- Растерялся, - признался Скачков. - Кстати, мне Балыш намекнул, чтобы я, значит, заявление... Секретарь райкома его поддержал...
      - Глупости! - забегал по кабинету Протько. Еще ни разу Скачков не видел его таким подвижным. - Если бы все начальники реагировали на выступления всяких Котянков, как ты, то ни одного начальника не осталось бы от Бреста до Сахалина. Надо бороться, надо проявлять характер, волю... Ну, случилось. Ну и что? А знаешь ли ты, что с твоим приходом в нашем управлении появился хоть какой-то порядок? Мы поверили сами себе. Мы все увидели, что можно, оказывается, работать значительно лучше. Они тебе завидуют. Тот же Балыш, Бурдей и еще пуще этот интриган Котянок. Они боятся тебя. Все видят, какие они примитивные на твоем фоне. Неужели ты этого не понимаешь?
      - Балыш мой начальник.
      - Ну и что? Над Балышем нет начальника, что ли? Конечно, если будешь вести себя как заяц...
      Зазвонил телефон.
      - Кто-то тебя ищет, - Скачков взял трубку и протянул ее главному геологу.
      Тот послушал, положил трубку на место.
      - Собирайся, поехали! - кивнул Скачкову.
      - Куда?
      - Поехали! Позвонил Буткевич из конторы глубокого бурения. Получили нефть. Нашли нефть! Представляешь, что это такое для нашего управления? Второе дыхание. - И, увидев, что Скачков раздумывает, закричал: - Ты что? Не поедешь? Эх ты! - И вылетел из кабинета.
      "И все же надо было поехать, - подумал Скачков. - Хотя зачем?"
      Он посидел еще немного, не зная, что делать, потом встал и тихой походкой направился домой. Кажется, давно он не чувствовал себя таким усталым.
      Она прошла шумным коридором, выставив перед собой руки, чтобы ученики вдруг не врезались в нее, спустилась по лестнице на первый этаж. Здесь было тише, не так суетливо, - на первом этаже размещались мастерские, лаборатории, в которых занимались в основном старшеклассники.
      Антонина Сергеевна сидела за столом и что-то сосредоточенно писала. Она выглядела очень официальной. Гладко причесанная седая голова, бледное задумчивое лицо, черный костюм - узкая строгая юбка и пиджак вроде мужского. Подняла тощую с синими выпуклыми венами руку, показала на стул, мол, присаживайтесь. Дописав фразу, пожаловалась:
      - Все пишу объяснительные записки в разные инстанции о том, какие принимаются меры, чтобы повысить успеваемость в школе. - Усмехнулась, сочувственно посмотрела на Аллу Петровну усталыми, окруженными сеткой морщин глазами. - Извините, если я вас оторвала от работы, но у нас, педагогов, никогда не бывает так, чтобы не было какой-нибудь работы... Хочу посоветоваться с вами. Меня сегодня вызывали в районо. Ответственные товарищи озабочены проблемой трудового воспитания школьников. Планируется в нескольких школах района уроки труда перенести в цех, на колхозную ферму и посмотреть, что из этого получится. Ученик до окончания школы должен получить конкретную специальность. Возможно, эта специальность будет вписываться в аттестат зрелости. Или ему выдадут специальное удостоверение. Нашей школе предложено принять участие в этом эксперименте. Мы долго думали с завучем, какой класс выделить для этой цели, и остановились на вашем классе, Алла Петровна. Своей работой вы доказали настоящую заинтересованность в воспитании учеников.
      - Мол, пусть побегает, может, успокоится? - сказала Алла Петровна.
      - Что вы! - даже подалась всем телом вперед директор. - У нас этого и в голове не было. И не будет. Запомните, Алла Петровна. Если хотите знать, я очень довольна, что вы подняли вопрос об оценках. Вы думаете, мне приятно было каждый раз заставлять вас выправлять ведомости? Заставляешь, а самой стыдно посмотреть в глаза педагогу. А что было делать? От меня требовали, я требовала. Вы думаете, заведующий районо не знал, как делается такая успеваемость? Он сам был директором школы. Теперь эту практику осудили публично, я пообещала исправиться и вот работаю, честно смотрю в глаза начальству и подчиненным. Так что вы напрасно, Алла Петровна... Я против вас лично абсолютно ничего не имею. Больше того, я вам сейчас скажу, что где-то в душе завидую вам, что вы такая смелая... У меня в свое время не хватило смелости. Я очень хорошо понимаю теперь: если хочешь добиться чего-то значительного, то надо опираться на таких педагогов, как вы. Это искренне. Именно поэтому мы с завучем и остановились на вашем классе. Мы уверены, что у вас будет по-настоящему производственное обучение. Вы не позволите, чтобы делалось там все лишь бы как. А эксперимент очень серьезный, ответственный. И еще. Мы учли и то, что для эксперимента намечен ремонтный цех нефтегазодобывающего управления. Будете готовить своему мужу кадры. Говорят, у них как раз не хватает ремонтников.
      - Спасибо за доверие, Антонина Сергеевна, - кивнула Алла Петровна и встала. Надо было идти на урок.
      - Еще минуточку, Алла Петровна. Есть просьба. И не одна, а две. Прошу вас выступить на следующем педсовете с сообщением, как вы проводите индивидуальную работу со своими учениками. Теорий не надо, расскажите о своем опыте. Надо обратить особенное внимание учителей на индивидуальную работу с учениками. Без этого мы не избавимся от двоек. Есть очень запущенные ученики. Так как, Алла Петровна? Для общей пользы?
      - Постараюсь, - согласилась учительница.
      - И еще. Скоро будем ремонтировать школу. Водопроводные трубы совсем сгнили. Их надо менять. Поговорили бы вы с мужем. Почему бы им не помочь нам? Мы им ремонтников подготовим, а они нам дадут трубы...
      Скачков лежал на диване, подложив руки под голову, и смотрел в потолок. Плед валялся на полу около дивана. Алла Петровна подняла его, отнесла в спальню, вернулась, присела рядом с мужем, вопросительно посмотрела на него. Скачков как глядел в потолок, так и продолжал глядеть, не замечая жены.
      - Что случилось, Валера?
      - Меня нет, - ответил Скачков, не взглянув в ее сторону.
      - Как это нет?
      - Нет, и все.
      - Не понимаю юмора, - усмехнулась Алла Петровна.
      - Тут не до юмора...
      - Что случилось?
      - Намекнули, чтобы подал заявление.
      - Ой, а я черт-те что подумала, - засмеялась Алла Петровна так, как смеются обычно над какой-нибудь мелочью. - За что?
      - Авария, жертвы... Но, думаю, это только зацепка. Давно подбирали ключи. Теперь же использовали аварию. Балыш хочет на мое место кого-нибудь из своих. Было собрание. Критиковали. За то, что было, и за то, чего не было. Несли, одним словом, всякую чепуху. Балыш предложил свои услуги. Могу, говорит, помочь устроиться на хорошую работу в Сибири или даже взять к себе в объединение. В областном центре, говорит, будешь жить.
      - Наглец! - возмутилась Алла Петровна тем, что им предложили областной центр. - Человек добровольно приехал сюда, хотя бы за это уважали... Областной центр!.. Пусть сначала разберутся, кто там виноват, а потом... А как райком?
      - Балыш пригласил на собрание секретаря райкома. Он не поддержал меня. Так что жаловаться некому. Хотя они и несправедливо со мной поступили. Только более или менее наладили работу промысла, добились реального плана... Геологи нашли новое месторождение нефти... Теперь бы только работать... И на тебе...
      - Что надумал?
      - Пока ничего. Просто еще не думал. Спал. Ясно одно: оставаться под руководством Балыша нельзя. Он, конечно, меня не съест, но приручить постарается. Сейчас даст какую-нибудь маленькую должность, потом поднимет, может, снова на управление бросит. Захочет, чтобы я танцевал под его дудку. Однако этого никогда не будет.
      - А что будет?
      - Что будет?.. Надо подумать. - Он сел на диване. - Вот возьмем с тобой карту нашей великой Родины, выберем точку на ней, какая больше бросится в глаза, и...
      - А я?
      - Думаешь, там тебе работы не найдется?
      - Мне хочется в школе.
      - Школы всюду есть.
      - Ученики же...
      - Всюду и ученики.
      - Здесь мне поверили.
      - Тебе всюду поверят.
      Алла Петровна растерянно покусывала губы.
      - Слушай, Валера, - начала раздумчиво, - разве так уж обязательна высокая должность? Ты имел высокую должность. Отказался. Какая разница тебе, кем быть? - И усмехнулась: - Тебе просто предоставляется возможность начать действительно все сначала.
      - Юмор никогда не бывает лишним, это известно. Он - враг отчаянию и безнадежности. - Скачков встал, точно собираясь куда-то идти, потом вдруг остановился перед ней. - Понимаешь, я поставлен в невыгодное для меня условие. Меня считают виноватым. Никто на собрании не бросился меня защищать. Один Протько возмутился выступлением Котянка. А в мою защиту не сказал фактически ни слова. Если теперь я соглашусь на понижение, то тем самым признаю свою виновность... Как мне после этого смотреть людям в глаза?
      - Мне кажется, здесь больше придуманной психологии, чем объективной оценки ситуации. Неужели ты серьезно думаешь, что у людей только ты один на уме? Они заняты своими делами. Ты просто все преувеличиваешь. Тобой руководит не здравый смысл, а обиженное самолюбие. Но это, я уверена, пройдет. Через день-другой ты на все будешь смотреть другими глазами.
      - Нет, дорогая Алла Петровна, - твердым голосом уверенного в своей правоте человека сказал Скачков. - Это не придуманная психология. Не настроение. Может, женщины моего возраста и живут эмоциями, а я давно живу головой. И сейчас у меня все от головы. Убежден, мне оставаться здесь нельзя. Потом сам себе этого не прощу... - И вдруг попросил: - Приготовила бы ты чего-нибудь поесть, пока я душ приму. В животе сквозняки гуляют.
      Алла Петровна присела на табуретку, стиснула крепко зубы, чтобы вдруг не захлебнуться в рыданиях раньше, чем забулькает вода в ванной. А когда вода зашумела и громко задребезжал неисправный кран, дала волю слезам. Обида на мужа, на его равнодушие к ней, обида на свою, как ей казалось, неудачную, искалеченную жизнь вылилась в судорожные рыдания. Она долго сидела, всхлипывала, не могла никак успокоиться. Будто сквозь туман увидела на стуле кружку, взяла ее, налила из крана воды, выпила. В груди полегчало. Ее вдруг охватило безразличие. Не хотелось даже двигаться. Сидела и не знала, зачем пришла на кухню, что ей здесь надо. Вспомнилось, как вчера говорила с ней директор. Снова накатились рыдания. Заскрипели двери в ванной. Она подхватилась, нагнулась над раковиной, пустила шумную струю воды, принялась мыть чистую тарелку. Вошел муж, отодвинул ногой табуретку от стола, сел.
      - Вспомнил один случай, - начал спокойно и рассудительно. - К вопросу, оставаться ли нам здесь. Рассказывал об этом еще в Минске один наш сотрудник. Окончил парень юридический факультет. Неплохую должность имел. Потом что-то случилось у него на службе. С начальством ли не поладил, сам ли не захотел там работать, только взял и уволился. Уехал в свою родную деревню. Там нужен был пастух. Сейчас это самая дефицитная профессия. А у человека семья, дети. Пастуху платили десятку в месяц за корову. В деревне полторы сотни коров. Вот и подсчитай. Где столько заработаешь? Наш юрист подумал, подумал да и нанялся пастухом. Сначала деревенские неплохо приняли его, доверили ему своих рогатых. Однако издевались над ним кто как мог. Мол, что ж ты за чудак, учился и выучился на пастуха. Кончилось все тем, что не выдержал парень, не захотел и тех тысяч, сбежал.
      - Ты же не пастух и не в родной деревне, - приглушив воду, сказала Алла Петровна. Она уже пришла в себя, успокоилась.
      - Меня унизили. Публично оскорбили. Кто со мной будет считаться после этого?
      - Все так, Валера. Но почему ты думаешь только о себе?
      - Не о себе, - не совсем понял ее Скачков. - О деле. Я знаю, что могу делать что-то полезное. И делал. Во всяком случае не отсиживался за чьей-то спиной.
      - Я не о твоей работе. Почему ты не подумал обо мне?
      - А что? Ты проверила себя в школе. Убедилась, что это твоя стихия... А люди всюду есть, и все советские.
      - Нет, Валера, я хочу служить тем людям, которые поверили мне.
      - Не понимаю, - насторожился Скачков. Он вытер вспотевшее лицо полотенцем, которое держал на коленях, спросил: - Ты что, против?
      - Понимаешь, - она все еще надеялась уговорить мужа. - Ты обиделся на весь мир, тебе кажется, что к тебе несправедливо относятся. Может, ты и правда не умеешь работать с людьми? Сколько лет ты только переписывал бумаги? А здесь живые люди. Где-то не так распорядился, кому-то не так что-то сказал. Люди затаили в душе... Руководить нелегко. Думаешь, на новом месте все пойдет как по маслу? Оставайся здесь. Людей знаешь, они тебя знают. Приглядишься, как другие руководят, потом и сам.
      - Скорее всего, что начальником станет какой-нибудь Бурдей. Ты хочешь, чтобы я учился у него руководить? У этого приспособленца? Ну, нет!
      - Ты не приспосабливайся, будь самим собой. Делай свое. Не лезь, куда тебя не просят.
      - Тише воды, ниже травы? Что ты говоришь? Ты понимаешь, что советуешь мне? Ты же сама...
      - Я рядовая учительница. В начальники не рвусь. Ты постарайся отбросить свою оскорбленную начальническую гордость и увидишь, как отпадут почти все твои проблемы. Думаю, никакой катастрофы не произошло. Дадут тебе работу, может быть, как раз и неплохую. Сам еще радоваться будешь. Разве обязательно быть начальником? Большинство же людей не начальники и живут. Не страдают. А потом... Понимаешь, мне сейчас никак нельзя бросать школу. Если я брошу, все скажут, что ученики, их успехи мне до лампочки, подумают, что я была не права в споре с директоршей. Ты сам когда-то говорил, что в жизни каждого человека наступает такой момент, когда тот должен сдать экзамен на человеческое достоинство. Помнишь? Ты мне говорил тогда, что, несмотря ни на что, надо оставаться честным и правдивым перед людьми, перед собой... - Алла Петровна посмотрела на мужа. Тот сидел и полотенцем вытирал красную шею, невнимательный и безразличный. Она спросила: - Где же сейчас твоя честность перед собой? Ты говорил, что карьера тебя никогда не интересовала, так что, дорогой, иди до конца, раз выбрали такую дорогу.
      - Говорить хорошо, - усмехнулся Скачков, поискал глазами на столе банку с молоком. Напился, вытер полотенцем сметану с губ.
      - Сам же говорил...
      - Говорил. Правильно говорил. Ты сейчас тоже очень правильно говоришь. Разумно. Но... И в то же время все мое нутро против того, чтобы оставаться здесь. Протестует. Само, без моего согласия. Понимаешь? Чувствую, перестану себя уважать, если останусь здесь.
      - Ясно, - вздохнула Алла Петровна. - Ты любишь поговорить о призвании, о честности, о принципиальности, когда все это не касается тебя. А как только жизнь наступила тебе на мозоль, ты все эти красивые слова выбросил на мусорную свалку, как выбрасывают шелуху. А знаешь почему? Потому что по своей сущности ты карьерист. И из Минска сбежал сюда не потому, что тебе захотелось практической работы, что дочке захотелось передать квартиру, что тебя потянуло к родным местам. К матери. Чепуха все! Просто тебя долго не повышали, вот и захотелось показать себя.
      - Ерунду говоришь, - он встал, швырнул полотенце на тумбочку. Было заметно, что очень злится. Уши его на фоне окна, просвечиваясь, краснели, как тормозные лампочки у мотоцикла.
      - Я всегда говорю ерунду. И знаешь почему? Ты никогда не понимал и не хотел понять меня.
      - Понимаю, - вдруг вздохнул он. - Но, поверь, обстоятельства... Объяснишь там, что меня переводят. Думаешь, люди не поймут? Поймут и простят.
      - Люди простят, только я себе не прощу.
      - Тебе, значит, наплевать на меня? - спросил он тихо. - Не хочешь подумать обо мне?
      - А ты обо мне? - не сдержалась, крикнула: - Ты обо мне хочешь подумать?
      - Я о тебе как раз и думаю. Помнишь, ты когда-то боялась, что нас снова разъединит работа. Она и разъединила нас. Кстати, твоя работа. Мы уже не думаем друг о друге... Заберемся в какую-нибудь глухомань, и у нас снова все будет так, как было и здесь в самом начале, когда мы сюда приехали.
      - Меня этим не купишь...
      - Я?.. Покупаю? - возмутился Скачков.
      - Чего же ты раньше об этом не думал? А когда припекло... - И неожиданно сказала совсем спокойно: - Я никуда не поеду. Если в твоей душе осталось что ко мне, поймешь, а нет, так... Хоть на все четыре! Не держу.
      - Вот ты как! - Скачков выбежал из кухни, хлопнул дверьми в передней.
      Алла Петровна подскочила к окну, увидела, как он на ходу засовывает рубашку в брюки, а полы пиджака ему мешают. "Ну и ошпаренный, - подумала с болью и горечью. - Дал бы волю злости, накричал бы, а то побежал... Как же, интеллигентный, воспитанный человек. На жену кричать он не может... Теперь будет бегать, пока все в нем не перекипит, не остынет..."
      19
      Скачков быстро шел по улице. Его, как ветер, гнала мысль, что болезненной занозой сидела в голове: он никому не нужен. Не нужен в управлении, не нужен дома. Все прекрасно обходятся без него, и, исчезни он вдруг совсем, никто не спохватится.
      Он сейчас и сам себе не нужен. Но от самого себя никуда не убежишь. Не скроешься.
      В груди печет. Язык высох, не повернуть, будто во всем теле не осталось капли влаги. Эх, сейчас бы кружку пива! Холодненького! Вспомнил, что возле универмага всегда стояла желтая бочка на резиновых колесах. Прямиком, закоулками, вышел на центральную улицу, как раз напротив универмага. Возле бочки не было продавца. Наверное, пиво кончилось. Сел в автобус, проехал одну остановку, у городского парка вышел. На дверях павильона, сооруженного недалеко от танцплощадки, висел большой черный замок с беленькой бумажкой в щелке для ключа. На дверях мелом кто-то написал: "Пошла на базу".
      - Три дня на той базе, - послышался под ухом ворчливый голос.
      Скачков оглянулся. Рядом стоял небритый беззубый мужчина в болоньевой куртке, надетой на голое тело. На волосатой груди синел кривоклювый орел.
      - С той базы скоро не возвращаются, - продолжал ворчать беззубый. Сдохнуть можно, пока дождешься. Давай, друг, рублик, мы здесь на травке коленвальчик раскрутим.
      - Я пью только лимонад, - зло бросил Скачков и почти побежал вдоль аллеи.
      - Ненормальный какой-то, - услыхал вслед.
      На берегу Днепра, опираясь на тонкие высокие столбы, нависал над водой небольшой ресторанчик "Волна". Буквы, извещавшие о том, что это именно ресторан, а не что-нибудь другое, были излишне крупные, и из-за этого само строение, особенно издали, казалось игрушечным.
      По шаткой кладке с деревянными поручнями, отшлифованными ладонями до блеска, Скачков прошел в зал, в котором не было ни одного человека, уселся за угловым столиком у самого окна, завешенного легкой занавеской. Отодвинул занавеску в сторону, чтобы была видна река, от которой тянуло убаюкивающей прохладой. Вода была серая, хоть над ней и висело небо. Река не освободилась еще от грязи, смытой с прибрежных лугов. За рекой, над рыжим лугом с купками красно-фиолетового чернотала, поднимались мелкие лохматые облачка.
      На этом берегу, там, где кончался обрыв и начинался городской пляж, сейчас наполовину залитый водой, бледноногие девчонки играли в мяч. Игра у них никак не ладилась: большой синий мяч все время относило ветром в сторону.
      Ближе к ресторану начали строить набережную. Под высоким обрывом заасфальтировали широкую дорожку, берег одели в гранит и на том граните поставили бетонную решетку. В большом городе такая набережная выглядела бы естественной, может быть, даже и скромной, а здесь, на фоне высокого берега с деревянными старыми домиками, она была как осколок какого-то другого города, который попал сюда случайно, по недоразумению. "Как и я - осколок другой жизни, - не вписался в местный пейзаж", - подумал про себя Скачков.
      - Здесь есть кто-нибудь? - спросил, нетерпеливо.
      Из-за тяжелой зеленой ширмы, которая закрывала заднюю стену зала, выплыла вялая женщина в голубом платьице и голубом кокошнике на русой голове. Она посмотрела на Скачкова туманными глазами и улыбнулась малиновыми губками:
      - Я вас слушаю... - Потом достала из кармашка небольшой блокнотик, взяла маленькую беленькую ручку, висевшую на длинной золотой цепочке, приготовилась записывать.
      - Бутылочку пива. А если из холодильнике, то и две.
      - Пива нет. Не завезли, - медовым голоском пропела официантка.
      - Тогда минералки.
      - Тоже не завезли.
      - Стакан холодной воды, - заволновался Скачков.
      - Мы, дорогой товарищ, берем заказы только на то, что в меню.
      - А что у вас в меню?
      - Все. Смотрите, - официантка положила перед ним узкий длинненький буклетик с голубыми волнами и голубыми чайками на первой странице, улыбнулась полнокровными губками, медленно поплыла за зеленую ширму.
      "Научились вежливостью прикрывать хамство", - проворчал Скачков и не стал даже смотреть меню, вышел.
      Скачков где-то читал, что самое лучшее средство от скверного настроения - быстрая ходьба. Усиливается обмен веществ, лучше, бодрее работает сердце, светлеет в голове. Он шел по тротуару, еще не зная, куда спешит. На автобусной остановке стоял автомат с газировкой. Сунул в щель копейку, в стакан хлынула пенистая вода. Она была невкусная. Теплая, кисловатая и, казалось, пахла бензином. Он и не допил стакан, вылил и бросился к автобусу, который как раз остановился.
      Вернуться домой? Снова спорить с женой? Нет, домой возвращаться рановато. Хоть до вечера надо где-то прошляться.
      На автовокзале вылез из автобуса. Хотел заглянуть в буфет - там всегда было свежее пиво... И тут объявили посадку на автобус, который шел через его деревню. "А почему бы не съездить к матери? - подумал Скачков. - Давно не был. Последний раз заезжал к ней вместе с Дорошевичем. Когда это было?.." Вот он сейчас поедет и пробудет там несколько дней. Взял билет, по телефону-автомату позвонил жене. Пусть знает, где он.
      - Слушай, я еду в деревню на несколько дней, - сказал таким тоном, как будто предъявлял ей ультиматум.
      - Что-о? - рассмеялась.
      "Вышибла из колеи, а теперь веселится", - с неприязнью подумал Скачков, а вслух проговорил с усмешкой:
      - Как что? Наниматься в пастухи.
      - Не до шуточек... - Теперь в голосе слезы.
      "Ага, допекло, - обрадовался Скачков. - Подумай обо всем в одиночестве, оно полезно..."
      - Я не шучу, - сказал он и повесил трубку.
      Автобус был почти совсем пустой. Скачков примостился на переднем сиденье, за кабиной водителя, сидел, понурившись, смотрел в окно и ничего не видел: думал о своем.
      Что же случилось? Что вдруг выбило его из той колеи, по которой он так уверенно начал двигаться и, казалось, будет двигаться без конца? Почему у него такое настроение, будто он неожиданно очутился перед глухой стеной и заметался в растерянности, ничего не понимая.
      Действительно, что случилось?
      Его не уволили. Уволить не уволили, но... Выставили на собрании как последнего дурака. Будто он, Скачков, не работал, а только то и делал, что вредил промыслу. И главное - все слушали и верили. И никто его не защитил... Может, в словах Котянка была правда? Почему он, Скачков, считает, что все делал наилучшим образом? Не ошибался? Может, он и правда надутый карьерист, как сказала о нем жена? Задели его самолюбие и уже - трагедия. Только маскировался? Маскировался перед людьми, маскировался перед самим собой. Выдавал себя за другого. Городил всякую чепуху о призвании, о настоящем деле в жизни, болтал, что ему хочется работать поближе к родным местам. А может, им двигало только его оскорбленное самолюбие? А как же! Его давно задержали на служебной лестнице. Засиделся. Пусть засиделся, и не на маленькой должности, однако человек быстро привыкает к любой должности, и тогда ему хочется большего. Хотелось большего и ему, Скачкову. А то большее каждый раз кто-то перехватывал. В конце концов не выдержал и пошел в самые низы, мол, там живая работа, а не бумажный шум. Все кончилось тем, что дали щелчка, при всех раздели... Он, обиженный, задрожал от злости, только не на себя, а на всех, на весь мир... Если ты действительно не карьерист, если ты не страдаешь отвратительной фанаберией, то чего суетишься, не находишь себе места? Радуйся, что имеешь возможность работать в самых низах, о чем не раз говорил сам... Если быть последовательным, если быть верным своим же словам, надо оставаться здесь и не срывать с места жену - пусть работает, раз нашла себя. Может, она здесь почувствовала себя счастливой? Может, ради нее, ради ее счастья и стоит остаться? И не только ради этого. А чтобы сохранить все лучшее, что в нем есть. Чтобы бороться за лучшее в других. Но рассуждать легче, чем сделать! Он почувствовал, что у него не хватит сил остаться, не хватит сил сделать так, как подсказывает разум. Что-то в душе протестует. Точно вдруг раздвоился. Будто в нем живут два человека и вот сейчас схватились - кто кого... А может, он устал? И все светлое и мрачное, разумное и глупое перемешалось, как перемешиваются белок и желток в яйце-болтуне? Вот и едет, бежит и сам не знает куда...
      Деревья перед хатами позеленели, и вся деревенская улица от этого помолодела, повеселела, не казалась такой унылой, как осенью, когда он приезжал сюда с Дорошевичем. Вишни и груши оделись в белую кипень, будто окутались легким прозрачным тюлем. Розовым туманом дымились яблоневые сады вот-вот зацветут...
      Мать сидела у ворот на лавочке. Перед ней стояло ведро до половины с водой. Хотя день был теплый, на плечи она набросила ватник, а голову повязала теплым платком.
      Скачков поздоровался, взял ведро, напился через край. Вода была холодная, даже внутри все застыло, и какая-то пресная.
      - Лучше бы простокваши какой...
      - Напьюсь, мама, еще и простокваши, - он присел рядом. - Ну, как ты здесь?
      - Вот по воду ходила. Много не донесу, полведерка налила, принесла, села и сижу. В хате пусто, во дворе пусто, не хочется и заходить. Раньше хоть за коровой смотрела, а теперь погнали ее на луг, вернется только под вечер. - И поинтересовалась, глядя на сына: - А что без Аллы? Привез бы, давно же не была.
      - Приехал посмотреть, как сады цветут, - сказал, будто и не расслышав вопрос о жене. - Подумал, что давно не видел. Последний раз видел, когда еще в десятом классе был. С того времени весной ни разу не довелось побывать дома. Думаю, съезжу, побуду несколько дней. Вот и приехал.
      - Прошлой весной наш сад цвел. Весь белый стоял. Сучьев не было видно. Отцветал, так в межах и под забором как снега насыпано. Нынче не будет цвести. Разве что одна яблоня. Но у людей будут цвести. У некоторых каждый год цветут. А у нас через год. Как-то сразу пошло так. Один год пусто, другой густо. Ой, что же это мы сидим? Пойдем в хату.
      - Иди, а я воды принесу. - Скачков взял ведро, вылил воду, что была в нем, в палисадник под тополь, зашагал к колодцу.
      Ховра принесла кринку молока, положила на стол ломоть зачерствелого хлеба - за хлебом ходила в магазин раз в неделю.
      - Перекуси пока, потом бульбочки сварю, - сказала она и уселась у печки чистить картошку. Чистила и поглядывала на сына, который ел, казалось, без всякой охоты.
      - Может, у тебя что не так, Валера? - спросила. - Гляжу я на тебя, будто кто душу вынул. Может, с Аллой не поладили?
      - Да нет, мама. Все хорошо. Я же говорю, приехал посмотреть, как цветут сады.
      - Я подумала, может, из-за того пожара что... Отсюда виден был. Как туча черная, стоял над лесом. Я так испереживалась, так испереживалась, чего только не передумала...
      - У нефтяников, мама, такое бывает. Стихия.
      - Стихия ж... Это же надо, Параске так не повезло. Сколько натерпелась она, никто же не знает. Только трохи наладилось, и на тебе.
      - Подошел к ней на похоронах, посочувствовать хотел, а она и головы не подняла. Не узнала. Плакала все. Надо бы зайти к ней, может, помочь чем...
      - Ой сын, ничего ей не надо. Она же совсем... Встретили ее бабы, когда вернулась с похорон, она им и давай рассказывать, мол, не правда, что сын помер, это все придумали. И веселая такая, смеется. Сначала и поверили ей. Потом только догадались... А вечером прибежала в магазин, кричит, чтобы не прятали от нее сына, Ивана, что она все равно его найдет и покажет ему, где орехи растут. Насажал, кричит, одного лука да чеснока, чтобы горько было, а сам убежал за водкой. Бегает вокруг магазина, под крыльцо заглядывает, на склад ворвалась, в мешках шарила. Искала, пока бабы не сказали, что сын ее поехал в Гомель. Поверила. Успокоилась. Будто и наваждение прошло. Заплакала и пошла домой. Не дай бог такого... - Ховра помыла картошку, залила ее чистой водой, поставила чугун на шесток, достала из-под печи "козу": - На "козе" быстрее сварится... - И вышла за дровами.
      Скачков подался следом за матерью. В огороде еще ничего не делалось. Только у забора была вскопана небольшая грядка. Подумал, что надо бы помочь старухе посадить картошку, подумал равнодушно, как о чем-то очень далеком. Мельком осмотрел яблони - действительно, цвести не собирались... Вернулся во двор. Мать открыла калитку корове, которая вернулась из стада. Стуча грязными копытами - где-то лазила по илистому лугу, - корова влетела во двор, бросилась к ведру с пойлом.
      - Выпасов никаких, только набегается за день, - сказала Ховра.
      После ужина Скачков почувствовал, что его потянуло в сон. Не дождавшись, когда начнет темнеть, улегся. "Вот отосплюсь, может, и пройдет эта слабость, безразличие ко всему", - подумал, засыпая. На рассвете, как только мать загремела чугунами, проснулся. Почувствовал, что уснуть снова не сможет, - сон как рукой сняло. Сел на диване. Что же делать? Он не знал, что ему делать здесь, в деревне. Если бы не сказал матери, что пробудет здесь несколько дней, поехал бы обратно в Зуев. А что делать там, в Зуеве? Спорить с женой? Нет, лучше побыть здесь, пока не придет к какой-то определенности. А что здесь? Днями валяться на диване? Нельзя. Мать начнет допытываться, что с ним. Она и так, кажется, что-то заметила. Сбежать бы куда, чтобы никто не беспокоил, ни о чем не расспрашивал. Куда? А если пойти на рыбалку? А что? Хочешь, смотри на воду, хочешь, валяйся на траве, любуйся облаками в небе, никто не побеспокоит. Воздух, тишина... И удочка где-то должна быть. Несколько лет назад завез ее, думал, что приедет в отпуск порыбачить, да так и не собрался.