- Добрый вечер, Алла Петровна!
      - А-а, Иван... Ты здесь живешь?
      - Ага...
      Живой, чернявый, с цыганскими глазами, Иван был лучшим учеником класса. Учился почти на одни пятерки. Правда, диктант написал на четверку. Интересно, в каких условиях живет этот ученик? И следят ли за тем, как он делает уроки, его родители?
      - Кто у вас дома, Иван?
      - Мы и отец. Мама во вторую смену.
      - Зайти можно?
      - Пожалуйста, Алла Петровна. Только у нас такой ералаш...
      Алла Петровка остановилась за порогом. В коридоре были сдвинуты стулья, стоял скрученный в трубку ковер. Через открытые двери в комнату был виден большой круглый стол на толстых ножках. На столе лежали раскрытые книги, тетради. Наверное, дети учили уроки, да не доучили. Малыш в одной длинной майке ползал с тряпкой по полу - мыл... На кухне что-то шкварчало и булькало. Пахло жареным луком.
      Иван, едва они вошли, шмыгнул на кухню, и оттуда сразу вышел невысокий черноусый мужчина со смуглым лицом, на ходу снимая через шею передник.
      - Пройдемте, Алла Петровна, в наши апартаменты, - он шире распахнул перед ней двери, сказал что-то тихо карапузу, тот, прижимая тряпку к животу, вышел. Хозяин принес из коридора стулья, поставил у стола, пригласил сесть.
      Комната была небольшая. Вдоль боковых стен стояли деревянные кровати. На одной из них громоздились две раскладушки. За кроватью в углу виднелся небольшой буфет.
      - Вы извините, Алла Петровна, за беспорядок... Пришел с работы, вижу, квартира не убрана. Я и объявил тревогу. Один подметал, другой мыл, третий картошку чистил. На ужин драники делаем. Моя Лида их любит. Вот и решили порадовать ее. Эй, джигиты, где вы попрятались? - крикнул весело хозяин. Идите сюда!
      Мальчики топтались в дверях, прячась друг за друга. Только самый маленький вышел вперед, выставив обтянутый мокрой майкой живот.
      - Вот они какие, мои джигиты. Иван, Алесь, Павел, Андрейка. Мы с женой договорились - имена белорусские, а фамилия моя. Мустафаевы! Вот что, джигиты, запомните учительницу. Чтобы при встрече здоровались и кланялись. Ну все, идите на кухню, кончайте там. Ты, Иван, посматривай, чтобы драники не подгорели... - Когда мальчики вышли, Мустафаев улыбнулся: - Вот так и живем. Я вас, Алла Петровна, сейчас угощу чаем. Настоящим чаем.
      - Ой, спасибо, - начала отказываться Алла Петровна. - Я зашла только посмотреть, как вы здесь живете.
      - Чудесно живем. Когда я приехал на промысел, мне дали эту комнату. Потом привез свою Лиду, а потом... Лида часто говорит, что тесно, а я ей: это же, говорю, хорошо, что все в одной комнате. Все на глазах. Видишь, кто раскрылся или неловко лежит. У нас одна проблема. Джигиты не любят спать на кроватях, хотят на раскладушках. Раскладушки только две, больше не поставишь. Я им очередь установил...
      - Учиться-то как, помогаете детям?
      - Что вы, как я могу помогать? Я шесть классов имею, а Иван в седьмом. Он отца научит. Он и проверяет уроки у младших, а вечером докладывает нам с женой, как кто подготовился. Вы извините, я сейчас чайник...
      - Спасибо, я... - встала Алла Петровна, собираясь идти. Хотя ей было интересно, она не хотела засиживаться.
      - Алла Петровна, не надо меня обижать. Я вас угощу настоящим чаем. Если понравится, дам рецепт. И вы будете пить настоящий чай. Вы же не знаете, что такое настоящий чай. Разве можно жить на свете, не зная этого? Минуточку, Алла Петровна, я сейчас... - Он еще постоял в дверях и только после того, как увидел, что учительница снова села, вышел на кухню.
      Когда Алла Петровна возвращалась домой, над городом висела звездная ночь. Думала о том, что она сделала сегодня, чего добилась, о чем узнала. Ну прежде всего посмотрела, как живут ее ученики. У одних псиной пахнет, жареным лещиком или луком... Но, если говорить серьезно, радоваться нечему. С отцом Игоря Калинова не поговорила толком. Надо было бы остаться, послушать хозяина, самой высказаться. Теперь когда с ним встретишься?.. Нет, все же не хватает ей, Алле Петровне, твердости характера. У дамского закройщика совсем растерялась, не хотела спорить при детях. Хотя можно было выйти с ним в соседнюю комнату, поговорить там. Хорошо, что заглянула к Мустафаевым. Надо попросить мужа, чтобы поискали ему квартиру. А то о планах думает день и ночь, а с людьми, которые те планы выполняют, часто некогда и поговорить по душам...
      12
      Алесич надеялся, что Катя скоро вернется. Не могла же она пропасть надолго. Но прошла почти неделя, а ее не было. Алесич не выдержал и однажды, зайдя к мастеру, спросил, что с поварихой, почему ее не видно.
      - Она уволилась, - сказал Рослик и, вопросительно глянув на Алесича, добавил: - Уволилась и уехала.
      - Куда уехала?
      - Вот об этом она мне не доложила, - казалось, с сожалением проговорил мастер.
      Алесич вышел из вагончика. Остановился, глядя на буровую невидящими глазами. Надо что-то делать. А что? Пока он не имел об этом никакого представления. Ясно было одно: надо поскорее узнать, где Катя, куда она уехала. Странно, почему она ничего не сказала о своем отъезде ему, Алесичу. Может, не было возможности? Да нет, если бы захотела, могла бы прийти на буровую, позвать его. Могла бы, наконец, оставить записку. В конверт и ему на стол. Не оставила... Почему? Обиделась? А может, он для нее ничто, пустое место? Это он, Алесич, вообразил черт-те что, а она... Увидела, что мужик сохнет по ней, вот и решила исчезнуть, пропасть без следа. Пожалела, называется.
      Как бы там ни было, а он должен найти Катю и узнать правду. Но как найти? Где искать?
      В это утро Алесичу ни с кем не хотелось встречаться, тем более разговаривать. И хоть до подъема труб оставалось время, он залез в свою люльку, присел, прячась за бортиками от ветра, от людских глаз, и... заплакал. Слезы текли по лицу, остывая на осенней прохладе. Почувствовал, как щекочут они холодком щеки, шею. Первые приступы отчаяния, обиды, жалости к самому себе прошли, но душевное равновесие, покой не наступили. Появилось безразличие ко всему. Даже к работе, к той работе, в которой он всегда находил успокоение.
      Сквозь гул дизелей послышалось, будто кто-то зовет его. Поднялся, глянул вниз. Это мастер махал ему рукой, предупреждая, что начинают поднимать трубы.
      Хотя Алесич работал, как и всегда, старательно, даже, может быть, более старательно, однако работа не захватывала его, не помогла одолеть скверного настроения. Правда, уныние прошло, прошло и чувство жгучей обиды, которое еще недавно пронизывало его, зато более ясным и устойчивым стало безразличие ко всему, что его окружало. "Зачем он здесь? И вообще, что ему буровая?" Эти мысли не покидали его, пока он работал, держались в голове и после, когда работа кончилась и можно было спускаться вниз. Он еще долго стоял, прислонясь спиной к бортику, усталый, почти обессиленный. Если бы можно было, он устроился бы в люльке и на отдых. До утра.
      - Эй! - снова послышался голос мастера.
      А когда Алесич наконец спустился, тот посмотрел на него испытующе, вприщур:
      - Я уже хотел подниматься к вам... Что с вами? Не заболели?
      В этот вечер ему долго не спалось. Он лежал, подложив руки под голову, смотрел в темноту, не прислушиваясь к тому, что говорили товарищи, о чем спорили, что рассказывали. Его даже нисколько не беспокоила бессонница. Он был безразличен и к ней.
      Утром, выйдя из вагончика, остановился пораженный бесцветностью, серостью всего, что было вокруг. Какое скучное место, более скучного и представить себе невозможно, подумал он. Серые дали с редкими, пасмурными и какими-то сиротливыми перелесками. Маленькая рощица у шоссе с несколькими старыми деревьями, покалеченными ветром и временем. Груды труб и другого железья своей омертвелостью дополняли унылый пейзаж. И сами вагончики, с маленькими окнами, с облезлой синей краской, казались заброшенными, утонувшими в вязкой земле. Тонкий дымок, который нехотя вываливался из тонкой ржавой трубы над котлопунктом, еще больше подчеркивал эту заброшенность, сиротливость.
      Теперешнее настроение напоминало то, какое охватило Алесича, когда его не пустила Вера и он вынужден был поехать в деревню. Но тогда он был безразличен ко всему на свете, к самой жизни. Сейчас это безразличие связывалось только с этим клочком земли, где он работал и жил, где теперь не было ее, Кати Юрковец. Но... не исчезла же она с земли, где-то же есть! Ее можно найти, более того, ее необходимо найти. И - безотлагательно. Потому что с таким настроением ни жить, ни работать нельзя.
      Алесич подался в вагончик мастера.
      Рослик сидел у рации и, поглядывая в бумажку, что лежала перед ним, у кого-то требовал, чтобы ему срочно завезли трубы, химреагенты, солярку, иначе он вынужден будет остановить работы на буровой. Бросив телефонную трубку на рычаги, вскочил, увидел Алесича и не то возмутился, не то пожаловался.
      - Видели? Они еще там подумают... План давай, а как что для нас, так они еще будут думать, мать их... Зачем же гнать без оглядки, если ресурсов не хватает? Не понимаю... - И с тем же возбуждением, с каким только что говорил по рации, спросил у Алесича резко, нетерпеливо: - Вы ко мне?
      - К вам, Степан Юрьевич, - вздохнул Алесич.
      - Слушаю.
      - Хочу уволиться, Юрьевич.
      - Хе, надумал?! - засмеялся Рослик. - Через несколько дней все мы отсюда тю-тю... Вот-вот кончаем бурить. Конечно, если не завезут сегодня что надо, то покукуем и дольше. И все наши старания, все бессонные ночи коту под хвост.
      - Я сегодня хочу.
      - А почему вдруг сегодня?
      - Надо.
      - Что случилось?
      - Ничего не случилось.
      - А если не случилось...
      - Не надо упрашивать. Не могу. Не хочу. Разве этого мало? - Алесич уставился взглядом в пол, боясь поднять глаза на мастера.
      - Ха! Чудак! Разочаровался, неинтересно... Скоро нефть ударит. Вы же никогда не видели, как она пенится. Ради того, чтобы это увидеть, люди черт-те откуда едут. А ты... Сколько дней-то осталось. Увидите нефть, на всю жизнь останетесь нефтяником. А что?
      - Нет, Юрьевич.
      - Вы... действительно? - Рослик не верил или только делал вид, что не верит.
      - Не шучу. Ночь думал.
      - С какого числа? - вернулся к столу, раскрыл вахтенный журнал, уставился в него.
      - Хоть сейчас, - сказал Алесич.
      - Пишите заявление, - мастер достал из ящика стола лист бумаги.
      Алесич подошел к столу, немного наклонившись, написал то, что от него требовалось.
      Рослик сначала верил и не верил, но сейчас, увидев заявление, понял, что Алесич не шутит, и оторопел немного. Он еще раз прочитал заявление, силясь сморщить свой круглый, как колено, лоб, почесал пальцем под носом, будто его жиденькие усы вдруг зачесались, глянул на Алесича:
      - Дорогой мой, так у серьезных людей не делается. Об увольнении обычно предупреждают.
      - Я раньше не знал...
      - Через пару часов начнем поднимать свечки, а у меня нет верхового. Рослик встал, прошелся по вагончику, снова сел на свое место. - Не могу же я вашего напарника после ночной смены заставить стоять еще и дневную. Что прикажете делать?.. Вот что, Иван Андреевич. Давайте договоримся так. Держать вас силой не собираюсь. Но... прошу пару дней поработать. Через пару дней найду кого-нибудь. Пойми, я не темню. Новенького же сразу не поставишь. Сами видите, какое напряжение. Тут без опыта нельзя. Вы человек серьезный, думаю, что убеждать вас не стоит. Я прошу вас, пару дней каких-нибудь. А? Я вот сейчас и резолюцию напишу, но через два дня...
      - Раз надо, так надо, - согласился Алесич.
      Уверенность в том, что через два дня он покинет буровую и поедет в Зуев искать Катю, как-то успокоила его. Знал, что сейчас нечего переживать, маяться, надо работать. И Алесич работал. Может, даже лучше, чем когда-нибудь раньше. Потому что сейчас для него работа была не просто работой, а убежищем от одиночества, от душевной неустроенности. Даже тогда, когда ему не надо было стоять в своей люльке и подавать или ловить свечки, он все равно не оставлял буровую, не шел в вагончик отдыхать, как делали другие, не сидел на трубах с курильщиками. Он то возился у дизелей, проверяя смазку, то копался у насосов, подтягивая гайки, то часами стоял рядом с бурильщиком, наблюдая, как тот старается. Один раз даже взялся за рычаг вместо него. Проработал больше часа. Бурильщик сказал, что он, Алесич, молодец, все делает как настоящий профессионал, посоветовал не торчать в верховых, спускаться на землю и держать экзамен. Он, бурильщик, окажет ему в этом всяческое содействие.
      В конце второго дня, когда Алесич, переодевшись в бытовке, направился в свой вагончик, его перехватил мастер.
      - Хочу с вами посоветоваться, Иван Андреевич. - Он завел Алесича в свой вагончик, пригласил сесть, сам сел напротив, улыбнулся: - Говорят, в лесу опят много.
      - А не рано?
      - Хе!.. Они в этом году летом появлялись. Сам резал. Однажды полный рюкзак принес. Катя такой суп нам сварила... Однако я больше люблю зеленки. В том леске, что за шоссе, их осенью хоть косой коси. В прошлом году с женой целую выварку насолили. Они как раз начнутся, когда мы закончим бурить... Вы любите ходить по грибы?
      - Когда-то ходил, - пожал плечами Алесич, не понимая, куда клонит мастер.
      - Я сразу, как кончим бурить, беру отпуск - и по грибы. Ради грибов каждую осень иду в отпуск. Мне не надо ни моря, ни гор - грибы! А какой воздух в лесу! Чистота, тишина... Вы хоть и недавно у нас, не заработали еще отпуска, но могу вам его оформить. Поживете у матери, походите за грибами. Свои дела решите. Ждать отпуска недолго, может, с неделю. Не больше. Через месяц поедем вместе на новую буровую. Разве плохая у нас бригада? С такими молодцами...
      - Вы видели мое заявление? - спросил Алесич.
      - Что заявление? Заявление - бумажка... Я, Андреевич, серьезно. Вы прирожденный буровик. Я присматривался к вам. Золотые руки. И голова. Не хочется отпускать вас. Честно. Вы не то что умеете работать, вы работаете так, что стоял бы и любовался вами. С вдохновением работаете. Да что говорить? Вы же с первого дня работаете так, как будто всю жизнь на буровой. Я думал приставить вас к бурильщику, чтобы вы учились новой специальности, а тут вы с заявлением... Не понимаю... Вы не старый человек. Здесь у вас перспектива. Бурильщиком станете, потом мастером. Через пару лет, уверен. За это время я вас пропущу через все специальности. Мастер - это вам не лишь бы что. Главная фигура. Человеку наша профессия дает все. Моральные и материальные радости. В полной мере. Что еще надо? Только не ленись, старайся. Депутатом выберут, орденов навешают. Где вы еще такое найдете? А заработок? Вы же много где работали, сами говорили. Уверен, нигде столько не зарабатывали, как здесь. Так?
      - Так, - вздохнул Алесич.
      - Потом будет еще больше. Нам никто не запрещает и по две нормы давать. Наоборот, еще похвалят. А с вашими способностями... Все время вы бобылем не будете жить. А для семьи хороший заработок - это все. Раньше, когда я был рядовым рабочим, моя половина часто ворчала. А теперь, когда прихожу домой, не знает, где посадить, как лучше накормить. И сама барыней стала. На курсы шоферов бегает, легковушку ей покупай. Ходит задрав нос, как жена министра какого-нибудь, честное слово. Вот что такое мастер-буровик. - И неожиданно по-мальчишески заливисто рассмеялся: - И еще заметь, работаем не в дымном цеху, на свежем воздухе. Посмотри на наших. Все как Муромцы. Здоровые, краснощекие. Бледнолицых нет... Шутки шутками, а если говорить серьезно, лучшей профессии, чем наша, нет и не будет. Скажи, что не так, Андреевич.
      - Да так, - согласился Алесич.
      Рослик прицелился на Алесича прищуренными глазами, стараясь угадать, что у того на душе.
      - Может, не передавать ваше заявление в контору? Задержать?
      - Можно не передавать. Сам завезу.
      - Я думал, что убедил вас, - разочарованно сказал Рослик.
      - Убедили. Но остаться не могу.
      - Вам деньги не нужны?
      - Бывает, Юрьевич, что ничего не нужно.
      - Иван Андреевич, можно спросить еще...
      - Пожалуйста.
      - Неужели из-за нее? Стоит ли она того, чтобы из-за нее бросать работу? Вы об этом не думали?
      Алесич поднялся.
      - Если у вас все, я пойду? Заявление сам отвезу. Завтра буду в конторе.
      - Жаль, что мы не поняли друг друга. - Рослик протянул Алесичу его заявление. - Давайте, Андреевич, договоримся так. Если у вас этот туман или наваждение, не знаю, как сказать, пройдет, буду рад видеть вас на буровой.
      - Спасибо! - Алесич взял заявление и вышел.
      Получив в управлении буровых работ расчет, узнав в отделе кадров, что Катя действительно уволилась, хотя ее и уговаривали остаться, Алесич вышел на центральную улицу городка. Он шел по тротуару и внимательно присматривался к встречным женщинам. Старался разглядеть и тех, что шли по противоположной стороне улицы. С того самого момента, как он слез с вахтенного автобуса, его не покидало ощущение, что Катя где-то здесь, в этом городе, может, даже на этой улице. Он идет. И она идет, ему навстречу. Или стоит где-нибудь на автобусной остановке. Стоит и ждет. Его ждет, Алесича.
      Он прошел из конца в конец одну улицу, вторую, миновал железнодорожный переезд, за которым начинались частные домики. Здесь прохожие попадались все реже и реже. Остановился в нерешительности. Что делать дальше? Солнце завалилось за полдень, скоро спустятся сумерки... Не болтаться же ему до самого вечера на этих старых, пустынных, уже присыпанных желтыми листьями улицах! Алесич повернул назад, еще раз прошел центральную улицу, до самого универмага, потом долго толкался в набитом людьми универмаге, обойдя все три его этажа и уже перед самым закрытием, купив матери теплые сапоги, вязаную кофту и метров десять какой-то синей материи, которую брали нарасхват женщины, подался на автобусную остановку. Надеялся, что в материнской хате авось само собой придумается, как быть дальше.
      Он сидел в мягком кресле у окна, расслабившись, и немного спустившись вниз, утопив голову чуть не по самые уши в воротник плаща, изредка поглядывал сквозь запотевшие стекла на унылые поля, думал о Кате, думал спокойно, без прежней растерянности и отчаяния, как обычно и думается в дороге, ибо в дороге у человека всегда крепнет надежда, - он же движется, не стоит на месте. Да и однообразное покачивание, натужное и ровное гудение мотора успокаивали, навевали дремоту. Конечно, думал он, если бы тогда не рассказал Кате все о себе, она, может быть, и не убежала бы. А так... побоялась еще раз влипнуть. Мол, первый муж попался ревнивый, этот - алкаш. Не слишком ли много для одной женщины? И вот уехала неизвестно куда, попробуй найти! Может, махнула к родителям? А потом вернется? Нет, если бы надумала поехать к родителям, то сказала бы ему. Чего тут таить? Скорее всего, сбежала. Совсем и навсегда! Ну и пусть! Он, Алесич, поживет немного у матери, а потом тоже махнет... Куда? А может, даже и к Вере? А вдруг опомнилась, жалеет, что не пустила. А если опять не пустит? Нет, лучше рвануть на какую-нибудь стройку. В новом месте, среди новых людей быстро выветрятся из головы и Вера, и тем более Катя. Накатило от неустроенности и одиночества, а он и вообразил черт-те что. Пройдет время, он и вспоминать о ней перестанет.
      Когда Алесич, уже в сумерках, переступил порог хаты, мать сидела на скамеечке перед печкой. Отблески пламени падали из открытой настежь дверцы на пол, на стены, делая отступавшие к углам сумерки еще более плотными.
      Мать повернула голову на стук дверей, не заметила сына, снова уставила задумчивый взгляд на охваченные огнем дрова. Старуха была, как всегда, в заношенной кофте и юбке, в ботинках без шнурков, обутых на босую ногу.
      - Ты что, простудиться хочешь? - набросился на нее Алесич. - Могла бы какие-нибудь чулки надеть или онучи намотать... Неужели и по улице так ходишь?
      - Ой, сынок... - Мать смотрела и не верила своим глазам. Поднялась, стояла, беспомощно шевелила губами, не находя нужных слов.
      - На, обувай, - бросил ей под ноги новые сапоги. - Ну что глядишь? Померяй. Вдруг не подойдут.
      Параска присела на скамеечку, разулась, обула новые сапоги, недоверчиво спросила:
      - Мне такие?.. Разве я усижу в таких? Сразу сбегу... - И вдруг всхлипнула.
      - Ну что ты, мама? Носи на здоровье! - Он включил свет. - Что сидишь в темноте? Как ты живешь? Вот еще возьми! - Бросил ей в подол вязаную кофту, сверток материи. - Может, что сошьешь себе... Ну что приуныла? - Взял старую, расшатанную табуретку, присел тоже у печки. Обгорелой кочергой, которую помнил еще с детства, поправил дрова, те обрушились, задымили.
      - Как знала, что приедешь. Думаю, поставлю бульбу. Одна, так топлю грубку раз в неделю, а печь так и совсем не топлю. Сварю на "козе" какого-нибудь супчика. Ой, чем же мне тебя потчевать?
      - Как чем? - засмеялся Алесич, довольный, что так обрадовал мать своим неожиданным приездом и подарками. - Бульба варится? Варится. Огурцы есть? Есть. Сало есть? Есть. Чего еще надо?
      - Это все есть, а вот к этому... И сельмаг закрыт. Если бы знать...
      - Того, мама, не надо. Забыл я о том. Навсегда. Разве по мне не видно? Что ты навесила на глаза слез, как бобов? Посмотри нормальными глазами на сына! - Он достал из кармана чистый носовой платочек и вытер им под глазами матери.
      - Ой, побегу сальца принесу! - Растроганная, она подхватилась, побежала, впопыхах забыв оставить в хате обновы, выскочила с ними в сенцы. Вернулась, положила подарки на стол, взяла миску, опять вышла. Немного спустя снова воротилась - с ломтем сала, белого, как сыр, с миской квашеной капусты и соленых огурчиков.
      После ужина, когда первое волнение улеглось, они сидели на табуретках перед открытыми дверцами грубки, смотрели, как притухают красные угли. Старуха рассказывала последние деревенские новости. Вдруг она поднялась, подошла к столу, начала там что-то искать среди старых, пожелтевших газет.
      - Это же я забыла, сынок... Тебе письмо... - Она подала ему конверт.
      Алесич по почерку догадался, что писала Вера.
      "Привет! Только не подумай, что я вдруг решила просить тебя вернуться. Этого никогда не будет, можешь быть уверен. Хватит того, что я отдала тебе молодость. Как же, такой красавец вскружит голову любой девке. Не сумела разобраться, что ты за человек. А когда разобралась... Поздно было! Но ничего, больше такой дурой не буду. Понимаешь? Никогда! У меня рука не поднялась бы теперь писать, если бы не сын. Поздно я тебе показала на двери. Надо было сделать это раньше, когда он был поменьше. А то все допытывается, когда отец вернется со своего лечения. Иногда не слушается меня, капризничает. Становится нервным. Все пристает, где отец. Думаю, уж не сказал ли ему кто-нибудь, что ты приезжал? Так вот, договоримся так. Я сказала ему, что ты после лечения поехал на работу в одно секретное место, поработаешь там лет пять и вернешься. За пять лет мальчик подрастет, поумнеет, тогда ему и отец будет не нужен. А пока нужен. У всех товарищей есть отцы, он тоже хочет иметь отца. Я как-то сказала, что приведу нового, так ни в какую. Говорит, из дома убегу. У него такой же дурной характер, как и у тебя. Не знаю, что делать. Ты ему присылай письма. Хоть одно в месяц. Пусть знает, что отец не забывает его. Конечно, было бы хорошо, если бы присылал хоть изредка десятку-другую. Хотя... откуда у тебя те десятки, когда рот дырявый. Пиши. Твои письма успокоят его, может, помогут ему стать человеком..."
      Алесич скомкал письмо, бросил в горящие угли. Бумага почернела, расправилась, задымила и занялась красным пламенем. Упершись руками в колени, он сидел на низкой табуретке, молча наблюдая, как догорают, подергиваясь пеплом, угли в грубке. Нет, после такого письма не поедешь. "Отдала молодость..." Будто он ничего не отдал! Что ж, пусть поживет одна. Одумается, поздно будет.
      Вспомнился сын, вспомнился еще маленьким, когда пестовал его на руках, а тот ахал беззубым ротиком, вспомнилось, как маленьким рылся в песочнице и, увидев отца, бежал навстречу, спотыкаясь в своих растоптанных сандаликах. Ему, пьяному, не хотелось брать сына на руки, стыдился его или что, и сам не знает, и он приказывал ему идти назад. Сын обижался, потом весь вечер капризничал. А он, Алесич, лежал на диване в дреме и слышал, как Вера выговаривала малому: "И беда мне с такими мужиками... Один пьяница, другой плакса..." И еще слышал, как она кричала: "Иди, пусть отец пожалеет тебя!" Не выдержал тогда Алесич, вскочил: "Я тебе покажу, как любить сына, я тебе покажу..." - и набросился на жену с кулаками. Вера вызвала милицию. Когда Алесича выводили из дома, он не видел сына, только слышал его пронзительный плач. Потом, в вытрезвителе, этот плач всю ночь стоял у него в ушах. Алесич несколько раз просыпался от детского плача, требовал, чтобы Вера не дрыхла, а успокоила сына. Утром алкоголики приставали с расспросами, какую это Веру он будил ночью. Вспомнилось и счастливое личико сына, когда он в новенькой форме вместе с отцом первый раз шел в школу. Алесич обещал после занятий встретить его. Не встретил. По дороге заглянул в пивной бар и забыл о сыне. Приплелся домой уже в сумерках.
      В тот вечер его снова забрала милиция. В милиции продержали пятнадцать суток. А вот отпустили ли его домой из милиции или сразу отправили на лечение, не помнит.
      - Слушай, мам, как отсюда деньги посылают? - спросил Алесич.
      - Кто как. Кто на почту ходит, кто отдает почтальонке. Она и посылает, - ответила Параска, потом, помолчав, добавила: - Наша почтальонка очень аккуратная.
      - Занеси ей... Пусть пошлет сыну... - Он достал из кармана записную книжку, вырвал листок, написал адрес, отсчитал деньги. - Отнеси. Здесь триста рублей. Себе оставь сотню. Может, у кого занимала, так отдай...
      - Не много ли? Это же больше, чем моя пенсия за год... - Старуха смотрела на деньги такими глазами, как будто впервые видела столько.
      - Отнеси, мам. Пусть пошлет.
      - Себе-то хоть оставил?
      - Хватит. Теперь, мам, у меня денег много. Пить бросил, а мороженое есть не научился.
      Несколько дней Алесич прожил у матери. Отсыпался, днями бродил по деревне, засиживался с кем-нибудь на лавочке в затишке, одним словом, постепенно приходил в себя. Отдохнув, снова затосковал, не находя себе места. Стал собираться. Матери сказал, что надо на работу. А про себя думал, что вот поедет, поищет Катю, если не найдет, тогда и примет окончательное решение, как быть дальше. Ему хотелось найти, но он готовил себя к худшему.
      В конторе райпотребсоюза сказали, что никакая Катя Юрковец в их системе не работает. Посоветовали обратиться в заводские столовые. Даже дали номера телефонов некоторых из них, разрешили позвонить прямо от них. Подсел к столу, начал названивать. Никто ничего не знал. Из райпотребсоюза вышел разочарованный. Увидев неподалеку на низком строении с широкими окнами надпись "Кафе "Ягодка", решил заглянуть туда, подкрепиться, а потом сходить к Скачкову. Может, предложит какую работу. В дверях остановился, высматривая сквозь густой синий дым, висевший над столами, свободное место.
      - Алесич! - услыхал вдруг свою фамилию.
      Присмотрелся. Из-за столика в самом углу поднялся и, цепляясь ногами за стулья, направился к нему высокий широкоплечий Хвостиков, верховой с триста пятой, сменный Алесича.
      - Иван Андреевич! Иван Андреевич! - Растопырив сильные руки, обнял его до хруста в плечах, ткнулся носом куда-то в шею. - Пошли, дорогой, побудь с нами. Сколько вместе вкалывали, а ни разу не посидели за одним столом. Пошли! У нас праздник. Нефть! Получили нефть! И где? Где и не ждали. Ниже, чем по проекту. Знаешь сколько ее там? Море!
      Еще кто-то помогал Хвостикову уговаривать Алесича, кто-то уже тащил для него стул.
      - Я, ребята, того, я не могу, - попробовал отказаться Алесич.
      - Ну хоть посиди с нами. Событие же! - Хвостиков налил ему в стакан водки. - Ну, дорогой... Я скажу, ты очень хороший человек. Жалко только, что бросил нас. Это же ты меня заменил. Помнишь? Я прошусь у мастера, пусти к старухе, а он - некем заменить. А тут ты.
      - Поздравляю с победой, но... - пожал плечами Алесич.
      - Никаких но, - возвысил голос Хвостиков. - Столько работали вместе и... ни разу не посидели, как люди. Может, больше и не встретимся. Слушай, а почему ты уволился?
      - Что ты пристал? - прервал Хвостикова другой буровик, фамилии которого Алесич не знал. - Дай человеку выпить.
      - Андреевич, тормозишь компанию, - кричали кругом чуть не хором.
      Алесич видел, что его не поймут, если он откажется, станут и слушать. Может, лучше выпить да поскорее исчезнуть, чтобы не хватить лишку? От полстакана ничего с ним не сделается... Чокнулся, выпил. Не прошло и часа, как он уже забыл о том, зачем приехал в Зуев, сидел, пил, сколько наливали, вместе со всеми горланил песни. Временами откуда-то издалека наплывала тревога, но он тут же отгонял ее, как отгоняют случайно залетевшую муху.
      Из кафе вышли все вместе. Еще постояли немного, поговорили, а потом разошлись. Никто не поинтересовался, куда Алесич идет, есть ли ему куда идти. Он остался на тротуаре. Стоял, поглядывая по сторонам, не понимая, каким образом очутился здесь, не зная, что делать дальше. Увидев через улицу на автобусной остановке группку людей, направился туда. Вот он сейчас сядет и поедет. Куда поедет - не знал. Знал только, что поедет.
      Подошел автобус. Люди начали толпиться у дверей. Алесич побежал. Конечно, на этот он не успеет, куда там, хоть и старается изо всех сил. И вдруг увидел Катю. Она стояла на подножке, возвышаясь над всеми, оглянулась, увидела его, рванулась назад, но ее впихнули в автобус, и тот тронулся, дыша едкой гарью. Размахивая руками, Алесич побежал следом. Увидев "Волгу", которая шла навстречу, бросился наперерез. Машина сильно тормознула, ее занесло на тротуар.
      - Выручай, браток, - подбежал Алесич к водителю. - Выручай, дорогой...
      - Сначала иди проспись, - зло гаркнул тот.
      - Гражданин! - вдруг кто-то взял Алесича за плечо.
      Он оглянулся. Рядом стоял милиционер.
      - Пусть поподметает улицы, тогда, может, перестанет бросаться под колеса, - возмутился кто-то из прохожих.
      - Товарищ сержант, да я... - начал проситься Алесич. - Мне срочно надо догнать автобус. Понимаешь?
      - Пройдемте в отделение, там разберемся, - довольно приветливо пригласил Алесича милиционер.