38

Случилось, что орех был унесен грачом на высокую колокольню, однако щель, куда он упал, спасла его от смертного клюва. Тогда стал просить он стену благости ради, какую дал ей господь, даровав ей такую вознесенность, и величие, и богатство столь прекрасных колоколов и столь чтимого звона, чтобы помогла она ему затем, что раз уж не довелось ему упасть под зеленые ветви старого своего родителя и укрепиться в жирной земле под опадающими листьями, то и не хочет он с нею расстаться: дело-де в том, что, пребывая в клюве дикого грача, дал обет, что в случае, если избавится от него, станет он кончать свою жизнь в малой дыре. Из-за таких слов стена, движимая состраданием, была вынуждена оставить его там, где он упал. Но немного времени спустя стал орех раскрываться и запускать корни промеж скреп камней, и расширять их, и высовывать наружу из своего вместилища побеги; а в скором времени, когда поврежденные корни поднялись над зданием и окрепли, стал он расковыривать стену и сбрасывать древние камни с их исконных мест. Тогда-то, поздно и тщетно, стала оплакивать стена причину своего изъяна, а вскоре, раскрывшись, обронила долю своих частей.

О том, что люди, раздираемы противоположными стремлениями – манией подражать, повторяя с наивозможной точностью и сходством сделанное прежде другими, и желанием новизны вместе со склонностью к изобретениям, свидетельствуют многие примеры. Если стать лицом к порталу церкви Санта Мария дель Фьоре, по правую руку окажется колокольня, фундамент которой заложен по плану Арнольфо ди Лапо, умершего, не приступая к дальнейшему возведению. Спустя время колокольню стал достраивать Джотто, не пожелавший полностью согласоваться с замыслом своего предшественника, предпочитая создавать новое и необычное, чем вызвал нарекания некоторых влиятельных граждан. Прошло еще время, и колокольню украсили снаружи фигурами и барельефами, которых прежние строители не предусматривали.

В барельефах нижнего яруса скульптор Нанни ди Банко, согласуясь в сюжетах с Писанием и легендами, дошедшими из глубокой древности, показал постепенное возвышение человеческого рода из бедности и невежества. Рядом с изобретателем литья Тувалкаином[29] и придумавшим музыкальные инструменты Юбалом[30] поместился Дедал[31] как первый механик. За его спиной видны крылья, по преданию, изготовленные из дерева и воска; тут же находится отвес и наугольник – барельеф обыкновенно называют Механикой или Искусством летать. Лоренцо ди Креди, обучавшийся вместе с Леонардо, рассматривая однажды Дедала с его инструментами, спросил своего товарища, с какой целью тот внимательно наблюдает за птицами. Леонардо ответил:

– Кажется, мне заранее предопределено ими заняться. Когда я лежал в колыбели, то видел сон, будто бы с неба слетел коршун, открыл мне хвостом рот и несколько раз ударил по губам. Посмотри, – Леонардо повернулся спиной и, проделывая суставами плеч вращательные движения, коснулся ладонью спины между лопатками, – если сюда прикрепить крылья, то, научившись летать, я не буду отличаться среди небесных ангелов. Тем более не имею бороды, как этот Дедал.

Сын флорентийского ювелира, Лоренцо ди Креди, при слабом телосложении обладал еще и душою пугливой и впечатлительной.

– Дедал умертвил обучавшегося у него племянника за то, что тот изобрел более совершенные инструменты, – сказал он трепещущим голосом.

Леонардо поднялся со ступенек, сидя на которых они разговаривали, откинулся плечами и спиною назад, но затем сгорбился и простер перед собою руки, и пальцы его скрючились и повисли, подобные когтям хищной птицы. Удачно подражая движениям и голосам животных, он издал звук, сходный с шипением коршуна.

– Зависть, – сказал Леонардо, выдохнув воздух с силою, – ужасная вещь: и коршун является ее примером: убедившись, что птенцы, оставшиеся в гнезде, становятся красивее родителей, он их пинает и оставляет без еды, чтобы умерли. Хотя, – добавил Леонардо с озабоченностью, – многие на это возражают, говоря, что коршун так поступает, видя птенцов слишком жирными, поскольку излишняя тяжесть препятствует полету на высоте.

Что касается Лоренцо ди Креди, то некоторые люди, если к кому прилепятся, норовят полностью воспринять чужую форму. Правда, Лоренцо от рождения прихрамывал, а роста был невысокого, и возле него Леонардо выглядел Геркулесом или еще каким-нибудь древним силачом. Также не умел Лоренцо хорошо подражать манерам и разговору приятеля, не обладая необходимой язвительностью и остроумием. Зато, обучаясь совместно, Лоренцо ди Креди настолько успешно перенимал достижения Леонардо в искусстве, что в этом смысле тот приобрел как бы другую тень, и многие путали их ученические произведения, отличавшиеся, если говорить о Лоренцо, только большею робостью, довлевшей наряду с миролюбием в его душе над другими качествами. Но одновременно, хотя Леонардо не упускал случая использовать свою сообразительность для нападения или насмешки, воспитанный в набожности и благочестии Лоренцо не мог согласиться с известными издевательскими суждениями относительно священнослужителей, которые его приятель охотно повторял, еще разукрашивая своим остроумием. А ведь в этом Леонардо мало чем отличался от большинства молодых людей в испачканной краскою или алебастром одежде и деревянных башмаках, которых всегда можно видеть в тех местах Флоренции, где находятся наиболее выдающиеся произведения скульптуры или живописи. И когда они впиваются взглядом в какую-нибудь сцену из св. истории или в прекрасное изображение Девы с младенцем или чего-нибудь еще, относящегося к религии, словно бы настойчиво вопрошая, как это сделано, не благочестие отражается на их лицах, но любопытство, тщеславие и благородная зависть. Леонардо тут вместе с другими, только его невозможно застать в грязной одежде или в растоптанной обуви, поскольку на людях он показывается не иначе как обутый в сапоги из светлой кожи с отвернутыми голенищами, так что видна подкладка, еще более светлая и мягкая; и все это – длинные вьющиеся волосы, красивое лицо и одежда – выглядит само по себе как изумительное превосходно задуманное произведение искусства.

Дольше, чем в других местах, Леонардо – а с ним его тень в виде Лоренцо ди Креди или еще кого из прилепившихся, – оставался рассматривать живопись в церкви св. Духа, в капелле, расписанной Томмазо из Паникале, прозванным Мазолино, и его учеником Томмазо из Валь д'Арно, которого называли Мазаччо, что значит Мазилище: таким причудливым и даже издевательским способом флорентийцы показывали уважение и страх, испытываемый ими при виде могучего дарования последнего. Мазаччо прожил всего двадцать семь лет; но если при совместной работе ученику удалось настолько переделать своего учителя Мазолино, что тот стал, можно сказать, плясать под его дудку, такая деятельность, продлись она дольше, имела бы неисчислимые следствия и многие способные люди лишились бы возможности своеобразно проявить себя, стертые кистью, двигающейся как могучий Левиафан в морской пучине.

Хотя пейзаж в «Грехопадении», поместившемся на правом пилоне при входе в капеллу, написан без малейшего тщания, представляется достоверным, что в не имеющей предела глубине тонет влажная листва деревьев; здесь не видно тверди небесной, поскольку она затуманена испарениями, правда, сомнительно, чтобы райские сады располагались в сырой заболоченной местности.

Многие преимущества, из-за которых флорентийская живопись называлась как первая в целом свете – радующие глаз сочетания всевозможных красок, золота и лазури, тонкость и меланхолия в лицах, занимательная и превосходная выдумка в композиции, – покажутся чистым ребячеством рядом с работою мужа, плугом перепахивающего целину, землекопа, роющего бассейн, чтобы его заполнить медообразным составом, где свет и тень меняются местами, будто бы перемещается погруженный в воду фонарь.

Согласно расчетам ученых богословов, шести часов не прошло, как мир был окончательно сделан, и тут Создатель изгнал Адама и Еву из рая из-за их нетерпения соединиться. На левом пилоне изображены эти удаляющиеся преступники, как бы выталкиваемые тенью, облепившей их спины, страшной и могучей, как божий гнев. Над изгнанниками помещается ангел, крылья которого с такой же силой освещены сверху, с какой снизу они затеняются. Громаднейший перепад света и тени создает у зрителя впечатление ударов грома, и ангельскому мечу, простертому над жалкой наготой человека, невозможно не подчиниться.

И вот прародители оказались беспомощны и наги посреди предоставленной им незнакомой пустынной местности, и, не умея воспользоваться приобретенной свободой, упали духом. Но затем, возмутившись – а возмущение ужасной несправедливостью смерти дает силу и умение жить, – стали они насаждать другой сад, наподобие райского, и все кругом украшать и устраивать, и время обрело свое стремительное течение: хотя говорится, что господь создал его вместе с миром, вернее предположить, что до этого оно было как неподвижное, не имеющее стока озеро. Не прояви человек вожделения и останься бессмертным, чтобы блаженствовать, времени, которое одно дает цену счастью, для него все равно что и не было бы. Поэтому вполне можно сказать, что изгнание и смерть есть блага, выступающие под видом несчастья и наказания, от них происходит облегчающая скуку существования торопливость, когда Леонардо и этот Мазаччо или другие подобные им ограничивают себя даже в удовольствии сна.

В нижнем ярусе налево от алтаря помещается фреска с изображением апостола Петра, исцеляющего своей тенью больных и немощных. Каждый значительный и важный сюжет, понятый без какого бы ни было иносказания, может быть затем истолкован метафорически; вся в целом живопись знаменитой капеллы истолковывается не иначе, как исцеление ее, то есть живописи, светом и тенью. Случается, правда, что упрекают этих двоих, Мазаччо и Мазолино, указывая на поверхности их произведений следы жесткого волоса, как если бы они работали малярного кистью, отчего границы вещей смазываются будто бы от небрежности. Но этим придирчивым знатокам лучше подумать, не здесь ли начало сфумато, или рассеяния, которое Леонардо впоследствии довел до изумительного совершенства с помощью более тонкого инструмента.

Находясь в мастерской Вероккио и изучая, как образуются складки, Леонардо придумал их рисовать на сильно ношенной и обветшавшей льняной ткани, для чего, рассказывает Вазари, растягивал ее на доске, а из красок применял сепию. Работал он тонкими беличьими и колонковыми кистями, как раз добиваясь, чтобы не оставалось следов или бороздок после прикосновения волоса; выпуклые и хороню освещенные места он трогал белилами, а тени в углублениях ради рельефности изображения больше сгущал сравнительно с тем, как тогда было принято. Так что тут он смотрел не на соседей, но сообразовался с предшественниками, как если бы субстанция тени заранее была приготовлена Мазаччо с помощью его сотрудника, ученика и учителя Мазолино в виде лекарства для исцеления живописи, которым прежде мало кто пользовался.

Таким образом, если хорошо посмотреть, каждому великому изобретению найдется предшественник. Но и этот не останется, так сказать, один на один со своей выдумкой, и непременно обнаружится кто-то, прежде него догадавшийся о чем-либо похожем. Разыскание же корней и начал – дело поучительное и занятное и показывает духовную связь, своего рода всеобщее рассеяние, или сфумато, когда каждый исследователь и изобретатель питает другого, следующего за ним, или того, кто находится рядом и кто в отдалении, – и так без конца. При этом, однако же, надо опасаться людей, которые сами не способны придумать что-нибудь новое, а заслуги других стараются умалить до неразличимости; хотя, вместо того чтобы твердить с унынием и злобой, что все уже придумано прежде, более плодотворно искать и, удивляясь, восхвалять изменения и улучшения, которые изобретательный разум приносит вещам, иначе пребывающим в пустой неизменности.

39

Юноша прежде всего должен учиться перспективе; потом мерам каждой вещи; потом копировать рисунки хорошего мастера, чтобы привыкнуть к хорошим членам тела; потом срисовывать с натуры, чтобы утвердиться в основах изученного; потом – рассматривать некоторое время произведения рук различных мастеров; наконец, – привыкнуть к фактическому осуществлению работы в искусстве.

Конечно, такой обдуманный и строгий порядок – хорошая вещь. Только ведь если всевозможные сведения помещаются в голове в спутанном виде, так же они туда и поступают. Это тем более относится к живописи, которой, пояснял Леонардо, не научишь того, кому не позволяет природа, тогда как в математических науках ученик усваивает столько, сколько учитель ему прочитывает. И, добавим, в том же порядке; если же ученику живописца скоро после поступления к мастеру поручается приготовление грунта – что это, как не начало привычки к практическому осуществлению работы в искусстве, упомянутой в приведенном списке последней?

Но даже ближайшая к математике наука перспективы непрочно усваивается путем объяснения, а лучше помогает пример: тогда поучения оказываются забытыми, однако рука правильно действует сама по себе. Важно еще, что обучение осуществляется не только примером учителя, но всюду, где ученика обступают прекрасные произведения искусства. А здесь, во Флоренции, их многочисленность и разнообразие не уступают природной растительности. Иное дело, что если кто одарен сильным талантом, одарен также пристрастиями, и ему не придется, оборачиваясь в растерянности, слоняться между деревьями, ни к одному решительно не прислоняясь. Больше того, если рассмотреть параграфы «Трактата о живописи», составленного после смерти Леонардо по его записям, найдется много таких, где он уповает не столько на определенную последовательность или какие-нибудь точные математические способы, к каким, по общему мнению, безусловно, привержен, а скорее на способность фантазии. Так, утверждая, что неясными предметами ум побуждается к новым изобретениям, Леонардо советует хорошо рассматривать пятна на стене, образовавшиеся от сырости, пепел, облака или грязь, чтобы отсюда извлечь расположение фигур в композиции, лица людей, пейзажи и всевозможную новизну: спрашивается – где тут математика?

Что же касается ученика, обладающего исключительной природной способностью, тут какой бы ни было жесткий порядок тем более непригоден и неприменим, поскольку такой ученик таинственными, неизвестными способами быстро и без остатка вбирает в себя умение, вроде бы не обучаясь новому, но обнаруживая в полученном от преподавателя совпадение с тем, что само по себе созревает в его душе. Такая быстрота и легкость усвоения имеет огромную важность: бывает, что живописец обучается долгое время, а когда наконец ему предоставлена желаемая самостоятельность, смотришь, пора умирать.

В 1470 году – Леонардо два года находился возле учителя – Вероккио, не поспевая к сроку окончить «Крещение Христа Иоанном», поручил ему написать коленопреклоненного ангела, держащего одежды. Само по себе это неудивительно и обычно практикуется. И ангел, в живописи которого Леонардо следовал довольно сухой и мелочной манере наставника, ничем другим не отличался помимо, однако же, его постановки, если воспользоваться принятым у живописцев и скульпторов словечком.

В то время как Иоанн Креститель, принадлежащий кисти Вероккио, словно опутанный невидимыми узами, иноходью, с ужасным упорством наступает на своего крестника и его правая рука выдвигается вперед одновременно с правою ногой, а фигура отчасти валится на бок, держащий одежды Спасителя ангел полностью сохраняет свободу в движениях, хотя, присаживаясь па колено, принял трудную позу: плечи смещены относительно таза, а голова относительно плеч – хрупкое создание все как бы вывернуто, и тазовая кость сильно подалась в сторону. В этом и заключается новое и удивительное, за чем стекаются сюда знатоки и любители живописи и живописцы, движимые как распространившимся тогда любопытством к прекрасному, так и надеждою извлечь из новизны что-нибудь для себя выгодное и полезное. И если удавалось проникнуть в мастерскую, избежав вспыльчивости и гнева ее хозяина, некоторые, рассматривая картину, пытались с такой же гибкостью, как это получилось у ангела, держащего одежды, присесть в труднейшую позу. Когда же кто-нибудь с этим справлялся, от удовольствия и радости хлопал в ладоши, как бы обнаруживая в себе неизвестную ему прежде редкостную способность. Можно, конечно, сослаться на то, что причина подобной развинченности и кажущейся поначалу излишней и нескромной свободы движения ангела есть контрапост, которому подчиняются четвероногие, в их числе и прямоходящие, как человек. Но что это объясняет? Почему, если от этого зависит удобство хождения, контрапосту не подчиняются беспрекословно? Так, иная собака лучше желает сидеть на цепи, оберегая хозяина, тогда как ее сородичи свободно бегают в лесах, добывая пропитание то здесь, то там.

Если кто поинтересуется и сравнит первое достоверное произведение Леонардо с позднейшими, тому покажется удивительным сходство повадки ангела, держащего одежды, с повадкою другого, миланского, которого улыбка двенадцатью годами спустя расстроила настоятеля капеллы св. Зачатия Девы. Из-за своего негодования францисканец тогда не заметил точно такую повадку и контрапост в движениях самого живописца. И он бы пуще расстроился, если бы до него дошел смысл этого двигательного знамения, говорящего о близком упадке религиозного благочестия, когда новый Нарцисс, наклонясь над попавшейся ему лужею, станет созерцать и исследовать по преимуществу самого себя и также направивши взгляд для исследования окружающего мира, повсюду взамен отражения божия внезапно обнаружит свое.

Что касается действительной внешности Леонардо, отражавшейся не в метафорических лужах, но в хорошо полированных зеркалах и произведениях других живописцев и скульпторов, и каким его могли видеть на улицах, об этом позволяет судить бронзовая фигура Давида,[32] которую Андреа Вероккио, по-видимому, лепил с Леонардо. Зная исключительную боязнь этого мастера погрешить против природы, можно предполагать, что он верно воспроизвел внешность своего ученика и помощника, хотя тот появлялся на людях не настолько скудно одетым, как библейский Давид. Если же очевидцы все согласно говорят, что в молодости Леонардо был привлекателен, почему бы с этим не согласиться? Могут ли, в самом деле, рано развившиеся ум и способность суждения исказить и испортить чью-либо приятную внешность? Найдутся ли судьи, которые станут доказывать, что красоте прилично выглядеть стертой, как старая монета, а резкость и беспокойство тут неуместны? Ведь если в Леонардо было что-нибудь божественное или ангельское, это отчасти проявлялось в изумительной беспокоящей резкости. Как у человека, который высматривает скрытое, кожа верхней части лица стянута к переносице, седловина которой едва заметна; нос изящно обточен, однако хрящеват и велик; губы тонки, и углы их заведены в тень, и там, малозаметная, играет улыбка; глаза, сильно выпуклые и плотно обтянутые кожею век, излучают внимание и приятнейший свет, что в скульптуре редко удается. Во всей фигуре видна не сила, которою Леонардо, по общему мнению и согласно Вазари, в особенности отличался, но тонкость телосложения и мальчишеская угловатость. С другой стороны, в таком возрасте – при начале работы Леонардо минуло семнадцать – фигура складывается в окончательных пропорциях, которые затем изменяются лишь в глубокой старости. Так вот, если судить по соотношению величин, Леонардо был среднего роста, что также противоречит общему мнению, но, возможно, он держался с таким умыслом, что казался более высоким.