Он все равно молчал.
      В погребах сильный холод. Но им-то с чего замерзнуть?
      Я развалился на стуле. А Ханс так и сидел.
      Им не с чего замерзнуть, так что отдыхай.
      Стол, где его было видно, был грязный. Весь в воде и ошметках теста. Тесто в коричневых полосах, полотенца пустили краску. Повсюду желтоватые лужицы виски с водой. Что-то похожее на виски капало на пол и вместе с водой собиралось в лужу возле сброшенной одежды. Картонные ящики обмякли. Вокруг стола и печки жирные черные тропинки. Я удивлялся, что картон раскис так быстро. Ханс держался руками за стакан и бутылку, как за два столба.
      Мама стала собирать вещи мальчишки. Она брала их по одной, пальцами за углы и края, поднимая рукав так, как поднимаешь летом плоскую кривую засохшую лапку мертвой лягушки, чтобы скинуть с дороги. Она брала их так, что они казались не людскими вещами, а животными, дохлыми, гнилыми земляными тварями. Она унесла их, а когда вернулась, я хотел сказать ей, чтобы похоронила их - быстро зарыла как-нибудь в снег, - но она испугала меня: она шла с растопыренными руками, и они дрожали, пальцы сгибались и разгибались, - двигалась, как комбайн между рядов.
      Я отчетливо слышал капли, слышал, как глотает Ханс, как стекают со стола вода и виски. Слышал, как тает иней на окне и каплет на подоконник, а оттуда в сток. Ханс налил в стакан виски. Я посмотрел мимо Ханса: из двери за ним наблюдал папа. Глаза и нос у него были красные, а на ногах красные шлепанцы.
      Что тут у вас с мальчишкой Педерсенов? спросил он.
      Мама стояла позади него с тряпкой.
      3
      А про лошадь не подумал? сказал папа.
      Лошадь? Где ему взять лошадь?
      Где угодно - по дороге, мало ли где.
      Мог он добраться на лошади?
      На чем-то же добрался.
      Не на лошади же.
      Не пешком же.
      Я не говорю, что вообще добрался. Хоть на чем.
      Лошади не могут заблудиться.
      Нет, могут.
      У них чутье.
      Хреновина это, насчет лошадей.
      В метель лошадь приходит домой.
      Вон что.
      Отпустишь ее - она придет домой.
      Вон что.
      Если украл лошадь и отпустишь, она привезет тебя, откуда украл.
      Тогда, значит, не могла показать ему дорогу.
      Тогда, значит, правил.
      И знал, куда едет.
      Ага - и приехал туда.
      Если у него лошадь была.
      Да, если лошадь была.
      Если лошадь украл до метели и сколько-то на ней проехал, тогда, когда снег пошел, лошадь была уже далеко и не знала, в какой стороне дом.
      У них чутье страшенное.
      Хреновина это...
      Не все ли равно? Он добрался. Не все ли равно как? сказал Ханс.
      Я рассуждаю, мог ли добраться, сказал папа.
      А я тебе говорю, что добрался, сказал Ханс.
      А я тебе доказываю, что не мог. Мальчишка все выдумал, говорю.
      Лошадь станет. Встанет головой к ветру и станет.
      Я видел, как задом вставали.
      Всегда головой встают.
      Он повернуть ее мог.
      Если лаской и сам не испугавшись.
      Пахарь же лаской.
      Не всякий.
      Не всякая возить на себе любит.
      Не всякая и чужих любит.
      Не всякая.
      Какого черта, сказал Ханс.
      Папа засмеялся. Я просто рассуждаю, сказал он. Просто рассуждаю, Ханс, и больше ничего.
      Папа увидел бутылку. Сразу. Он моргал. Но бутылку приметил. И ее увидел, и стакан в руке у Ханса. Я думал, он что-то скажет. И Ханс думал. Он долго держал стакан на весу, чтобы никому не показалось, будто он боится, а потом поставил его небрежно, так, словно у него причины не было и держать стакан, и ставить причины не было, а просто взял и поставил не думая. Я усмехнулся, но он меня не видел или притворился, что не видел. Папа про бутылку молчал, хотя увидел ее сразу. Думаю, благодарить за это надо было мальчишку Педерсенов, хотя его и за бутылку надо было благодарить.
      Сам виноват, что снеговых щитов нагородил, сказал папа. Вроде бы столько здесь живет, что мог бы лучше знать природу сил.
      Педерсен просто любит приготовиться, па.
      Ни черта. Готовиться он любит, засцыха. Готовится, готовится. Вечно готовится. И никогда не готов. Хоть бы раз. Прошлое лето, вместо того чтоб за полем смотреть, к саранче готовился. Дурак. Кому нужна саранча? Вот так ее и накличешь - вернее способа нет, - приготовиться к ней если.
      Ерунда.
      Ерунда? Ерунда, говоришь, Ханс?
      Говорю, ерунда. Да.
      Тоже любитель готовиться? Как Педерсен, а? Всю мошонку вон изморщил думаючи. Рассыпешь яду для миллиона, а? Знаешь, что выйдет? Два миллиона. Умные, ох они умные! Педерсен накликал саранчу. Прямо призывал. На колени падал, просил. А я? У меня тоже саранча. Теперь он снегу стал просить, на колени падал, руки ломал. Ну и готов он, скажи? А? К снегу? К большому снегу? Бывает кто готов к большому снегу? Ох и дурак же. Держал бы своего мальчишку за этими щитами. Какого лешего... какого... какого лешего сюда его послал? Человек свое племя соблюдать должен. Смотри, папа показал на окно. Видишь, видишь, что я тебе говорил - снег... все время снег.
      А ты видел зиму, чтоб снегу не было?
      А ты небось готов был.
      Снег всегда идет.
      Небось и к мальчишке Педерсенов был готов. Ждал его там, хрен свой остужал.
      Папа засмеялся, а Ханс покраснел.
      Педерсен дурак. Дурака учить - что мертвого лечить. Святой Пит за всю жизнь не понял, что с неба падает и с пшеницей приключается. Всю жизнь шею выворачивал, на облака смотрел. Не удосужился приглядеть за ребенком в метель. Ты теперь заместо него постараешься? Так ты еще больше дурак, чем он, - потому что толще.
      Лицо у Ханса было красное и набухшее, как кожа вокруг занозы. Он протянул руку за стаканом. Папа сидел на углу кухонного стола и болтал ногой. Стакан стоял возле его колена. Ханс протянул руку и взял стакан. Папа смотрел, болтая ногой, и смеялся.
      Хочешь попить моего виски, Ханс?
      Да.
      Вежливый бы спросил.
      Я не спрашиваю, сказал Ханс и наклонил бутылку.
      Я, пожалуй, испеку печенье, сказала мама.
      Ханс поглядел на нее, наклонив бутылку. Не налил.
      Печенье, ма? спросил я.
      Чтобы к мистеру Педерсену не с пустыми руками - а то у меня ничего нет.
      Ханс выпрямил бутылку.
      Тут вот о чем надо рассудить, сказал он и заулыбался. Почему Педерсен мальчишку у нас не ищет?
      А чего ему искать?
      Ханс подмигнул мне сквозь стакан. Мигай не мигай, друга из меня не сделаешь.
      А чего не искать? Мы ближе всех. Тут бы не было мальчишки - попросил бы помочь искать.
      Как же, допросится.
      Но он не приехал. Почему - рассуди-ка?
      Об этом не хочу рассуждать.
      По-моему, тут есть о чем рассудить, если не торопиться.
      Нет о чем.
      Нет о чем?
      Педерсен дурак.
      Это ты любишь говорить. Это я часто слышал. Ладно, пускай дурак. Сколько, по-твоему, он будет бродить, искать, пока сюда не заглянет?
      Долго будет. Может, долго будет.
      Мальчишка-то давно пропал.
      Папа разгладил ночную рубашку на колене. На нем была полосатая.
      Долго - это сколько долго? сказал Ханс. Мальчишка-то пропал...
      Теперь уж Педерсен скоро явится, сказал папа.
      А если не явится?
      Что значит - если не явится? Значит, не явится. Ну и не явится. Мне один черт. Не явится так не явится. Меня это не касается.
      Ага, сказал Большой Ханс. Ага.
      Папа сложил на груди руки, как судья. Покачал ногой. Где ты нашел бутылку?
      Ханс поболтал ею.
      Прятать ты мастер, а?
      Вопросы я спрашиваю. Где ты ее нашел?
      Ханс был очень собой доволен.
      Я не нашел.
      Йорге, ты. Папа пожевал губу. Ты, значит, проныра.
      Он не смотрел на меня и разговаривал как будто совсем не со мной. Так, словно меня тут не было и он рассуждал вслух. Спит он или проснувшись - меня этим не обмануть.
      Это не я, па.
      Я хотел показать Хансу, чтоб он заткнулся, но он был чересчур доволен собой и не обращал внимания.
      Маленький Ханс не дурак, сказал Большой Ханс.
      Нет.
      Теперь папа не обращал на меня внимания.
      Хотя зовут так же, сказал папа.
      Тогда почему его тут нет? Он бы тоже искал. Почему его тут нет?
      Ой, совсем забыла про Маленького Ханса, сказала мама и быстро взяла из буфета миску.
      Хед, что ты там затеваешь? спросил папа.
      Да печенье.
      Печенье? На кой черт? Печенье. Я не хочу печенья. Кофе свари. Стоишь тут как столб.
      Для Педерсена и Маленького Ханса. Придут, захотят печенья и кофе - и бузинное желе поставлю. Спасибо, что напомнил про кофе, Магнус.
      Кто нашел бутылку?
      Она загребла муки из ларя.
      Папа сидел, качал ногой. Теперь перестал качать и встал.
      Кто ее нашел? Кто ее нашел? Черт возьми, кто ее нашел? Который из них?
      Мама пыталась отмерить муку, но руки у нее дрожали. Мука сползла с совка, просыпалась на край миски, и я подумал: ага, ты бы убежала, у тебя руки дрожат.
      Ты бы у Йорге спросил, сказал Большой Ханс.
      Как же я ненавидел его: на меня сваливает, трус. А у него ручищи толстые.
      Этот сопливый-то? сказал папа.
      Ханс засмеялся так, что у него заколыхалась грудь.
      Что я спрятал, он в жизни не найдет.
      Это ты прав, сказал Ханс.
      Найду, сказал я. Нашел.
      Врет ведь, а, Ханс? Ты нашел.
      Папа, почему-то довольный, снова сел на угол стола. Кого он сейчас больше ненавидел - Ханса или меня?
      Я не говорил, что Йорге нашел.
      У меня врун работает. Вор и врун. Зачем я вруна держу? Видно, присох к нему, вон какое личико красивое. Но зачем я вора держу... глаза бегают, как шустрые козявки... Зачем?
      Я не такой, как ты. Не пью целый день, чтобы ночь отсыпаться и еще полдня дрыхнуть, не загаживаю твою постель, и твою комнату, и полдома.
      Ты тоже свое полежал. Маленький Ханс вдвое меньше тебя, а толку от него вдвое больше. У тебя - у тебя писька маленькая.
      Папа говорил неразборчиво.
      Так что скажешь про Маленького Ханса? Маленький Ханс не пришел. У Педерсенов, думаю, сильно беспокоятся: узнать бы что-нибудь не помешало, а? Но Педерсен не пришел. Маленький Ханс не пришел. Там сугробов тысяча. Мальчишка мог в любом утонуть. Если кто и видел его, то мы, а если и мы не видели, то до весны уж никто не увидит или пока ветер не переменится, а это вряд ли. А спросить никто не пришел. Довольно странно, я скажу.
      Что же ты за паразит такой, сказал папа.
      Я просто рассуждаю, и все.
      Где ты ее нашел?
      Я забыл. Хорошо, что напомнил. Мне выпить пора.
      Где?
      Прятальщик ты знатный, сказал Ханс.
      Я спрашиваю. Где?
      Не я, сказано тебе. Я не нашел. Йорге тоже не нашел.
      Ты паразит, Ханс, сказал я.
      Она вылупилась, сказал Ханс. Как тот, которого ветром занесло. Вдруг, откуда ни возьмись. И она так. А может, ее мальчишка нашел - под пальто прятал.
      Кто? заорал папа и вскочил.
      Да Хед ее нашла. Прятать ни черта не умеешь - она ее мигом нашла. Сразу знала, где искать.
      Заткнись, Ханс, сказал я.
      Ханс наклонил бутылку.
      Она небось давно знала, где спрятал. Может, про все знает, где они спрятаны. Ты не очень хитрый. А может, сама ее купила, а? И она не твоя вовсе, а?
      Большой Ханс налил себе. Тогда папа выбил у него стакан ногой. Папин тапок взлетел, пронесся мимо головы Ханса и отскочил от стены. Стакан не разбился. Он упал возле раковины и покатился к маминой ноге, оставляя тонкий след. Над совком взвилось белое облачко. Виски выплеснулось на рубашку Ханса, на стену, на буфеты и разлилось там, где упал стакан.
      Мама стояла, обхватив себя руками. Вид у нее был слабый, она дышала с присвистом и стонала.
      Ладно, сказал папа, поедем. Прямо сейчас, Ханс. Надеюсь, ты получишь пулю в брюхо. Йорге, сходи наверх, посмотри, жив ли еще паршивец.
      Ханс тер пятна на рубашке и облизывал губы, когда я шмыгнул мимо папы и вышел.
      Часть вторая
      1
      Ветра не было никакого. Сбруя скрипела, дерево скрипело, полозья издавали такой звук, как пила в мягком дереве, и все было белым вокруг ног коня Саймона. Папа держал вожжи между колен, и мы с ним и с Хансом жались друг к другу. Мы нагнули головы, стиснули ноги, и нам хотелось засунуть обе руки в один карман. Носом дышал только Ханс. Мне хотелось согреть зубы губами. Одеяло наше ни черта не грело. Под ним было не теплей, чем снаружи, и папа отпивал из бутылки, а потом ставил рядом с собой на сиденье.
      Я старался удержать то чувство, с каким отправлялся - когда запрягали коня Саймона, когда мне было тепло и я решился поехать с ними по Северной Кукурузной дороге к Педерсену. Дорога поворачивает наискось и подходит к роще за его хлевом. Мы подумали, что можно поглядеть на дом оттуда. Я старался удержать то чувство, но тепла было столько же, сколько в ненагретой воде для ванны, и удержать его было трудно, как воду. Отправлялся я, чтобы совершить что-то необыкновенное и большое - как отправлялись рыцари, - что-то запоминающееся. Я воображал, как выхожу из хлева, вижу его со спины в кухне и борюсь с ним, валю его, стволом пистолета сшибаю с него вязаную шапку. Воображал, как выхожу из хлева, моргая от света, вижу его там, беру лопату и нападаю. Но это было раньше, когда мне было тепло и я совершал что-то большое, даже героическое и запоминающееся. А теперь не мог направить чувства на двор Педерсенов, на хлев Педерсенов и на веранду. Не мог увидеть там себя или его. Я мог увидеть его только там, где меня самого уже не было, - у нас на кухне, и дуло его ружья медленно ходило вверх-вниз перед маминым лицом, а мама отмахивалась от него и в то же время боялась шевельнуться, чтобы оно не выстрелило.
      Когда я замерз как следует, чувство исчезло. Я не мог вообразить ни его самого, ни ружья, ни шапки, ни желтых перчаток. Не мог вообразить, как нападаю на него. Мы были нигде, и мне было все равно. Папа правил, глядя на покатую белую дорогу, и пил из бутылки. Ханс колотил пятками по доске под сиденьем. Я старался не открывать рот, дышать и не думать, какой черт меня дернул отправиться с ними.
      Это не было похоже на санную поездку ранней зимой, когда воздух тих, земля тепла и звезды родятся, как снежные хлопья, и не падают. Воздух, правда, был тихий, солнце высокое и холодное. Позади нас в желобе дороги я видел следы наших полозьев и ямы от копыт коня Саймона. Впереди дорога терялась в сугробах. Папа щурился, как будто видел, а не знал, куда она идет. От коня Саймона шел пар. На сбруе висел лед. К пузу его прилипали снежные лепешки. Я боялся, что наст порежет ему колени, и хотел глотнуть из папиной бутылки. Большой Ханс как будто спал и дрожал во сне. Зад у меня болел как не знаю что.
      Дорогу перегородил сугроб, и папа пустил Саймона в обход, там, где, по его расчету, не было изгороди. Папа думал вернуться потом на дорогу, но, когда мы объехали занос, я увидел, что это не имело смысла. Поперек дороги один за другим стояли высокие сугробы.
      С какой это радости они нагородились? сказал папа.
      Он заговорил впервые с тех пор, как велел мне сходить наверх и посмотреть, жив ли еще мальчишка Педерсенов. Живым он мне не показался, но я сказал, что, наверно, жив. Папа первым делом пошел за ружьем - не одевшись, в одном шлепанце, припадая на босую ногу, и понес его наверх, переломленное через локоть, дулом в землю. На заду ночной рубашки осталось темное пятно от виски, разлившегося по столу. У Ханса тоже было ружье и пистолет 11,43 миллиметра, который он украл на флоте. Ханс велел мне его зарядить и, когда я засунул его за пояс, сказал, что скорей всего он выстрелит и мне нечем будет жениться. Пистолет холодил мне живот, как ледышка, а ствол впивался.
      Мама положила в мешок бутерброды и термос с кофе. Кофе будет холодный. И руки, когда стану есть, будут застывшими, даже если не сниму перчаток. Жевать будет больно. Горлышко термоса, если буду пить из него, будет холодное, я пролью на подбородок, и там кофе схватится льдом, а если из крышки, она прилипнет к губе, обожжет, как плохое виски, которое и слизнуть противно, а потом сорвет кожу.
      Саймон попал в яму. Он не мог выбраться, напугался, и сани пошли боком. Мы ехали по насту, но сейчас правый полоз застрял в мягком снегу. Папа раздраженно хмыкал и успокаивал Саймона.
      Вот дурость-то, сказал Ханс.
      Он оступился. Не я же лошадь, черт.
      Не знаю. Саймон только навоз толчет, сказал Ханс.
      Папа аккуратно отпил.
      Обойди и выведи его.
      Йорге сидит с того боку.
      Обойди и выведи его.
      Сам. Сам обойди. Сам завел.
      Обойди и выведи его.
      Иногда снег казался голубым, как небо. Не знаю, что выглядело холоднее.
      Да господи, пойду. Я с этого боку, сказал я.
      Папаша твой с того боку, сказал Ханс.
      Как-нибудь сам знаю, где я, сказал папа. Как-нибудь знаю, где нахожусь.
      Да хватит вам, черт бы вас взял. Иду сейчас, сказал я.
      Я сбросил одеяло и встал, но у меня все занемело. Ослепительность снега бросилась на меня и боль от окружающего пространства. Вылезая из саней, я ударился щиколоткой о железную скрепу. Боль пронзила ногу и отдалась во мне, как от топорища, когда неправильно ударишь. Я выругался и подождал перед тем, как спрыгнуть. Снег казался плотным и твердым, как цемент, и я ни о чем не мог думать, кроме боли.
      Десять лет знаешь про эту скобу, сказал папа.
      Снег доходил мне до паха. Пистолет впивался. Я побрел кругом ямы, стараясь идти на цыпочках, чтобы снег не доставал до паха, - но бесполезно.
      На птицу хочешь выучиться? сказал Ханс.
      Я взял коня Саймона за уздечку и стал тянуть и уговаривать. Папа ругался на меня сидя. Саймон лягался, брыкался и вдруг рванул. Правый полоз зарылся в снег. Сани развернуло, и левым боком они сильно ударили Саймона сзади под колени. Саймон вскинулся, вышиб копытом щепку из саней, а потом дернул вперед, запутав вожжи. Сани встали прямо, и правый полоз вырвался из снега. Папина бутылка покатилась. Стоя в снегу, я увидел, как он пытался ее поймать. Саймон пошел вперед. Сани боком сползли в яму, вытоптанную Саймоном, и левый полоз поднялся над снегом. Саймон остановился, хотя папа упустил вожжи и только держался за сани и кричал про бутылку. Снег лез мне в глаза и за шиворот.
      С какой это радости он в яму полез? передразнил Ханс папу.
      Где моя бутылка? спросил папа, глядя с саней во взрытый снег. Йорге, пойди найди мою бутылку. Она тут где-то в снег упала.
      Я попробовал отгрести снег, стараясь, чтобы больше не набивался в карманы, в рукава и за шиворот.
      Слезай и сам ищи. Твоя же бутылка.
      Папа свесился с саней.
      Если бы не был таким дураком безруким, она бы не упала. Где ты учился лошадь вести? Не у меня ты этой дурацкой ухватке научился. Видел я дураков, но такого безрукого дурака не видел.
      Он обвел рукой кругом себя.
      Бутылка где-то тут упала. Не могла далеко деться. Закупорена, слава богу. Ничего, не пропадет.
      Снег залезал мне между лопаток. Пистолет выскользнул из-под пояса. Я боялся, что он выстрелит, как сказал Ханс. Я прижимал его к себе правой рукой, не пускал его в штанину. Мне это не нравилось. Папа кричал, где искать.
      Ты ее прятал. Ты же мастер прятать. Ты и найди. Я не умею искать. Ты сам сказал.
      Йорге, ты понимаешь, мне нужна бутылка.
      Тогда слазь к черту и найди.
      Она мне нужна, понимаешь?
      Тогда слазь.
      Если слезу - я не за бутылкой слезу. Я тебя макну и буду держать, пока не задохнешься, сопляк нахальный.
      Я стал ногами расшвыривать снег.
      Ханс смеялся.
      Постромка порвалась, сказал он.
      Чего тут, черт, смешного?
      Говорил тебе, что она перетерлась.
      Я раскидывал снег. Папа следил за моими ногами.
      Черт. Не тут. Он показал. Ты, Ханс, про все лучше всех знаешь, сказал он, наблюдая за мной. Узнал какую ерунду - сразу другим говоришь. И тогда другие знают. И могут сделать то, что надо сделать, а тебе делать не придется... Не тут, черт, не тут. Так ведь, Ханс? А сам в сторонку? Ты глубже рой. Как я раньше не догадался? Сказал другому - и с плеч долой. Захребетник ты, вот кто. Мелко роешь, я говорю.
      Не мое дело постромки чинить.
      Эй, руками работай, руками. Не запачкаешь. И с навозом ты так всегда. Почему это не твое дело? Некогда, что ли? - все с овцами любовь крутишь? Там поищи. Там она должна. Да не там, не там.
      Я постромки никогда не чинил.
      Там и чинить было нечего, с тех пор как ты здесь. Йорге, кончай пистолет свой дурацкий на пипиську нанизывать, двумя руками работай.
      Я замерз, па.
      Я тоже. Поэтому и надо бутылку найти.
      Если найду, дашь выпить?
      Давно ли ты взрослым стал - не вчера ли?
      Я уже пробовал, па.
      Ха. Чего же? Ты слыхал, Ханс? Пробовал он. Заместо лекарства, как мать говорит? Это - спиртное, спиртное, Йорген Сегрен... Ха. Пробовал, говорит. Пробовал.
      Па.
      Пробовал он. Пробовал он. Пробовал он.
      Па. Я замерз, па.
      Может быть. Да слушай, черт, что ты мечешься, как курица дурацкая?
      Все равно нам крышка, сказал Ханс.
      Крышка - если бутылку не отыщем.
      Тебе, может, и крышка. Тебе одному бутылка нужна. Нам с Йорге она не нужна, а старику горе, а? Пропала в снегу.
      Перчатки у меня намокли. В рукава набился снег. И в башмаки уже забирался. Я остановился, чтобы выковырять, куда доставал, пальцем.
      Может, мамин кофе еще не весь остыл.
      Ишь ты. Да. Может. Только это мой кофе, парень. Я еще не пил. И даже не завтракал. Ну, чего встал? Давай. Йорге. Холодно же, черт.
      Это я лучше твоего знаю. Ты там сидишь сухой, угрелся и командуешь; а я делаю, и снег ко мне набирается.
      Ишь ты. Да. Это верно.
      Папа откинулся назад и ухмыльнулся. Он потянул одеяло на себя, а Ханс потянул обратно.
      Согреться легче, когда двигаешься, каждый знает. Что, не так, Ханс? Согреться легче, когда двигаешься, верно?
      Ага, сказал Ханс. Если у тебя одеяла нет.
      Понял, Йорге? Будешь шевелиться - хорошо тебе будет, тепло. Жалко, если ссака-то твоя застынет. И мозолей на сиденье не натрешь, если двигаешься. Так, Ханс?
      Да.
      Ханс-то знает. У него там сплошная мозоль.
      Языком молоть не устал?
      Нету ее нигде, па. Может, мамин кофе еще не весь остыл?
      Что ты ноешь, ищи давай. Потопчись кругом, тебе говорят, и найди. Да поживей, слышишь? Пока не найдешь, в сани не сядешь.
      Я стал прыгать, не очень быстро, а папа высморкался в пальцы.
      Правду говорят, что от мороза сопли текут.
      Если найду бутылку, затолкаю в снег. Ногой затолкаю в глубокий сугроб. Папа не узнает, где она. И в сани больше не сяду. Они все равно никуда не доедут, хотя идти далеко. Оглянувшись, я увидел в желобе дороги следы полозьев. Они сошлись до того, как пропали из виду. Дома мне будет тепло - есть зачем идти. Меня пугало бесконечное белое пространство. Придется идти опустив голову. Повсюду вокруг наметены сугробы. Не хотел я вовсе ехать к Педерсенам. Это Хансова затея и папина. Мне было просто холодно... холодно... и страшно, и тошно от снега. Вот найду ее и глубже затолкаю в снег. А позже, гораздо позже, как-нибудь весной, приду сюда, найду бутылку в талом снегу, влипшую в слякоть, как в тесто, спрячу за хлевом и стану выпивать, когда захочу. Достану настоящих сигарет, может десять пачек, и тоже спрячу. А однажды войду, папа почует, что от меня пахнет вином, и подумает, что я отыскал его заначку. Разозлится, как черт, и не найдет, что сказать. Весна - будет думать, что все уже выбрал, как он говорит, урожай собрал.
      Я поглядел вокруг, нет ли какой приметы, чтобы запомнить место, но все ушло под снег. Только сугробы, да снежные ямины, да длинным желобом дорога со следами полозьев. Может, тут, где мы застряли, топкая яма. Весной тут встанет камыш и прилетят черные дрозды. А может, сперва будет слякоть, а потом высохнет и потрескается. Папа никогда не догадается, как я раздобыл бутылку. Однажды он чересчур обнаглеет, и я суну его башкой под насос или смажу по тощему заду полными вилами навоза. А Ханс чересчур заважничает, и его...
      Я замерз, па.
      Еще хуже, к свиньям, замерзнешь.
      Нам все равно крышка, сказал Ханс. Никуда не доедем. Постромка порвалась.
      Папа перестал наблюдать, как я топчусь в снегу. Он нахмурился на коня Саймона. Саймон стоял тихо, понурясь.
      Саймон дрожит, сказал папа. Я забыл, что он взопрел. Такой холод - я и забыл.
      Он сдернул с Ханса одеяло, как с кровати, и спрыгнул.
      Ханс заорал, но папа его не слушал. Он накинул одеяло на Саймона.
      Саймону нельзя стоять. Окоченеет.
      Папа тихонько провел рукой по ногам Саймона.
      Вроде сани его не ушибли.
      Постромка порвана.
      Потом Ханс поднялся. Он стал колотить себя по бокам и приплясывать.
      Придется вести его домой, сказал он.
      Куда домой? сказал папа и глянул на Ханса чудно, искоса. Идти далеко.
      Можешь на нем ехать, сказал Ханс.
      Тут папа совсем удивился и посмотрел на Ханса еще чуднее. Не похоже это было на Ханса. Чересчур холодно. От этого Ханс стал щедрым. От холода тоже есть польза.
      Зачем?
      Папа пробирался в снегу, похлопывал Саймона, но не спускал глаз с Ханса, как будто это Ханс мог лягнуть.
      Ханс пустил длинную нетерпеливую струю.
      Черт... постромка же.
      Ханс говорил очень осторожно. Ханс ужасно замерз. Нос у него был красный. У папы был белый, но не похож на отмороженный. Он был белый, как всегда, - как будто эта часть у него давно умерла. Я подумал, какого у меня цвета нос. У меня был больше и конец острее. Мамин нос, сказала мама. Я весь был больше папы. И выше Ханса. Я ущипнул себя за нос, но перчатка была мокрая, и я ничего не почувствовал, кроме того, что больно от щипка. Значит, не особенно застыл. Ханс показывал на концы постромки, волочившиеся по снегу.
      Свяжи ее, говорил папа.
      Не будет держаться, качая головой, сказал Ханс.
      Свяжи хорошенько, и будет.
      На таком холоду хорошо не свяжется. Кожа затвердела.
      Да нет, черт, не так затвердела.
      Ну, она слишком толстая. Такую толстую не завяжу.
      Завяжешь.
      Оно вкось потянет.
      Пускай вкось тянет.
      Саймону сильно не вложиться, если вкось потянет.
      Пускай старается как есть. Я тут сани не оставлю. Опять, чего доброго, заметет, пока я с новой постромкой вернусь. Или ты вернешься, а? Я, если домой приду, там и останусь и позавтракаю, хоть и к ужину приду. Если метель поднимется, я сюда не потащусь, чтобы замерзнуть, как мальчишка Педерсенов.
      Да, сказал Ханс и кивнул. Заберем отсюда чертовы сани и Саймона домой, пока не окоченел. Я свяжу постромку.
      Ханс слез, и я перестал пинать снег. Папа следил за Хансом из-за коня Саймона и улыбался, будто задумал какую-то пакость. Я полез было в сани, но папа закричал и велел мне искать дальше.
      Может, найдется, когда сани стронем, сказал я.
      Папа засмеялся, но не над моими словами. Он широко раскрыл рот, глядя на Ханса, и смеялся от души, хотя и тихо.
      Да, может, найдется, сказал он и шлепнул Саймона покрепче. Может, и вправду.
      Я не нашел бутылку, а Большой Ханс связал постромку. Ему пришлось снять перчатки, но связал он быстро, и я его за это зауважал. Папа повел Саймона, а Ханс подналег сзади. Сани вытащились из снега и вдруг пошли, заскользили. Раздался звук, как будто лопнула электрическая лампочка. По следу полоза расплылось коричневое пятно. Папа, широко расставив ноги и держась за уздечку, оглянулся на пятно.
      Как же это? сказал он. Как же это?
      А Большого Ханса разобрало. Он задрал ногу выше снега. Он ударил себя. Плечи у него затряслись. Он хватался за живот. Он качался взад-вперед. Ой... ой... ой, кричал он и держался за бока. По щекам его текли слезы. Ты... ты... ты, завывал он. Щеки у Ханса, нос и вся голова стали красные. Нашел... нашел... нашел, захлебывался он.
      У папы все застыло. Белые волосы, торчавшие из-под шапки, казались твердыми, острыми и блестели, как снег. Большой Ханс не переставал смеяться. Я никогда не видел его таким веселым. Он ослаб, он спотыкался, а папа стоял как вкопанный. Ханс тяжело дышал, и грудь у него ходила ходуном. Через минуту он выдохнется и опять озябнет - и пожалеет, что нельзя глотнуть из этой бутылки. Он сделался пьяный оттого, что она разбилась. Пятно перестало расплываться, снег булькал и оседал. Можно растопить снег и выпить, подумал я. Я очень жалел о бутылке. Я ненавидел Ханса. Всегда буду ненавидеть Ханса - пока есть снег.
      Когда папа велел мне лезть в сани, Ханс уже тихо пыхтел. Потом и он влез, неловко. Папа стянул одеяло с коня Саймона и бросил в сани. Потом приказал Саймону ехать. Я накрылся одеялом и попробовал унять дрожь. Наша печка, подумал я, черная... Господи... черная... красивая, черная как сажа... а в дырках горит густым вишневым. Я подумал, как из чайника на ней идет пар, живой пар, шипит, белый и теплый, не как у меня изо рта этот вялым облаком висит, тяжелый и мертвый, в неподвижном воздухе.
      Ханс встрепенулся.
      Куда мы едем? спросил он. Куда мы едем?
      Папа ничего не ответил.
      Не туда ведь, сказал Ханс. Куда мы едем?
      Животу моему было больно от пистолета. Папа щурился на снег.
      Ей-богу, сказал Ханс, мне жаль бутылку.
      Но папа правил.
      2
      В роще рос барбарис, лежал под деревьями и прятался в снегу. Дубы поднимались высоко, раскинув ветви; кора на них была черная и морщинистая. Кое-где я видел заиндевелые завитки травы, примерзшие к земле, и высокие, убитые ветром снежные кучи, из которых высовывал свои шипы барбарис. Ветер сбросил некоторые сучья на сугробы; солнце положило на их склоны тени других ветвей и перегибало через гребни. За рощей начинался подъем. Снежный. Папа и Ханс несли ружья. Мы пробирались вдоль сугробов пригнувшись. Я слышал наше тяжелое дыхание и скрип снега, земли, башмаков. Мы шли медленно и все мерзли.
      Над снегом, между ветвями, я видел конек дома Педерсенов, а ближе крышу хлева. Мы двигались к хлеву. Папа иногда останавливался и смотрел, нет ли дыма, но в небе ничего не было.