      Пропали все страхи, все сомнения, осталось только чувство жалости к человеку, так горячо заступившемуся за него.
      Схватив котелок, Димка помчался за водой на речку. Возвращаясь бегом, он едва не столкнулся с Марьиным Федькой, помогавшим матери тащить мокрое бельё. Димка поспешно шмыгнул в кусты и видел оттуда, как Федька замедлил шаг, с любопытством поворачивая голову в его сторону. И если бы мать, заметившая, как сразу потяжелела корзина, не крикнула сердито: «Да неси ж дьяволёнок, чего ты завихлялся», то Федька, конечно, не утерпел бы проверить, кто это спрятался столь поспешно в кустах.
      Вернувшись, Димка увидел, что незнакомец лежит, закрыв глаза, и шевелит слегка губами, точно разговаривая с кем-то во сне. Димка тронул его за плечо, и, когда тот, открыв глаза, увидел перед собой мальчугана, что-то вроде слабой улыбки обозначилось на его пересохших губах. Напившись, уже ясней и внятней незнакомец спросил:
      — Красные далеко?
      — Далеко. И не слыхать вовсе.
      — А в городе?
      — Петлюровцы, кажись.
      Поник головой раненый и спросил у Димки:
      — Мальчик, ты никому не скажешь?
      И было в этой фразе столько тревоги, что вспыхнул Димка и принялся уверять, что не скажет.
      — Жигану разве!
      — Это с которым вы бежать собирались?
      — Да, — смутившись, ответил Димка. — Вот и он, кажется.
      Засвистел соловей раскатистыми трелями. Это Жиган разыскивал и дивился, куда это пропал его товарищ.
      Высунувшись из дыры, но не желая кричать, Димка запустил в него легонько камешком.
      — Ты чего? — спросил Жиган.
      — Тише! Лезь сюда… Надо. — Так ты позвал бы, а то на-ко… Камнем! Ты б еще кирпичом запустил.
      Спустились оба в дыру. Увидев перед собой незнакомца и тёмный револьвер на соломе, Жиган остановился, оробев.
      Незнакомец открыл глаза и спросил просто:
      — Ну что, мальчуганы?
      — Это вот Жиган! — И Димка тихонько подтолкнул его вперёд.
      Незнакомец ничего не ответил и только чуть наклонил голову.
      Из своих запасов Димка притащил ломоть хлеба и вчерашнюю колбасу.
      Раненый был голоден, но сначала ел мало, больше тянул воду.
      Жиган и Димка сидели почти всё время молча.
      Пуля зелёных ранила человека в ногу; кроме того, три дня у него не было ни глотка воды во рту, и и мучился он сильно.
      Закусив, он почувствовал себя лучше, глаза его заблестели.
      — Мальчуганы! — сказал он уже совсем ясно. И по голосу только теперь Димка ещё раз узнал в нём незнакомца, крикнувшего Головню: «Не сметь!» — Вы славные ребятишки… Я часто слушал, как вы разговаривали… Но если вы проболтаетесь, то меня убьют…
      — Не должны бы! — неуверенно вставил Жиган.
      — Как не должны бы? — разозлился Димка. — Ты говори: нет, да и всё… Да вы его не слушайте, — чуть ли не со слезами обратился он к незнакомцу. — Ей-богу, не скажем! Вот провалиться мне, всё обещаю… Вздую…
      Но Жиган сообразил и сам, что сболтнул он что-то несуразное, и ответил извиняющимся тоном:
      — Да я, Дим, и сам… что не должны, значит, ни в коем случае.
      И Димка увидел, как незнакомец улыбнулся ещё раз.
      … За обедом Топ сидел-сидел, да и выпалил:
      — Давай, Димка, гвоздь, а то я мамке скажу, что ты койбасу воробушкам таскал.
      Димка едва не подавился куском картошки и громко зашумел табуреткой.
      К счастью, Головня не было, мать доставала похлёбку из печки, а бабка была туговата на ухо. И Димка проговорил шёпотом, подталкивая Топа ногой:
      — Дай пообедаю, у меня уже припасён.
      «Чтоб тебе неладно было! — думал он, вставая из-за стола. — Потянуло же за язык».
      После некоторых поисков выдернул он в сарае из стены здоровенный гвоздь и отнёс Топу.
      — Большой больно, Димка! — ответил Топ, удивлённо поглядывая на толстый и неуклюжий гвоздь.
      — Что большой? Вот оно и хорошо, Топ. А чего маленький: заколотишь сразу — и всё. А тут долго сидеть можно: тук, тук!… Хороший гвоздь!
      Вечером Жиган нашёл у Онуфрихи кусок чистого холста для повязки. А Димка, захватив из своих запасов кусок сала побольше, решился раздобыть йоду.
 
      Отец Перламутрий, в одном подряснике и без сапог, лежал на кушетке и с огорчением думал о пришедших в упадок делах из-за церкви, сгоревшей от снаряда ещё в прошлом году. Но, полежав немного, он вспомнил о скором приближении храмового праздника и неотделимых от него благодаяниях. И образы паросятины, кружков масла и стройных сметанных кринок дали, по-видимому, другое направление его мыслям, потому что отец Перламутрий откашлялся солидно и подумал о чём-то улыбаясь.
      Вошёл Димка и, спрятав кусок сала за спину, проговорил негромко:
      — Здравствуйте, батюшка.
      Отец Перламутрий вздохнул, перевёл взгляд на Димку и спросил, не поднимаясь:
      — Ты что, чадо, ко мне или к попадье?
      — К ней, батюшка.
      — Гм… А поелику она в отлучке, я пока за нее.
      — Мамка прислала. Повредилась немного, так поди, говорит, не даст ли попадья малость йоду. И пузырёк вот прислала махонький.
      — Пузырёк… Гм… — с сомнением кашлянул отец Перламутрий. — Пузырёк что!… А что ты, хлопец, руки назади держишь?
      — Сала тут кусок. Говорила мать, если нальёт, отдай в благодарность…
      — Если нальёт?
      — Ей-богу, так и сказала.
      — О-хо-хо, — проговорил отец Перламутрий, поднимаясь. — Нет, чтобы просто прислать, а вот: «если нальёт», — и он покачал головой. — Ну, давай, что ли, сало… Старое!
      — Так нового ещё ж не кололи, батюшка.
      — Знаю и сам, да можно бы пожирнее, хоть и старое. Пузырёк где? Что это мать тебе целую четверть не дала? Разве ж возможно полный?
      — Да в нём, батюшка, два напёрстка всего. Куда же меньше?
      Батюшка постоял немного, раздумывая.
      — Ты скажи-ка, пусть лучше мать сама придёт. Я прямо сам ей и смажу. А наливать… к чему же?
      Но Димка отчаянно замотал головой. Гм… Что ты головой мотаешь?
      — Да вы, батюшка, наливайте, — поспешно заговорил Димка, — а то мамка наказывала: «Как если не будет давать, бери, Димка, сало и тащи назад».
      — А ты скажи ей: «Дарствующий да не печется о даре своём, ибо будет пред лицом всевышнего дар сей всуе». Запомнишь?
      — Запомню!… А вы всё-таки наливайте, батюшка. Отец Перламутрий надел на босу ногу туфли причём Димка подивился их необычайным размерам — и, прихватив сало, ушёл с пузырьком в другую комнату.
      — На вот, — проговорил он, выходя. — Только от доброты своей… — И спросил, подумав: — А у вас куры несутся, хлопец?
      — От доброты! — разозлился Димка. — Меньше половины… — И на повторный вопрос, выходя из двери, ответил серьёзно: — У нас, батюшка, кур нету, одни петухи только.
 
      … Между тем о красных не было слуху, и мальчуганам приходилось быть начеку.
      И всё же часто они пробирались к сараям и подолгу проводили время возле незнакомца.
      Он охотно болтал с ними, рассказывал и шутил даже. Только иногда, особенно когда заходила речь о фронтах, глубокая складка залегала возле бровей, он замолкал и долго думал о чём-то.
      — Ну что, мальчуганы, не слыхать, как там? «Там» — это на фронте. Но слухи в деревне ходили смутные, разноречивые.
      И хмурился и нервничал тогда незнакомец. И видно было, что больше, чем ежеминутная опасность, больше, чем страх за свою участь, тяготили его незнание, бездействие и неопределённость.
      Привязались к нему оба мальчугана. Особенно Димка. Как-то раз, оставив дома плачущую мать, пришёл он к сараям печальный, мрачный.
      — Головень бьёт… — пояснил он. — Из-за меня мамку гонит, Топа тоже… Уехать бы к батьке в Питер… Но никак.
      — Почему никак?
      — Не проедешь: пропуски разные. Да билеты, где их выхлопочешь? А без них нельзя.
      Подумал незнакомец и сказал:
      — Если бы были красные, я бы тебе достал пропуск, Димка.
      — Ты?! — удивился тот. И после некоторого колебания спросил то, что давно его занимало: — А ты кто? Я знаю: ты пулемётный начальник, потому тот раз возле тебя солдат был с «льюисом».
      Засмеялся незнакомец и кивнул головой так, что можно было понять — и да и нет.
      И с тех пор Димка ещё больше захотел, чтобы скорее пришли красные.
      А неприятностей у него набиралось всё больше и больше. Безжалостный Топ уже пятый раз требовал по гвоздю и, несмотря на то что получал их, всё-таки проболтался матери. Затем в кармане штанов мать разыскала остатки махорки, которую Димка таскал для раненого. Но самое худшее надвинулось только сегодня. По случаю праздника за доброхотными даяниями завернул в хату отец Перламутрий. Между разговорами он вставил, обращаясь к матери:— А сало всё-таки старое, так ты бы с десяточек яиц за лекарство дополнительно…
      — За какое ещё лекарство?
      Димка заёрзал беспокойно на стуле и съёжился под устремлёнными на него взглядами.
      — Я, мама… собачке, Шмелику… — неуверенно ответил он. — У него ссадина была здоровая…
      Все замолчали, потому что Головень, двинувшись на скамейке, сказал:
      — Сегодня я твоего пса пристрелю. — И потом добавил, поглядывая как-то странно: — А к тому же ты врёшь, кажется. — И не сказал больше ничего, не избил даже.
      — Возможно ли! Для всякой твари сей драгоценный медикамент? — с негодованием вставил отец Перламутрий. — А поелику солгал, повинен дважды: на земли и на небеси. — При этом он поднял многозначительно большой палец, перевёл взгляд с земляного пола на потолок и, убедившись в том, что слова его произвели должное впечатление, добавил, обращаясь к матери: — Так я, значит, на десяточек располагаю.
      Вечером, выходя из дома, Димка обернулся и заметил, что у плетня стоит Головень и провожает его внимательным взглядом.
      Он нарочно свернул к речке.
      — Димка, а говорят про нашего-то на деревне, — огорошил его при встрече Жиган. — Тут, мол, он, недалеко где-либо. Потому рубашка… а к тому же Сёмка Старостин возле Горпининого забора книжку нашёл, тоже кровяная. Я сам один листочек видел. Белый, а в углу буквы «Р. В. С.» и дальше палочки, вроде как на часах.
      Димке даже в голову шибануло.
      — Жиган, — шёпотом сказал он, хотя кругом никого не было, — надо, тово… ты не ходи туда прямо… лучше вокруг бегай. Как бы не заметили.
      Предупредили незнакомца.
      — Что же, — сказал он, — будьте только осторожней, ребята. А если не поможет, ничего тогда не поделаешь… Не хотелось бы, правда, так нелепо пропадать…
      — А если лепо?
      — Нет такого слова, Димка. А если не задаром, тогда можно.
      — И песня такая есть, — вставил Жиган. — Кабы не теперь, я спел бы, — хорошая песня. Повели коммуниста, а он им объясняет у стенки… Мы знаем, говорит, по какой причине боремся, за что и умираем… Только ежели словами рассказывать, не выходит. А вот когда солдаты на фронт уезжали, ну и пели… Уж на что железнодорожные, и те рты раскрыли, так тебя и забирает.
      Домой возвращались поодиночке. Димка ушёл раньше; он добросовестно направился к речке, а оттуда домой.
      Между тем Жиган со свойственной ему беспечностью захватил у незнакомца флягу, чтобы набрать воды, забыл об уговорах и пошёл ближайшим путём — через огороды. Замечтавшись, он засвистел и оборвал сразу, когда услышал, как что-то хрустнуло возле кустов.
      — Стой, дьявол! — крикнул кто-то. — Стой, собака!
      Он испуганно шарахнулся, бросился в сторону, взметнулся на какой-то плетень и почувствовал, как кто-то крепко ухватил его за штанину. С отчаянным усилием он лягнул ногой, по-видимому попав кому-то в лицо. И, перевалившись через плетень на грядку с капустой, выпустив флягу из рук, он кинулся в темноту…
      … Димка вернулся, ничего не подозревая, и сразу же завалился спать. Не прошло и двадцати минут, как в хату с ругательствами ввалился Головень и сразу же закричал на мать:
      — Пусть лучше твой дьяволёнок и не ворочается вовсе… Ногой меня по лицу съездил… Убью…
      — Когда съездил? — со страхом спросила мать.
      — Когда? Сейчас только.
      — Да он спит давно…
      — А чёрт! Прибег, значит, только что. Каблуком по лицу стукнул, а она — спит! — И он распахнул дверь, направляясь к Димке.
      — Что ты! Что ты! — испуганно заговорила мать. — Каким каблуком? Да у него с весны и обувки нет никакой. Он же босый! Кто ему покупал?… Ты спятил, что ли?
      Но, по-видимому, Головень тоже сообразил, что нету у Димки ботинок. Он остановился, выругался и вошел в избу.
      — Гм… — промычал он, усаживаясь на лавку и бросая на стол флягу. — Ошибка вышла… Но кто же и где его скрывает? И рубашка, и листки, и фляга… — Потом помолчал и добавил: — А собаку-то вашу я убил всё-таки.
      — Как убил?! — переспросила мать.
      — Так. Бабахнул в башку, да и всё тут.
      Димка, уткнувшись лицом в полушубок, зарывшись глубоко в поддёвку, дёргался всем телом и плакал беззвучно, но горько-горько. Когда утихло всё, ушёл на сеновал Головень, подошла к Димке мать и, заметив, что он всхлипывает, сказала, успокаивая:
      — Ну будет, Димушка! Стоит об собаке…
      Но при этом напоминании перед глазами Димки ещё яснее и ярче встал образ ласкового, помахивающего хвостом Шмеля, и ещё с большей силой он затрясся и ещё крепче втиснул голову в намокшую от слёз овчину…
      — Эх, ты! — проговорил Димка и не сказал больше ничего.
      Но почувствовал Жиган в словах его такую горечь, такую обиду, что смутился окончательно.
      — Разве ж я знал, Димка?
      — «Знал»! А что я говорил?… Долго ли было кругом обежать? А теперь что? Вот Головень седло налаживает, ехать куда-то хочет. А куда? Не иначе, как к Лёвке или ещё к кому — даёшь, мол, обыск!
      Незнакомец тоже посмотрел на Жигана. Был в его взгляде только лёгкий укор, и сказал он мягко:
      — Хорошие вы, ребята… — И даже не рассердился, как будто не о нём и речь шла.
      Жиган стоял молча, глаза его не бегали, как всегда, по сторонам, ему не в чем было оправдываться, да и не хотелось. И он ответил хмуро и не на вопрос:
      — А красные в городе. Нищий Авдей пришёл. Много, говорит, и всё больше на конях. — Потом он поднял глаза и сказал всё тем же виноватым и негромким голосом: — Я попробовал бы… Может, проберусь как-нибудь… успею ещё.
      Удивился Димка. Удивился незнакомец, заметив серьёзно остановившиеся на нём большие тёмные глаза мальчугана. И больше всего удивился откуда-то внезапно набравшийся решимости сам Жиган.
      Так и решили. Торопливо вырвал незнакомец листок из книжки. И пока он писал, увидел Димка в левом углу те же три загадочные буквы «Р. В. С.» и потом палочки, как на часах.
      — Вот, — проговорил тот, подавая, — возьми, Жиган… ставлю аллюр два креста. С этим значком каждый солдат — хоть ночью, хоть когда — сразу же отдаст начальнику. Да не попадись смотри.
      — Ты не подкачай, — добавил Димка. — А то не берись вовсе… Дай я.
      Но у Жигана снова заблестели глаза, и он ответил с ноткой вернувшегося бахвальства:
      — Знаю сам… Что мне, впервой, что ли?
      И выскочив из щели, он огляделся по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, пустился краем наперерез дороге.
      Солнце стояло ещё высоко над Никольским лесом, когда выбежал на дорогу Жиган и когда мимо Жигана по той же дороге рысью промчался куда-то Головень.
      … Недалеко от опушки Жиган догнал подводы, нагруженные мукой и салом. На телегах сидело пять человек с винтовками. Подводы двигались потихоньку, а Жигану надо было торопиться, поэтому он свернул в кусты и пошёл дальше не по дороге, а краем леса.
      Попадались полянки, заросшие высокими жёлтыми цветами. В тени начинала жужжать мошкара. Проглядывали ягоды дикой малины. На ходу он оборвал одну, другую, но не остановился ни на минуту.
      «Вёрст пять отмахал! — подумал он. — Хорошо бы дальше так же без задержки».
      Замедляли ходьбу сучья, и он вышел на дорогу.
      Завернул за поворот и зажмурился. Прямо навстречу брызгали густые красноватые лучи заходящего солнца. С верхушки высокого клёна по-вечернему звонко пересвистнула какая-то пташка, и что-то затрепыхалось в листве кустов.
      — Эй! — услышал он негромкий окрик. Обернулся и не увидел никого.
      — Эй, хлопец, поди сюда!
      И он разглядел за небольшим стогом сена у края дороги двух человек с винтовками, кого-то поджидавших. В стороне у деревьев стояли их кони. Подошёл.
      — Откуда ты идёшь?… Куда?
      — Оттуда… — И он, махнув рукой, запнулся, придумывая дальше. — С хутора я. Корова убегла… Может, повстречали где? Рыжая, и рог у ей один спилен. Ей-богу, как провалилась, а без её — хоть не ворочайся.
      — Не видали… Тёлка тут бродила какая-то, так ту наши ещё в утро сожрали… А тебе не попадались подводы какие?
      — Едут какие-то… должно рядом уже.
      Последнее сообщение крайне заинтересовало спрашивающих, потому что они поспешно направились к коням.
      — Забирайся! — крикнул один, подводя лошадей. — Сядешь ко мне за спину.
      — Мне домой надо, у меня корова… — жалобно завопил Жиган. — Куда я поеду?…
      — Забирайся, куда говорят. Тут недалеко отпустим. А то ты ещё сболтнёшь подводчикам.
      Тщетно уверял Жиган, что у него корова, что ему домой и что он ни слова не скажет подводчикам, — ничто не помогало. И совершенно неожиданно для себя он очутился за спиной у одного из зелёных. Поехали рысью. В другое время это доставило бы ему очень большое удовольствие, но сейчас совсем нет, особенно когда он понял из нескольких брошенных слов, что едут они к отряду Лёвки, дожидающемуся чего-то в лесу. «А ну как Головень там, — мелькнула вдруг мысль, — да узнает сейчас, что тогда?» И, почти не раздумывая, под впечатлением обуявшего его ужаса, он слетел кубарем с лошади и бросился с дороги.
      — Куда дьяволёнок? — круто остановил лошадь и вскинул винтовку один.
      Может быть, и не успел бы добежать до деревьев Жиган, если бы другой не схватил за руку товарища и не крикнул сердито:
      — Стой!… Не стреляй: всё дело испортишь.
      Не вбежал, а врезался в гущу леса Жиган. Напролом через чащу, через кусты, глубже и глубже. И только когда очутился посреди сплошной заросли осинника и сообразил, что никак не смогут проникнуть сюда конные, остановился перевести дух.
      «Лёвка! — подумал он. — Не иначе, как к нему Головень. — И сразу же сжалось сердце. — Хоть бы не поспели до темноты: ночью всё равно не найдут, а утром, может, красные…»
      На дороге грохнул выстрел, другой… и пошло.
      «С обозниками, — догадался он. — Скорей надо, а тут нако: без пути».
      Но лес поредел вскоре, и под ногами у него снова очутилась дорога. Жиган вздохнул и бегом пустился дальше. Не прошло и двадцати минут, как рысью прямо навстречу ему вылетел торопившийся куда-то отряд. Не успел он опомниться, как оказался окружённый всадниками. Повёл испуганными глазами. И чуть не упал со страху, увидев среди них Головня. Но то ли потому, что ото всего раз или два встречал Жигана, потому ли, что не ожидал наткнуться здесь на мальчугана, или, наконец, может быть, потому, что принялся подтягивать подпругу у плохонького, наспех наложенного седла, только Головень не обратил на него никакого внимания.
      — Хлопец, — спросил его один, грузный и с большими седоватыми усами, — тебя куда дьявол несёт?
      — С хутора… — начал Жиган. — Корова у меня… чёрная, и пятна на ей…
      — Врёшь! Тут и хутора никакого нет. Испугался Жиган ещё больше и ответил, запинаясь:
      — Да не тут… А как стрелять начали, испугался я и убежал…
      — Слышали? — перебил первый. — Я ж говорил, что где-то стреляют.
      — Ей-богу, стреляли, — заговорил быстро, начиная о чём-то догадываться, Жиган, — на Никольской дороге. Там Козолупу мужики продукт везли. А Лёвкины ребята на них напали.
      — Как напали?! — гневно заорал тот. — Как они смели!
      — Ей-богу, напали… Сам слышал: чтоб, говорят, сдохнуть Козолупу… Жирно с него… и так обжирается, старый чёрт…
      — Слышали?! — заревел зелёный. — Это я обжираюсь?
      — Обжирается, — подтвердил Жиган, у которого язык заработал, как мельница. — Если, говорят, сунется он, мы напомним ему… Мне что? Это всё ихние разговоры.
      Жиган готов был выпалить ещё не один десяток обидных для достоинства Козолупа слов, но тот и так был взбешён до крайности и потому рявкнул грозно:
      — По коням!
      — А с ним что? — спросил кто-то, указывая на Жигана.
      — А всыпь ему раз плетью, чтобы не мог впредь такие слова слушать.
      Ускакал отряд в одну сторону, а Жиган, получив ни за что ни про что по спине, помчался в другую, радуясь, что ещё так легко отделался.
      «Сейчас схватятся, — подумал он на бегу. — А пока разберутся, глядишь — и ночь уже».
      Миновали сумерки. Высыпали звёзды, спустилась ночь. А Жиган то бежал, то шёл, тяжело дыша, то изредка останавливался — перевести дух. Один раз, заслышав мерное бульканье, отыскал в темноте ручей и хлебнул, разгорячённый, несколько глотков холодной воды. Один раз шарахнулся испуганно, наткнувшись на сиротливо покривившийся придорожный крест. И понемногу отчаяние начало овладевать им. Бежишь, бежишь, и всё конца нету. Может, и сбился давно. Хоть бы спросить у кого.
      Но не у кого было спрашивать. Не попадались на пути ни крестьяне на ленивых волах, ни косари, приютившиеся возле костра, ни ребята с конями, ни запоздалые прохожие из города. Пуста и молчалива была тёмная дорога. И только соловей вовсю насвистывал, только он один не боялся и смеялся звонко над ночными страхами притихшей земли.
      И вот, в то время, когда Жиган совсем потерял всякую надежду выйти хоть куда-либо, дорога разошлась на две. «Ещё новое! Теперь-то по какой?» И он остановился.
      «Го-го» — донеслось до его слуха негромкое гоготанье. «Гуси!» — чуть не вскрикнул он. И только сейчас разглядел почти что перед собою, за кустами, небольшой хутор.
      Завыла отчаянно собака, точно к дому подходил не мальчуган, а медведь. Захрюкали потревоженные свиньи, и Жиган застучал в дверь:
      — Эй! Эй! Отворите!
      Сначала молчанье. Потом в хате послышался кашель, возня, и бабий голос проговорил негромко:
      — Господи, кого ж ещё-то несёт?
      — Отворите! — повторял Жиган.
      Но не такое было время, чтобы в полночь отворять всякому. И чей-то хриплый бас вопросил спросонок:
      — Кто там?
      — Откройте! Это я, Жиган.
      — Какой ещё, к черту, жиган? Вот я тебе из берданки пальну через дверь!
      Жиган откатился сразу в сторону и, сообразив свою оплошность, завопил:
      — Не жиган! Не жиган… Это прозвище такое… Васькой зовут… Я ж ещё малый… А мне дорогу б спросить, какая в город.
      — Что с краю, та в город, а другая в Поддубовку.
      — Так они ж обе с краю!… Разве через дверь поймёшь!
      Очевидно раздумывая, помолчали немного за дверью.
      — Так иди к окошку, оттуда покажу. А пустить… не-ет! Мало что маленький. Может, за тобою здоровый битюг сидит.
      Окошко открылось, и дорогу Жигану показали.
      — Тут недалече, с версту всего… Сразу за опушкой.
      — Только-то! — И, окрылённый надеждой, Жиган снова пустился бегом.
      … На кривых уличках его сразу остановил патруль и показал штаб. Сонный красноармеец ответил нехотя:
      — Какую ещё записку! Приходи утром. — Но, заметив крестики спешного аллюра, бумажку взял и позвал: — Эй, там!… Где дежурный?
      Дежурный посмотрел на Жигана, развернул записку и, заметив в левом углу всё те же три загадочные буквы «Р. В. С.», сразу же подвинул огонь. И только прочитал — к телефону: «Командира!… Комиссара!», а сам торопливо заходил по комнате.
      Вошли двое.
      — Не может быть! — удивлённо крикнул один.
      — Он!… Конечно, он! — радостно перебил другой. — Его подпись, его бланк. Кто привёз?
      И только сейчас взоры всех обратились на притихшего в углу Жигана.
      — Какой он?
      — Чёрный… в сапогах… и звезда у его прилеплена, а из неё красный флажок.
      — Ну да, да, орден!
      — Только скорей бы, — добавил Жиган, — светать скоро будет… А тогда бандиты… убьют, коли найдут.
      И что тут поднялось только! Забегали все, зазвонили телефоны, затопали кони. И среди всей этой суматохи разобрал утомлённый Жиган несколько раз повторявшиеся слова: «Конечно, армия!… Он!… Реввоенсовет!»
      Затрубила быстро-быстро труба, и от лошадиного топота задрожали стёкла.
      — Где? — порывисто распахнув дверь, вошёл вооружённый маузером и шашкой командир. — Это ты, мальчуган?… Васильченко, с собой его, на коня…
      Не успел Жиган опомниться, как кто-то сильными руками поднял его с земли и усадил на лошадь. И снова заиграла труба.
      — Скорей! — повелительно крикнул кто-то с крыльца. — Вы должны успеть!
      — Даёшь! — ответили эхом десятки голосов. Потом:
      — А-аррш!
      И, сразу сорвавшись с места, врезался в темноту конный отряд.
      А незнакомец и Димка с тревогой ожидали и чутко прислушивались к тому, что делается вокруг.
      — Уходи лучше домой, — несколько раз предлагал незнакомец Димке.
      Но на того словно упрямство какое нашло.
      — Нет, — мотал он головой, — не пойду. Выбрался из щели, разворошил солому, забросал ею входное отверстие и протискался обратно.
      Сидели молча: было не до разговоров. Один раз только проговорил Димка, и то нерешительно:
      — Я мамке сказал: может, говорю, к батьке скоро поедем; так она чуть не поперхнулась, а потом давай ругать: «Что ты языком только напрасно треплешь!»
      — Поедешь, поедешь, Димка. Только бы…
      Но Димка сам чувствует, какое большое и страшное это «только бы», и потому он притих у соломы, о чём-то раздумывая.
      Наступал вечер. В сарае резче и резче проглядывала тёмная пустота осевших углов. И расплывались в ней незаметно остатки пробирающегося сквозь щели света.
      — Слушай!
      Димка задрожал даже.
      — Слышу!
      И незнакомец крепко сжал его плечо.
      — Но кто это?
      За деревней, в поле, захлопали выстрелы, частые, беспорядочные. И ветер донёс их сюда беззвучными хлопками игрушечных пушек.
      — Может, красные?
      — Нет, нет, Димка! Красным рано ещё.
      Всё смолкло. Прошёл ещё час. И топот и крики, наполнившие деревеньку, донесли до сараев тревожную весть о том, что кто-то уже здесь, рядом.
      Голоса то приближались, то удалялись, но вот послышались близко-близко.
      — И по погребам? И по клуням? — спросил чей-то резкий голос.
      — Везде, — ответил другой. — Только сдаётся мне, что скорей здесь где-нибудь.
      «Головень!» — узнал Димка, а незнакомец протянул руку, и чуть заблестел в темноте холодновато-спокойный наган.
      — Темно, пёс их возьми! Проканителились из-за Лёвки сколько!
      — Темно! — повторил кто-то. — Тут и шею себе сломишь. Я полез было в один сарай, а на меня доски сверху… чуть не в башку.
      — А место такое подходящее. Не оставить ли вокруг с пяток ребят до рассвета?
      — Оставить.
      Чуть-чуть отлегло. Пробудилась надежда. Сквозь одну из щелей видно было, как вспыхнул недалеко костёр. Почти что к самой заваленной двери подошла лошадь и нехотя пожевала клок соломы.
      Рассвет не приходил долго… Задрожала наконец зарница, помутнели звёзды. Скоро и обыск. Не успел или не пробрался вовсе Жиган.
      — Димка, — шёпотом проговорил незнакомец, — скоро будут искать. В той стороне, где обвалились ворота, есть небольшое отверстие возле земли. Ты маленький и пролезешь. Ползи туда.
      — А ты?
      — А я тут… Под кирпичами, ты знаешь где, я спрятал сумку, печать и записку про тебя. Отдай красным, когда бы ни пришли. Ну, уползай скорей! — И незнакомец крепко, как большому, пожал ему руку и оттолкнул тихонько от себя.
      А у Димки слёзы подступили к горлу. И было ему страшно, и было ему жалко оставлять одного незнакомца. И, закусив губу, глотая слёзы, он пополз, спотыкаясь о разбросанные остатки кирпичей.
      Тара-та-тах! — прорезало вдруг воздух. — Тара-та-тах! Ба-бах!… Тиу-у, тиу-у… — взвизгнуло над сараями.
      И крики, и топот, и зазвеневшее эхо от разряжённых обойм «льюисов» — всё это так внезапно врезалось, разбило предрассветную тишину и вместе с ней и долгое ожидание, что не запомнил и сам Димка, как очутился он опять возле незнакомца. И, не будучи более в силах сдерживаться, заплакал громко-громко.