Истребив и покалечив с два десятка киян, уставший израненный руг был беззащитен пред градом стрел, устремившихся к нему. Какие-то он отбил, от других успел уклониться, но одна оказалась хитрей и увертливей старого воина. Каленая поразила медведя под горло, отбросив назад, к глинистой отвесной стене. Зверь захрипел, зашатался… Животное обличие стало сползать с него, являя киянам старого витязя.
      Стрелок поплатился мгновенно — неожиданно зазвенела тетива Фредлавова лука. Смерть гадюкой впилась в глаз. Варяг больше не медлил. Стрела пропела песнь, она была столь неудержима, что вонзившись в грудь другого киянина, прошила воина насквозь. Прежде, чем Фредлава углядели, на земле валялись еще трое. Остальные попрятались за камни, да валуны, не рискуя приблизиться к умирающему берсерку.
      Белые Свентовидовы мечи выскользнули из рук, издав печальный звон. В предсмертном стремлении Свенельд вырвал из горла коварную стрелу, раздирая жилы. Из дыры хлестанула кровь. В тот же миг Бермята, точно оправдывая прозвище, встал на колени и с яростью послал клинок в живот богатыря. Старик рухнул на камни, увлекая следом врага.
      Тот отпустил рукоять:
      — Теперь ты мертвее мертвого, — молвил воевода, с трудом поднимаясь на ноги.
      Свенельд молчал, единственный глаз берсерка вспыхнул и потух. С уголка губ змейкой скользнула багряная влага.
      Ему что-то кричали, но опьяненный дешевой кровью Бермята не внимал крикам. Пошатываясь, переступая через трупы дружинников, устлавшие дно предательского ущелья Перуна, воевода брел навстречу гибели. Бермята вздрогнул от чистого звука спущенной тетивы. Он ощутил сильный, ломающий ребра, удар в грудь.
      Варяг всадил в мерзавца стрелу длиною с два локтя.
      Жгучая боль пронзила все естество. Судорожно ловя воздух ртом, Бермята снова услышал, как бы издали, быстро нарастающий посвист и … Тьма сомкнулась над ним.
      Лицо варяга просияло от жестокой радости. Какой-то смелый киянин ринулся на помощь воеводе, но древко затрепетало у него в горле точно над воротом кольчуги. При этом последнем выстреле тетива лопнула, и Фредлав скользнул вниз по тропе, туда, где корчились изуродованные тела преследователей. Он хотел успеть к заветному мечу. И варягу это вполне удалось, хотя рана на боку кровоточила все сильнее и нога не слушалась его.
      — Великий Один! Я иду! — крикнул Фредлав, воздев оружие к небесам…
      Но слышал ли его сам «отец павших»?

* * *

      Недоступная преследователям призрачная тропа, по которой пролегла колдовская нить Пряхи, уводила Ольгу все дальше и дальше. Кот бежал впереди. Подчас девушке казалось, что зверь не просто опережает в том беге магический клубок, а еще и подгоняет шарик когтистой лапой, точно ведет какую-то вечную игру.
      Кругом, вздымая к небу верхушки могучих елей, высился заповедный Лес. Баюн прошмыгнул вслед за нитью меж толстых, точно столетний полоз, корней. Она пыталась не отстать. Кот сходу проломился сквозь низенький молодняк, утопая в нем, так что виднелся лишь кошачий хвост. Нить вывела к топкому болоту, коварно поросшему всякой всячиной, точно лес заманивал своих обитателей. Клубочек прыгнул через трясину, над ней возникла белесая пелена, волшебная пелена того самого молочного цвета, что и вся тропа.
      — Ничего не бойся! Ступай следом! — мяукнул Баюн, и она послушалась.
      Оглянулась — пелена рассеялась, да и сама тропа таяла, и вот уж от нее не осталось и следа.
      Путь лежал в один конец.
      — Нам уже не вернуться! — крикнула девушка зверю, с трудом поспевая за Баюном, который круто свернул налево.
      Проводник ловко прыгал с кочки на кочку, с пригорка на пригорок.
      — Не пужайся, сказал! Будешь девица в целости и сохраности. Хоть места и впрямь жуткие, да, зато никто не догонит! А ежели и догонит — пожалеет о том крепко!
      Он снова свернул в сторону и Ольге почудилось, что даже сам Баюн заплутал, но это ей только казалось.
      Уж совсем стемнело и сколь ни смотри по сторонам — хоть глаза выколи, ни зги не видать, разве лишь саму волшебную тропу, серебрящуюся синими капельками росы, ночными светлячками или, может, самими звездами.
      Огоньки-то ночные завсегда душами считали. Стараниями русалок души эти на небо возносятся. Если увидит кто такой огонек, значит понесла русалка душу усопшего в сад небесный Ирий.
      — Неужели, я умираю, — подумала Ольга, обессиленная круговоротом событий и впечатлений.
      Слившись с этой искрящейся дорогой, Ольга представила себя той магической нитью, которой следовала в неведомое. Куда там? Она и есть этот глупый маленький клубочек-огонечек, беспомощная вещица, игрушка в громадных мохнатых лапах колдовского зверя. Чародейство продолжалось. Девушка летела над землей, плыла студеными водами, сгорала в огненном вихре костра, что зажгла однажды на беду меж собой и своим избранником…
      И тут ночь. Снова ночь, и вновь непроглядная тьма, в которой она очутилась уже в полном одиночестве. Погасла нить. Размыты лунные дроги. Да кот-чаровник сбежал он нее, несчастной.
      Но когда Ольга совсем уж отчаялась, ей померещился тусклый едва уловимый свет… Вытянув руки, ощупью, она стала пробираться вперед, желая поскорее развеять страхи и сомнения — не грезятся ли эти слабые белые лучики. Словно мотылек, она поспешила к чудотворному источнику.
      — Ярче, ярче! Свети! Свети! — захотелось крикнуть ей, и она закричала, а лучики восходящего солнца заплясали, очерчивая контуры громадных покляпых стволов и ветвистых крон, засеребрились нитями, да соткали из ничего призрачного всадника.
      И сам он белый, и одет в белое, белый конь под ним, да и сбруя на том скакуне — светла. Скачет призрак мимо… Не осмелилась девушка окликнуть витязя, припустилась за ним, а сама-то от страха дрожит — ведь от него такой свет разливается, что глаза слепит. Так, от деревца к дереву, от кустика к кустику, от кочки к кочке — выбрела девица из Леса вслед за призрачным водчим на поляну. Тут и след всадника того пропал. Вышла и видит — стоит дивный терем, а вкруг него точно Коло двенадцать столпов поставлены, и верхушки их головами венчаны, золочеными и брадатыми. И в глазах у них, видать, огонь теплится.
      А сидит под окошком на скамеечке дородная женщина, вся одета она в дорогую парчу да бархат. И огненно-рыжая копна волос по плечам ее разметалась. Сидит рукодельница, нить вяжет, да вертится и стучит пред ней колесико, и предатель-котище ходит тут себе, выгибается, в глазки пряхе той заглядывает, да о ножку хозяйскую трется и мурлычет.
      Подошла Ольга поближе. А хозяйка точно знает, что она уж рядом, но на девицу не смотрит.
      Как велит обычай вежливый, положила девушка земной поклон, говорит:
      — Здравствуй, хозяюшка!
      А Пряха-рукодельница и в ответ:
      — И тебе почтенье, краса-девица!
      — Не дозволишь ли, матушка, водицы испить!
      — Что ж, просьба нехитрая, — отвечает хозяйка, да и личико-то как повернет к просительнице.
      Ольга ахнула.
      Глубокие зеленые слегка раскосые глаза Пряхи насмешливо разглядывали ее.
      — Вижу, признала! Выходит, была у моей меньшой сестрицы? Добро! — молвила кудесница, — Ну, пойдем в избу, все лучше, чем под окном стоять. Колесо мое пусть само пока повертится-покрутится… Эй, избушка, — говорит, — встань, как Влас поставил, ко мне передом, а к лесу задом!
      Терем покряхтел, покряхтела, да и развернулся.
      Оглянулась девушка на пороге — смотрит, въезжает во двор другой всадник. Сам он красен, и одет в платье алое, да и конь ему под стать — а солнце в зенит вошло. Не стала она ни о чем хозяйку спрашивать, хоть интересно ей — аж невмоготу.
      Ступили в дом — Ольга ахнула. То не избушка, как хозяйка рекла, то не просто терем, как ей мерещилось, это ж Княжьи палаты красные! Ой, и порядок тут, и уютно здесь. Бела печь сама пироги печет, метла сама пол метет. В каждом углу по снопу спелой пшеницы, Велес-житник третьего дня, как минул. Словом, все, на что ни глянь в доме том лучше лучшего. Ольга мигом оценила и вкус и твердость хозяйской руки.
      А Пряха следом идет, следом идет, улыбается. Да и кот-Баюн не лыком шит, он вперед спешит и в кошачий ус ухмыляется:
      — Жрать охота, Матушка-Яга! Уж с утра росинки маковой в пасти не держал!
      Хлопнула Мать Яга в ладоши, да зовет:
      — Верные мои слуги! Сердечные мои други! Все что есть в печи — то на стол мечи!
      Явились тут две пары рук и принялись за работу. Бойко работа спорилась. Вскоре стол уж был готов.
      Напоила Яга гостью, накормила, и коту молока парного досталося. А сама хозяйка рядом сидит, ни о чем Ольгу и не спрашивает, и еды никакой не пригубила.
      Колесо за окном стучит:
      — Тики-таки, тики-таки… Тик-так.
      — А то ваш кот будет? — осмелела девушка.
      — Мой, разбойник! Днем он мастер в гулючки игрывать, а ночью сказки баить без умолку. Опричь мужа мово никого не слушает.
      Только молвила, и не слышно Колеса, а за окнами аж все потемнело, точно гроза надвигается.
      — Ох, не иначе муженек пожаловал! Ты, красна-девица, схоронись-ка на печи! Лежи там покудова, да не дыши! И покуда хозяина не уважу, не показывайся ему на глаза. Больно зол он нынче. Ишь как непогода разыгралась, — рекла хозяйка, точно исполняя ритуал.
      Спряталась Ольга, а самой интересно.
      Дверь скрипнула, затем девушка услышала мерный топот толстых кошачьих лап, да визг, тормозящих на поворотах когтей.
      — Уже здесь, озорник! — пробасил кто-то.
      Раздалось сладоточивое мурлыканье, потом и вовсе — урчание…
      — Здравствуй, Мать! Чегой-то у нас человечьим духом пахнет? — вновь послышался этот глубокий, неестественно проникновенный низкий голос, от которого аж стены задрожали и дернулась в сторону испуганная каменная печь.
      — Да, где ж тут живому-то быти? Одних мертвяков и водишь! Ты, Отец, походил по Белу Свету — дух и пристал к тебе, — отвечает Мать Яга.
      Стало Ольге совсем любопытно, она занавесочки пораздвинула, да и глядит в щелочку. Увидала молодица хозяина, и оторопела — до чего страшен. То был могучий старец, косая сажень в плечах. Голову деда с длинными косматыми седыми власами венчал серебристый овод, окладистая борода спускалась лопатой на мощную грудь. Орлиный нос придавал лицу черты хищника, а еще у Старика были мохнатые, сходящиеся на переносице, белые, как снег брови. И лишь только она отметила это, как взор Бога проник в самую душу. Кабы не подсматривала — ни за что б не вынесла взгляда этих кошмарных очей. В них ярилась Сила, в них таилась такая великая мощь, что и подумать страшно какие беды по земле пойдут — вырвись она на свободу. Каков же должен быть хозяин, коль носит ее в себе?!
      Но, видать, Матушка-Яга, была не из тех жен, что страшатся прогневать мужа:
      — Ах ты, Седая Борода! Разве ж можно так! Я привычная, вроде, но и то не по себе стало? Уж напустил, напустил дыму! Да! Колесо мое, дурень, мигом запусти, как оно себе вращалось! И впредь — чтоб не лапал, о чем не ведаешь!
      — Подумаешь! Ну, приостановил немного. Всяк проказит на свой манер. А чего оно все тики-таки, тики-таки? — оправдывался седовласый, — На тебе, пожалуйста!
      Старец хлопнул в ладоши и чудо — за окном вновь застучало, заскрипело, понеслось Колесико.
      — Надо бы смазать чуток! — ухмыльнулся хозяин, и от него пахнуло рыскучим зверем, лучшим из охотников, что недавно забил добычу.
      — Смазать? Это дело! Только зубы мне на заговаривай, а лучше-ка ответь, изверг — чем таким околдовал ты парня одного несчастного!? Имя ему будет Ругивлад? Роду не распутать твои заклятья.
      — Где бы он был, герой, кабы не Дар?
      — Ах, вот оно что? — всплеснула Мать-Яга руками.
      — Ничего, не пропадет! Меч я тому словену ладный справил. Может, вспомнишь — им я Свентовиту пятую глупую башку оттяпал?!
      — Я молю Рода, что волхву не все про клинок твой ведомо.
      — Так оно и есть. Молодой ещо, обо всем знать!
      — Так, ведь, Дар его поисконее?! — продолжала корить мужа Яга.
      — Он лишь части часть, а потому и не вполне тот подарок, о котором все думают. Просто внутpи волхва есть такое, что и ведет по пути особенному. Давно я парня приметил, и дар черный с младых лет холил. И не к чему эти бабьи разговоры! — стукнул хозяин кулаком по столу, — Как сказал — так и будет! «Делай, что должен» — и назад ему хода нет, пока не воссоединит разрозненное! Дареное не дарится.
      — Но, ведь, случается, что теряют, старый! Ты все можешь! А он и сам как-нибудь без подарков-то разобрался! — взмолилась к мужу хозяйка.
      — Чтоб кто-то потерял, надо сперва найти охотника — подобрать! — отрезал Седобородый.
      — Есть такая охотница! — молвила девушка, выдав себя.
      — Эх, Мать! Уж не один век вместе, а не научилась-таки мужика своего обманывать! — укоризненно бросил Старец Яге, — Выходи-ка на Свет, красна девица, дай я на тебя полюбуюсь!
      Делать нечего, спустилась Ольга с печи, да так и встала, и слова не в силах молвить, точно обмерла.
      — Говоришь, согласна Дар мой Черный да Навий на себя принять? А хорошенько ли поразмыслила, девонька, прежде чем речь держать? Слово — не воробушек, назад не воротится! Ведаешь ли, кто я таков есть? — спросил Бородатый и как зыркнет на нее филином.
      — Ты Злодей, старик! Скверный Шут! Погубитель ты! — отвечала Ольга, и сама от смелости опешила.
      — Верно, девочка! Угадала, — послышался ей голос Матушки-Яги.
      — Так пойдем-ка со мной, во двор выглянем — может одумаешься… — пригласил Седобородый.
      Он и шага не сделал, а уж на крыльце стоят.
      Видит Ольга — мимо терема тени призрачные следуют, всяк, кто ни проходит мимо — хозяину кланяется. И спешат они толпами к реке великой. Ее девушка раньше и не приметила. И туман стелится над теми водами, а может смрадный дым клубится там. Тут ей и вовсе страшно стало, потому как Седая Борода еще длинный острый посох взял, и путь нелюдям указывает. Мол, туда ступайте. Смотрит она, что чертами навии на людей похожие, только вот странность, будто слепцы это, а не зрячие. И толкутся, точно убогие. Но лишь посохом взмахнул Колдун — так они дорогу и приметили.
      И запел Старик тулу, зарокотал тяжелым басом, и Пространство содрогнулось да ходуном заходило, а по реке, и отсюда видать, валы покатились пенистые:
 
Я — Скрыт под Маской
и Путник-Странник,
Вождь мне имя, тож Шлемоносец,
Друг и Сутуга,
Третей и Захватчик,
Высокий и Слепый,
 
 
Истый, Изменный,
Исторгатель,
Радость Рати и Рознь,
тож Одноглазый, тож Огнеглазый,
Злыдень и Разный,
Личина и Лик,
Морок и Блазнь,
 
 
Секиробородый, Даятель Побед,
Широкополый, Смутьян,
Всебог и Навь-бог,
Всадник и Тяж-бог, —
вовек не ходил я
средь человеков,
своих не меняя имен.
…
Я ж в битве Губитель;
Ярый, Равный,
Высочайший, Седовласый
Посох и щит для богов.
 
      — Ты сойди-ка вниз, красна девица, — говорит хозяин ей, — Поздоровкайся со знакомцами, ну, а лучше, попрощайся.
      Дрожа от страха и холода, Ольга приблизилась к призрачным толпам. Прямо на нее шагал седой одноглазый воин. Тело его было так иссечено, что представляло собой одну рану, сплошную рану с запекшейся коркой крови. Навий брел к реке, и единственное око мертвеца было столь же черно и пусто, как Тьма, разверзшаяся по ту сторону заветных вод. Следом, не приминая травы, ступал несостоявшийся тесть — она признала Буревида с трудом. У жупана, вернее у того, кто им когда-то являлся, была начисто снесена половина лица. Третьим знакомым оказался именитый боярин, да только, вот само прозвище она забыла, и сколь ни старалась — не могла назвать. Под сердцем у мертвеца торчали обломки двух стрел, а рваная рана, точно от когтей бера, легла через грудь.
      И тогда Ольга вновь обернулась к Седовласу, и ужаснулась, узрев Его истинный лик…
      — Говорил же Радигошу, что силенкой он слаб! Не Ему, князю альвов, со мной Силою меряться! — раздался голос бога.

ГЛАВА 21. НАВЬ ИДЕТ