Раньше сюда иногда забегали ребятишки затем, чтобы побегать и полазить между осевшими и полуразрушенными сараями. Здесь было хорошо.
      Когда-то немцы, захватившие Украину, свозили сюда сено и солому. Но немцев прогнали красные, после красных пришли гайдамаки, гайдамаков прогнали петлюровцы, петлюровцев — ещё кто-то. И осталось лежать сено почерневшими, полусгнившими грудами.
      А с тех пор, как атаман Криволоб, тот самый, у которого жёлто-голубая лента пересекала папаху, расстрелял здесь четырёх москалей и одного украинца, пропала у ребятишек всякая охота лазить и прятаться по заманчивым лабиринтам. И остались стоять чёрные сараи, молчаливые, заброшенные.
      Только Димка забегал сюда часто, потому что здесь как-то особенно тепло грело солнце, приятно пахла горько-сладкая полынь и спокойно жужжали шмели над широко раскинувшимися лопухами.
      А убитые?… Так ведь их давно уже нет! Их свалили в общую яму и забросали землёй. А старый нищий Авдей, тот, которого боится Топ и прочие маленькие ребятишки, смастерил из двух палок крепкий крест и тайком поставил его над могилой. Никто не видел, а Димка видел. Видел, но не сказал никому.
      В укромном углу Димка остановился и внимательно осмотрелся вокруг. Не заметив ничего подозрительного, он порылся в соломе и извлёк оттуда две обоймы патронов, шомпол от винтовки и заржавленный австрийский штык без ножен.
      Сначала Димка изображал разведчика, то есть ползал на коленях, а в критические минуты, когда имел основание предполагать, что неприятель близок, ложился на землю и, продвигаясь дальше с величайшей осторожностью, высматривал подробно его расположение. По счастливой случайности или ещё почему-то, только сегодня ему везло. Он ухитрялся безнаказанно подбираться почти вплотную к воображаемым вражьим постам и, преследуемый градом выстрелов из ружей, из пулемётов, а иногда даже из батарей, возвращался невредимым в свой стан.
      Потом, сообразуясь с результатами разведки, высылал в дело конницу и с визгом врубался в самую гущу репейников и чертополохов, которые геройски умирали, не желая, даже под столь бурным натиском, обращаться в бегство.
      Димка ценит мужество и потому забирает остатки в плен. Затем, скомандовав «стройся» и «смирно», он обращается к захваченным с гневной речью:
      — Против кого идёте? Против своего брата рабочего и крестьянина? Генералы вам нужны да адмиралы…
      Или:
      — Коммунию захотели? Свободы захотели? Против законной власти…
      Это в зависимости от того, командира какой армии в данном случае изображал он, так как командовал то одной, то другой по очереди.
      Он так заигрался сегодня, что спохватился только тогда, когда зазвякали колокольчики возвращающегося стада.
      «Елки-палки! — подумал он. — Вот теперь мать задаст трёпку, а то и поесть, пожалуй, не оставит». И, спрятав своё оружие, он стремительно пустился домой, раздумывая на бегу, что бы соврать такое получше.
      Но, к величайшему удивлению, нагоняя он не получил и врать ему не пришлось.
      Мать почти не обратила на него внимания, несмотря на то что Димка чуть не столкнулся с ней у крыльца. Бабка звенела ключами, вынимая зачем-то старый пиджак и штаны из чулана.
      Топ старательно копал щепкой ямку в куче глины.
      Кто-то тихонько дёрнул сзади Димку за штанину. Обернулся — и увидел печально посматривающего мохнатого Шмеля.
      — Ты что, дурак? — ласково спросил он и вдруг заметил, что у собачонки рассечена чем-то губа.
      — Мам! Кто это? — гневно спросил Димка.
      — Ах, отстань! — досадливо ответила та, отворачиваясь. — Что я, присматривалась, что ли?
      Но Димка почувствовал, что она говорит неправду.
      — Это дядя сапогом двинул, — пояснил Топ.
      — Какой ещё дядя?
      — Дядя… серый… он у нас в хате сидит. Выругавши «серого дядю», Димка отворил дверь.
      На кровати он увидел здорового детину в солдатской гимнастёрке. Рядом на лавке лежала казённая серая шинель.
      — Головень! — удивился Димка. — Ты откуда?
      — Оттуда, — последовал короткий ответ.
      — Ты зачем Шмеля ударил?
      — Какого ещё Шмеля?
      — Собаку мою…
      — Пусть не гавкает. А то я ей и вовсе башку сверну.
      — Чтоб тебе самому кто-нибудь свернул! — с сердцем ответил Димка и шмыгнул за печку, потому что рука Головня потянулась к валявшемуся тяжёлому сапогу.
      Димка никак не мог понять, откуда взялся Головень. Совсем ещё недавно забрали его красные в солдаты, а теперь он уже опять дома. Не может быть, чтобы служба у них была такая короткая.
      За ужином он не вытерпел и спросил:
      — Ты в отпуск приехал?
      — В отпуск.
      — Вот что! Надолго?
      — Надолго. — Ты врёшь, Головень! — убеждённо сказал Димка. — Ни у красных, ни у белых, ни у зелёных надолго сейчас не отпускают, потому что сейчас война. Ты дезертир, наверно.
      В следующую же секунду Димка получил здоровый удар по шее.
      — Зачем ребёнка бьёшь? — вступилась Димкина мать. — Нашёл с кем связываться.
      Головень покраснел ещё больше, взмахнул своей круглой головой с оттопыренными ушами (за неё-то он и получил кличку) и ответил грубо:
      — Помалкивайте-ка лучше… Питерские пролетарии… Дождетесь, что я вас из дома повыгоню.
      После этого мать как-то съёжилась, осела и выругала глотавшего слёзы Димку:
      — А ты не суйся, идол, куда не надо, а то ещё и не так попадёт.
      После ужина Димка забился в сени, улёгся на груду соломы за ящиками, укрылся материной поддёвкой и долго лежал не засыпая. Потом к нему тихонько пробрался Шмель и положил голову на плечо.
      — Уедем, мам, в Питер, к батьке.
      — Эх, Димка! Да я бы хоть сейчас… Да разве проедешь теперь? Пропуски разные нужны, а потом и так — кругом вон что делается.
      — В Питере, мам, какие?
      — Кто их знает! Говорят, что красные. А может, врут. Разве теперь разберёшь?
      Димка согласился, что разобрать трудно. Уж на что близко волостное село, а и то не поймёшь, чьё оно. Говорили, что занял его на днях Козолуп… А что за Козолуп, какой он партии?
      И он спросил у задумавшейся матери:
      — Мам, а Козолуп зелёный?
      — А пропади они все, вместе взятые! — с сердцем ответила та. — Все были люди как люди, а теперь поди-ка…
      В сенцах темно. Сквозь распахнутую дверь виднеются густо пересыпанное звёздами небо и краешек светлого месяца. Димка зарывается глубже в солому, приготавливаясь видеть продолжение интересного, но не досмотренного вчера сна. Засыпая, он чувствует, как приятно греет шею прикорнувший к нему верный Шмель…
      В синем небе края облаков серебрятся от солнца. Широко по полям жёлтыми хлебами играет ветер, и лазурно-покоен летний день. Неспокойны только люди. Где-то за тёмным лесом протрещали раскатисто пулемёты. Где-то за краем перекликнулись глухо орудия. И куда-то промчался лёгкий кавалерийский отряд.
      — Мам, с кем это?
      — Отстань!
      Отстал Димка, побежал к забору, взобрался на одну из жердей и долго смотрел вслед исчезающим всадникам.
      Между тем Головень ходил злой. Каждый раз, когда через деревеньку проходил красный отряд, он скрывался где-то. И Димка понял, что Головень дезертир.
      Как-то бабка послала Димку отнести Головню на сеновал кусок сала и ломоть хлеба. Подбираясь к укромному логову, он заметил, что Головень, сидя к нему спиной, мастерит что-то.
      «Винтовка! — удивился Димка. — Вот так штука! На что она ему?»
      Головень тщательно протёр затвор, заткнул ствол тряпкой и запрятал винтовку в сено.
      Весь вечер и несколько следующих дней Димку разбирало любопытство посмотреть, что за винтовка: «Русская или немецкая? А может, там и наган есть?»
      Как раз в это время утихло всё кругом. Прогнали красные Козолупа и ушли дальше на какой-то фронт. Тихо и безлюдно стало в маленькой деревушке, и Головень начал покидать сеновал и исчезать где-то подолгу. И вот как-то под вечер, когда лягушиными песнями зазвенел порозовевший пруд, когда гибкие ласточки заскользили по воздуху и бестолково зажужжала мошкара, решил Димка пробраться на сеновал. Дверца была заперта на замок, но у Димки был свой ход — через курятник. Заскрипела отодвигаемая доска, громко заклохтали потревоженные куры. Испугавшись произведённого шума, Димка быстро юркнул наверх. На сеновале было душно и тихо. Пробрался в угол, где валялась красная подушка в перьях, и, принявшись шарить под крышей, наткнулся на что-то твёрдое. «Приклад!» Прислушался: на дворе — никого. Потянул и вытащил всю винтовку. Нагана не было. Винтовка оказалась русской. Димка долго вертел её, осторожно ощупывая и осматривая. «А что, если открыть затвор?»
      Сам он никогда не открывал, но часто видел, как это делают солдаты. Потянул тихонько — рукоятка вверх подаётся. Отодвинул на себя до отказа. «Умею!» — горделиво подумал он, но тут же заметил под затвором вынырнувший откуда-то желтоватый патрон. Это его немного озадачило, и он решил закрыть снова. Теперь пошло туже, и Димка заметил, что желтый патрон движется прямо в ствол. Он остановился в нерешительности, отодвинул от себя винтовку.
      «И куда лезет, чёрт!»
      Однако надо было торопиться. Он закрыл затвор и начал потихоньку толкать ружьё на место. Запрятал почти всё, как вдруг распахнулась дверь и прямо перед Димкой очутилось удивлённое и рассерженное лицо Головня.
      — Ты что, собака, здесь делаешь?
      — Ничего! — испуганно ответил Димка. — Я спал… И незаметно двинул ногой в сено приклад винтовки.
      В тот же момент грохнул глухой, но сильный выстрел. Димка чуть не сшиб Головня с лестницы, бросился сверху прямо на землю и пустился через огороды. Перескочив через плетень возле дороги, он оступился в канаву и, когда вскочил, почувствовал, как рассвирепевший Головень вцепился ему в рубаху.
      «Убьёт! — подумал Димка. — Ни мамки, никого — конец теперь». И, получив сильный тычок в спину, от которого чёрная полоса поползла по глазам, он упал на землю, приготовившись получить ещё и ещё.
      Но… что-то застучало по дороге. Почему-то ослабла рука Головня. И кто-то крикнул гневно и повелительно:
      — Не сметь!
      Открыв глаза, Димка увидел сначала лошадиные ноги — целый забор лошадиных ног.
      Кто-то сильными руками поднял его за плечи и поставил на землю. Только теперь рассмотрел он окружавших его кавалеристов и всадника в чёрном костюме, с красной звездой на груди, перед которым растерянно стоял Головень.
      — Не сметь! — повторил незнакомец и, взглянув на заплаканное лицо Димки, добавил: — Не плачь, мальчуган, и не бойся. Больше он не тронет ни сейчас, ни после. — Кивнул одному головой и с отрядом умчался вперёд.
      Отстал один и спросил строго:
      — Ты кто такой?
      — Здешний, — хмуро ответил Головень.
      — Почему не в армии?
      — Год не вышел.
      — Фамилия?… На обратном пути проверим. — Ударил шпорами кавалерист, и прыгнула лошадь с места галопом.
      И остался на дороге недоумевающий и не опомнившийся ещё Димка. Посмотрел назад — нет никого. Посмотрел по сторонам — нет Головня. Посмотрел вперёд и увидел, как чернеет точками и мчится, исчезая за горизонтом, красный отряд.
 

      Высохли на глазах слёзы. Утихла понемногу боль. Но идти домой Димка боялся и решил обождать до ночи, когда улягутся все спать. Направился к речке. У берегов под кустами вода была тёмная и спокойная, посерёдке отсвечивала розоватым блеском и тихонько играла, перекатываясь через мелкое каменистое дно.
      На том берегу, возле опушки Никольского леса, заблестел тускло огонёк костра. Почему-то он показался Димке очень далёким и заманчиво загадочным. «Кто бы это? — подумал он. — Пастухи разве?… А может, и бандиты! Ужин варят — картошку с салом или ещё что-нибудь такое…» Ему очень хотелось есть.
      В сумерках огонёк разгорался всё ярче и ярче, приветливо мигая издалека мальчугану. Но ещё глубже хмурился, темнел в сумерках беспокойный Никольский лес.
      Спускаясь по тропке, Димка вдруг остановился, услышав что-то интересное. За поворотом, у берега, кто-то пел высоким переливающимся альтом, как-то странно, хотя и красиво, разбивая слова:
 
Та-ваа-рищи, та-ва-рищи, —
Сказал он им в ответ, —
Да здра-вству-ит
Ра-сия!
Да здра-вству-ит
Совет!
 
      «А, чтоб тебя! Вот наяривает!» — с восхищением подумал Димка и бегом пустился вниз.
      На берегу он увидал худенького мальчишку, валявшегося возле затасканной сумки. Заслышав шаги, тот оборвал песню и с опаской посмотрел на Димку:
      — Ты чего?
      — Ничего… Так!
      — А-а! — протянул тот, по-видимому удовлетворённый ответом. — Драться, значит, не будешь?
      — Чего-о?
      — Драться, говорю… А то смотри! Я даром что маленький, а так отошью…
      Димка вовсе и не собирался драться и спросил в свою очередь:
      — Это ты пел?
      — Я.
      — А ты кто?
      — Я Жиган, — горделиво ответил тот. — Жиган из города… Прозвище у меня такое.
      С размаху бросившись на землю, Димка заметил, как мальчишка испуганно отодвинулся.
      — Барахло ты, а не жиган… Разве такие жиганы бывают?… А вот песни поёшь здорово.
      — Я, брат, всякие знаю. На станциях по эшелонам завсегда пел. Всё равно хоть красным, хоть петлюровцам, хоть кому… Ежели товарищам, скажем, — тогда «Алёша-ша» либо про буржуев. Белым — так тут надо другое: «Раньше были денежки, были и бумажки», «Погибла Расея», ну а потом «Яблочко» — его, конечно, на обе стороны петь можно, слова только переставлять надо.
      Помолчали.
      — А ты зачем сюда пришёл?
      — Крёстная у меня тут, бабка Онуфриха. Я думал хоть с месяц отожраться. Куды там! Чтоб, говорит, тебя через неделю, через две здесь не было!
      — А потом куда?
      — Куда-нибудь. Где лучше.
      — А где?
      — Где? Кабы знать, тогда что! Найти надо.
      — Приходи утром на речку, Жиган. Раков по норьям ловить будем!
      — Не соврёшь? Обязательно приду! — весьма довольный, ответил тот.
 
      Перескочив плетень, Димка пробрался на тёмный двор и заметил сидевшую на крыльце мать. Он подошёл к ней и, потянувши за платок, сказал серьёзно:
      — Ты, мам, не ругайся… Я нарочно долго не шёл, потому Головень меня здорово избил.
      — Мало тебе! — ответила она, оборачиваясь. — Не так бы надо…
      Но Димка слышит в её словах и обиду, и горечь, и сожаление, но только не гнев.
      … Пришёл как-то на речку скучный-скучный Димка.
      — Убежим, Жиган! — предложил он. — Закатимся куда-нибудь подальше отсюда, право!
      — А тебя мать пустит?
      — Ты дурак, Жиган! Когда убегают, то ни у кого не спрашивают. Головень злой, дерётся. Из-за меня мамку и Топа гонит.
      — Какого Топа?
      — Братишку маленького. Топает он чудно, когда ходит, ну вот и прозвали. Да и так надоело всё. Ну, что дома?
      — Убежим! — оживлённо заговорил Жиган. — Мне что не бежать? Я хоть сейчас. По эшелонам собирать будем.
      — Как собирать?
      — А так: спою я что-нибудь, а потом скажу: «Всем товарищам нижайшее почтенье, чтобы был вам не фронт, а одно развлеченье. Получать хлеба по два фунта, табаку по осьмушке, не попадаться на дороге ни пулемёту, ни пушке». Тут, как начнут смеяться, снять шапку в сей же момент и сказать: «Граждане! Будьте добры, оплатите детский труд».
      Димка подивился лёгкости и уверенности, с какой Жиган выбрасывал эти фразы, но такой способ существования ему не особенно понравился, и он сказал, что гораздо лучше бы вступить добровольцами в какой-нибудь отряд, организовать собственный или уйти в партизаны. Жиган не возражал, и даже наоборот, когда Димка благосклонно отозвался о красных, «потому что они за революцию», выяснилось, что Жиган служил уже у красных.
      Димка посмотрел на него с удивлением и добавил, что ничего и у зелёных, «потому что гусей они едят много». Дополнительно тут же выяснилось, что Жиган бывал также у зелёных и регулярно получал свою порцию, по полгуся в день.
      План побега разрабатывали долго и тщательно. Предложение Жигана бежать сейчас же, не заходя даже домой, было решительно отвергнуто.
      — Перво-наперво хлеба надо хоть для начала захватить, — заявил Димка, — а то как из дома, так и по соседям. А потом спичек…
      — Котелок бы хорошо. Картошки в поле нарыл — вот тебе и обед!
      Димка вспомнил, что Головень принёс с собой крепкий медный котелок. Бабка начистила его золой и, когда он заблестел, как праздничный самовар, спрятала в чулан.
      — Заперто только, а ключ с собой носит.
      — Ничего! — заявил Жиган. — Из-под всякого запора при случае можно, повадка только нужна.
      Решили теперь же начать запасать провизию. Прятать Димка предложил в солому у сараев.
      — Зачем у сараев? — возразил Жиган. — Можно ещё куда-либо… А то рядом с мёртвыми!
      — А тебе что мёртвые? — насмешливо спросил Димка.
      В этот же день Димка притащил небольшой ломоть сала, а Жиган — тщательно завёрнутые в бумажку три спички.
      — Нельзя помногу, — пояснил он. — У Онуфрихи всего две коробки, так надо, чтоб незаметно.
      И с этой минуты побег был решён окончательно.
      А везде беспокойно бурлила жизнь. Где-то недалеко проходил большой фронт. Ещё ближе — несколько второстепенных, поменьше. А кругом красноармейцы гонялись за бандами, или банды за красноармейцами, или атаманы дрались меж собой. Крепок был атаман Козолуп. У него морщина поперёк упрямого лба залегла изломом, а глаза из-под седоватых бровей посматривали тяжело. Угрюмый атаман! Хитёр, как чёрт, атаман Лёвка. У него и конь смеётся, оскаливая белые зубы, так же как и он сам. Но с тех пор, как отбился он из-под начала Козолупа, сначала глухая, а потом и открытая вражда пошла между ними.
      Написал Козолуп приказ поселянам: «Не давать Лёвке ни сала для людей, ни сена для коней, ни хат для ночлега».
      Засмеялся Лёвка, написал другой.
      Прочитали красные оба приказа. Написали третий: «Объявить Лёвку и Козолупа вне закона» — и всё. А много им расписывать было некогда, потому что здорово гнулся у них главный фронт.
      И пошло тут что-то такое, чего и не разберёшь. Уж на что дед Захарий! На трёх войнах был. А и то, когда садился на завалинке возле рыжей собачонки, которой пьяный петлюровец шашкой ухо отрубил, говорил:
      — Ну и времечко!
      Приехали сегодня зелёные, человек двадцать. Заходили двое к Головню. Гоготали и пили чашками мутный крепкий самогон.
      Димка смотрел на них с любопытством.
      Когда Головень ушёл, Димка, давно хотевший узнать вкус самогонки, слил остатки из чашек в одну.
      — Димка, мне! — плаксиво захныкал Топ.
      — Оставлю, оставлю!
      Но едва он опрокинул чашку в рот, как, отчаянно отплёвываясь, вылетел на двор. Возле сараев он застал Жигана.
      — А я, брат, штуку знаю.
      — Какую?
      — У нас за хатой зелёные яму через дорогу роют, а чёрт её знает — зачем. Должно, чтоб никто не ездил.
      — Как же можно не ездить? — с сомнением возразил Димка. — Тут не так что-то. Не иначе, как что-нибудь затевается.
      Пошли осматривать свои запасы. Их было ещё не много: два куска сала, кусок варёного мяса и с десяток спичек.
      В тот вечер солнце огромным красноватым кругом повисло над горизонтом у надеждинских полей и заходило понемногу, не торопясь, точно любуясь широким покоем отдыхающей земли.
      Далеко, в Ольховке, приткнувшейся к опушке Никольского леса, ударил несколько раз колокол. Но не тревожным набатом, а так просто, мягко-мягко. И когда густые дрожащие звуки мимо соломенных крыш дошли до ушей старого деда Захария, подивился он немного давно не слыханному спокойному звону и, перекрестившись неторопливо, крепко сел на своё место, возле покривившегося крылечка. А когда сел, то подумал: «Какой же это праздник завтра будет?» И так прикидывал и этак — ничего не выходит. Потому престольный в Ольховке уже прошёл, а спасу ещё рано. И спросил Захарий, постучавши палкой в окошко, у выглянувшей оттуда старухи:
      — Горпина, а Горпина, или у нас завтра воскресенье будет?
      — Что ты, старый! — недовольно ответила перепачканная в муке Горпина. — Разве же после среды воскресенье бывает?
      — Ото ж и я так думаю…
      И усомнился дед Захарий, не напрасно ли он крест на себя наложил и не худой ли какой это звон.
      Набежал ветерок, чуть колыхнул седую бороду. И увидел дед Захарий, как высунулись любопытные бабы из окошек, выкатились ребятишки из-за ворот, а с поля донёсся какой-то протяжный странный звук, как будто заревел бык либо корова в стаде, только ещё резче и дольше:
      У-о-уу-ууу…
      А потом вдруг как хрястнуло по воздуху, как забухали подле поскотины выстрелы… Захлопнулись разом окошки, исчезли с улиц ребятишки. И не мог только встать и сдвинуться напуганный старик, пока не закричала на него Горпина:
      — Ты тюпайся швидче, старый дурак! Или ты не видишь, что такое начинается?
      А в это время у Димки колотилось сердце такими же неровными, как выстрелы, ударами, и хотелось ему выбежать на улицу, узнать, что там такое… Было ему страшно, потому что побледнела мать и сказала не своим, тихим голосом:
      — Ляг… ляг на пол, Димушка. Господи, только бы из орудиев не начали!
      У Топа глаза сделались большие-большие, и он застыл на полу, приткнувши голову к ножке стола. Но лежать ему было неудобно, и он сказал плаксиво:
      — Мам, я не хочу на полу, я на печку лучше…
      — Лежи, лежи! Вот придёт гайдамак… он тебе!
      В эту минуту что-то особенно здорово грохнуло, так что зазвенели стекла окошек, и показалось Димке, что дрогнула земля. «Бомбы бросают!» — подумал он и услышал, как мимо потемневших окон с топотом и криками пронеслось несколько человек.
      Всё стихло. Прошло ещё с полчаса. Кто-то застучал в сенцах, изругался, наткнувшись на пустое ведро. Распахнулась дверь, и в хату вошёл вооружённый Головень.
      Он был чем-то сильно разозлён, потому что, выпивши залпом ковш воды, оттолкнул сердито винтовку в угол и сказал с нескрываемой досадой:
      — Ах, чтоб ему!…
 
      Утром встретились ребята рано.
      — Жиган, — спросил Димка, — ты не знаешь, отчего вчера… С кем это?
      У Жигана юркие глаза блеснули самодовольно. И он ответил важно:
      — О, брат! Было у нас вчера дело…
      — Ты не ври только! Я ведь видел, как ты сразу тоже за огороды припустился.
      — А почём ты знаешь? Может, я кругом! — обиделся Жиган.
      Димка сильно усомнился в этом, но перебивать не стал.
      — Машина вчера езжала, а ей в Ольховке починка была. Она только оттуда, а Гаврила-дьякон в колокол: бум!…— сигнал, значит.
      — Ну?
      — Ну, вот и ну… Подъехала к деревне, а по ней из ружей. Она было назад, глядь — ограда уже заперта.
      — И поймали кого?
      — Нет… Оттуда такую стрельбу подняли, что и не подступиться. А потом видят — дело плохо, и врассыпную… Тут их и постреляли. А один убёг. Бомбу бросил ря-адышком, у Онуфрихиной хаты все стёкла полопались. По нём из ружей кроют, за ним гонятся, а он через плетень, через огороды, да и утёк.
      — А машина?
      — Машина и сейчас тут… только негодная, потому что, как убегать, один гранатой запустил. Всю искорёжил… Я уж бегал… Федька Марьин допрежь меня ещё поспел. Гудок стащил. Нажмёшь резину, а он как зовоет!
      Весь день только и было разговоров, что о вчерашнем происшествии. Зелёные ускакали ещё ночью. И осталась снова без власти маленькая деревушка.
      Между тем приготовления к побегу подходили к концу. Оставалось теперь стащить котелок, что и решено было сделать завтра вечером при помощи длинной палки с насаженным гвоздём через маленькое окошко, выходящее в огород.
      Жиган пошёл обедать.
      Димке не сиделось, и он отправился ожидать его к сараям.
      Завалился было сразу на солому и начал баловаться, защищаясь от яростно атакующего его Шмеля, но вскоре привстал, немного встревоженный. Ему показалось, что снопы разбросаны как-то не так, не по-обыкновенному. «Неужели из ребят кто-нибудь лазил? Вот черти!» И он подошёл, чтобы проверить, не открыл ли кто место, где спрятана провизия. Пошарил рукой — нет, тут! Вытащил сало, спички, хлеб. Полез за мясом — нет!
      — Ах, черти! — выругался он. — Это не иначе как Жиган сожрал. Если бы кто из ребят, так уж всё сразу бы.
      Вскоре показался и Жиган. Он только что пообедал, а потому был в самом хорошем настроении и подходил, беспечно насвистывая.
      — Ты мясо ел? — спросил Димка, уставившись на него сердито.
      — Ел! — ответил он. — Вку-усно…
      — Вкусно! — напустился на него разозлённый Димка. — А тебе кто позволил? А где такой уговор был? А на дорогу что?… Вот я тебя тресну по башке, тогда будет вкусно!…
      Жиган опешил.
      — Так это же я дома за обедом. Онуфриха раздобрилась, кусок из щей вынула, здоро-овый!
      — А отсюда кто взял?
      — И не знаю вовсе.
      — Побожись.
      — Ей-богу! Вот чтоб мне провалиться сей же секунд, ежели брал!
      Но потому ли, что Жиган не провалился «сей же секунд», или потому, что отрицал обвинение с необыкновенной горячностью, только Димка решил, что в виде исключения на этот раз Жиган не врёт. И, глазами скользнув по соломе, Димка позвал Шмеля, протягивая руку к хворостине:
      — Шмель, а ну поди сюда!
      Но Шмель не любил, когда с ним так разговаривали. И, бросив теребить жгут, опустив хвост, он сразу же направился в сторону.
      — Он сожрал, — с негодованием подтвердил Жиган. — И кусок-то какой жи-ирный!
      Перепрятали всё повыше, заложили доской и привалили кирпич.
      Потом лежали долго, рисуя заманчивые картины будущей жизни.
      — В лесу ночевать возле костра… хорошо!
      — Темно ночью только, — с сожалением заметил Жиган.
      — А что темно? У нас ружья будут, мы и сами…
      — Вот если поубивают… — начал опять Жиган и добавил серьёзно: — Я, брат, не люблю, чтоб меня убивали.
      — Я тоже, — сознался Димка. — А то что, в яме-то… вон как эти. — И он кивнул головой туда, где покривившийся крест чуть-чуть вырисовывался из-за густых сумерек.
      При этом напоминании Жиган съёжился и почувствовал, что в вечернем воздухе стало как бы прохладнее. Но, желая показаться молодцом, он ответил равнодушно:
      — Да, брат… А у нас была один раз штука… И оборвался, потому что Шмель, улёгшийся под боком Димки, поднял голову, насторожил уши и заворчал предостерегающе и сердито.
      — Ты что? Что ты, Шмелик? — с тревогой спросил его Димка и погладил по голове.
      Шмель замолчал и снова положил голову между лап.
      — Крысу чует, — шёпотом проговорил Жиган и, притворно зевнув, добавил: — Домой надо идти, Димка.
      — Сейчас. А какая у вас была штука?
      Но Жигану стало уже не до штуки, и, кроме того, то, что он собирался соврать, вылетело у него из головы. — Пойдём, — согласился Димка, обрадовавшись, что Жиган не вздумал продолжать рассказ.
      Встали.
      Шмель поднялся тоже, но не пошёл сразу, а остановился возле соломы и заворчал тревожно снова, как будто дразнил его кто из темноты.
      — Крыс чует! — повторил теперь Димка.
      — Крыс? — упавшим голосом ответил Жиган. — А только почему же это он раньше их не чуял?
      И добавил негромко:
      — Холодно что-то. Давай побежим, Димка!… А большевик тот, что убёг, где-либо подле деревни недалеко.
      — Откуда ты знаешь?
      — Так думаю! Посылала меня сейчас Онуфриха к Горпине, чтобы взять взаймы, полчашки соли. А у неё в тот день рубаха с плетня пропала. Я пришёл, слышу из сенец, ругается кто-то: «И бросил, — говорит, — какой-то рубаху под жерди. Мы ж с Егорихой смотрим: она порвана, и кабы немного, а то вся как есть». А дед Захарий слушал-слушал, да и говорит: «О, Горпина…»
      Тут Жиган многозначительно остановился, посматривая на Димку, и только когда тот нетерпеливо занукал, начал снова:
      — А дед Захарий и говорит: «О, Горпина, ты спрячь лучше язык подальше». Тут я вошёл в хату. Гляжу, а на лавке рубашка лежит, порванная и вся в крови. И как увидала меня, села на неё Горпина сей же секунд и велит: «Подай ему, старый, с полчашки», а сама не поднимается. А мне что, я и так видел. Так вот, думаю, это большевика пулей подшибло.
      Помолчали, обдумывая неожиданно подслушанную новость. У одного глаза прищурились, уставившись неподвижно и серьёзно. У другого забегали и заблестели. И сказал Димка:
      — Вот что, Жиган, молчи лучше и ты. Много и так поубивали красных у нас возле деревни, и всё поодиночке.
      На завтра утром был назначен побег. Весь день Димка был сам не свой. Разбил нечаянно чашку, наступил на хвост Шмелю и чуть не вышиб кринку кислого молока из рук входившей бабки, за что и получил здоровую оплеуху от Головня.
      А время шло. Час за часом прошёл полдень, обед, наступил вечер.
      Спрятались в огороде, за бузиной, у плетня, и стали выжидать.
      Засели они рановато, и долго ещё через двор проходили люди. Наконец пришёл Головень, позвала Топа мать. И прокричала с крыльца:
      — Димка! Диму-ушка! Где ты делся? «Ужинать!» — решил он, но откликнуться, конечно, и не подумал. Мать постояла-постояла и ушла.
      Подождали. Крадучись вышли. Возле стенки чулана остановились. Окошко было высоко. Димка согнулся, упёршись руками в колени. Жиган забрался к нему на спину и осторожно просунулся в окошко.
      — Скорей, ты! У меня спина не каменная.
      — Темно очень, — шёпотом ответил Жиган. С трудом зацепив котелок, он потащил его к себе и спрыгнул. — Есть!
      — Жиган, — спросил Димка, — а колбасу где ты взял?
      — Там висела ря-адышком. Бежим скорей!
      Проворно юркнули в сторону, но за плетнём вспомнили, что забыли палку с крюком у стенки. Димка — назад. Схватил и вдруг увидел, что в дыру плетня просунул голову и любопытно смотрит на него Топ.
      Димка, с палкой и с колбасой, так растерялся, что опомнился только тогда, когда Топ спросил его:
      — Ты зачем койбасу стащил?
      — Это не стащил, Топ. Это надо, — поспешно ответил Димка. — Воробушков кормить. Ты любишь, Топ, воробушков? Чирик-чирик!… Чирик-чирик!… Ты не говори только. Не скажешь? Я тебе гвоздь завтра дам хороший!
      — Воробушков? — серьезно спросил Топ.