Велико поле Волотово, достопамятно его требище — груда Велесу, богу мудрому, богу древнему да черному. Сто шагов налево — Гостомыслов холм покат. Сто шагов направо — Буривой лежит здесь, князь, не шелохнется. Ныне поле то быльем поросло, а в прежние времена, всяк словен, что сбирался в дальний путь, сворачивал сюда принести дань Водчему да Стражу троп.
      На восток, где встает солнце красное, из самого Господина Великого Новогорода по дороге на вятичи да из самой Славии шел перехожий люд — кто с овном, кто с буренкою, кто с иною требою. И не раз пролилась жертвенная кровь у груды каменной. Стояла та зловещая скала на перекрестке алатырем, да издревле утратила она свою изначальную белизну. Мирные требы нес купец да варяг; кровь бычачью принимал навий бог во исполненье справедливого суда и праведной мести.
      День шел на убыль. Усталые кони Хорса, завершая привычный бег, неумолимо клонили колесницу за виднокрай. Кровавые не греющие лучи меркнущего светила, точно прощаясь, скользнули по одинокой скале. Ее длинная тень накрыла застывшего у жертвенника человека.
      …Ругивлад наполнил каменную чашу до краев. Все его помыслы теперь были направлены к одной заветной цели. Алатырь медленно впитывал жизненную влагу. Багровая, ярая, она дымилась на холодном воздухе Серпеня.
      По телу Ругивлада пробежала дрожь. Бледный как мел, он преклонил колени и зашептал:
      — К суду Твоему и помощи Твоей прибегаю, Великий! Не дай свершиться беззаконию, не дай Кривде осилить Правду! Помоги мне, Владыка путей… Век служить тебе стану!
      Только вымолвил, слышит: — Карр!
      Волхв быстро обернулся, вскочил. Рядом с капищем высилось кривое ореховое дерево. Ругивлад задрал голову, с риском вывихнуть шею. Огромный, черный, как смоль, ворон, наблюдал за ним сверху.
      — Никак, услыхал меня, Навий бог?! — обрадовался Ругивлад. — Никак, самого Велеса посланник?!
      Он хотел было подойти, но птица, тяжело махнув крылами, сама опустилась на ветку пониже.
      Ворон и впрямь не прост. Клюв у него железный, ноги медные, глаз огнем горит. Не простым огнем — колдовским.
      — Кар! — снова молвил навий вестник и сверкнул оком — Каррр…! Обидчик твой, словен, далеко ныне, и справиться с ним непросто будет.
      — Где ж искать его, супостата?! Не откажи в милости, мудрый Ворон! Ты — всем птицам старший брат …
      Но ворон лишь повернул голову и зыркнул другим глазом.
      Ругивлад не в первый раз прибегал к волшебству и ведал: требуется спросить трижды.
      — Где найти подлого убийцу?! Как сыскать его?!
      — Каррр… Ныне путь твой лежит в славен Киев-град! Там судьбу обретешь, коли не глуп. А дураком уродился — голову потеряешь! Каррр…! Там все узнаешь! … А теперь ступай, волхв, отсюда, не мешкая, больно жертва твоя хороша… Что дальше будет — не для очей смертного…
      — Спасибо на верном слове! И поклон хозяину твоему! — отозвался Ругивлад и, махнув на прощанье, скорым шагом двинулся прочь.
      «Пожалуй, я еще успею к закрытию застав», — решил словен. Он-то помнил, завтра в Славне будет его ждать старый приятель, сотоварищ самого Дюка Волынянина, Фредлав, который собирается в Киявию. Хотя кошель Ругивлада был пуст, герой не сомневался: быстрая, как окунь, и стойкая на самых страшных речных водоворотах лодья вскоре примет его на борт. Времена нынче неспокойные; а клинок и вещее слово ценятся превыше иного талана.
 
«Уж мы вьем, вьем бороду
У Велеса на поле…
Завиваем бороду
У Влеса да на широком…»
 
      — Будет с кем путь коротать, — вздохнул он.
 
«У Велеса да на широком,
Да на ниве раздольной,
Да на горе покатой…»
 
      — доносилась издалече милая сердцу песня жнецов.
      Ведь недаром скотий бог учил пращуров землю-мать пахать да злаки сеять. И солому жать на полях страдных. Потому и ставили селяне ужинистый сноп в жилище, потому и чтили Велеса как Отца Божьего.

      — Где старшой?
      — А сам кто будешь? — откликнулся новгородец и недоверчиво посмотрел на хлопца сверху вниз.
      — Я-то? А с той деревни и буду! — был ему ответ. Белобрысый щуплый пацан кивнул в сторону холма, где и в самом деле виднелось какое-то селение.
      — Зачем тебе старшой? — удивился мужик.
      — У вас — корабь, у нас — быки, — пояснил малец. — Староста прислал.
      — И то верно. Гляди! Вона Фредлав… — указал новгородец.
      Паренек проследил за его рукой…
      — Ага!
      На пригорке стояли двое. Первый — среднего росту, бородатый варяг в богатом кафтане да с лихо заломленной шапкой.
      Внимание мальчика тут же приковал второй: высокий, с сажень, еще молодой мужчина, слегка сутулый, как это часто бывает среди долговязых. Одежда из черной кожи неизвестного зверя очень шла к бледному небритому лицу. Платье дополняли столь же черный плащ и широкий пояс. Пластины, отливающие металлом, крепились на груди и плечах, превращая одёжу в доспех. Но, главное, меч! Меч с три, а то и все три с половиной локтя был под стать фигуре воина и придавал ей зловещий вид.
      — Ну и жердь! — хмыкнул мальчишка.
      — Сопли подотри, мужичонка! — отозвался новгородец. — То не Фредлав. Наш старшой — который ладный да ухватистый. А этот мрачный — то не наш. Чужак, одним словом.
      — Так бы сразу и говорил, — пацан ковырнул в носу, подтянул веревку, что служила ему поясом, и деловито зашагал выполнять поручение односельчан.
      — Ну, спасибо, Фредлав! Мне поспевать в сам Киев надобно, а вы по непогоде провозитесь не один день… — сказал Ругивлад, хлопнув друга по плечу.
      — Тебе виднее, но тише едешь — дальше будешь, — ответил варяг.
      Они обнялись.
      Еще раз оглядев жилистого, худощавого словена с головы до ног, Фредлав остался доволен таким осмотром и добавил напоследок:
      — Ступай-ка просекой, никуда не сворачивая. Верст через десять с гаком выйдешь к пристани, а там прямая дорога. Так в Киявию и доберешься. Да будет с тобой Один и его Удача!
      — Не поминай лихом! — молвил словен и, пристроив меч за спиной, двинулся в указанную сторону.
      Не сделав и сотни шагов, не верящий в худые приметы Ругивлад обернулся. Но Фредлав, уже забыв о нем, торопил своих корабельщиков, чтобы успеть до темноты.
      — Живей, ребятушки! А ну-ка, навалились! Взяли!
      Лодью вытащили на брег. Дружно поднимая то один, то другой борт, подвели оси с колесами. Купленные на время волока быки, взревели, но покорно потащили сооружение просекой. Животных подгоняли громкими криками опытные в таких делах кривичи из ближнего селения.
      Лежащий перед словеном путь был проторен давно. Сама княгиня-мать весен сорок назад отважилась его проверить. Она поднялась по Днепру до волоков у Гнездова, и, очутившись в Западной Двине, направилась к другому волоку, уже в Ловать. Так и вернулась в родную сторону, на Ильмень.
      На сей раз все было иначе.
      Фредлав вел судно руслом Десны, в которое они попали, оставив позади Угру. У варяга были какие-то дела в Чернигове, словену же не терпелось поквитаться с обидчиками. Потому и избрал он самую короткую из всех дорог к стольному городу, и пути их с варягом разошлись.
      Сам Фредлав — полукровка. Отец варяга когда-то покинул Свейскую землю в поисках счастья и обрел его, вместе с любовью, за морем в Гардарики. На родину он так и не вернулся. Мальчишками, Фредлав да Ругивлад не раз дрались на палках и — хвала богам — ни единожды на мечах.
      — Старый друг — лучше новых двух, и это верно… — думал словен. — А все-таки, я доберусь быстрее…
      Уже не оглядываясь, он продолжил путь, но не одолел и трех верст, как стало темнеть. Небо налилось пунцовыми тучами, такими тяжелыми, что даже могучие стрибы во главе с предводителем своим — Посвистом — с трудом гнали их на юг.
      — Не видал такого, чтобы месяц Серпень грозил! — подивился путник.
      Впрочем, пока на землю не упало ни единой капли. И загрохотало. Сперва где-то далеко, потом все ближе и ближе… Ярая молния разодрала сгустившуюся темноту. Полоснула по лесу. Затем еще и еще…
      — Серчает Перун! Как бы не зашиб! — подумал Ругивлад.
      Но всякий знает, прятаться в грозу под дерево — верная погибель, Громовник любит смелых, и тех, кто следует прямой дорогой — он не трогает. Потому словен продолжал идти просекой.
      Опять громыхнуло. Грудь на грудь сошлись в схватке небесные воители. Бьются не за живот, а за честь. Селянам же — страхи да охи. Свирепеет Перун, что не может достать Велеса молотом. Смеется лукавый бог над немощью простоватого громовержца. Быстрый, словно мысль, ускользает он от извечного соперника. А бывает, как даст в ответ своим кривым жезлом, как вытянет Перуна по спине — только держись!
      Ругивлад недолюбливал метателя молний, как не терпел он и силы тех, кто самоуверенно возвышал ее над разумом. Не то, чтобы он не признавал Правды и Закона… Словен ненавидел радивых перуновых служителей, Добрыню да Путяту, разоривших по Новагороду все прочие капища в угоду своему богу. Непокорным на груди выжигали громовой знак. Тучегонитель платил бы Ругивладу той же монетой, если б счел его за противника.
      Но виноват ли в излишнем усердии людей сам Громовник? Бессмертным нет дела до человека, пока тот не поднимется на ступеньку повыше к ним, богам. Ругивлад не шел стезей Перуна, а потому и не видел в нем ни защитника, ни помощника.
      С неба не упало ни капли — не к добру сие, не к добру! Не сбылась, знать, пословица стародавняя:
      «Гонит Перун в колеснице гром с превеликим дождем. Над тучею туча взойдет, молния осияет — дождь и пойдет».
      Внезапно сама земная твердь содрогнулась до основания, заходила ходуном. С оглушительным скрежетом по ту и другую сторону просеки повалились столетние сосны. Буйные ветры пробили в небе брешь, устремились вниз и принялись играть в догонялки, придавив путника к земле. Раскаты, однако, стали прерывистей, будто у Перуновой колесницы полетела ось или захромал коренной.
      Сквозь разноголосый вой Стрибожьих внуков, что так и ярились по земле, словен услыхал стон. Сперва он никак не мог понять — откуда.
      — Воды! Пить мне! Пить подай!
      — Да, тише, вы! Неугомонные! — прикрикнул молодой волхв.
      Но альвы не поняли его.
      Ругивлад ведал: есть разные духи. Светлые альвы дружественны богам и людям. Темные — не то что враждуют с кем-то, а просто любят свое первозданное сумеречным жилищем. На белый свет их и калачом не заманишь. Фредлав как-то сказывал, что небесные альвы обликом прекраснее солнца, а темные — чернее смолы, хотя ни тех, ни других сроду не видывал. Стрибы — так и вовсе невидимки, поди угляди!
      — Пить подай!
      Стон доносился из глубины леса. Вот, опять!
      — Воды! Пить мне!
      «Зашиб-таки кого-то, громила!» — выругался герой и, перебираясь через поваленные стволы зеленых гигантов, углубился в чащу.
      Ветра предпочли резвиться на просторе и не стали преследовать смелого человека.
      — Пить подай! Воды! — снова услышал Ругивлад.
      На пригорке, раскинув руки, лежал мощный старец. Нет, не старик — велет! Одна ладонь его, судорожно впивалась пальцами в мох. Во второй длани был крепко зажат длинный, тяжелый на вид посох с яхонтом на оглавии. Камень сей выглядел странно и никак не вязался с грязными, прожженными до дыр серыми одеждами пилигрима. Голая грудь старца тяжело вздымалась. Во всю ширь багровел на ней овальный след, какой случается только после хорошего удара булавой или боевым молотом о доспех.
      Ругивлад приблизил флягу к губам раненого. Уста шевельнулись и приникли к горлышку. И дрогнули кошмарные веки с длинными ресницами, черными и густыми, на фоне смертельно усталого, белого лица.
      Хоть и было во фляге с полведра, старик живо опростал ее. Улыбнулся, оскалился. Теперь у него было довольное лицо победителя.
      Седая копна нечесаных волос и лопата бороды внушали почтение.
      Медленно открыл он глаза, и словен, едва глянув в чародейские очи, отшатнулся, выронил флягу.
      Дед приподнялся, что-то глухо проворчал и запахнул одежды, так, чтобы никто не увидел следы от удара. Затем оперся на посох, показавшийся теперь словену настоящим копьем, и выпрямился, восстал, точно от сырой земли да воды колодезной прибыло невероятной силищи. А росту он оказался великого. Макушкой Ругивлад едва доставал старцу до подбородка.
      Неожиданно земля разверзлась, и оба они стремительно понеслись вниз, вниз… В самую бездну, в самую тьму! Следом поползли и ухнули в пропасть опавшие листья, сучья, ветки, хвоя… Мелькнули змеями корни…
      — Ах ты, черный колдун! Вот так угораздило! — только и успел подумать Ругивлад, а под ногами снова была твердь — холодный, как лед, камень, и ничего более.
      — Спасибо, добрый молодец! Не оставил меня в беде! — сказал старик, отряхивая лохмотья.
      — Не за что! — буркнул словен, но прикусил язык.
      Тяжелый бас Старца, отразившись в сводах глубинной пещеры, наполнил пространство. У Ругивлада аж мурашки побежали по коже.
      Он коснулся оберегов на груди, охраняя себя от напасти.
      — А бояться не стоит, Ругивлад! — улыбнулся ведун.
      — А я и не страшусь! — отвечал словен, уже ничуть не удивившись, что незнакомец назвал его по имени. — Береженого Род бережет!
      Ведовство, как учили волхвы, — особый дар, ниспосланный богами. И тот, кто разумел волшебный язык первозданного мира, кто мог, наблюдая, мудро толковать всякие проявления его, начиная от трели птицы и журчания ручейка до лунного затмения, мерцания звезд и прочих примет, — тот становился вровень с дарителями. Он не только помнил истинные имена, но и получал право давать их вновь. «Ведать» означало владеть высшим знанием, которое связывало ведуна и его род с могучими стихиями, с Правью, таящейся за всем сущим.
      — Раз прознал мое имя, не откроешь ли свое? Иль опасаешься?
      — Отчего же! — улыбнулся колдун и продолжал нараспев. — Я — Тот-кто-идет-вперед и Тот-кто-идет-назад. Я — Тот-кто-распознает-обман и Тот-кто-с-длинным-копьем… Кличут меня — Длинная Борода, но проще — зови Седовласом!
      «А что, ежели и впрямь спросить Его?!»
      Не успел словен так подумать, как потянуло в сон. Ругивлад клюнул носом. Веки налились свинцом:
      «Врешь, колдун! Нас не так-то просто взять!» — решил словен.
      Но стоило лишь на пару мгновений сомкнуть ресницы — а может и не на мгновений — как Ругивлад всей кожей ощутил: все вокруг пропитано древним, не поддающимся никакому противодействию колдовством. Повеяло могильным холодом, смертный почуял: подземный мир начинает меняться…
      И вдруг, так же внезапно, Дрема отступил, в сон больше не клонило, а очам предстало…
      — Прах Чернобога!
      Сколь бы неожиданными не казались превращения, Ругивлад успел-таки выхватить меч. Старый кудесник, одетый в грубую черную суконную хламиду восседал на троне. Он был бос. Огромные белые ступни, столь же белые длинные костлявые пальцы, смертельно бледное лицо под зловещей тенью глубокого капюшона придавали ему сходство с навием. Сверху падал тусклый зеленоватый свет.
      — Мне известно, что за дело у тебя в Киеве, — невозмутимо продолжал старец, будто и не пытал доселе гостя. — Но все же, расскажи-ка сначала! Сподручнее будет уважить и просьбу твою. Я ведь добра не забываю.
      Вот тут-то, почувствовав на себе испытующий взгляд чародея, герой и пожалел, что связался с ним.
      — Присаживайся! — продолжил Седовлас, зевая, и указал на скамью, невесть откуда появившуюся в пещере.
      Ругивлад недоверчиво потрогал клинком дерево.
      Стена подалась в сторону, три зеленых безобразных карла внесли полное всякой всячины блюдо. Колдун выбрал себе большое краснобокое яблоко. В широкой ладони кудесника оно заиграло всеми цветами радуги. Не церемонясь, старик вонзил в плод перламутровые волчьи зубы. Брызнул сок. Старик одобрительно крякнул и кивнул слугам — те исчезли.
      — Что ж ты, молодец, не ешь — не пьешь? Али брезгуешь? — осведомился он, смакуя плод.
      — Прости, хозяин! Кусок в горло не лезет… Ты послушай-ка мою историю с самого истока. Мне таиться боле нечего. Я ведь беглец. Только бегу, выхолит, от себя! С тринадцатой весны за мной повелось: сеял тьму и беду. Что ни попалось красивое на глаза, тут же становилось в них безобразным и безжизненным. Вернее — начинало мне таким казаться. Ах, если бы дело было только в этом! Я отталкивал тех, кто мог бы стать мне друзьями. Собаки прятались от меня и выли. Цветы, что я дарил, чахли и засыхали.
      И понял я, что отмечен даром хуже иного клейма. Понял, что влеком страшной волной ненависти и смерти. Со временем ее хищная мощь грозила вырасти, неминуемо поглотив и моих ближних, и врагов. Воистину, то был черный дар!
      Хозяин слабо улыбнулся, но прерывать гостя не стал. Ругивлад и так с трудом подбирал нужные слова, блуждая в памяти, как в дремучем лесу.
      — Дар являл себя не всегда, — поправился рассказчик. — Случалось, я прозревал и даже мог одолеть чудовищные мысли, что роились в моем измученном мозгу. Но и тогда был бесконечно одинок. Я пытался проникать в суть вещей… Хотя зачем это нужно — сейчас уже не пойму… Бывали и совсем светлые дни. Тогда я любил. Мы знали друг друга с детства. Но любовь противостоит холодному уму. Противна всякой премудрости. Отдавшись любви, я совсем перестал бы владеть собой. Любой же суд над чувством есть ложь по отношению к любимой… любимому… Даже из желания блага.
      Ругивлад прервал свою речь и глянул на колдуна. Тот все так молча же улыбался в бороду. Собравшись духом, волхв продолжил историю…
      — Страх, что настанет миг, и невозможно будет победить себя. Миг, когда возобладает треклятый черный дар, и мою несчастную избранницу захлестнет навья Сила. Страх заставил меня отказаться от девушки. Я решил уехать, скрыться, исчезнуть, чтобы разобраться, чтобы очиститься. Впрочем, она не слишком обо мне горевала. Ей достался простой хороший муж. Кажется весьма богатый. И уже попробовавший не одну такую… В четырнадцать лет девушка готова стать матерью. Роду нужны воины, а живучее потомство можно получить лишь от сильного мужика. Я же, мальчишка, отдался знанию и с тех пор поставил рассудок над сердцем…

* * *

      Паренек рос смышленым, схватывал на лету, родичам на радость да изумление. Ему исполнилось четырнадцать, когда, по настоянию дядьки Богумила, отплыл с новгородскими лодьями за море. Туда, где стояла волшебная и таинственная Аркона, где расстилалась мифическая Артания. Туда, где непреступной твердью вознесся над Варяжским морем белый холм Свентовита.
      Легенды о Руяне-острове слагались неспроста. Владевшие им руги имели такую грозную славу, что, заслышав одно это имя, спасался в шхерах и дан, и норвежец-мурманин, и свей. То было могучее и никем не покоренное доселе племя. Прочие славяне знали ругов как непобедимых, рьяных воинов, овладевших духом зверя. Потому тот остров и называли, кто — Руяном, а чаще — Буяном. Жрецы ругов слыли настоящими чародеями. Потому и чтили в Арконе волхва превыше вельможного князя. Именно там юнцу предстояли долгие годы ученичества. Только в Арконе мог получить он свое истинное имя.
      Знакомый купец, желая услужить Богумилу, поклялся скорее сгинуть, но доставить его племянника в шумную гавань многолюдного Ральсвика. Старый волхв торопил: подняться по Волхову к Ладоге без хлопот можно было разве что весной — при высокой воде.
      Словене скоро миновали студеные волны озера Нево, над которым рыскали в поисках поживы неутомимые ветра-стрибы. В неделю, при попутном ветре, достигли Выжбы. От прежних обитателей сей земли — готов — осталось лишь название. Словене осели тут давно, постепенно отвоевав у некогда грозного соседа столь важный и удобный на торговых морских путях остров. А от него до Буяна рукой подать, коли Посвист не взбеленится.
      Ветер как раз был северный, когда на торговые лодьи Новагорода, словно коршун из-за туч на белу лебедь, вышел свей. Быстроходные шнеки выскочили внезапно, как только за кормой показалась желтоватая полоса Готланда. Свейские корабли ринулись наперерез. Даже при спущенном парусе, двигались они легко и ходко: несколько мощных гребков и… Словом, когда словене заметили врага, викинги уж близились к борту борт и были готовы к яростной схватке.
      Пронзительный свист множества стрел сливался с гулом каждой тетивы. Мороз леденил кожу. Ругивладу казалось, что все целятся прямо в него и вот-вот попадут! Хотелось ничком упасть на дно, вжаться, не шевелиться, больше не вставать.
      Числом свеи едва ли серьезно превосходили новгородцев. Но вот рухнул кормщик. Франциска врубилась ему в грудь, ломая ребра. Пытаясь закрыть купца щитом, повалился, пронзенный стрелами, рослый телохранитель…
      Затем сцепились, жестоко, яростно, как боги в последней битве этого Мира.
      — Руби кошки! — услышал Ругивлад отчаянный крик.
      Орали Ругивладу, полагая, что на большее хилый юнец не годен. Стряхнув близкое к обмороку оцепенение, он судорожно ухватился за топор. Железко высекало икры, но багры не поддавались. Крючья намертво скрепили оба корабля.
      Заскрипели мостки, превращая палубы в поле одной кровавой сечи.
      В отчаянии Ругивлад обернулся. Да тут уж не разобрать, кто свой — кто чужой! Словенские варяги, верные клятве, «умереть, но не выдать нанимателя», рубились отчаянно, хоть и потеряли половину своих. Свеи наседали, напористо, лихо, умело, уверенные в близкой победе.
      Долговязый новгородец, ловко уклонившись от секиры, перехватил запястье противника. Кулаком, точно кувалдой, огрел зарвавшегося викинга. Сгреб в охапку, швырнул в воду. Ругивлада умыло солеными брызгами. Яро сверкнул клинок, удачливый свей достал силача косым ударом, в который раз окровавив металл. Ругивлад бросился под ноги викингу и тот, перелетев через словена, ударился о скамью. Нож новгородца с чавканьем вошел в свея по самую рукоять, пригвоздив его к палубе.
      — Вот и сочлись! — услыхал Ругивлад.
      Но и сам долговязый больше не встал. Прислонившись к борту, он удерживал кишки, выползающие сквозь ужасную рану.
      В самый разгар боя, не замеченная ни словенами, ни свеями, справа от шнека выросла новая лодья. По ее высокому борту в страшном молчании, предвкушая упоение сечи, стояли обнаженные до пояса воины. Глаза их горели ненавистью. Загорелые тела были расписаны могучими рунами. Руги!
      Откуда взялись? Не наше дело. Видать, сами боги послали!
      Палубу тряхнуло от удара. И разом с десяток свирепо рычащих бойцов ринулось в гущу схватки. Так на силу нашлась мощь, а на умение — мастерство. Дикую ватагу вел Лютогаст. Грозный воин, чьим именем по одну сторону моря — чужую — пугали детей, а по другую, славянскую, боготворили. Казалось, сам осьмирукий Ругевит, бог войны, вселился в него! С такой мощью и скоростью разили клинки! Повергали, секли, сносили головы, кромсали непрочную плоть, собирая богатую жатву. И с Лютогастом была сама Удача.
      На шнеке свеев прикончили быстро, тела торопливо сбрасывали за борт. Однако, на той лодье, где находился Ругивлад, еще кипел яростный бой. Безысходность придала врагу и силу и упорство.
      Сам купец дрался храбро, но вот тяжелая секира снесла ему пол-лица. Ругивлада вывернуло, он ухватился за живот, споткнулся о мертвое тело и растянулся на липких от крови и мозгов досках… В тот же миг на юношу кинулся бородатый кряжистый воин с прямым норманнским мечом. Ругивлад швырнул в него первое, что попалось под руку: кисть, еще теплую, со скрюченными пальцами. Свей уклонился, тут же меж ними возник кто-то из воев Лютогаста. Викинг ловко повел оружие вверх. Нежданный спаситель, дрогнув всем телом, начал оседать. Но смазанное, почти неуловимое движение железа достало и его противника. Свей так и рухнул с клинком в шее. Из рассеченных артерий струями выхлестывалась алая кровь.
      В страхе от полной беспомощности словен склонился над спасшим его незнакомцем. Руг пытался что-то вымолвить, но тщетно. С губ слетал только хрип.
      — Руг… — прошептали немеющие уста. — Руг… волод…
      Парень приблизил ухо к хладным губам умирающего.
      — Ругивлад… — послышалось ему.
      — Ругивлад, — ответил он и продолжил торопливо. — Тебя зовут Ругивлад?.. Отныне это мое имя! Я не посрамлю его. Твои братья — мои братья, а сестры — мои сестры. Я буду опорой в старости твоей матери и защитой сыну…
      — Научи… его…! — выдохнул руг.
      Парень кивнул и тут же подумал: «Но сперва всему научусь сам!»
      Впрочем, эти последние слова предназначались не ему. Рядом на колено опустился Лютогаст, прощаясь с мертвым соратником. Витязь перевел пронзительный взор на смущенного словена, но юноша встретил этот взгляд, не опуская глаз. И новый Ругивлад почуял, как расправляются плечи, как неистово бьется в груди сердце, точно вместе с именем принял он и гордый дух павшего.

* * *

      — Решив убежать, я убедил себя в том, что нет любви без корысти, — продолжал он рассказ. — Люди чаще врут, когда говорят, мол, любят они.
      — Или хотят обманываться, — поправил Ругивлада Седовлас, принимаясь за новое яблоко.
      — Скажи, колдун, разве можно осознавать любовь?! Нет! Только чувствовать! И заветные слова «я тебя люблю» несут в себе разум: мысль о том, как добиться ответного чувства.
      — А другой любви ты и знать не желал, — подтвердил старик.
      Лицо его заметно порозовело, а от яблока не осталось и огрызка.
      — Почему я обязан следовать по пути, предначертанному родом и богами? Эта мысль не давала мне покоя. Так я усомнился в непререкаемом законе своего смертного племени. Но разве можно все время идти против судьбы? Рано или поздно человек останавливается и, выбрав, превращается в раба своего выбора. Меня учили лучшие волхвы Арконы. День и ночь я вчитывался в черты и резы, но разочарование всё усиливалось. Я постигал секреты мастеров клинка и открывал тайны волшебного искусства. Я пускался в самые безумные предприятия. И там, где в девяти случаях из десяти иной бы не уцелел, — мне везло… Я странствовал — по советам учителей — и повидал немало.
      Седовлас усмехнулся, но и тут ничего не сказал. Похоже, эта бравада весьма занимала старика. Ругивлад не приметил его иронии и продолжал, слегка покачиваясь в такт собственным словам, подчиняясь их ритму. Седовлас топил улыбку в бороде, но когда пальцы кудесника начали постукивать опоручень трона, словен осмелился еще раз глянуть на хозяина. Тот мигом прекратил дробь и кивнул.
      — Увы! Истина всегда разнится с воображением, — горько вздохнул Ругивлад. — Дар требовал жертв. И того же требовало его познавание. На грани помешательства я вернулся в Аркону. Мне не удалось очиститься — я был верен себе, а дар был верен мне. Верховный жрец Свентовита, Велемудр, счел мои метания зрелостью: «Истинный волхв должен сомневаться всегда. Но он непоколебим, когда творит заклятие! Тот, кто покоряет себя — самый сильный воин. Постарайся использовать свои способности по назначению. Здесь тебе не найти покоя. Если не можешь никому помочь, то хотя бы не приноси вреда!» И я оставил Храм.
      — Лишь немногие своим стрибом жить умеют! — отозвался Седовлас.
      — Как мне избавиться от непрошеного подарка? Как прекратить эти жалкие потуги моего ума над тем, что разумеют только боги? Я не хочу, чтобы моя любовь, осквернённая разумом, принесла зло кому бы то ни было!
      И тут колдун захохотал, раскатисто, задорно, точно приглашал словена повеселиться с ним:
      — Тысячи мудрейших сотни лет бьются над этой задачкой, но до сих пор не нашли ответа! Ромеи говорят: «Истинный человек должен быть несчастлив, иначе он не человек!» И я смеюсь над ними, потому что одинаково ценны счастье и несчастье, судьба и лихо, чет и нечет, добро и зло. Как же артинцы — волхвы Арконы — не научили тебя таким простым вещам? Вот мой совет: ежели хочешь быть выше смертного естества, если жаждешь хоть на шаг приблизиться к божественному знанию и величию — не смотри на естество свое как на несчастье! Не гляди на несчастье как на зло! Нет ни зла, ни добра! Есть только высшая цель и то, что ей противостоит. Выжившие из ума жрецы Свентовита в чем-то правы. То, что достойно уничтожения, следует разрушить!.. А если где-то и совершен злой поступок, он непременно уравновесится добрым делом…

* * *

      — Эк вымахал! — удивился Богумил, когда посыльный шагнул в горницу и, даже наклонившись, чуть было ни расшиб лоб о притолоку.
      — Да святится великий Свентовит! Будь здрав, мудрейший! — выпалил парень. — Скверные вести из Киева.
      Сказал, да и умолк на полуслове.
      — Как же, ждем! — молвил в ответ тысяцкий, нервно перебирая тронутою сединой бороду.
      Богумил молча кивнул доверенному.
      — Хвала Велесу, я их обогнал! Ночью кияне сбились со следа, но князев уй скоро будет здесь. У вас нет и дня в запасе. Худые дела творятся и в Киеве, и в Чернигове, да и по всей земле славянской. Чую, много будет крови.
      — Не бывать тому, чтобы мать да отца поимела. Никогда Господин Великий Новград не покорится Киеву, а Славия — Куявии! Никогда Югу не владеть Севером! — воскликнул Угоняй.
      — Тише, воевода! — спокойно произнес верховный волхв. — Реки дальше!
      — Едет Краснобай да дружина его, а с ними еще Владимиров верный пес, Бермята. И он ведет войско. Все воины бывалые, у всех остры мечи булатны. Хотят кумиров наших порубить. Хотят снова вознесть веру чуждую!
      — Уж не Перунову ли? Ишь, какие скорые. Еще тлеют кумиры Рожаниц да Родича, а они снова тут объявились! Не пустим врага в Новгород, нехай за Волховом себе скачет. Попрыгает, помается — да назад повернет.
      — Ты дело говори, воевода! — нахмурился Богумил, хотя и сам недолюбливал Краснобая, а особливо — его выкормыша стольнокиевского. «Третий десяток разменял, а всё равно — мальчишка, да еще честолюбив и злопамятен. Не почтил ни Велеса, ни Свентовита, а объявился жрецом Громометателя!» — злился он.
      — Как ворога отвадить? Выстоим? Али прогнемся? — продолжал волхв.
      — Думаю я, стоит разобрать мост, а лодьи на наш берег переправить. Выиграем время: ушкуйники вернутся, да и варягов с Ладоги вызовем.
      — А коль пожгут супостаты торговую-то сторону? — осмелел посыльный.
      — Что они, дурни? От того народ еще злее станет. Правда, купчишки наши — эти заложить могут. Всюду поплавали, всем пятки да задницы полизали. Вот откуда предательство да измена будет, — продолжал мысль тысяцкий.