40

Срисуй кишки, в их местоположении и отдели их локоть за локтем, связав сперва концы отделенного и остающегося; и, отделяя их, срисуй края брыжейки, где ты отделяешь часть кишок, и, зарисовав расположение этой брыжейки, срисуй ветвление ее кровеносных жил, и так ты постепенно проследуешь вплоть до конца; и начнешь с прямой кишки, и попадешь вверх с левой стороны к толстой кишке. Но сперва убери долотом лонную и подвздошную кости.

Обучавшийся вместе с Леонардо и старший его семью годами Пьетро Перуджино не одобрял занятий анатомией, но не из благочестия или боязни, которыми не обладал, а потому что считал их бесполезными. При этом он ссылался на Донателло, который правдоподобием фигур превзошел древних скульпторов, хотя в анатомии мало что смыслит. Что же касается Фидия, Мирона или Поликлета, то ведь и они не имели возможности вскрывать трупы людей, поскольку греческое суеверие этого не допускало, и наблюдали голых в гимназиях. Остается добавить, что Гален приобрел самые изумительные познания, вскрывая мертвых свиней, собак и других животных и пользуясь воображением, которое можно назвать узнающим или действующим по аналогии. Но, хотя времена меняются и давно не случалось, чтобы во Флоренции преследовали занятия анатомией, злобствующие невежды всегда будут существовать, и их следует остерегаться. Если надзирающие за кладбищем монахи сговорчивы, обращаться с мертвецом непросто, и тут нужны всяческие предосторожности, когда приходится опасаться людей хорошо знакомых и доброжелательных.

Страх мертвого тела бывает настолько велик, что уничтожает всякую сдержанность и воспитание, да и безразлично, криком ли такой испугавшийся оглашает окрестность или наговаривает кому-нибудь на ухо. Поэтому когда Леонардо, желая участвовать в ночном анатомическом сеансе вместе с братьями Антонио и Пьеро Поллайоло, державшими мастерскую по соседству, на этом настаивал, братья соглашались с неохотою. Согласившись же, удивлялись, что юноша действовал без малейшей робости, показывая, напротив, большую сноровку, как если предварительные понятия об анатомии были заранее вложены в его память. Но этому нечего удивляться: там, где один созерцает без пользы, другой ухитряется приобрести подобие практики. Тут отчасти прав Перуджино, считающий занятия анатомией излишними, поскольку человек, обладающий интуицией и воображением, ей научается, ощупывая собственное колено или стопу, или наблюдая за голыми в банях, или при купании в реке, или благодаря аналогии, присутствуя, когда забивают свинью или другое животное и затем разделывают тушу. В то время мясник, действуя топором как анатомическим инструментом, ничего такого не приобретает и не усваивает.

Действительно, поскольку хорошему мастеру, как Донателло, достаточно поверхностного наблюдения мышц, зачем ему устройство прямой кишки и других отвратительных, зловонных органов, которые не проявляются снаружи? Братья Поллайоло отчасти привыкли терпеть дурные запахи, иначе невозможны подобные ночные занятия; но если исследователи, каких справедливо называют собаками ищущими, проникнув в брюшную полость, рассматривают и перебирают пальцами свернувшийся в виде удава кишечник или вскрывают прямую кишку, распространившееся зловоние не оставляет братьям другого выхода, кроме как, зажав нос, с проклятиями удалиться.

Откуда же у юных чувствительных душ такая стойкость к ужасному, чего не выносят более простые и грубые души? Леонардо мог бы на это ответить следующим образом:

– Всякое сведение, достающееся трудолюбивому и внимательному человеку, не только его не обременяет, но с пользою проявляется в произведении. Пусть уходят Антонио и Пьеро Поллайоло, которые ошибочно думают, будто господь, как и они, отворачивается и зажимает нос, если ощущает зловоние; и что он поручает кому-то другому создание вещей, кажущихся нам отвратительными и ужасными. Вот подобно разбитому сосуду распластывается мертвое тело при вскрытии; вино разлилось и испачкало черепки, в таком виде не дающие правильного представления об истинной форме разбитого. Но не одна только поверхность и мускулы в движении достаточны и интересны для восстановления формы в ее целости и красоте; как бы там ни высказывался греческий Деметрий Полиоркет Разрушитель городов, бурление внизу живота выражает мысль бога вместе с прекрасным церковным пением. Только тому будет прощен грех и величайшее искушение краткости, кто до этого не убоялся выслушать утомительную и монотонную, как набегающие одна за другую морские волны, речь своего создателя во всей ее полноте и подробностях, которые невозможно перечислить. Если же братья Поллайоло удаляются, а с ними вместе и тот, кто, как они, полагает, будто бы определил предел необходимого знания, другие, более проницательные, остаются трудиться и бодрствовать, ожидая великого преображения, когда живопись, «тонкое изобретение, которое с философским и тонким размышлением рассматривает все качества форм», из робкой служанки превратится в знатную госпожу, а из механического искусства в благороднейшую науку. Ведь посредством своих инструментов, каким являются глаз и рука, живопись не только успешно доказывает первородство перед другими науками и занятиями, но соединяет их все в круге знания, подобно громаднейшей верше, заполняющей изнутри пределы вселенной: сквозь ее ячеи ложь сцеживается, а истина остается, составляя улов.

Однажды наутро после анатомического сеанса Пьетро Перуджино по своему обыкновению дерзко и насмешливо спросил Леонардо, почему у него утомленный вид я глаза красные, словно их терли перцем. Тот отвечал:

– Устрица во время полнолуния вся раскрывается, и когда краб ее видит, то бросает внутрь ее какой-нибудь камешек или стебель. И она не может закрыться и становится добычею краба. Так же и человек, не умеющий хранить тайну, становится добычею лжецов и недоброжелателей.

41

Душа, правящая и управляющая телом, есть то, что образует наше суждение еще до того, как оно станет нашим собственным суждением. Поэтому она создала фигуру человека так хорошо, как она это рассудила, – с длинным носом, или коротким, или курносым, и так же определила его высоту и фигуру. И так велико могущество этого суждения, что оно движет рукой живописца и заставляет его повторять самого себя.

Выражением «круглый дурак» в Тоскане пользуются редко, а говорят просто «круглый» – остальное бывает понятно, поскольку здесь называют круглыми людей малосообразительных и тупых. Почему фигуре круга, столь совершенной и, можно сказать, перегруженной тончайшими рассуждениями, которым она является поводом и причиной, присвоен еще и такой оскорбительный смысл, никто толком не знает. Остается это добавить к известным противоречиям круга, о чем Аристотель в приписываемом ему сочинении «Проблемы механики» отзывается следующим образом:

«Ничего нет странного в том, что из удивительного происходит нечто удивительное. Но самое удивительное есть соединение в одном противоположных свойств – в круге его порождает нечто движущееся и одновременно пребывающее на одном месте. Противоположность также проявляется в линии, объемлющей круг, так как это – выпуклое, и вместе вогнутое, так же отличающееся одно от другого, как большое и малое, когда посредине не лежит прямая линия. Поэтому если одно должно перейти в другое, то или они сами, или ограничивающие их внешние противоположности должны сперва выровняться и выпуклое, чтобы стать вогнутым или наоборот, должно стать прямым. Круг в одно и то же время движется в противоположных направлениях – вперед и назад; прямая линия, описывающая круг, приходит обратно к той точке, из которой вышла, и в ее непрерывном движении последнее является первым». Так вот, удивительное, необычайное время, известное как Возрождение, точно так же можно назвать великим скруглением. Что же касается противоречий и противоположностей круга, то хотя помещение капитула, которое Брунеллеско на средства семейства Пацци поставил возле Санта Кроче, церкви св. Креста, постороннему глазу представляется исключительно цельным и слаженным, оно еще и воплощает собой важнейшие из указанных Аристотелем свойств: средний пролет шестиколонного портика перекрыт полукруглой аркой, представляющей собой чистую вогнутость; выше ее вогнутость оборачивается прямизною карниза; еще выше – выпуклостями барабана и крыши.

Помещение капитула францисканцев возле их церкви св. Креста, иначе называемое капеллою Пацци, счастливо соперничает легкостью с наиболее выдающимися готическими постройками, которым приписывают исключительное качество легкости. Но тогда как готическая стрельчатая арка, будто бы увязнувшая в болотистой почве, пытаясь вытянуть себя за волосы, тщетно стремится кверху, круглая арка, пребывая, по выражению Кирилла Александрийского, как земля в руце божьей, скорее причастна небесному и представляет собой его верный слепок. Если же произведение архитектуры отличается, как человек, свойственным ему жестом, то знаменитые церкви в готической или немецкой манере, не убоявшись силы сравнения, возможно уподобить нищему калеке, протягивающему костыли как бы в намерении проткнуть небесную сферу и не заботящемуся о симметрии. Если же нищий внезапно оставляет свое притворство и ханжество, отряхивает одежду, расправляя ее красивыми складками, и, довольный, приветствует встречающихся прохожих округлыми, плавными телодвижениями, – тут-то и начинается новая архитектура.

При том что Липпо Брунеллеско, сердечный приятель Антонио да Винчи, был человеком сведущим и остроумным, трудно ручаться за его знакомство с Аристотелевой механикой и рассуждением о противоположностях круга, удачно иллюстрированным капеллою Пацци. Так же и Леонардо, обдумывая живопись на сюжет св. Благовещения для пределлы, то есть невысокой, вытянутой в длину нижней части алтарного складня, заказанного Андреа Вероккио монахами церкви св. Марии на Масличной горе, вряд ли опирался на Аристотеля. Тем не менее когда философ говорит, что все мыслимые механизмы сводятся к рычагу, рычаг – к весам, весы – к кругу, это имеет отношение к исполненной по поручению учителя живописи. Правда, капелла Пацци при ее совершенной симметрии находит аналогию в обычных весах, в то время как «Благовещение» следует приравнивать к римским весам, или безмену, когда какой-нибудь значительный груз на коротком плече уравновешивается малыми гирьками, разместившимися вдоль более длинного. Так, опустившийся на лужайку легчайший ангел-благовеститель полностью уравновешивает каменное строение, перед которым расположилась Мария; эта, в свою очередь, чудом не улетает, кажется, настолько легка. Но недаром проницательность взвешивателя или купца – иначе говоря, живописца – можно приравнять к проницательности опытного менялы, когда тот, даже не пользуясь наиболее чувствительными, аптекарскими весами, а пробуя на зуб, определяет качество и чистоту драгоценного металла и приводит к золотому дукату все эти дублоны, пиастры, эскудо или восточные рупии. Живописец в подобном сведении также ничего важного не упускает – пробирающуюся по стеблю травы божью коровку, цветы, облачко, камни, облицовку стены, огромную балку он все равно приводит к метафорической тяжести, сопоставляя и учитывая различное: тень, свет и цвет, расстояние между вещами и большую или меньшую отчетливость, с которою они видны наблюдающему живописцу, когда предметы, находящиеся далеко, обработаны кистью как бы с небрежностью.

Ось, на которой качаются плечи безмена, или римских весов, пронизывает мраморный столик, в точности похожий на саркофаг, приготовленный Андреа Вероккио для почетного захоронения Пьеро Медичи, отца нынешних Лоренцо и Джулиано, семь лет как умершего. Вдоль длинного плеча, понятное дело воображаемого, в добавление к недостаточной для равновесия тяжести ангела помещены выстроившиеся в ряд малые гирьки в виде деревьев – числом десять, выписанные с бесподобной тщательностью. Но и самого ангела-благовестителя, опустившегося на лужайку в нескольких шагах от Марии, возможно вообразить прикрепившимся таким образом, что легко способен качаться как весы; он и в самом деле качнулся, протянувши перед собою руку с перстами, сложенными для крестного знамения, клюя носом подобно приземляющейся птице. Говоря короче, здесь есть чем заняться любителю орудовать циркулем и линейкой.

Относительно ангелов в те времена было мнение, что-де в их телах стихии или элементы сочетаются с преобладанием легчайших. Однако, рассматривая свободно опущенную, придерживающую пальмовую ветвь кисть правой руки приземлившегося ангела, ее состав можно представить таким, каков он бывает у юношей, упражняющихся в развитии силы: эдакая рука годится не ангелу, но скорее кузнецу и механику, как древний Дедал. Что касается прикрепленных к спине и движущихся вместе с лопатками крыльев, их крепость и мощь дают основание вообразить, с каким шумом и хлопаньем станет взлетать этот плечистый благовеститель и как повлечется за ним, свиваясь из-за сопротивления воздуха, тяжелый бархатный плащ. Самому живописцу, когда он писал «Благовещение», минуло двадцать, и его органы еще укреплялись от упражнения и гимнастики – грудная клетка плохо помещалась в камзоле, и шея удерживалась настолько развитыми мышцами, что плечи выглядели покатыми наподобие сторон фигуры трапеции.

Хотя во Флоренции бороды можно было видеть разве что у цыган или греков, подбородок и верхняя губа Леонардо отчасти прикрыты кольцами как бы золотого руна: при его желании отличаться он обнаруживал себя не исключительно в живописи или скульптуре, но состязался в излюбленной флорентийскими юношами игре в ножной мяч, или в числе других всадников, наклонясь на полном скаку, поднимал нарочно положенное на мостовую оружие, или показывал силу мышц, сгибая рукой подкову, или соревновался в поднятии тяжестей – и все это в присутствии толпы ротозеев, которые ничего другого не делают, как только перемещаются по городу и разносят молву. Брунеллеско, которому природа дала малый рост и невзрачную наружность, и был он человеком тщедушнейшим, в свое время избегал подобных развлечений, чтобы себя не ронять. Вместе с тем плавность и величие жеста и круглота, проявляющиеся в произведениях обоих художников, сходны, а следовательно, близки они и в первоначальном суждении, которое равно движет рукой архитектора и живописца. Остается понять, как образуется самое это суждение, настолько могущественное: рождается ли оно вместе с телом, которым призвано править, выбирая затем из мнений философов именно то, что ему больше подходит?

С «Благовещением» Леонардо поступил в сообщество живописцев св. Луки – этот евангелист, как считается, сделал изображение Богородицы при ее жизни с натуры. Имея самостоятельный характер и обладая также необходимым умением, Леонардо, однако, не покинул мастерскую Андреа Вероккио, не стремясь, как другие ученики, к скорому обогащению, тем более, что его участие в предприятиях мастера теперь будет оплачиваться по справедливости, тогда как прежде он сам ежемесячно приносил за обучение условленные три лиры.

42

Если бы живописцы были так же склонны восхвалять в писаниях свои произведения, как и вы, то, я думаю, живопись не оставалась бы при столь низком прозвище. А если бы назвали ее механической, так как она выполняется руками, то вы, писатели, рисуете посредством пера то, что находится в вашем разуме. Если же вы назвали ее механической потому, что делается она за плату, то не идете ли вы к тем, кто больше платит?

Время, умелый кузнец, ловко обработало внешность Лоренцо Великолепного Медичи. Словно бы разозлясь, покуда изделие податливо от жара – или же молодости, так можно сказать, – ударило его несколько раз молотом по переносице, и от этого середина носа стала плоской и широкой, а основание вытянулось наподобие утиного клюва; затем два раза по щекам, и они от этого провалились и ушли в тень, а скулы выпятились и осветились; наконец по нижней губе, которая распласталась как бы в улыбке, безобразной и привлекательной одновременно. Хотя подбородок, квадратною формой показывающий упорство и хитрость, кузнец не затрагивал, внешность Лоренцо таким способом настолько усовершенствовалась, что его по справедливости называют самым безобразным человеком Италии. На собраниях так называемой платоновской академии, а верное, дружеского кружка братьев Медичи на вилле в Кареджи или в других известных местах, Лоренцо обыкновенно сидел, как бы испытывая боль в низу живота, и от этого сгорбившись и ухватившись за поручни кресла. Из-за жестокой болезни – старший Медичи страдал от уремии – цвет лица он имел желтый или оливковый. Поскольку же его рот обыкновенно растянут гримасою, бывало трудно понять, огорчен он или радуется превосходному обществу, представляющему род скрибократии – от латинского scriba, «писец» – и управляющему отчасти Флоренцией поверх Синьории и магистратов.

Полагая первым достоинством человека латинскую и греческую образованность и умение цитировать авторов, платоники влияют на окружающих не так своей философией, которую мало кто может понять, как ученою спесью и высокомерием: опасаясь прослыть невеждами, многие к ним подделываются и из кожи вон лезут, чтобы похвалиться знанием каких-нибудь греческих аористов и других вещей из грамматики, которые невозможно постичь. В этом, с позволения сказать, ученом содружестве также никто другому не уступает, но каждый работает локтями и языком, чтобы только приблизиться к Медичи и занять место рядом. Притом своих оппонентов они по-всячески честят: поэта Луиджи Пульчи – что значит блоха – наиболее выдающийся из платоников, Марсилио Фичино,[34] иначе не называл, как Терситом, злоба которого столь велика, что избавиться от нее труднее, чем вычерпать песок с морского дна. Что касается чудовищной и безобразной поэмы «Великий Морганте», Фичино считал это его произведение сплошным, беспрерывным преувеличением преувеличенного, извращением истины, издевательством над здравым смыслом и путаницей. Однако дерзкий насмешливый автор, кажется, самый печальный человек на свете, если среди его крылатых выражений, разлетающихся далеко, как почтовые голуби, одно сообщает: «Когда я учусь жить, я учусь умирать». Один глаз этого Пульчи смеется, а из другого выкатывается слеза, хотя не только от душевной раздвоенности, но и потому, что Луиджи был ранен напавшими на него злоумышленниками, обиженными какою-то его шуткой.

Поместившийся почетным образом по левую руку Лоренцо Великолепного Анджело Полициано в возрасте семнадцати лет сочинил своего «Орфея», а в восемнадцать приступил к чтению курса во флорентийском Студио, где толковал обучающимся латинских и греческих авторов. Введение к курсу лектор назвал панэпистемон, что по-гречески означает «всезнайка». Излагая порядок наук, после сочинений по оптике Полициано рассматривает науку механики и чем она занимается.

– Как Герон,[35] так и Папп[36] утверждают, что в механике имеется одна часть рациональная, которая занимается изучением чисел, звезд и вообще природы, а другая хирургическая – от греческого хирос, «рука» – или прикладная, которая распространяется на обработку металлов, строительное дело и живопись.

Живопись не только не причислена к свободным искусствам, как дисциплины университетского тривиума и квадривиума[37] – грамматика, диалектика, риторика, музыка, арифметика, геометрия и астрономия, – но среди ремесел поставлена после обработки дерева. Не может быть ничего унизительнее этого, хотя именно благородная живопись оказала славе Флоренции наибольшее количество важных услуг – таково общее мнение. Правда, не всех это заботило: Доменико Гирландайо, которого Вазари называл одним из главных и превосходных мастеров своего века, хотя досадовал, что не получает заказа расписывать стены, опоясывающие Флоренцию, при подобных исключительных притязаниях оставался простым, скромным человеком и, работая в каком-нибудь бедном монастыре, довольствовался остатками монашеской трапезы и наблюдал только, чтобы хватило еды его помощникам; при этом он стучал деревянными башмаками, как угольщик, накрываясь мешком с двумя дырами вместо рукавов.

Леонардо желает быть возле Медичи так же красиво одетым, как те, что, по его словам, расхаживают, чванные и напыщенные, украшенные не только своими, но и чужими трудами. И питаться желает оп не остатками, предназначаемыми для свиней, но чтобы восседать за той трапезой, где, по словам Данте в «Пире», вкушают ангельский хлеб – так называет Поэт пищу знания. «О, сколь несчастны те, кто питается той же пищей, что и скотина!» – продолжает великий тосканец, сохраняющий, однако, надежду на человеческое благородство: «Поскольку каждый человек каждому другому человеку – друг, а каждый друг скорбит о недостатках любимого, постольку вкушающие пищу за столь высокой трапезой не лишены сострадания к тем, кто у них на глазах бродит по скотскому пастбищу, питаясь травой и желудями».

Но легко ли самолюбивому юноше, самим Меценатом призванному, принять участие в платонических сборищах, если другие присутствующие его встречают с нарочитой прохладцей и он вынужден слоняться за их спинами, знаками напоминая о себе. Вопреки мнению Данте, сообщавшему, будто познавшие истину, как он говорит, всегда щедро делятся своими богатствами с бедняками, являя собой как бы живой источник, чья вода утоляет природную любознательность, эти платоники не так благодушны. Непреходящая обида и язвительность Мастера относительно их поведения оказались бы еще значительно большими, не окажись между пирующими мессера Паоло Тосканелли.

Всегдашний его доброжелатель, выведенный в поэме Луиджи Пульчи «Великий Моргаyте» под личиною черта – по крайней мере, так полагают знающие филологи, – в прежние годы служил библиотекарем у известного Никколо Никколи.[38] Когда тот разорился, потратив все состояние на книги и различные древности, Козимо Медичи выкупил его библиотеку у кредиторов и подарил монахам монастыря Сан Марко. Хотя, как исстари заведено, книги во Флоренции доступны каждому взыскующему знания, чтобы Леонардо не блуждал посреди полок без руководства, мессер Паоло, хорошо изучивший состав библиотеки Никколо Никколи, давал ему правильное направление и помогал советами. Таким образом, Тосканелли стал первым помощником в осуществлении благородного замысла и желания Леонардо не только принять полноправное участие в пире, но также изменить порядок застолья, поместив рядом с Философией благородную Живопись как представительницу свободных искусств. Трудность заключается в том, что в библиотеке монастыря Сан Марко гораздо более книг на латыни и греческом, чем на общедоступном тосканском наречии. И вот когда этот uomo sanza lettere, то есть без книжного образования, с ослиным упрямством вчитывается в латинские тексты, советуясь о правильности перевода с людьми, сведущими в грамматике, и вновь и вновь возвращаясь к какому-нибудь абзацу, на котором его заколодило, у него есть время хорошо обдумать читаемое, а нужные ему вещи прочнее оседают в памяти.

И все же большую часть образованности Леонардо приобрел не над книжными полками и не в аудиториях, которые не посещал, а как если бы, обладая чудесным сачком, улавливал ее в воздухе: его тривиум и квадривиум – в уличных сборищах, в дружеских беседах и спорах, когда наряду с оскорблениями рождается истина. Сравнительно с учеными лекциями и чтением книг подобная практика лучше закаляет ум в риторике и диалектике и делает его для противника неуязвимым. Также и музыку он изучает в предпраздничных спевках возле церкви св. Мартина, где устраиваются состязания и турниры певцов. Когда же в перерывах не слышится пения, раздается гул разговора множества людей, поскольку тут встречаются и беседуют между собою богатые и бедные, люди из старинных семейств и безродные, купцы, менялы, аптекари, монахи, живописцы, кожевники, булочники – люди всякого звания, мастера, подмастерья и ученики, а также бездельники, живущие обманом и кознями. И никто здесь не чванится перед другими знатностью или богатством, потому что во Флоренции существует только один род чванства, а именно чванство ученое, которого Леонардо много терпел от платоников.

43

– Один лик божий является в трех по порядку разложенных зеркалах: в ангеле, в душе и в теле мира, – говорил Марсилио Фичино, наибольший платоник из собиравшихся вокруг братьев Медичи, и его лицо, постное и утонченное, еще вытягивалось. – Блеск и красота божьего мира, так отраженные, должны быть названы всеобщей красотой, а всеобщее устремление к этой красоте должно называться любовью.

Люди попроще имели другие способы приблизиться к божескому через любовь, имея руководителя, как Екатерина Сиенская. Известная в те времена духовидица перед кончиною сообщила, что де Христова невеста вступает на ложе своего жениха, называла Иисуса сладчайшим возлюбленным рыцарем и еще по-всячески, в чем некоторые ханжи усматривали неприличие. Наконец, третьи исходили из Дантовой «Новой Жизни», где Поэт с присущей ему силой показывает, как таинственный Амор является то в виде юноши в красной одежде, то в белой, то пламенеющего облака или, внезапно утрачивая какие бы ни было признаки, внедряется в душу в качестве универсальной причины. Но все равно соглашаются, что этот князь Амор, или Любовь, управляет и господствует в громаднейшей области и его воля объединяет множество подданных. И неудивительно, если люди разного состояния и привычек, невежественные и хорошо образованные, все горячо обсуждают сердечную привязанность младшего Медичи.

Симонетта Веспуччи, урожденная Каттанео, имела плоскую, даже впалую грудь, а живот выдавался как у беременной и нос был велик, однако же, подчиняясь внушению Медичи, граждане Флоренции считали ее образцом красоты и прелести. Симонетта была замужем за Марко, сыном нотариуса Анастасио Веспуччи, второй сын которого, Америго, дал имя Америке, открытой Христофором Колумбом. Хотя Симонетту можно было назвать возлюбленной Джулиано Медичи только в идеальном смысле, семейство затаило на него вражду и, поддерживая заговорщиков Пацци, способствовало его гибели. Между тем незадолго до этого Симонетта внезапно умерла, и многие оплакивали ее смерть, будучи в уверенности, что в таких людях отражается лик божий и созерцающие подобную красоту коротким путем сообщаются с небом.

В отличие от Лоренцо, которого называют самым безобразным человеком в Италии, Джулиано очень красив: кожа у него нежная и белая и без малейшего румянца, а взгляд приветлив, тогда как в выражении Лоренцо видна язвительная насмешка. Движения младшего Медичи плавны и неторопливы, Лоренцо же во всех действиях резок и быстр, и, покуда Джулиано убивался и вздыхал, Лоренцо написал большое количество сонетов на смерть Симонетты Веспуччи, где показал себя таким же огорчающимся и влюбленным, как его брат. В красивых благозвучных стихах Лоренцо сообщает читателю свои переживания с поэтической тонкостью, в то время как в написанных прозою комментариях рассматривает их более подробно, приводит примеры и аналогии и разъясняет темные места.

Пропорция, в какой соотносятся проза и стихи, у Лоренцо примерно такова же, что и у Данте в его «Новой жизни», или у провансальских трубадуров. Этот жанр, называемый прозометрией, не Лоренцо придумал, и он встречается в поэтической практике задолго прежде него.