Этот мужчина и эта женщина едут на иномарке. Машина стоила триста двадцать тысяч франков, Как ни странно, в автосалоне мужчина больше всего колебался из-за стоимости наклейки об уплате дорожного налога.
 
      Жиклер барахлит. Мужчину это безмерно раздражает.
      В понедельник он попросит секретаршу позвонить Саломону. На мгновение у него мелькает мысль о грудках секретарши - они такие маленькие. Он никогда не спал со своими секретаршами. Во-первых, это вульгарно, а во-вторых, в наши дни на этом можно потерять много денег. Он вообще больше не изменяет жене, с того самого дня, как они с Антуаном Сеем подсчитали, играя в гольф (ну, чисто гипотетически, конечно!), во что каждому из них обошлись бы алименты. Он и его жена едут в свой загородный дом. Это очень красивая ферма под Анже. Прекрасные пропорции.
 
      Они купили его практически за бесценок. Но вот ремонт и переделка…
      Деревянные панели во всех комнатах, камин, который сначала разобрали, а потом собрали по камешку, - он влюбился в этот камин у антиквара-англичанина с первого взгляда. На окнах - тяжелые драпировки с кистями. Суперсовременная кухня, камчатные полотенца и столешницы из серого мрамора. Ванные комнаты при каждой спальне, мебели немного, зато вся антикварная. На стенах - гравюры XIX века со сценами охоты, вот только рамы, пожалуй, чересчур золотые и слишком широкие.
      Чуточку попахивает нуворишеством, но хозяева, к счастью, этого не ощущают.
 
      Мужчина в «костюме выходного дня»: на нем твидовые брюки и голубой кашемировый свитер с высоким воротом (подарок жены на пятидесятилетие). Ботинки от Джона Лобба - от этой марки он не откажется ни за что на свете. Носки на нем, естественно, фильдекосовые и длинные - до середины икры. Это нормально.
      Он довольно лихо ведет машину, обдумывая дела. По приезде нужно будет поговорить со смотрителями о доме, о хозяйстве, о подрезке буковых деревьев, о браконьерах… Как же он все это ненавидит.
      Он не любит, когда его держат за идиота, а эти двое смотрителей над ним просто издеваются. За работу они принимаются в пятницу утром, спустя рукава начинают лениво бродить по участку - да и то только потому, что знают: вечером приедут хозяева, и нужно изобразить вид деятельности.
      Ему следовало бы вышвырнуть их вон, но сейчас у него совершенно нет на это времени.
      Он устал. Ему осточертели его компаньоны, любовью с женой он практически не занимается, ветровое стекло напоминает комариную братскую могилу, и все так же барахлит жиклер.
 
      Женщину зовут Матильда. Она хороша собой, но на ее красивом лице читается горечь ее жизни.
      Она всегда знала об изменах мужа, и ей точно известно, что теперь он хранит ей верность исключительно из-за денег.
      Она с грустным видом сидит на «месте смертника» - как всегда во время их бесконечных субботне-воскресных поездок.
      Она думает, что никогда не была любима, что у нее нет детей, а еще - о малыше сторожихи, которого зовут Кевин, в январе ему исполнится три годика. Кевин - какое ужасное имя. Будь у нее сын, она назвала бы его Пьером - в честь своего отца. Она вспоминает, какую ужасную сцену закатил ей муж, когда она заговорила об усыновлении… Но вместе с тем она думает о том миленьком зеленом костюмчике, который заприметила несколько дней назад в витрине «Черутти».
 
      Они слушают « Fip ».Хорошая радиостанция: классическая музыка - это надежно, а музыка разных народов всегда создает впечатление, что ты открыт всем ветрам мира, и короткие выпуски новостей - такие короткие, что чужие несчастья не успевают пробраться к тебе в салон.
 
      Они проехали пункт оплаты за проезд. Они так и не сказали друг другу ни единого слова, а до дома еще ох как далеко.
 

      Ну, вот она я, иду по улице Эжен-Гонон.
      Это целая программа. Заданный маршрут.
      Да вы что? И правда не знаете улицу Эжен-Гонон? Бросьте, вы меня разыгрываете!
      По обе стороны этой улицы стоят маленькие каменные домики, в маленьких садиках ухоженные лужайки, на окнах - навесы из кованого железа. Знаменитая улица Эжен-Гонон в Мелоне.
      Ну конечно вы знаете Мелон… Тюрьму, сыр бри - которому не помешала бы лучшая реклама, - и железнодорожные аварии.
      Мелон.
      Шестая зона по проездному билету.
 
      Я несколько раз в день прохожу по улице Эжен-Гонон. Четыре раза в общей сложности.
      Я иду на факультет, возвращаюсь с факультета на обед, затем снова на факультет и обратно.
      К концу дня я как выжатый лимон.
      Ну, внешне это никак не проявляется, но себя-то чего обманывать! Десять лет подряд по четыре раза на дню ходить по улице Эжен-Гонон в Мелоне, направляясь на факультет права, чтобы сдать экзамены и получить наконец специальность, которая тысячу лет никому не нужна,… Гражданский кодекс, уголовный кодекс, лекции, конспекты, статьи, абзацы наизусть и бесконечный Даллоз /Даллоз - Виктор Алексис Дезире (1795-1869). Французский юрисконсульт. Создал вместе с братом Арманом издательство, опубликовавшее «Справочник по французскому законодательству и общему праву»/ - полный набор удовольствий! И все это ради профессии, которая заранее вызывает у меня отвращение.
      Ну признайте - есть от чего дойти до ручки к концу дня.
 
      Итак, в данный момент я в третий раз на сегодня прохожу привычным маршрутом. Я пообедала и решительным шагом возвращаюсь на юридический факультет Мелонского университета… Гип-гип, ура! Закуриваю. Обещаю себе - это последняя!
      И сама же смеюсь: две тысячи первая последняя в этом году…
      Иду вдоль маленьких белых домиков. Вилла «Мари-Тереза», вилла «Радость моя», вилла «Тихое гнездышко».Весна. У меня начинается депрессия. Нет, ничего серьезного не происходит: ни крокодильих слез, ни транквилизаторов, ни отсутствия аппетита, ни желания закрыться у себя и никого не видеть.
      Просто меня все достает - как это ежедневное «четырехразовое» путешествие по улице Эжен-Гонон. Кто знает, тот поймет.
       Не вижу тут никакой связи с весной…
      Погоди-ка. Весна. Птички галдят на тополиных ветках с набухшими почками. Коты устраивают по ночам адские разборки, селезни обхаживают уток на берегах Сены. И еще влюбленные. Не говори мне, что ты их не замечаешь, они повсюду. Слюнявые поцелуи, джинсы, которые вот-вот лопнут в районе ширинки, шаловливые ручонки и ни одной свободной скамейки. Я от этого с ума схожу.
      Шизею. Вот и все.
 
       Завидуешь? У тебя никого нет?
      Я? Завидую? Мне - одиноко? Неееет, конечно, нет… ты что, издеваешься?
      (…)
      Пффф, несешь невесть что. Не хватало мне только завидовать этим придуркам, задолбавшим всех своим желанием. Черт-те что.
      (…)
      Ну да, да, да! Я завидую! Что, не заметно? Может, тебе очки дать? А то ты не видишь, как я завидую, как дохну от зависти, как мне не хватает лююююббвви.
      Не видишь, да? Ну, тогда уж и не знаю, что еще тебе нужно…
 
      Сама себе я напоминаю персонаж художника Бретешера: девушка сидит на скамейке, на шее у нее картонка, на картонке написано: «Я хочу любви!», - и из глаз ее фонтаном брызжут слезы. Ну вылитая я. Всем картинкам картинка.
      Нет, я уже не на улице Эжен-Гонон (у меня все-таки есть чувство собственного достоинства), я в «Прамод».
      «Прамод» несложно себе представить, они есть повсюду. Большой магазин, забитый недорогой одеждой - среднего качества, ну ладно, скажем - пристойного качества (я же не хочу, чтобы меня уволили!). В «Прамод» я работаю, зарабатываю деньги - это мои сигареты, мой кофе-эспрессо, мои ночные тусовки, мое дорогое белье, мой любимый Герлен, моя косметика, книжки, походы в кино. Короче - мое все!
 
      Я ненавижу работу в «Прамод» - но что поделаешь? Носить дешевые тряпки, брать фильмы напрокат в видеоклубе Мелона, записываться в очередь на последнего Джима Харрисона в муниципальной библиотеке? Нет уж, лучше сдохнуть. Или работать в «Прамод». Да и вообще, если хорошенько подумать, то обслуживать толстушек-модниц гораздо приятнее, чем задыхаться от вони горящего масла в «Макдональдсе». Проблема в моих коллегах. Вы скажете - ну, девочка, проблема всегдав коллегах.
      Ага, конечно, но вы наверняка не знакомы с Мэри-лин Маршандиз. (Кроме шуток, управляющую центральным «Прамод» в Мелоне действительнозовут Мэрилин Маршандиз /Игра слов: по-французски «marchandise» - товар…/ Это судьба.)
 
      Итак, ну конечно, вы ее не знаете, а между тем она самая управляющая из всех управляющих «Прамод» во Франции. И вульгарная до ужаса.
      Не знаю, как бы ее лучше описать. Дело даже не в ее внешности, хотя… ее отросшие крашеные волосы, черные у корней, мобильник, болтающийся у нее на бедре… Фу, гадость… Но, думаю, дело все-таки в ее душе.
      Невозможно описать, что такое вульгарная душа.
 
      Вы только посмотрите, как она разговаривает со своими служащими. Как с ничтожествами. У нее брезгливо оттопыривается верхняя губа - должно быть, она считает нас жалкими личностями, абсссолютными кретинками. Ко мне она относится хуже всего. Я - интеллектуалка. Из тех, что делают меньше орфографических ошибок, чем она сама, - а это доводит ее до исступления.
      «Магазин будет закрыть с 1 по 15 августа».
      Погоди, дорогая… тут у нас проблема.
      Тебя что, никогда не учили спрягать глаголы?
      Не знаешь, как проверять? Так вспомни! Ну? Видишь, ничего сложного! Разве не здорово?
      Ух ты, как она на меня смотрит! Ага, переписывает объявление:
      «ЗАКРЫТИЕ! С 1 по 15 августа».
      Я ликую.
      Говоря со мной, она удерживает верхнюю губу на месте, но это ей дорого дается.
 
      Заметьте, я трачу силы не только на то, чтобы дрессировать нашу управляющую, - я вообще много чего умею.
      Дайте мне любую клиентку - я одену ее с головы до ног. Плюс аксессуары. Почему? Да потому, что я на них смотрю. Прежде чем советовать, я смотрю на клиентку. Я вообще люблю смотреть на людей. Особенно на женщин.
      Даже в самой заурядной всегда что-то есть. По крайней мере одно есть точно - желание быть красивой.
 
      «Марианна, что я вижу? Летние боди все еще на складе, может, ты наконец этим займешься!…»
       Я все должна им говорить, черт знает что такое…
      Иду, иду. Куда я денусь!
      Я хочу любви.
      Субботний вечер, Saturday night fever.
 
      «Милтон» - это ковбойский салун Мелона, я пришла с подружками.
      Слава богу, что они здесь. Они хорошенькие, смешливые, любят повеселиться от души и знают, чего хотят.
 
      Я слышу, как на парковке скрипят шины, негромко урчат «харлеи» и щелкает зажигалка «Зиппо». Нам подали приторно-сладкий коктейль от заведения: явно сэкономили на шампанском, восполнив его гренадином, видно, считая, что девушки любят гренадин… Я спрашиваю себя: «Что, черт побери, ты здесь делаешь?!» У меня тоска. Состояние тревожности, говоря научным языком. Глаза щиплет. Хорошо, что я ношу линзы, да и на дым свалить можно.
 
      - Привет, Марианна, ты как? - спрашивает меня киска, с которой мы учились в старших классах.
      - Привет!… - чмок-чмок-чмок-чмок… -Хорошо. Рада тебя видеть, давно мы не встречались… Что поделывала?
      - А тебе не сказали? Я ездила в Штаты,постой, ты не поверишь, это был полный отпад. Лос-Анджелес, дом просто сказка: бассейн, джакузи, вид на океан. Умереть - не встать, и хозяева такие милые, совсем не похожи на надутых америкосов. Нееет, это был просто улет!
 
      Она встряхивает своей калифорнийской прической, показывая, насколькоей всего этого не хватает.
 
      - Видела Джорджа Клуни?
      - Кого?… Ты к чему это?
      - Да просто так. Подумала, может, ты еще и с Джорджем там встречалась, вот и все.
      - У тебя какие-то проблемы, - заключает она и отправляется вешать лапшу на уши поразвесистее, мечтательница, работавшая на америкосов за еду и жилье.
 
      Глядите-ка, кто к нам идет… Ну вылитый Буффало Билл.
      Тощий молодой человек с выступающим кадыком и маленькой любовно ухоженной бородкой - ну просто чудо как хорош! - приближается к моим сиськам и пытается вступить с ними в контакт.
       Он:Мы уже встречались?
       Мои сиськи:…
       Он:Ну конечно! Я вспомнил - ты была в «Гараже» на Хэллоуин?
       Мои сиськи:…
       Он не сдается:Ты француженка? Do you understand те ?
       Мои сиськи :…
      Буффало рывком поднимает голову. Оказывается, у негой лицо есть.
      Он жестом театрального отчаяния скребет бородку и погружается в глубочайшую задумчивость.
      -  From where are you from?
      Уйййяяя, Буффало! Да ты спикаешьна ихнемязыке!
      - Я из Мелона, живу на Вокзальной площади в доме четыре и хочу сразу тебя предупредить, у меня нет стереосистемы на балконе.
      Хррр, пшшш - он снова чешет бороду.
 
      Я должна сейчас же отсюда убраться, совсем ничего не вижу, черт, эти блядские линзы совсем меня доконали.
      А ты еще и грубиянка, птичка моя.
 
      Я стою перед «Милтоном», мне холодно, я плачу как ребенок, я мечтаю оказаться не важно где, только не здесь, я спрашиваю себя, как мне возвращаться домой, я смотрю на небо, ищу звезды - но даже их нет. И вот я уже рыдаю взахлеб.
      В подобных случаях, когда ситуация становится совсем уж отчаянной, самое умное, что я могу сделать… это… позвонить сестре…
      Биип-бииииипп-дзз…
      - Да… (Голос сонный.)
      - Алло, это Марианна.
      - Который час? Ты где? (Раздражение в голосе.)
      - Я в «Милтоне», ты можешь меня забрать?
      - Что происходит? Что с тобой? (Тревога в голосе.)
      Я повторяю:
      - Можешь за мной приехать?
      Кто-то мигает фарами на другом конце стоянки.
 
      - Давай, садись, старушка, - командует сестра.
      - Ты приехала в бабушкиной ночной рубашке!!!
      - Заметь, я старалась прибыть как можно скорее!
      - Ты заявилась в «Милтон» в прозрачной ночной рубашке в стиле ретро! - Я помираю со смеху.
      - Во-первых, я не собираюсь выходить из машины, во-вторых, она не прозрачная, а ажурная, тебе в «Пра-мод» разве не объясняли разницу?
      - А если у тебя кончится бензин? Не говоря уж о том, что тут и так найдется немало старых охотников до тебя…
      - Покажи… где, кто? (Интерес в голосе.)
      - Смотри, вот там, это случайно не «господин Тефаль»?…
      - Подвинься… Смотри-ка, ты права… Боже, какой урод, он стал еще страшнее. И на чем он теперь ездит?
      - Это «опель».
      - Ну да, конечно, видела на заднем стекле наклейку « The Opel touch »?…
      Она смотрит на меня, и мы ржем как сумасшедшие:
      1) над старыми добрыми временами
      2) над «господином Тефалем» - который больше всего боялся к кому-нибудь «прикипеть»
      3) над дурацким «опелем», который его олицетворяет
      4) над его рулем в мохнатом чехле
      5) над его черной кожаной курткой, которую он надевает только по выходным, и над безупречно отпаренной складкой на джинсах «Levis 501», которые усердно ему наглаживает мамочка.
      Нам хорошо.
 
      Сестрица на своей дорогой машине лихо выруливает с парковки, слышен визг колес, на нас оборачиваются, она говорит мне:
      - Жожо меня растерзает, когда увидит покрышки… Сестра смеется.
      Я вынимаю линзы и откидываю спинку сиденья.
 
      Мы входим на цыпочках, потому что Жожо и дети спят.
      Сестра наливает мне джин-тоник, но без «швепса», и спрашивает:
      - Что не так?
      И я рассказываю. Ни на что не рассчитывая, потому что психолог из моей сестры - никакой.
      Я говорю ей, что мое сердце похоже на большой пустой мешок, огромный мешок, куда можно было бы запихнуть целый караван-сарай, но он пуст.
 
      Я употребляю слово «мешок» сознательно - я имею в виду не жалкие пакеты из супермаркета, которые то и дело рвутся. Мой мешок… ну, тот мешок, который я себе представляю… он огромный, квадратный, в сине-белую полоску… похожий на те, что носят на голове большие мамки-негритянки на Барбадосе…
 
      - Да брось ты… все не так плохо, - говорит моя сестра, наливая нам еще по одной.
 

      Баб у меня было без счета, но я не помню лица ни одной из них.
      Нет, действительно, я не выпендриваюсь и не лукавлю. Знаешь, с той кучей денег, которую я сегодня зарабатываю, окруженный всеми этими угодливыми задницами, я могу себе позволить обойтись без пустого трепа.
      Я так говорю, потому что это правда. Мне тридцать восемь лет, и я почти ничего не помню о собственной жизни. Я забыл своих женщин - как, впрочем, и все остальное.
      Иногда мне случается увидеть в старой газете - из тех, что валяются в сортирах, - свое фото в обнимку с какой-нибудь цыпочкой.
 
      Ну вот, тогда я читаю подпись под снимком и выясняю, что девушку зовут Летиция, или Соня, или еще хрен знает как, снова смотрю на фото и как будто даже узнаю ее: «Ну да, конечно, Соня - темноволосая малышка с виллы "Барклай", любительница пирсинга, благоухающая ванилью…»
      Но в действительности все совсем иначе. И ничего такого мне не вспоминается.
      Как полный идиот я твержу про себя - «Соня, Соня, Соня…» - откладываю газету в сторону и принимаюсь искать сигареты.
 
      Мне тридцать восемь лет, и я осознаю, что жизнь моя катится ко всем чертям. Что-то такое во мне сломалось. Одного щелчка бывает достаточно, чтоб на несколько недель выбить меня из колеи. Тут однажды кто-то заговорил при мне о войне в Заливе, так я обернулся и спросил:
      - А когда она была, эта война?
      - В 91-м, - последовал ответ, словно я нуждался в простом уточнении… Но гребаная правда заключается в том, что я даже не слышал никогда ни о какой войне в Заливе.
      Да пошла она к черту, эта война в Заливе.
      Не видел. Не слышал. Тот год вообще выпал из моей жизни.
      В 91- м меня тут не было.
      В 91- м я путешествовал по собственным венам и не заметил никакой войны. Ты скажешь: «Далась тебе эта война!» Но она -просто удачный пример.
      Я почти все забываю.
      Прости меня, Соня, но это так. Я тебя не помню.
 
      А потом я встретил Эмбер.
      От одного звука ее имени мне становится легче. Эмбер.
      В первый раз я увидел ее в студии звукозаписи на улице Вильгельма Телля. Мы опаздывали со сроками уже на неделю, и все вокруг доставали нас разными страшилками о деньгах и неустойках.
      Что ж, всего не предусмотришь. Это попросту нереально. Никто ведь не знал, что выписанный из Штатов суперзвуковик (его гонорар был просто золотым, но мы хотели потрафить хозяевам фирмы) срубится после первой же «дороги»!
      - Усталость и разница во времени не пошли ему на пользу, - так сказал наш доктор.
      Конечно, это все чушь собачья и никакая разница во времени тут ни при чем.
      Америкоса просто жадность сгубила: употребил меньше, чем хотел, но больше, чем мог. Тем хуже для него. Теперь он выглядел полным идиотом со своим жалким контрактом, согласно которому собирался пустить в пляс всех французских девчонок…
      В общем, момент был тяжелый. Я не вылезал на свет божий несколько недель, дошел до ручки и уже не решался потереть ладонями лицо, чувствуя, что кожа вот-вот лопнет, или растрескается, или же еще какая дрянь приключится.
      Под конец я уже и курить не мог - так сильно болело горло.
 
      Фред давно уже меня доставал с какой-то там подругой своей сестры. Она, мол, фотограф и жаждет сопроводить меня в турне. Сама - фрилансер, но фотографий продавать не станет. Будет снимать для себя.
      - Слушай, Фред, отвянь, а…
      - Да ладно, брось, ну что, от тебя убудет, если я приведу ее как-нибудь вечером? Ты и не заметишь!
      - Не люблю фотографов, не люблю администраторов, не люблю журналистов, не люблю, когда лезут в мою жизнь, не люблю, когда на меня пялятся. Можешь ты это понять или нет?!
      - Черт, ну не будь занудой, всего один вечер, пара минут! Тебе и говорить с ней не придется, ты ее даже не увидишь. Сделай это для меня, ну, дружище! Сразу видно - ты не знаком с моей сестрой, она любого достанет.
      Только что говорил, что все забываю, - а вот этого, как видишь, не забыл.
 
      Она вошла в студию через маленькую дверь, что справа от монтажных пультов. Шла на цыпочках, словно извиняясь всем своим видом. Одетая в белую маечку на тонких бретельках. Из-за стекла я не сразу разглядел ее лицо, но, когда она села, заметил, какие маленькие у нее сиськи, и тут же захотел их потрогать.
 
      А потом, чуть позже, она мне улыбнулась. Но не так, как мне обычно улыбаются девицы, довольные уже тем, что я на них смотрю.
      Она улыбнулась просто, чтобы доставить удовольствие мне.
      Никогда еще запись не тянулась так долго, как в тот день.
 
      Когда я вышел из своей стеклянной клетки, ее уже не было.
      Я спросил Фреда:
      - Это подруга твоей сестры?
      - Ну да.
      - Как ее зовут?
      - Эмбер.
      - Она ушла?
      - Не знаю.
      - Ччерт…
      - Что?
      - Ничего.
 
      Она появилась снова в последний день. Поль Акерманн организовал маленький «междусобойчик» в студии - «чтобы отпраздновать твой будущий золотой диск», он так и сказал, этот придурок. Я только что вышел из душа - голый по пояс, вытирая мокрые волосы краем полотенца, - и тут Фред мне ее представил.
      Я, словно пятнадцатилетний подросток, не мог выдавить из себя ни слова, а потом и вовсе уронил это гребаное полотенце.
      Она снова мне улыбнулась - как тогда, в первый раз.
 
      Кивнув на бас-гитару, спросила:
      - Это ваша любимая?
      А я не знал, за что мне больше всего хочется ее расцеловать - за то, что она ни черта не понимает в музыке, или за то, что говорит мне «вы» - в отличие от всех, кто обычно мне «тыкает», норовя при этом похлопать по плечу…
      Все - начиная с президента республики и заканчивая последним оборванцем - все они со мной на «ты», как будто мы с ними в детстве вместе свиней пасли.
      Так уж принято в нашей среде.
      - Да, - ответил я, - это моя любимая, - а сам шарил взглядом по комнате, ища, чем бы прикрыться.
      Мы немножко поговорили, но это было непросто, потому что Акерманн позвал журналюг - кто бы сомневался!
      Она спросила насчет ее поездки с нами, а я отвечал «да» на все ее слова, пялясь исподтишка на ее грудь. Потом она попрощалась, а я стал искать Фреда, или Акерманна, или кого-нибудь еще - чтобы набить морду, так меня распирало.
 
      На тех гастролях у нас было около десятка выступлений - и почти все за границей. Два вечера подряд мы играли в «Сигаль», а больше я толком ничего и не помню. Мы проехали Бельгию, Германию, Канаду и Швейцарию - только не спрашивай, в каком именно порядке, этого я не знаю.
 
      Гастроли меня утомляют. Я играю свою музыку, я пою, я стараюсь - по возможности - сохранять трезвость духа и сплю при этом в пульмане.
      Даже если у меня когда-нибудь будет задница из чистого золота, я все равно буду ездить с ребятами в моем климатизированном пульмане, В тот день, когда я один сяду в самолет и стану пожимать руки своим музыкантам перед выходом на сцену, знайте, ребята, это означает только одно: что здесь мне больше делать нечего и пришло время уходить на покой.
      Эмбер поехала с нами, но я не сразу об этом узнал.
      Она фотографировала - но так, что мы ее даже не замечали. Жила она с «подпевками». Иногда в коридорах раздавалось их хихиканье - верный признак того, что Дженни снова кому-то гадает. Замечая присутствие Эмбер, я поднимал голову и выпячивал, так сказать, грудь колесом, но ни разу не подошел к ней за все эти недели гастрольного турне.
      Я постарел - не могу больше смешивать работу и секс.
 
      Последнее выступление у нас было в воскресенье вечером, в Белфорте - хотелось закончить красиво, дав ударный концерт в честь десятилетия группы.
      На прощальном ужине мы сидели рядом. Такие вечеринки - это для нас святое, на них допускаются только свои - машинисты и рабочие сцены, музыканты и все те, кто помогал нам во время поездки. Сюда не стоит соваться ни провинциальным журналистам, ни горе-продюсерам с молоденькими «звездочками», которых они пытаются раскрутить… Даже Акерманну не пришло бы в голову звонить Фреду на мобильник, чтобы спросить, как дела и сколько мы заработали.
      Надо также сказать, что наши прощальные «междусобойчики», как правило, проходят более чем оживленно.
      Мы называем их «мухоморно-забористыми» - и этим все сказано.
      Люди сбрасывают с плеч тонны стрессов, испытывая удовлетворение от проделанной работы - в углу стоят жестянки с километрами еще тепленькой пленки, мой менеджер улыбается - впервые за много месяцев. Ну как, скажите, тут удержаться? Вот народ и расслабляется…
      Вначале я еще пытался «уболтатъ» Эмбер, но быстро понял, что перебрал и в койке буду не на уровне, а потому отступился.
      Она виду не подала, но все просекла - это я точно знаю.
      В какой-то момент, стоя перед зеркалом в сортире ресторана, я медленно произнес вслух ее имя, но вместо того, чтобы продышаться, умыть рожу холодной водой, пойти наконец к ней и сказать: «Когда я смотрю на тебя, у меня в животе холодеет, как на сцене перед залом в десять тысяч человек, так что ты это давай прекрати, лучше обними меня…» -вместо этого я купил у местного дилера порошка на две штуки и зарядился по полной программе.
      Несколько месяцев спустя мы выпустили альбом… Не стану распространяться на эту тему - я теперь все хуже переношу такие моменты своей жизни, когда не могу оставаться наедине со своими глупыми вопросами и музыкой.
      Фред заехал за мной, чтобы отвезти к Эмбер.
      Она хотела показать нам отснятый на гастролях материал.
 
      Мне было хорошо. Я ловил кайф от встречи с Вики, Нэт и Франческой, с которыми столько всего было отпето «вживую». Пути наши разошлись. Франческа хотела записать собственный альбом, и я - в который уже раз - на коленях поклялся сочинить для нее несколько забойных вещиц.
      У Эмбер была крохотная квартирка, и гости сидели друг у друга на голове. Пили мы какую-то самодельную розовую текилу, которую гнал ее сосед по лестничной клетке, двухметровый аргентинец, беспрестанно улыбавшийся.
      Я выпал в осадок при виде его татуировок.
      Эмбер была на кухне, и я отправился к ней. Она спросила:
      - Пришел помочь?
      Я отрицательно покачал головой. Тогда она сказала:
      - Хочешь посмотреть фотографии?
      Мне и на это хотелось ответить «нет», но я кивнул:
      - Ну еще бы, конечно, хочу.
      Она ушла к себе в комнату, а вернувшись, закрыла дверь на ключ и смахнула все барахло со стола на пол. С особым грохотом падали алюминиевые подносы.
      Эмбер положила передо мной на стол картонную папку, села напротив.
 
      Я раскрыл папку и увидел руки - свои руки, одни только руки и ничего больше.
      Сотни черно-белых фотографий.
 
      Мои руки на гитарных струнах, мои ладони, сжимающие микрофон, руки, повисшие как плети, руки, приветствующие толпу, руки, пожимающие чьи-то чужие ладони в кулисах сцены, сигарета в пальцах, мои ладони, касающиеся моего же лица, рука, дающая автограф, руки размахивающие, умоляющие руки, руки, посылающие воздушные поцелуи, и руки, колющие себе «дозу».
      Огромные худые ручищи, с венами, похожими на синие реки.
 
      Эмбер крутила в руках крышку от пивной бутылки, давила хлебные крошки на столе.
      - Это все? - спросил я.
      Впервые я смотрел ей прямо в глаза дольше секунды.
 
      - Разочарован?
      - Не знаю.
      - Я снимала твои руки, потому что только они в тебе и уцелели.