Он прилег на кровать в светлой половине хаты. Мать задернула ситцевую занавеску, чтобы сыну спокойней отдыхалось. Уснул быстро. И, наверное, спал бы долго, может, и ночи прихватил бы, если бы не приглушенные голоса за дверями. Проснулся, глянул на часы. Было около шести вечера. Встал, сел на кровати. Во всем теле держалась сонливая вялость, а в голове - шум-туман, какой бывает в полусне-полуяви. Выйти разве, взбодриться на свежем воздухе? Взмахнул занавеской. Зазвенев железными кольцами, она отлетела к самой стене.
      - Ты не спишь? - заглянула к нему мать. - Мы тут с Параской шепчемся, боимся тебя разбудить. А может, ненароком и разбудили?
      - Нет, мама, я сам проснулся. - Он нащупал ногами туфли, обулся. Хорошо, что туфли на резинке, и не надо наклоняться, завязывать шнурки.
      - Это же, сынок, Параска к тебе. - И, оглянувшись на дверь, позвала: Заходь, Парасочка, заходь!
      - Добрый вечер вам... - Параска остановилась в дверях, сиротливо-растерянная, не зная, что делать дальше. Она была в вылинявшей зеленой кофте, в длинной черной юбке, в больших, чуть ли не мужских, ботинках без шнурков. Голова повязана тоже темным платком. И лицо у нее было такое же, как и платок, - землисто-серое, блеклое. А глаза точно выцвели и смотрели на мир с тоскливой беспомощностью.
      - Вы проходите, Параска Артемовна, проходите, - сказал сочувственно и вместе с тем ласково Скачков, подавая гостье табуретку. Сам снова уселся на кровати. - Что-нибудь случилось, Параска Артемовна?
      - Ой, сынок... Ты вот приехал, как человек, матери радость, а мой же... - Она всхлипнула, а потом, как бы спохватившись, что так расслабилась у чужих людей, пожевала губами и продолжала спокойнее: - Это ж мой Иван недели две дома, а я и слова от него еще не услышала. Ну, скажи ты, как отняло язык. Чует мое сердце, что-то неладное с ним... Видать, довела его та змея. Я говорила, когда женился, что не пара она ему. Ты же знаешь, Валерик, до женитьбы он горелки и в рот не брал. А она сделала его алкоголиком, чтоб ей... Милицию подкупила, лечиться спровадила. Не знала, как избавиться, так придумала. Как в тюрьму. На два года. Спрашиваю, что там женка, а он гыркнет, мол, чтоб и не вспоминала. Не было у меня женки и нет. И больше ни слова. Молчит, как ночь. Нет, не от доброго это. Боюсь, как бы не натворил чего. Ходит - ну тень тенью. На свет и глядеть не хочет... - Она опять всхлипнула, вытерла ладонью глаза. - Не знает, к чему руки приложить. За удочки и на озеро. Пока не стемнеет, сидит и сидит там. И обедать не приходит. А вчера... нет, позавчера, понесла ему поесть. Супа взяла, простоквашки. И не притронулся. Иди, говорит, меня здесь нет. Как же нет, если сидишь? А он свое. Сказал нет, значит, нет. Не дай бог, может, с головой что. Хоть бы рыбу ловил. Хлопчики побегут, и уже, глядишь, по ведерку карасиков у каждого. А он за все эти дни ни одного не поймал. Сидит и смотрит на воду. Будто что думает. А разве можно так долго думать? Гостья глянула на Скачкова. - Хоть бы ему за дело какое взяться или что? Может, тогда, глядишь, и перестал бы думать.
      - Конечно, в работе и человек - человек, - вставила свое Ховра. - Я сама, когда нема чего робить, места себе не нахожу. Тогда беру тряпку и давай полы мыть. Однажды за день два раза помыла, - всплеснула руками и засмеялась.
      - А поговорил бы ты с ним, Валерик? Может, тебя послушает. Никого же слушать не хочет... Чтоб работать куда пошел.
      Скачков понимал, что Алесич, скорее всего, не станет слушать и его, может, вообще не захочет с ним разговаривать. Когда-то он не помог Алесичу устроиться на работу, а такое помнится долго. И все же у него не хватило мужества отказать женщине.
      - Поговорю, Параска Артемовна, поговорю, - пообещал Скачков. - Где он теперь?
      - Где же ему быть? На озере. Как начнет темнеть, тогда явится. Молока выпьет - и спать. А когда и так ляжет, не ужиная. Может, вечером и заглянешь, Валерик?
      - Мы с ним и сейчас поговорим, - встал с кровати, прошелся по хате Скачков.
      - Ой, нехай бог здоровьечка дает тебе, Валерик, - поднялась с табурета и Параска. - Не знаю, как и благодарить. Больше всего хочу, чтоб он при деле был. И тебе, Ховрачка, спасибо, что уважила.
      - Не волнуйся, Параска Артемовна, все будет хорошо, - заверил соседку Скачков.
      Проводив Параску, Ховра снова вернулась в хату, присела на табуретку, вздохнула:
      - Ой, напрасно, сынок, ты пообещал. Ничего не будет. Кабы еще трезвый был, а то же пьет. Без просыпу пьет. Говорят, каждое утро у магазина дежурит. Ждет продавщицу. Купит бутылку - и на озеро. Там и пьет. Выпьет все, тогда сидит и бутылку нюхает. Пастух говорил. Достанет бутылку, понюхает и снова спрячет. Лечили, лечили и не долечили... Женка-то терпела, терпела, пока терпенье не лопнуло. Вот и приехал к матери. Мать не выгонит. А как трудно растила она его. Без отца. Их же отец еще совсем молодым погиб. На этих... лесозаготовках. На последние копейки учила. Хотела, чтобы человеком стал. Теперь гляди на это горе. Тут хоть какого сердца не хватит.
      - Если запил, то, ясное дело, говори не говори, толку не будет. Но попробуем. Жалко старуху.
      - Ты, сынок, не очень с ним, - попросила Ховра. - Кто знает, что у него в голове. Он весь в отца, а тот, помню, тоже вреднющий был. Как понюхает, слова против не скажи.
      - Ничего, мама. Не волнуйся, до драки не дойдет, - засмеялся Скачков. Достал спортивный костюм, который завез в деревню еще лет пять назад и который всегда висел на жердочке за печью. Костюм на животе туго натянулся, точно усох за эти годы.
      "Надо бы заняться бегом", - подумал Скачков, оглядывая свое пополневшее тело. В сенцах обул немного жестковатые ботинки, тоже давние. Вышел со двора и в конце улицы свернул на чуть приметную дорогу, которая вела к озеру. Оно узкой лентой блестело под самым лесом.
      Еще давно, лет десять или больше тому назад, из длинного, заросшего рогозом и осокой болота спустили воду, выскребли бульдозером торф и ил. Торф долго вывозили на поля, но немало его и осталось - целые горы на берегу, со временем они взялись густым дерном, и на них теперь любят загорать студенты, приезжающие на каникулы в деревню. Сейчас здесь никого не было. Навстречу попался лишь паренек на велосипеде с привязанной к раме косою. Его голову облепили длинные мокрые волосы. Наверное, после косьбы заехал на озеро искупаться и теперь рулил домой.
      Скачков поднялся на первый же взгорок. Макушку его так утоптали, что на ней и трава уже не росла. Озеро выгибалось узкой полосой среди, казалось, гористых берегов. У их подножия кое-где застыли купки тростника, разрослась осока. В другом конце озера, под самым лесом, чернела на берегу фигура одинокого человека. Скачков сбежал со взгорка и направился в ту сторону.
      Человек был в выгоревшей, почти белой на спине, рубашке в клеточку, в кепке, надвинутой на глаза. Из-под козырька торчал заостренным клином острый нос. Все лицо заросло густой черной щетиной. Человек внимательно смотрел перед собой, на воду. Поплавок давно прибило к берегу, к самой осоке. Рядом с рыбаком стояла погнутая жестяная банка, - видать, для червяков.
      Трудно было узнать в этом человеке Алесича, каким тот был когда-то. Скачков прошел мимо, надеясь, что Алесич узнает его и окликнет, если только это действительно он, Алесич. Но человек не пошевелился. Скачков дошел до конца озера и больше никого не встретил. Теперь он не сомневался, что тот носатый и есть Алесич. Вернулся к нему, остановился в двух шагах:
      - Не ловится рыбка?
      - А-а, Валерий Михайлович, - мельком глянул из-под козырька кепки Алесич и снова уставился в только ему одному известную точку.
      - Не клюет, говорю?
      - Нет.
      - Чего же тогда здесь сидеть?
      - Может, клюнет... - Алесич уже более пристально посмотрел на Скачкова запавшими глазами, ощупал лежавший у него за спиной ватник, достал из-под него неоткупоренную поллитровку. - По капле за встречу, а? Только стакана нет...
      - А может, не будем откупоривать?
      - За встречу надо. Все равно не клюет.
      - А если бы клевало? - Скачков не понял, при чем здесь рыба.
      - Тогда я давно бы наклевался. Я сказал себе, что буду пить лишь после того, как клюнет. Как сказал, рыба перестала клевать. А раньше клевала хорошо. А то сразу. Жена не хочет, чтобы я пил, мать не хочет, теперь и рыба, - засмеялся Алесич, показывая редкие зубы. - Позавчера ни одна не клюнула. Осталась полная бутылка. Что делать? Домой нести? Не в моих правилах! Выпить? За один раз для меня много. Домой не доползу. Со злости швырнул вон туда, где осока. Там как раз караси разыгрались. Не хотите, чтобы я пил, сами пейте. Потом, пока не стемнело, шлепал по воде, искал бутылку. Так и не нашел. Затянуло где-то илом. Вчера, правда, повезло. Клюнула. Да с самого утра. Только удочку забросил - и готово. Ну и глотнул. А после уже и не глядел, клюет или нет... А сегодня опять тихо. Хорошо, что вы подошли. - Он откупорил бутылку, подал Скачкову: - Пару глотков...
      Скачков взял из рук Алесича бутылку, отпил немного вонючей теплой водки.
      - Закусите, - подал Алесич несколько зеленых перьев лука. Выпил сам, закрыл бутылку и снова сунул ее под ватник.
      - В отпуске? - Скачков незаметно выкинул закуску.
      Алесич помолчал, глядя на воду, в ту же известную одному ему точку, потом с неожиданной душевностью признался:
      - Не хочется, Валерий Михайлович, ни работать, ни отдыхать.
      - Не понимаю, - подсел к Алесичу Скачков. - Чтоб живому человеку ничего не хотелось...
      - Нечем жить, - сказал так просто, как говорят о чем-то глубоко пережитом и хорошо продуманном.
      И все же Скачков не поверил ему. Еще недавно он сам, Скачков, говорил что-то похожее своему преемнику. Так он же, считай, жизнь прожил, достиг в этой жизни такой высоты, какой не каждому удается достигнуть. А Алесич, если разобраться, ничего же не видел, ему много чего должно хотеться.
      - Как нечем жить? А работа? Семья?
      - В семью не верю... Семья, когда все идет ладом, когда все держится на доверии, уважении, поддержке. А если только общая газовая плита да, извините, общий сортир, это не семья.
      Уловив в словах Алесича игривые нотки, Скачков засмеялся, сказал будто шутя:
      - Знаешь, Иван, как это называется? Капитуляция. Капитуляция перед жизнью. Если мы все из-за бутылки света белого не станем видеть, то нам хана. Деградируем. А тем временем женщины завоюют мир.
      - Они и так нас на задний план... Только хорохоримся, что мы то да се, а на деле давно танцуем под их дудку. А кто не хочет танцевать, того выгоняют из дома и подыскивают себе более послушного танцора. Нам остается только одно... - Алесич опять достал бутылку. - Может, еще по глотку?
      - Нет, спасибо.
      - Пусть будет так, - Алесич спрятал бутылку. - Я сам терпеть ее не могу. Гадость. Противно смотреть, но...
      - Слушай, Иван, - раздумчиво начал после короткого молчания Скачков. Я не знаю, что произошло в твоей жизни, однако нельзя же так...
      - Как?
      - Ну вот так. Сидеть и глазеть на воду. Так можно себя черт знает до чего довести. Надо же жить, действовать, работать.
      - Зачем?
      - Чтобы вместе с людьми. Наконец, чтобы было на что жить. Мало ли чего живому человеку надо?
      - Ничего мне не надо. Я сам себе не нужен.
      - А людям?
      - А что люди? Они мне не нужны. А кто нужен мне, тому я не нужен.
      - Напрасно ты так. Не поверю, чтобы всем ты был безразличен, как ты считаешь. Возьми мать. Думаешь, ей весело смотреть на тебя такого? Ты же молодой человек. Тебе жить да жить... Мне не хочется, чтобы ты оставался таким. Искренне. Правда, в тот раз, когда ты приходил, прося помощи, я не помог. Признаюсь, побоялся. Побоялся, что ты подведешь.
      - Конечно, подвел бы, - без всякой обиды согласился Алесич.
      - Я хочу, чтобы ты пошел работать. В коллективе тебе не дадут закиснуть. Как ты? Я сейчас буду в Зуеве. Так что приходи. Пожалей мать. Заработаешь денег, ей поможешь. Попрошу, пусть возьмут тебя на буровую. Подальше от городов и деревень. Только надо взять себя в руки. А ты это можешь. Тем более что работа интересная. Будешь искать нефть. Сам не заметишь, как оживешь. А чего здесь сидеть? Пялиться на воду, пока глаза не станут пустыми, как эта вода?
      - Подумаю, - проговорил Алесич равнодушно, но, как показалось Скачкову, без прежней унылости в голосе.
      - Думай, думай. Жду. Примерно через неделю.
      - Так, может, за ваше новое место? - потянулся Алесич за бутылкой.
      - Нет, давай не будем, - отмахнулся Скачков. - Вот устроюсь, тебя устрою, тогда и посидим. Договорились? - Он встал. - Пойдем? Что здесь торчать?
      Алесич ничего не ответил. Как смотрел на воду, так и продолжал смотреть. Скачков немного постоял и пошел.
      У двора, накинув на плечи пальто, его ждала мать.
      - Я сижу как на иголках. Хотела бежать навстречу, - улыбнулась сдержанно.
      - А чего?
      - Боюсь я этих молчунов. Никогда не знаешь, чего от них ждать. Нелюди. Ему что? А матери горе. На Параску глядеть больно. Разве тут не согнешься, если у детей жизнь не ладится.
      - Дети, - хмыкнул Скачков. - Сами давно отцы. Пора научиться самим о себе думать.
      - Ай, сын, для матерей вы всегда дети.
      - Когда автобус на Гомель? - вдруг поинтересовался Скачков.
      - Уже едешь? - не без разочарования спросила Ховра.
      - Надо в Зуев. Посмотреть квартиру, о жениной работе поговорить. Не хочется тянуть с переездом.
      4
      - Валера, солнце проспишь. - Алла Петровна села на кровати, нащупала ногами тапочки.
      - Может, порядок в квартире наведем? - Скачков достал из-под подушки часы, глянул на них, повертел, стал надевать на руку. - Поспать мы любим...
      - Когда тебе на работу? - спросила Алла Петровна и, не дождавшись ответа, встала и, обходя узлы, мешки, картонные коробки, направилась в ванную.
      Они больше недели жили в Зуеве. Все вещи, которые привезли с собой, лежали нераспакованными. Только поставили кровать, занесли на кухню столик, пару табуреток - вот и все, что успели сделать.
      Каждый день они ходили на Днепр загорать.
      - Я обещал Дорошевичу раньше выйти на работу, - проговорил Скачков, когда жена вернулась.
      - Скажи своему Дорошевичу, что я не пустила тебя. - Смеясь, Алла Петровна стащила с него одеяло. - Поднимайся, лежебока, а то кафе закроют.
      Завтракали они в кафе при местной гостинице. Когда приходили, там уже никого не было. Тихо и уютно - как дома.
      На завтрак взяли оладьи с повидлом и чай, который только своим видом напоминал чай. Потом, купив на обед несколько высохших котлет, ломтик сыру, хлеба и пару бутылок минеральной воды, они спустились через парк к реке и зашагали по кромке берега. У них было за городом свое место. Там купами росли приземистые дубки, в их тени хорошо отдохнуть, когда солнце начинает жечь нестерпимо.
      Пройдя городской пляж, они вдруг наткнулись на белобрысого подростка, красного от напряжения, - он силился столкнуть с мокрого песка в воду старенькую, почерневшую от времени лодку. В лодке лежали короткие, точно обломанные, весла и виднелось тонкое бамбуковое удилище.
      - Парень, перебрось на тот берег, - обратился к нему Скачков.
      - Двадцать копеек, - осклабился парень.
      - За двадцать можно... - Скачков вопросительно глянул на жену.
      - А что? Мы же там еще не были, - заохотилась Алла Петровна.
      Как ни старался перевозчик, налегая на весла, тяжелая лодка чуть ползла. Течением ее отнесло далеко за город.
      - Ой какая широкая река! Думала, не переплывем, - чуть не присела Алла Петровна, выйдя на берег. У нее затекли, онемели ноги.
      - Это от страха, - за руку поддержал ее Скачков. - Видел, как вцепилась в борта, даже пальцы побелели.
      - Она так шаталась, я думала, вот-вот перевернется...
      - Молодой человек! - спохватился Скачков, когда парень оттолкнулся от берега и, как подрезанными крыльями, зашлепал веслами по воде. - Назад перевезешь?
      - Десять рэ!
      - Ой, Валера, с ним я и задаром не поеду, - возмутилась Алла Петровна.
      - Ты, юный бизнесмен, пионер?
      - Нема грошей, так и кукуйте там, где я вас высадил. Пионерский салют! - засмеялся перевозчик, растягивая до ушей щербатый рот.
      - Что ж, будем жить, как робинзоны. - Скачков окинул взглядом пустынный берег. Ему хотелось найти уютное местечко, где можно было бы хорошо устроиться.
      - Чудесно! - весело воскликнула Алла Петровна. Ее радовало все, что случилось с ними в эти дни.
      Берег Днепра в этом месте покатый, низкий. Надо было отойти далеко, чтобы вода достигла тебе до пояса. Песок на пляже чистого светло-желтого цвета, как мелкое стекло. Он поет под ногами, когда идешь по нему. Ноги проваливаются точно в просо. На солнце нагревается так, что голым не ляжешь.
      Когда солнце поднялось высоко, Алла Петровна и Скачков направились в заросли лозняка, надеясь там найти тенек. Но лозняки только издали казались заманчиво-густыми. Старую лозу вырубили, высокие кочки-пни рогатились острыми сухими комлями. Между кочек-пней, на черной, потрескавшейся от жары земле белели пустые раковины. Они неприятно и колко хрустели под ногами.
      За лозняком начинался скошенный луг, уставленный стогами. На стогах курчавились лозовые ветки - чтобы ветер не сбил их вершины. Листья на лозовых ветках пожелтели, пожухли, да и сами стога порыжели от росы и солнца. Можно было подумать, что их поставили здесь бог весть когда, еще прошлым летом. А вокруг зеленела молоденькая шелковистая отава.
      Скачков надергал слежавшегося сена, разбросал его под стогом там, куда падала тень, прилег, раскинув руки, и легко, с удовольствием вдохнул воздух всей грудью:
      - Как здорово!
      - А ты хотел идти на работу, - упрекнула его Алла Петровна, садясь рядом.
      - Если бы так всегда! Луг, стога, синее небо. И только мы с тобой. Знаешь, мне никогда не было так хорошо, как сейчас. А тебе?
      Она подумала о том же, что и он, и теми же словами, но промолчала, - и так все было ясно. Только скупо улыбнулась, вспомнив, как когда-то в далекой молодости они однажды пошли по грибы. Возвращаясь домой через колхозный луг, отдыхали под таким же вот стогом, как сейчас. Он, всегда такой робкий, сдержанный, вдруг полез к ней с поцелуями. Вырвавшись из объятий, она убежала, оставив ему корзину с грибами. В тот же день он принес грибы. Они вместе перебирали их, жарили на сковороде. Кажется, через неделю после того они расписались.
      - Помнишь, как мы ходили в лес за грибами и на обратном пути отдыхали под стогом? - спросил Скачков. - Тогда ты еще убежала от меня. Я не понял тебя, даже обиделся. Только потом до меня дошло, что ты просто-напросто хотела, чтобы мы поскорее расписались. Известная девичья хитрость. Разве не так?
      - Будешь много рассуждать на эту тему, так и сейчас убегу. - Алла Петровна хотела подняться, но Скачков схватил ее за руку.
      Ветер шелестел в молодой отаве. Воздух полнился стрекотаньем кузнечиков. Где-то совсем близко гудела пчела. Наверное, искала скошенные цветы.
      Скачков спал. Алла Петровна лежала, заложив руки под голову, выставив ноги на солнце. Ей хотелось, чтобы они больше загорели.
      В высоком голубом небе плыли редкие курчавые облачка. Как те облачка, плыли и ее мысли. Аллу Петровну поразило, что здесь, у этого стога, они вспомнили об одном и том же. Неужели у них в жизни больше не было таких минут, как тогда и вот сейчас здесь, под этим стогом, когда весь мир, кажется, и существует лишь для них двоих? А когда вообще они были одни? Разве что в первое время после женитьбы, когда они жили в маленьком районном городке, еще меньшем, чем этот Зуев. У них не было друзей, не было к кому ходить в гости, никто не ходил и к ним. Да им, оглушенным собственным счастьем, никто и не был нужен.
      После того как они переехали в областной центр, а потом и в Минск, одиночество покинуло их навсегда. Даже во время отпуска, когда жили в палатке на берегу реки или какого-нибудь глухого лесного озера, к ним присосеживалась одна, а то и несколько семей. О домах отдыха и всяких санаториях и говорить нечего - там сплошная толкотня. Тесные столовки, переполненные пляжи, очереди у бочек с квасом. Устаешь больше, чем на работе. Только считается - отдых... И заботы, заботы, от них не убежишь, никуда не денешься. Он работал в какой-то геологической партии, она - в школе. Обычно чуть не каждую неделю исчезал на несколько дней - где-то что-то ломалось, где-то надо было монтировать новые буровые установки. Нелегко было ему в этих разъездах, нелегко и ей в школе. Но она любила литературу, которую преподавала, любила детей. Ее заметили, оценили, избрали депутатом райсовета. Впрочем, не это было главное. Им обоим интересно было жить и интересно работать. Дома они рассказывали друг другу о том, что у них было днем. Из той жизни только и остались в памяти вечера, когда они, засидевшись на кухне после ужина, перебирали все до мелочей, и им не было скучно. Печалились, радовались, смеялись - все вместе.
      Потом - уже в Минске - у них родилась дочь, она в детстве часто болела, пошла в школу... Вечерние беседы как-то сами собой прекратились. Дело здесь, конечно, не в одной дочери. И со Скачковым творилось что-то непонятное. Он работал в солидном учреждении, гордился своей должностью, а спросишь, как и что там, только пожимает плечами: "Ничего особенного, пишем бумаги..."
      Ей, Алле Петровне, в торговой рекламе было поначалу интересно. Новая среда, новое окружение. Должность называлась внушительно - редактор. Работа считалась творческой, как в газете. Каждый день было что-то новое. Это с годами она стала замечать, что все повторяется, что пишут они каждый раз одно и то же: о скумбрии в томате, о хеке, о разных изделиях местной промышленности, о которых покупатели еще и слыхом не слыхивали. Работа в торговой рекламе была хороша и тем, что у нее оставалось свободное время, а оно ей как раз было нужно - растила дочку. А когда дочка выросла, стала студенткой, вышла замуж, ее, Аллу Петровну, завертели-закружили всякие общественные обязанности. Профсоюзный комитет, стенная газета... Господи, чем только она не занималась! Думала, именно в этом смысл жизни. Сейчас же, оглядываясь назад, ничего такого, чем бы можно было похвалиться, не может вспомнить, как ни старается. Ну будто и не было тех восемнадцати лет, которые она провела в торговой рекламе.
      Мысль об этом впервые мелькнула, когда, собираясь переезжать, Алла Петровна перебирала книги.
      Книги покупала она, покупал и муж. Она имела знакомых почти во всех книжных магазинах, а у мужа на работе был хороший киоск. Новые книги обычно клали на тумбочку у кровати в тщетной надежде прочитать на досуге. Они и оставались на тумбочке - неразвернутые, - пока их не заменяли новыми.
      Отбирая книги, которые хотела взять с собой в Зуев, Алла Петровна вдруг увидела, что почти все они непрочитанные. А теперь и жизни уже не хватит, чтобы их прочитать.
      Ей стало больно. Когда-то же она любила читать и читала много. Она и учиться пошла на филологический только потому, что любила читать. Как же случилось, что она изменила своему призванию, изменила себе? Наверное, все из-за той самой работы, о которой сейчас нечего вспомнить. Да что книги для работы они с мужем пожертвовали и личной жизнью. Дошло ведь до того, что жили под одной крышей, а были как чужие. Друг друга не замечали. Не видели. Пропал интерес. А может, у всех так в этом возрасте? Может, вообще таков закон жизни? Сначала живут для себя, а потом для детей?.. Неужели об этом думал и ее муж? Думал. И не только думал, а искал выход. И нашел... Переехали вот в Зуев.
      И все же то счастливое давнее, несмотря ни на что, жило в их сердцах. Это они со Скачковым только забыли его, то счастливое давнее, а теперь оно дождалось своего часа. Только... надолго ли? Но об этом лучше не думать. Хорошо, что оно вернулось. Хорошо, что оно было у них когда-то, что оно есть теперь...
      Вспомнилась дочка. Хоть бы она не прозевала в своей жизни главного, не растратила, не разменяла на мелочи свое счастье. Слишком уж суетливо они с мужем начали жить. Не успели осмотреться после института, бросились в жизнь, как в омут. Днюют и ночуют в больнице. Каждый на полутора ставках. А зять и в выходные дежурит на "скорой помощи". Оставили им квартиру, мебель, библиотеку, а им все мало. О машине мечтают. Так ведь и надорваться недолго.
      Перед отъездом звонила, просила подойти, помочь упаковаться. Не нашлось времени. Не пришла. А она же, Алла Петровна, не столько помощи от нее ждала, сколько хотела выговориться, поделиться мыслями, которые пришли в голову, когда перебирала книги.
      Алла Петровна приподнялась на локте, глянула на мужа. Он спал, свалив голову себе на плечо, и чему-то улыбался. Его улыбка сейчас очень походила на улыбку отца на фотографии, вмурованной в обелиск. И если бы не залысины, не эти седые космы над ушами, он был бы, как говорят, вылитый батька.
      Она не сводила с мужа глаз, пока не заныли локти. Села, начала поправлять свою прическу, отряхиваться от сена.
      - И чего тебе не спится? - проснулся Скачков. Лицо его теперь было заспанное, обмякшее какое-то, серое от выступившей на щеках и подбородке щетины. Улыбка точно слиняла, от нее не осталось и следа.
      - Я не спала...
      - Так полежи, отдохни, - он поймал ее за руку.
      Вернулись на берег Днепра, когда солнце, перебросив через реку огненный столб, повисло над самым Зуевом. Алла Петровна разделась, полезла в воду. Вода была по-вечернему тихая, теплая, не хотелось и вылезать. Озабоченный тем, как вернуться домой, Скачков нервничал, бегал по берегу, кричал несколько раз людям, проплывавшим на моторках. Они, кажется, не услышали.
      - Чего раскричался? Лезь купаться, - беззаботно смеялась над мужем Алла Петровна.
      Лишь в сумерках, когда они уже собрались было идти пешком к мосту, который мигал слабеньким пунктиром огоньков далеко слева, напротив Зуева, их перевез на другой берег бакенщик. Он как раз начинал зажигать бакены.
      Поужинать зашли в ресторанчик "Волна", державшийся на тонких деревянных сваях. Сидели на открытой веранде, усталые, разомлевшие. Внизу, под половыми досками, плескалась вода. Когда по реке проплывал теплоход или буксир тянул баржу, ресторанчик покачивало. От реки тянуло прохладой.
      - У меня такое чувство, будто мы встретились с тобой после долгой-долгой разлуки, - проговорила Алла Петровна тихо, чтобы ее слышал только один он, муж.
      Ночь была темная, тихая. Взявшись за руки, они шли по улице, освещенной редкими электрическими лампочками. В тени деревьев остановились. Ему приятно было целовать ее волосы, пропахшие речной водой.
      - Ой, так мы и до утра не дойдем! - вырывалась она из объятий, выбегала туда, где было светлее.
      Но лампочки висели редко, далеко одна от другой, и тенистых деревьев было не счесть...
      5
      Зазвонил телефон. Жалея, что не отключил его на ночь, Скачков вышел в переднюю, взял трубку. Голос генерального директора объединения узнал сразу.
      - Я вас слушаю, Виталий Опанасович.
      - Все прохлаждаетесь, Валерий Михайлович? - спросил с издевкой Дорошевич.
      - Законный отдых, Виталий Опанасович, - сдержанно ответил Скачков, возмущаясь в душе тоном, каким с ним заговорил генеральный директор. - Вы же сами сказали, чтоб пару недель...
      - Помню, помню, еще, кажется, не склеротик, - не дал договорить Скачкову. - Знаете, Валерий Михайлович, несколько лет назад мне строили садовый домик. Известно, как работают строители из ремонтных организаций. Сначала привезут доски, через месяц - кирпич. Приехали, вырыли канавки под фундамент и снова исчезли на месяц. Доски почернели, кирпич пророс травой. Но я не об этом. Знаете, под досками поселились ежики. Они любят тихие места, чтоб их никто не беспокоил. За лето они успели даже вырастить потомство. Боюсь, Валерий Михайлович, как бы в вашем кабинете тоже не поселились ежики...
      - Понимаете, Виталий Опанасович, - Скачков сразу не нашелся что сказать и нарочно тянул. - Это, понимаете, будет отлично, если у меня в кабинете поселятся такие колючки. У каждого начальника должен быть свой ежик, чтобы он, начальник, а не ежик, особенно не засиживался за столом, чаще бывал на местах, среди людей.
      - Видать, в моем кабинете поселилась именно такая колючка, как вы говорите, потому-то мне и не сидится на месте. - Чувствовалось, что Дорошевичу не по душе пришелся ответ подчиненного. - Короче, Валерий Михайлович, часов в одиннадцать буду у вас. Если выберете время, то загляните, пожалуйста, в контору. Хочу представить вас коллективу.
      - Буду, - заверил Скачков, желая поскорее кончить этот чем-то неприятный ему разговор.
      Однако Дорошевич и не думал класть трубку. Очевидно, еще не до конца высказался.
      - Знаете, Валерий Михайлович, - продолжал он каким-то скучноватым, блеклым голосом, казалось, без всякой охоты, - показатели в управлении хуже некуда. План горит. Все развинтились без хозяина. Звонил Балыш из Москвы, спрашивал, долго ли его преемник будет отлеживаться на пляже. Так и спросил, Валерий Михайлович. Кто-то, знаете, уже донес. Вот так...
      - Я же сказал, Виталий Опанасович, что буду, - не мог скрыть раздражения Скачков.
      - Спасибо вам, Валерий Михайлович, что нашли возможность приступить к выполнению служебных обязанностей, - не обошелся без ехидства генеральный директор.
      В трубке запищало.
      - Что случилось? - крикнула из спальни Алла Петровна.
      - Если бы знал, что этот Дорошевич такой зануда, никогда бы сюда не поехал, - ответил Скачков и, включая электробритву, громче добавил: Приказано срочно приступить к выполнению служебных обязанностей.
      - Зайди в парикмахерскую, а то явишься с седыми космами над ушами, тоже тоном приказа сказала Алла Петровна и, накинув на плечи халатик, поспешила на кухню.
      Провожая мужа, она придирчиво оглядела его с ног до головы, поправила галстук, проверила, не забыл ли носовой платок, и уже в дверях уныло вздохнула:
      - Опять одной распаковывать вещи...
      - Отдыхай. Вместе распакуем. Может, даже и сегодня. Думаю, что я там не задержусь.
      И немного спустя, когда он спускался по лестнице, крикнула вдогонку:
      - Смотри же, не забудь постричься.
      Местный парикмахер, маленький и вертлявый, с усиками "под Чаплина", старался изо всех сил. Расплатившись, Скачков подошел к зеркалу. Седина и правда теперь меньше бросалась в глаза. Зато уши точно выросли, а щеки заметно покруглели. Бросались в глаза незагорелые белые пятна над ушами. Скачков уже пожалел, что послушался жены. Выйдя из парикмахерской, посмотрел на часы и, сразу позабыв о своей внешности, о пятнах над ушами, ускорил шаг. Хотел прийти в контору раньше, чем нагрянет областное начальство.