Владимир склонился над доской. Фигуры из кости неизвестного животного — говорили, будто у него, зверя дивного, два хвоста, спереди и сзади, — были позолочены. Таврели князю подарил богатый персидский гость, да называл их почему-то шатрангом, Владимир приказал мастерам выточить игру по образу и подобию заморской забавы. Когда высочайшее повеление исполнили — таврели начали триумфальное шествие по Киявии. Не было в столице такого боярского двора, где бы не держали на всякий случай клетчатую доску про запас. Глядишь — заглянет светлый князь, Красно Солнышко — будет чем высокого гостя потешить.
      Сам Владимир догадывался о подобном лизоблюдстве, ибо толком играть в таврели умели немногие. Он же слыл весьма сильным игроком, хотя подозревал, слуги уступали господину из боязни.
      Пуская кровь даже родным братьям, бабьей крови князь стеснялся. Поэтому, если не спалось, а у баб его многочисленного гарема, как на зло, месячные, коротал Красно Солнышко такие ночи за партией с Рахтой.
      Этот старался изо всех сил и лебезить не умел, словом рос настоящим богатырем, за что князь Рахту и жаловал. Неплохо разбирался в защите и Волчок, но отрок не посмел бы напасть на боевые порядки хозяина. С десяток дружинников, обученных Добрыней Микитичем, как-то раз на торжественном приеме в честь Царьградского посла побили иноземных мастеров по всем статьям. Перевес киян был настолько велик, что с тех пор князь и впрямь гордился слугами, а все победители удостоились чести пировать в Серебряной палате.
      Сам Микитич как-то сразился с одним германским конунгом. Подробности партии знал разве Муромец, тоже весьма неплохой игрок. Илья был несдержан на язык и под большим секретом проговорился в узком кругу, то-ли Сухмату с Бояном, а может, молодому дружиннику Рахте, что Добрыня-то Микитич ту первую битву на доске как раз проиграл в пух и прах. Богатырь долго дулся на атамана, но было поздно, миф о непобедимости Микитича развеялся, как дым. Муромцу верили в дружине, вот только всякий раз, игрывая с ним, богатырь Рахта почему-то просил Илью вновь поднапрячь память и восстановить подробности великого боя:
      — Ты опять победил, Илья! — молвил Рахта и вздыхал, — Неужели, я так никогда и не смогу тебя обхитрить.
      — Обмануть меня не долго, — соглашался бывалый воин, — но только не в шатранге! Разве что Мишатка Потык… Но с тех пор, как мы его с Добрыней из камня-то вновь в человека обратили — он забыл не то что таврельные начала, а даже названия фигур.
      Тут Муромец явно погрешил супротив истины. Если Потык и лишился какой-то памяти, то Илья-то должон помнить, кто да как им с Микитичем помогал.
      — А что за Добрыню скажешь, Ильюша? — вновь спрашивал кто-то из дружинничков, подначивая, — Ведь он, сказывают, тоже в шатранге силен? Давеча и песню пели, как он короля немецкого обыграл?
      — Обыграл? — удивлялся Илья, — Он в первый раз королю проиграл! И то — позор для русов!
      — Но опосля же два раза побеждал?
      — Ну и что? Ведь одиножды продул! А германец-то скажет, что не однажды! Вот и учись после этого… — отвечал Илья, уверенный в своей правоте.
      — А я научусь! — вторил Рахта Муромцу, — И будет еще за мной победа!
      — Тогда покрепше Велесу молись, парень! — соглашался Илья.
      Сам он скотьего бога не чествовал, да и тот, скорее всего, не жаловал Муромца, больно имя у атамана поганое, ненашенское было имя. Потому история с Потыком стала всем известна лишь со слов правдивого Добрыни Микитовича.
      Была у Потыка молода жена, лебедь белая. Сущая ведьма, кожа, да кости и внутри — крокодил, но мужики, вроде Мишатки по молодости и дурости, только на таких худыщек и купятся. Не даром и Марьей ее звали. Сама-то хазарянка, а мужика, как водится, русича отхватила. Прибрала Марья к руках хозяйство Потыково. Муж во всем бабу слушается, во всем ей потакает, души не чает в жене молодой. И столь он ей покорен стал, что до смерти надоел Марье муженек. Решила она извести Потыка, предала молодца. Побежала кудесница за тридевять земель с полюбовником, а слух распустила, что похищена.
      Потык скоренько в дорожку снарядился, с братьями названными Ильей да Добрыней простился. Он просил было подмоги, но те отвечали:
      — Не честь-то нам хвала молодцам ехать за чужой женой вослед. Отправляйся-ка ты один, Потык! А едь-ко, ничего не спрашивай, коль застанешь ты их на чистом поле — отсеки похитителю буйну голову.
      Видели Илья с Добрынею, как Потык на коня садился, да моргнуть не успели, его и след простыл. Нагнал женку с похитителем в чистом поле, спали полюбовники во шатре, обнималися. Не поднялась у Потыка рука богатырская — а срубил бы он злую голову. Просыпалася Марья — лебедь белая, говорила мужу прежнему речи сладкие, что силком увез ее супостат. Наливала Мишатке зелены вина, добавляла ведьма питей сонных. Выпивал чару Потык, да и падал он на сыру землю.
      Тут будила Марья полюбовника — отсеки, мол, Мишатке, неразумну голову. Но, видать, и у того совесть имелась:
      — Да ах же ты, да Марья лебедь белая! Не честь-то мне хвала молодецкая сонного то бить, что мертвого. А лучше он проспится — протрезвится, дак буду бить я его силою.
 
Как эта тут Марья лебедь белая
Взимала тут Мишатушку Потыка,
Как бросала его через плечо,
А бросила, сама выговариват:
А где-то был удалой добрый молодец,
А стань-то бел горючий камешок,
А этот камешок пролежи да наверху земли три году,
А через три году проди-ко он сквозь матушку,
Сквозь сыру землю.
 
      — Век бы лежать Потыку твердью хладной, — расссказывал Добрыня Микитович, — Да на счастье на Мишаткино прибежал во Киев его верный конь. Увидали мы с Ильей скакуна Потыкова — вмиг смекнули, что беда с братом названым приключилася. Седлал Илья Бурушку-Косматушку. Садились мы на добрых коней, да ехали след угоною. Выезжали мы во чистое поле, то не наша степь — басурманская, а Мишаткин верный конь наперед бежит. Да не видать, не сыскать братца названого…
      Опечалились богатыри, закручинились. Глядь — выходит Старик со сторонушки:
      — А здравствуйте-ко, добры молодцы, а и старый казак Илья Муромец, да и тебе привет, Добрыня Микитиныч!
      Витязи и не знают, кто он таков — зато Старик про них ведает.
      — Род вам в помощь, зеркалом путь! А не возьмете ли меня во товарищи?
      Призадумались богатыри: отказать Древнему — не учтиво, с собой звать — так не поспеет за конями дедушка. «Шут с ним!» — думают, и взяли калику во товарищи.
      Пошел с ними рядом перехожий, сперва возле них, а после и совсем обогнал. Семенит себе Старик, не торопится, а кони богатырские спешат — не поспевают. Стали Илья со Добрынею просить попутчика, чтоб не так быстро шагал. Тут калика и останавливается, да говорит им такие слова:
      — Что же вы, витязи, прошли мимо брата названого, молодого Мишатки-то Потыка? Ну, теперь вертаемся…
      Приводит Старик братов к бел-горючему камешку.
 
— А скидайте-ка вы, богатыри, с плеч подсумки,
А кладите вы броню на сыру землю.
Тут лежит ваш названый брат.
И заклятье на него крепкое положено.
А кто-то этот здынет да камешок,
А кинет этот камень через плечо, —
Тот Мишатку-то Потыка и ослободит.
Соскочил-то тут с коня Добрынюшка Микитич-он,
Хватил этот камень, здынул его,
Здынул-то столько до колен-то он,
А больше-то Добрынюшке не по силушке,
И бросил он этот камень на сыру землю.
Подскакивал ведь тут Илья Муромец,
Здынул он этот камень до пояса,
Как больше-то Ильюшенька не мог здынуть.
Как этот Старый Старик тут подхаживал,
А этот-он ен камешок покатывал,
А сам он камешку выговаривал:
— А где-то был горючий белой камешок,
А стань-ко тут удалый добрый молодец,
Подлекчись-ко, Потык, лекким-лекко! —
Взымал-то ен, словно перышко, да кидал через плечо,
А позади там стал удалой доброй молодец.
 
      — Тут я Старца ентого выспрашивал: «Как звать! Как величать тебя, дедушка!? Сколько лет хожу по белу свету, а таких могучих не видывал?!» — завершал быличку Добрыня, — Говорил тогда нам Старый Старик, ответствовал, что всяк именует его по-своему, но чаще называют Седовласым — так оно и есть. Как молвил — только мы его и видели…
      — Ну, а что же Мишатка-то? — интересовались молодые дружинники.
      — Чего ему будет? Плюнул он, да нашел жену себе новую, не чернявую — златокосую, не сварливую — терпеливую, не хазаринку сыскал себе — нашу, русскую. Если Потык и лишился через такой оборот памяти, то не всем же в таврели игрывать! — заключил Микитович грустно.
      Наблюдая за персидской забавой, недоумевал разве один княжий волхв. При дворе его оставили лишь за то, что хорошо зубную боль лечил. Так старик говорил, что забава сия совсем не заморская, что издревле игрывали в таврели на Руси, а шатрангу и слыхом не слыхивали, но так и не сумел доказать своих слов. А поверил ему разве мурманский ярл, но при этом убеждал собеседников — таврели занесли на Русь варяги, и сами эти варяги ихнего роду, и пошла игра сия не иначе как от великого Одина и его асов. Родич ярла даже вспомнил пару строк из древних северных сказаний, но мурманов тоже высмеяли, а сами песни их объявили новейшим сочинительством.
      Нет худа без добра! Дряхлый волхв, коему смех людской по глухоте слышен не был, завел в свою келью мурманских витязей и долго расспрашивал их про то, да про се, щедро угощая стоялыми медами. Отрок, что служил при волхве писцом, спешил занести истории на буковые доски. Покачиваясь, ярл вещал нараспев словами великой Эдды:
 
«Селились Асы
на Идавёлль-поле,
дома и храмы
высоко рубили,
ремесла спознали,
горны раздули,
снасти ковали,
казну и утварь,
играли в таврели,
весело жили,
злата имели
всегда в достатке».
 
      — Только из злата были таврели!? — восхитился молодой писец.
      Эдакое внимание со стороны некогда могущественного жреца и мурманам пришлось по душе. Вскоре они свели волхва со своим земляком, что знал немало таких распевок наизусть. И закралась дерзкая мысль в мудрую голову, что не есть ли Сварга Небесная этот самый их хваленый Асгард, и не та ли это Валльхала, кою он Ирием зовет. Но о прозрении волхв промолчал, решив обмозговать все на досуге.
      А повел искусник скальдскапа речь о знаниях древних, о великой стуже, да о битве небожителей, и о том, как сгинут бессмертные боги, но воплотятся вновь в своих потомках. И золоченые таврели, как лучшее из погибшего, прошлого мира, сохранят асы да ваны в мире грядущем, народившемся заново.
      Только Красну Солнышку те песни без надобности. Нет утешения в чудесных сказках, когда плоть иного просит. Вот и в эту ночь Дрема ленился, и сон к князю никак не приходил, да настроение у Владимира выдалось под стать игре. Рахта разошелся не на шутку и грозил обрушить мощь черных фигур на непрочные ряды воинства светлейшего.
      В массивную дубовую дверь опочивальни осторожно постучали.
      Рахта схватился за меч. Вздрогнули клевавшие носом по углам горницы воины, разом превратившись в верных псов, готовых положить за господина жизнь.
      — Кого там Чернобог принес? — бросил Владимир, обдумывая ход.
      — Добрые вести, племянник! — отозвался Краснобай, просовывая голову в дверной проем.
      — Настолько добрые, что ты, дядя, сам поспешил о них сообщить? — удивился князь, двинув таврель.
      — Добрые, но секретные, — подтвердил вельможа, показавшись в дверях целиком.
      Он выпятил грудь, огладил пышную черную бороду, едва тронутую сединой, исподлобья глянул на стражников. Подхватив бердыши, те охотно оставили свои места и потопали вон.
      — Завтра доиграем, Рахта! Ступай! — молвил Владимир, протягивая богатырю белу руку для лобзания.
      Дождавшись, когда удачливый дружинник притворит за собой дверь, Малхович приблизился к постели, где на пуховых подушках развалился племянник, и поклонившись, продолжил:
      — Человек мой с Радогоща речет, дикие вятичи давеча все перессорились, едва победили Ильдея. Наш старый знакомый, этот словен из Ладоги, убил на поединке Буревидова наследника. Голова-то вятичей вне себя и готов на все, лишь бы отомстить.
      — Удобный повод, чтобы поправить наши дела на востоке, но личного желания Буревида маловато. Ни единого воина не двину отродясь на болота, ни один воин Киявии больше не прольет в эту грязь своей драгоценной крови — пусть, наконец, Ильдей покажет, на что он горазд.
      — Все складывается — хвала небесам! Чужеземный волхв, разметавший печенежские отряды под стенами Домагоща, ныне покинул вятичей. А недели три спустя новый жупан удалил от себя и дочь Владуха.
      — Продолжай, — Владимир жадно схватил рассказчика за руку.
      — Дружины Бермяты стерегут пути, так что вскоре тебе доставят и Ольгу, и насмешника с чудесным котом.
      — Добре! Утешил ты меня, дядюшка! Проси, чего пожелаешь — все исполню, что в моих силах. А силы есть немалые.
      — Просьба моя пустяшная и никаких трудов не потребует, — отвечал Краснобай, — Прикажи, племянник, тотчас, как схватят волхва того молодого — предать его смерти лютой. То же прикажи сделать и с провожатыми Ольги, если таковые найдутся.
      — Гм! Чую, просишь, ты больше, чем говоришь. Ну, да я от слов своих не отступлю! Только кота мне привези — вельми речами красив. Да, и с пленницы пусть глаз не спускают — волос с ее головы упадет — ты, дядя, в ответе будешь. Не посмотрю, что родичи. Так-то оно лучше!
      — Было бы неплохо, кабы волхвы твои архангелу Илие, да Перуну своему, хвалы пропели. Завтра праздник.
      — То по нашим старым обычаям… А вообще, я так кумекаю — на Вышнего надейся, но сам не плошай! — отвечал Владимир, но потом добавил, примирительно, — Все сделают, был бы толк! Они, почитай, осьмой день готовятся.
      — Сделают ли? После того, что я им учинил в Новом городе — у волхвов зуб вырос. Половину в Волхов загнал, других каликами по свету пустил, — засомневался Малхович.
      — Вот ты и заверь стариков, что дожить им век будет спокойнее, коль сговорчивыми станут. Ступайте, дядя, мне недосуг о том на сон грядущий раздумывать. И так все ночи тревожные, душные — как вспомнишь чего нехорошее — так и гложет меня изнутри. Я бы к травникам подался — так вы ж их с бермятой всех распугали, один лишь остался. Но он глух, точно тетерев, особенно по ночам…
      Как прозорливо заметил князь, его дядя и впрямь знал куда больше, не так прост был Краснобай, каким казался племяннику — может, в чародействе тоже что-то соображал, может, служили ему лучше, чем Владимиру. А проведал он, к своему ужасу, что едет ныне дорогами русскими древний витязь Свенельд. И у старца сего еще хватит сил посчитаться и за сына, и за воспитанника, и за друзей погибших. Буревид, съедаемый ненавистью, сам объявился в стане Бермяты и поведал воеводе всю свою историю с глаза на глаз. А врать ему не к чему — на все пойдет, лишь бы стереть Домагощ с лика земного. Ну, с этим Киев решил не спешить, а вот богатыря Свенельда словить не мешало бы. Бермята, крепко повязанный с Краснобаем прежними злодействами, не замедлил прислать гонца с берестой. Сам гонец, понятно, черты да резы не разумел. Кем бы он был ныне-то, Бермята, кабы не покровительство Малховича? Но даже сам Владимир не подозревал, куда там воевода, какие тайны скрывает черная душа стрыя княжьего.
      Оставив племянника, Краснобай первым делом велел разыскать Свенельдова младшего сына — Мстишу, да не спускать с него глаз. Вдруг, отец захочет повидать, каков вымахал, — тут его и поймают. Говорили, что богатырь отбыл по дороге на древлян, взыскать с них очередную дань.
      Наконец, вельможа затворился в тереме, приказав слугам никого к нему не пускать под страхом смерти, а отвечать: «Отъехал, мол, ранехонько к сынку своему в Новый Город!» Такой ответ не вызвал бы нареканий. Там у дяди князя был двор побогаче киевского — отгрохал еще в ту пору, как пробрался к словенам опекуном малолетнего Володимера. Да и сын Малховича — ныне тысяцкий в Новгороде. Если бы опосля вельможа появился на княжьем пиру — так, какой спрос с холопьев?

* * *

      Белый Хорос, бог дневного светила, три раза открывал очи, прежде чем Ольга и Свенельд миновали Домагощинские леса, а после и вятическое Ополье, перевалив за край земель Вантит. Три раза ночевали они у костра, ибо опытный воин не хотел, чтобы кто-либо из местных, если бы просились на постой, навел охотников на их след. А такие найдутся — в том бывалый Свенельд не сомневался.
      К исходу четвертого дня, накануне полнолуния, было решено свернуть на Черниговскую дорогу, что и вела из вятичей до самого Чернигова. Смеркалось, когда руг постучал в крепкие ворота усадьбы, стоявшей на холме средь роскошных лугов. Недалече тускнело огоньками захудалое сельцо.
      Забрехали псы, затем кто-то вышел на крылечко и, уняв сторожей, окликнул прохожих.
      — Нам бы водицы испить, хозяин! Да еды какой, я щедро заплачу.
      — Сколько вас?
      — Сосчитай по одному — не ошибешься! Я, да со мной дочка будет. Кабы не она, не напрашивался бы. Нам ночлег не к чему, коль ягненком разживемся, только путь-дорогу укажи — и наш уж след простыл.
      — Добрых людей и пустить не жаль. Этот дом всегда приютит путников, — отвечали из-за ворот, — И куда вам на ночь ехать? Оставайтесь на постой, места всем хватит!
      Затем послышалось какое-то звяканье, шарканье. Ольга посмотрела на Свенельда, но тот успокоил ее. Он еще не был настолько глух, чтобы не различить поступь хромого, к тому же одного.
      Дверца калитки приоткрылась, хозяин двора разглядывал путников через образовавшуюся щель. Они не торопили.
      — Всемогущие боги! Свенельд? — в проем им навстречу грузно шагнул человек.
      Спутник Ольги отпрянул — в руке мигом оказался меч.
      Девушка успела отметить, что хозяин и сам в летах, хотя гораздо моложе руга. У него оказалось смелое, мужественное лицо, а ворот рубахи обнажал жилистую шею, да так, словно она просилась под удар.
      — Стоич? Вот так встреча! — изумился Свенельд, опуская клинок.
      Боярин, названный Стоичем, поклонился воину и молвил:
      — Что же мы на пороге стоим? Пожалуйте в дом! Жена! Чего есть в печи — все на стол мечи! …
      — Мир тесен. А слух был, что ты смерть во поле нашел. Да, хвала Роду, не всякий слух верен! Ну, будь здрав, Свенельд! — сказал Стоич, роняя голову на грудь, и Ольга поняла, что еще пара кружек, и язык хлебосольного хозяина совершенно ему откажет.
      — Почти нашел, да, слава Велесу, потерял ее там же, — горько усмехнулся Свенельд.
      — Дела давние, не сподручно мне расспрашивать. Да живу в такой глуши, что любая история кормит разум многие месяцы. Одичал я здесь совсем, но, оно и хорошо. Стар стал. Тоскливо мне в Киеве — не смог принять порядки новые!
      — Рано на покой собрался, Стоич. Еще успеешь повоевать, даром что хром, силы в тебе пуще прежнего, — ответил ему Свенельд, пригубив из кружки.
      — Ой, гости дорогие, да что же вы не пьете, не едите! — хлопотала у стола хозяйка, — Вот грибки соленые, вот оладушки крапивные, вот пироги с капустою.
      — Спасибо, хозяйка, за хлеб и за соль!.. Добрая у тебя женка, а нам поспевать надобно. Продашь ягненка-то?
      — Да, ведь, ночь на дворе, Свенельд! У меня дом просторный. Ну-ка мать, постели гостю, а дочке тоже комнатку отведем, — забеспокоился Стоич.
      — Нет, больно служба срочная, — отозвался Свенельд, и поднялся из-за стола, но затем снова сел, и опрокинув кружку до дна, продолжил, неожиданно — А коль смерть доведется принять мне в скором времени, так знай, друже — в гибели князя моей вины нет! То не иначе супостат Краснобай, сын Любчанина, уведомил печенега. Он за племянника горой стоял, да завидно стало, что во Киеве не Владимира посадили. Знаю, и не такое способен, злыдень. Не послушал меня Святослав, сгинул по гордыне своей. Да и я учил — от смерти не бегать. А как подступили дружины варяжские к Родне-городу, прислал Малхович человека к Ярополку: «Нет твоей вины в смерти Олеговой! Виноват во всем коварный Свенельд, воевода твой!» Так вещал посол речами сладок, что совратил-таки сына Святославова, подговорил со мной расправиться. В ту пору при Ярополке печенеги обретались Ильдеевы, клятву ему на мече давали. Он и выслал их следом, числом тридцать воинов. Все лежат теперь во степи, да волки их кости гложут. Вот и весь мой сказ, боярин! Разумей, кто я ныне. Так что, дай ты нам скотинку, и поедем мы подобру, поздорову. Не поминай лихом, Стоич!

* * *

      — Но почему Радигош так уверен во мне? Почему я, а не иная? — молвила Ольга, выслушав рассказ старого Свенельда.
      — Ты первой столкнулась с Навью. Лицом к лицу! И выстояла! Ты осталась жива! — ответил спутник, прислушиваясь, но ничто, кроме звука копыт, да слабого блеянья несчастного ягненка, задыхающегося в мешке, не тревожило тишь.
      — Значит, Ругивлад все-таки плохой человек? О, как я винила себя в той ужасной смерти Дороха!
      — Судя по нему, вершить злое чужак желал менее всего. Но какое-то проклятие тяготеет над словеном, снять которое сумеешь лишь ты, — вымолвил он, вглядываясь в едва различимую тропу под копытами вороного, и оговорился — Если вообще его можно снять!
      — По силам ли мне? Я у бабушки лишь четыре весны в ученицах ходила.
      — Тебе не потребуется ворожба. Так вещал Радигош, коль волхв не путает. И впрямь будет разумнее нам испросить совета у богов помудрее его. Готова ли ты, девица? — спросил Свенельд и добавил, нахмурившись, — Гляди — отступать поздно будет!
      — Знаю о том. Я давно готова! — ответила она, глянув в бледное, как смерть, одноглазое лицо древнего воина.
      Неожиданно, лес расступился. Кони вынесли их по раздавшейся в ширь дороге во чистое поле. Росой серебрились густые травы, в каждой капле отражался огромный светло-желтый лунный диск.
      — Время приспело! Вон и распутье, — проговорила Ольга, тронув гнедого.
      Вороной Свенельда шагом двинулся за ним.
      — Ну-ка, еще раз, девочка! Что тебе велела колдунья-то?
      — Как настанет полнолуние, дочка, выйди ты в светлу ночь на росстань, — пересказывала Ольга вещание старухи, — Встань у груды каменной, принеси дань-почесть Велесу. Он хозяин всех путей, на земле ли, под землей ли, да и в небе. Принеси жертву Яге-матушке, неумолимой супруге его, рыжекудрой Владетельнице Колеса. Брось клубок перед собой, — куда он покатится, туда ты и ступай! Иди, точно следом, да не упускай из виду! По сторонам не оглядывайся, — пропадешь! Приведет тебя клубочек мой к порогу божьему. Там совет найдешь, коль слово искала. Там покой обретешь, коль жизнь не мила стала.
      — Думаю, если кому и окончить с Живой счеты — не тебе, а мне старому! Но совет надобен, — вымолвил Свенельд, останавливая коня. — Гляди-ка, какой здоровенный камень! Плоский. Точно самого Сварога наковальня.
      Вот и девушка подумала о кузнеце, вот и вспомнила, сердечная, как молила Вышнего, как творила ворожбу в Лялин день, жениха провораживая:
      — А идти мне из двери в двери; в три двери, из ворот, да в ворота; в трое врат! Выйти мне в чисто поле к самому синему морю! А на море том, на Окияне, на острове на Буяне стоят две кузни незыблемы. Куют свадебки там Сварожич да со Сварогом. Ты, Сварожич-кузнец, не куй белого железа, а прикуй доброго молодца кожею, телом, сердцем, с русыми кудрями да зелеными глазами. Не сожги ты, пламень, орехового древа, а сожги ты ретивое сердце в добром молодце! В естве бы не западал, в поле бы не загулял, в питье бы не запивал, во сне бы не засыпал, с людьми бы не забаивал, в сече бит бы не бывал, во всем меня бы почитал и величал, светлей светлого месяца, красней красного солнышка, милей отца, матушки, роду и племени. Ключ — небо, замок — земля. Скуй мне судебку, небесный кузнец!
      …Спешились. Ольга дрожащей рукой достала из седельной сумки клубок, который в лунном свете показался ей будто из серебра. Шерсть поблескивала и бросала на девичье лицо причудливые блики.
      — Ругивлад как-то рассказывал об одной женщине, заморской княжне. Она спасла своего героя, подарив ему вот такую вещицу. Он шел за нитью и сумел избежать всех ловушек, что устроили враги.
      — Может, и придумал волхв — может и нет! Да только нам отступать нельзя. Возьми! — Свенельд протянул Ольге широкий, острый, как бритва, нож.
      — Он такой беззащитный! — произнесла девушка, поглядывая на связанное по ногам маленькое кучерявое блеющее существо.
      Ягненок распластался на камне. Бока вздымались, он жадно ловил холодный ночной воздух.
      Молодая ведьма распустила косу. Ветер растормошил волосы, и они змеями колыхались на ветру. Засмотрелся старый Свенельд на дивицу.
      Почему так поведлось — всем замужним бабам запрещалось выходить за порог, коль без платка. Волос — бог любовной силы, он правит страстями. Любая скрутила бы чужого мужика в бараний рог, коли дала б ему знать таким образом о желании, призвав этого владыку.
      Ольга что-то горячо и страстно шептала, но Свенельд не разбирал слов. Единственное око старого воина уже холодно и отрешенно разглядывало жертву. Наконец, девушка занесла нож над головой. и…
      — Я не могу, Свенельд! Не могу! Он живой, он смотрит на меня! Я…
      — Живо в седло, трусиха! Я сейчас, — оборвал старик Ольгу, принимая у нее оружие.
      Рука его много раз за долгую, полную приключений и опасностей жизнь разила быстро и умело, вот только ныне чуть не дрогнула. Он обернулся. Девушка с испугом взирала на страшного одноглазого воина, застывшего пред жертвенным камнем.
      — Помоги нам боги! — молвил древний воин и одним движением перерезал горло трепыхавшемуся малышу.
      Черная дымящаяся жижа полилась по камню, стекая на землю. Холодная твердь потрескивала. Еще мгновение — Свенельд был в седле.
      Ольга, размахнувшись, бросила клубок на мокрую от крови траву. Тот вспыхнул и засветился волшебным лунным светом, а потом, вдруг, подлетел на месте, завертелся, разматывая нить и… И покатился, перепрыгивая через кочки и обегая кусты, словно живой.
      — По сторонам не оглядывайся! Пропадешь! — услышала она чей-то голос.
      Но Ольга и не подумала бы этого сделать — гнедой уверенно нес ее над нивами, и колдовская путеводная нить горела у скакуна под копытами. Порою девушке чудилось, что впереди, на огромном призрачном скакуне, скачет кто-то Третий, но проверить это никто бы не сумел. Как не смог бы ни один самый быстрый на Свете конь угнаться за черным призрачным всадником — ночь кругом.
      — Глупости! Кому тут еще быть! — успокаивала она себя, — А что звук такой — так ведь на вороного и гнедого восемь ног приходится.
      Свенельд не отставал от Ольги, благо, след был хорошо различим, но пару раз он не удержался, и обернулся на проносившиеся мимо тени.
      — Великая Мать!
      Стук копыт заглушил возглас, у него возникло неясное предчувствие… Да нет! Он был уверен, что кони скачут совсем не по земле, а будто бы под ними дерево. Корень исполинского древа, каких на свете просто не сыскать! Словно подтверждая эту догадку, вороной оступился, заскользил… Но корень, хвала Садовнику, оказался столь широк, что Свенельд удержал скакуна в каких-то аршинах от бездны, в которой мерцали звезды.
      Клубок катится да катится, нить его тянется да тянется. Всадники следом спешат, поторапливаются…
      Долго ли, коротко ли поспевали они — никому не ведомо. Стал клубочек совсем-совсем маленьким, точно яичко перепела, не видать его, да и нитка тускнет стала. А может, просто, рассвело? След вывел людей к развалинам какого-то гигантского строения, впрочем, от него и остались-то, разве громадные врата, сквозь которые куда-то вверх вела мраморная лестница.
      У самого входа в таинственное святилище путники заметили женщину, и она приветливо улыбалась смертным. Свенельд вздрогнул. Он ведал, где ныне очутился. Теперь он знал, кому принадлежал волшебный клубочек и что это за Иггдрасиль, с которого он чуть не сорвался давеча в звездную пропасть. Еще бы ему этого не понять, всаднику Свентовита, прошедшему все ступени посвящения.