ГЛАВА 22

Положив телефон, я проплакала весь остаток вечера и почти всю ночь, и хотя чувствовала, что вполне могу рыдать еще целый месяц, к утру обнаружила, что слезы иссякли. Ощущала, как вздымается грудь, сжимается горло, дыхание становится неглубоким и неровным, предвещая бурные, очищающие душу рыдания, но слезы, похоже, надолго высохли. Наказание было суровым: плач приносил мне хоть и слабое, но облегчение, и лишиться даже его казалось жестоким. И все же ночной приступ не пошел на пользу моей внешности: лицо распухло, глаза покраснели, нос вдвое увеличился в размерах. При взгляде на меня мать немедленно принесла гигантский стакан воды со льдом, прежде чем подать обильный, буквально напичканный холестерином завтрак из свежевыжатого апельсинового сока, яичницы, хрустящих ломтиков жареного бекона и теплого бейгела, густо намазанного творожным сыром. Я поняла, как ужасно, должно быть, выгляжу, если мать по собственной воле пичкает меня едой. Завтрак в ее доме обычно состоял из овсяных хлопьев и обезжиренного молока; если я пыталась достать жирный творожный сыр, обычно хранившийся в холодильнике для Говарда, мать тут же бросалась его отбирать, попутно читая лекции о пользе лишенной жиров, холестерина и углеводов беспросветно-тоскливой диеты.

После завтрака я прыгнула в бассейн. Поверьте, погружение в холодную воду в жаркий день дает поразительно бодрящий эффект. Я разрезала воду, энергично работая руками, чувствуя себя свободной и легкой как пушинка. Нырнула на два фута в глубину, проскользнула вдоль всего бассейна, как гигантский скат, трогать которого крайне опасно, и вынырнула, снова почувствовав себя человеком.

Но за одну ночь исцеления вряд ли добьешься, даже при наличии участливой матери, калорийного завтрака и освежающего купания, и к тому времени, как я приняла душ, смыв запах хлорки пенистым гелем с малиновым запахом, мое сердце снова кольнула печаль. И тут я вспомнила, что Джек оставлял сообщения на моем автоответчике, и, не успев прийти в себя, оказалась в гостевой комнате в одном пушистом голубом полотенце и набрала собственный нью-йоркский номер. Едва заработал автоответчик, – я съежилась, услышав свой сухой, официальный голос, просивший оставлять сообщения, – набрала код, и минуту спустя электронный голос объявил, что всего имеется десять таковых. И почти немедленно в ушах зазвучал теплый, низкий, окрашенный тревогой голос Джека.

– Привет, Клер, это я. Пожалуйста, подними трубку, если ты дома, нам нужно поговорить. Ладно… позвони, когда придешь. Я знаю, ты сердишься, и не виню тебя, но позволь все объяснить, хорошо? Надеюсь скоро тебя услышать.

Джек оставил еще шесть сообщений в таком же духе, и последнее было записано всего за час до моего вчерашнего звонка. Слыша в его голосе беспокойство за меня, волнение по поводу моего отсутствия… просьбы позвонить… я едва удержалась, чтобы не схватить трубку, не набрать номер, не взять обратно все свои жестокие слова. Может, у меня еще остался шанс, если все свалить на временное помрачение или безумие?

Но я понимала, что рука просто не поднимется. Я надеялась, что с какого-то момента сознание того, что я поступила правильно, принесет некоторое облегчение, но пока это было слабым утешением. Может, я и вернула Мадди ее достоинство, и это было здорово, но взамен ничего не получила. Нашей дружбе конец, плюс я потеряла единственную возможность на счастье и любовь, о которых столько пишут, говорят и снимают фильмы.

Следующие два сообщения были из моего офиса: одно вчерашнее, от жуткой Пегги, уведомляющей, что я истратила оба дня, которые имела право проболеть, и весь свой отпуск. Другое, оставленное утром Робертом, так и сочилось раздражением. Начальство приказывало немедленно явиться на работу. Я стерла оба, вяло гадая, есть ли у меня вообще работа. Наверное, рано или поздно мне придется это узнать, но пока что образ жизни флоридских пенсионеров явно оказал на меня свое тлетворное действие. Все, чем занимались матушка, Говард и их друзья – играли в гольф и устраивали по очереди вечеринки с коктейлями, – напоминало бесконечные весенние каникулы в колледже (минус повальное пьянство и мелкое воровство в магазинах).

Может, стоило использовать мое знание проблем, с которыми приходится сталкиваться престарелым гражданам, чтобы втереться в их среду, а потом в подражание Анне Николь Смит выйти за кого-то подряхлее и побогаче, несколько лет исполнять супружеский долг (старательно прятать куда подальше его запасы виагры), после чего годам к сорока остаться богатой вдовой. Согласна, звучит несколько меркантильно, но, по крайней мере, мне больше не пришлось бы возвращаться в угнетающе-серую клетушку и слушать, как Дорис, наш литсотрудник, нудит о своих больных суставах и четырнадцати кошках.

Но десятое сообщение вихрем смело все мысли о золотоискательстве. Его оставила Кит Холидей тем же утром:

«Привет, Клер, это Кит Холидей из «Ритрит». Мы очень заинтересованы, чтобы вы работали с нами, так что, пожалуйста, позвоните, как только сможете, и я подробно расскажу о нашем предложении. Жду вашего звонка и надеюсь работать с вами».

На следующий же день, в субботу, я вылетела домой. Мама, похоже, не слишком хотела расставаться со мной, пыталась уговорить пожить у них еще немного, но, поскольку я приняла предложение работать в «Ритрит», – значительное повышение жалованья по сравнению с тем, что я получала в «Сэси синьорз!», – и должна выйти на работу с первого февраля, бездельничать и дальше просто не было времени: слишком много предстояло успеть. Предупредить о своем увольнении, закончить так и не сданные статьи, выполнить несделанные задания, включая трехдневную поездку в Денвер, которую я ухитрилась оттянуть на месяц, собрать вещи, не говоря уже о необходимости найти новое жилье в Чикаго. Я до сих пор была потрясена тем, что меня все-таки взяли после того ужасного интервью, но, когда я позвонила Кит, та на все лады расписывала, какое впечатление я произвела в редакции. Ха!

Но, обнимая маму в аэропорту и твердя, как буду скучать по ней, я ничуть не преувеличивала. Я чувствовала себя куда ближе к ней, чем за все эти годы. Слышала как-то, что в двадцать лет вы ненавидите своих родителей за все ошибки вашего же воспитания, а в тридцать – начинаете их прощать. Может, мы с матерью наконец достигли перемирия и отныне попробуем лучше узнать друг друга как взрослые люди и станем меньше зацикливаться на недостатках. Все же я была готова вернуться. Новая работа – как раз то, что мне было необходимо, и не только потому, что с отчаяния уже была готова начать охоту на семидесятилетнего старика. Какое облегчение сосредоточиться на чем-то, кроме своих личных проблем!

В понедельник я сообщила Роберту, что увольняюсь. К моему величайшему удивлению, реакция была совсем не той, что я ожидала. Вместо того чтобы открыть бутылку шампанского и сплясать казачка на письменном столе, шеф – уже бывший – едва не заплакал и стал расписывать, как жалеет, что я ухожу.

– Работать с вами было нелегко. Человек вы вспыльчивый, но когда уставали препираться и решали следовать доброжелательному совету редактора, ваши статьи можно было назвать превосходными. И я считаю, лондонская статья была лучшей из всех, что вы написали, – объявил он.

– Э… спасибо, – пробормотала я, не зная, что возмутительнее: эпитет «вспыльчивый» или похвалы тем бесцветным безликим статьям, которые я ненавидела (причем лондонская была хуже всех).

В отличие от Роберта Пегги была на седьмом небе, узнав о моем скором уходе ровно через пять минут после подачи заявления, – лучшее доказательство того, что Барбара действительно подслушивала все происходящее в офисе Роберта, а потом разносила сплетни так быстро, как способны нести ее ноги в ортопедических туфлях. Пегги появилась у входа в мою клетушку: германские голубые глаза сверкали, лицо раскраснелось от волнения.

– Это правда? Вы действительно увольняетесь? Когда?! – завопила она с плохо скрытым восторгом.

– Да. Двадцать четвертое – мой последний день, – сухо ответила я. Степень ее злорадства казалась несколько оскорбительной, но, по крайней мере, Пегги нельзя было назвать лицемеркой.

Последующие три недели она только что не напевала, носясь по редакции как на крыльях. Что же, хоть чьи-то новогодние желания сбылись благодаря мне, и на том спасибо.

Недели, оставшиеся до моего отъезда в Чикаго, начали набирать скорость, как в тех мультиках, где прохождение времени изображается страничками, слетающими с календаря под натиском осеннего ветра.

Я целыми днями вводила в курс дела Энид, которую взяли на мое место, и пыталась закончить две статьи, свою последнюю колонку путешественника: одну о Денвере, вторую о недорогих круизах. А вернувшись домой, паковала коробки, объясняла, куда направлять корреспонденцию, просила отключить телефон и свет, словом, всячески готовилась к переезду.

Кит Холидей оказалась моим добрым ангелом: она нашла мне квартиру своей подруги-профессора, уезжавшей на год в Оксфорд. Профессор оказалась мрачноватой особой, с манерой держаться высокомерно и высказываться снисходительно–я имею в виду то обстоятельство, что в разговоре она употребляла множество иностранных слов, которые потом считала нужным объяснять, – зато плату попросила весьма умеренную, а квартира была полностью обставлена, так что я могла отправить свою жалкую меблировку на склад, пока не отыщу постоянное жилье.

При этом я честно пыталась не думать о Джеке каждые пять минут. Иногда мне удавалось прожить целых полчаса, не мучаясь мыслями о потерянной любви, не тоскуя по его беспечной улыбке и запаху лосьона и мыла, по прикосновению губ. Иногда, как во время бесконечно долгого полета в Денвер, я не могла сосредоточиться ни на чем другом. И даже не сумела заставить себя стереть семь сообщений, оставленных на автоответчике, чтобы в самые отчаянные моменты можно было услышать его голос.

Я надеялась, что Мадди, обдумав все, сказанное мной, пересмотрит свою политику выжженной земли в отношении нашей дружбы. Но я ошиблась. Она не позвонила. Ни разу. Да и я не пыталась с ней связаться. Она дала ясно понять, что не желает этого, и приходилось уважать ее желание. Если бы я думала, что все это может кончиться, как очередная серия «Друзей», и в последние моменты получасового эпизода старая подруга появится из ниоткуда, обнимет меня и скажет, что наша дружба слишком дорога ей, вне зависимости от того, что бы я ни наделала, я была бы разочарована. Я и была разочарована… как в себе, за то, что с самого начала не нашла в себе достаточно храбрости, чтобы сказать правду, так и в Мадди, не сумевшей меня простить.

Хорошо еще, что дружба с Максом не пострадала, хотя некоторая неловкость в наших отношениях все же ощущалась. Через несколько дней после моего возвращения из Флориды в дверь тихо постучали, и я увидела стоявшего в коридоре понурого Макса в яркой футболке с логотипом какой-то джазовой группы.

– Как насчет ужина из китайского ресторана и «Терминатора-2»? Клятвенно обещаю не совать язык тебе в горло, – сказал он, и с тех пор все пошло по-прежнему.

Я подумала, что нам с Максом следует выяснить отношения, но сначала хотела убедиться, что с ним все в порядке, и, поскольку не могла придумать, как начать разговор, не смутив его, то все как-то само собой сгладилось. Я даже побоялась заговорить о его разрыве с Дафной (поскольку катализатором, если верить Максу, стали его чувства ко мне). Время от времени Макс шутил об эффекте Джекила и Хайда, который произвел на него пунш, но я всегда со смехом отмахивалась, стараясь замять эту тему.

За нашим любимым китайским ужином я рассказала ему обо всем, что случилось во время поездок в Лондон и Флориду. Щадя самолюбие Макса, я не вдавалась в подробности своих чувств к Джеку, но основные события передала точно.

– И что ты об этом думаешь? Согласен с доктором Блум и моей матерью? – спросила я Макса. Тот пожал плечами.

– По-моему, ты поступила правильно. Сама знаешь, я никогда не любил Мадди, а сейчас вообще терпеть не могу. Поверить невозможно, что она была так груба с тобой, – ответил он.

– Она была расстроена, сама не знала, что говорит, – запротестовала я.

– Да, но с ее стороны гнусно было говорить с тобой в подобном тоне, да еще и не принять твои бесконечные извинения. По-моему, она так вжилась в роль брошенной женщины, что несколько переиграла. Если она действительно такова, какой себя показала, думаю, ты прекрасно без нее обойдешься.

– Может быть, – с сомнением протянула я. Честно говоря, мне ужасно не хватало Мадди. Подруги необходимы, чтобы способствовать исцелению разбитого сердца.

– Но, как я уже говорил тебе перед отъездом, ты не тот человек, который способен встречаться с кем-то, зная, что это ранит близкую подругу, независимо от того, заслуживает ли эта подруга твоей преданности. Значит, ты поступила правильно, прежде всего, ради себя самой. Не знаю, вернула ли ты Мадди утраченное достоинство, но хотя бы свое сохранила, и это уже хорошо, – мудро закончил Макс.

Обычно в подобных случаях он обнимал меня, но неловкость последней встречи все еще висела между нами ощутимым облаком, поэтому мы только обменялись смущенными улыбками и стали смотреть, как Арнольд Шварценеггер крушит все вокруг.

В мой последний день в Нью-Йорке погодные гуру предсказывали, что на город должно обрушиться не менее фута снега, что означало полную блокаду, пока не разгребут все сугробы. Впервые за свое рабство в «Сэси синьорз» я мечтала о том, чтобы снег не пошел. С самой катастрофы Джек–Мадди, или инцидента, как я это про себя называла, я чувствовала себя Хэном Соло, которого сунули в углеродную заморозку (сам факт, что я проводила аналогию между своей безнадежной любовью и «Звездными войнами», был верным признаком того, что Макс заставил меня смотреть дурацкий фильм бесчисленное количество раз). Но сама мысль о том, что отныне я свободна от «Сэси синьорз!», свободна от Роберта, от Пегги, свободна от невыносимо скучных поездок в невыносимо скучные городишки, требующих к тому же соблюдения строжайшей экономии, оптимизм начинал потихоньку согревать мое замерзшее сердце. Поэтому последнее, чего мне бы хотелось, ждать еще целый день, прежде чем я смогу разобрать письменный стол, попрощаться с коллегами и надеяться, что ноги моей больше не будет в промозгло-тоскливом офисе редакции. И, похоже, судьба решила стать на мою сторону: снежная буря, грозящая Нью-Йорку, в последнюю минуту неожиданно свернула с назначенного курса к югу, пощадив нас.

Я также была рада попрощаться с Энид, некрасивой, молчаливой особой сорока с чем-то лет, которой предстояло стать моей преемницей (она уже притащила постер с взлохмаченным котенком, судорожно вцепившимся в ветку дерева, и предупреждением «Держись», начертанным внизу, который и собиралась повесить на перегородку рядом с любимой картинкой из комикса «Кэти», как только бывшая хозяйка клетушки уберется отсюда). Последнюю неделю я обучала ее своим нехитрым обязанностям. Временами мороз шел по коже, особенно когда Энид пялилась на меня стеклянными глазами, приоткрыв рот, и даже если я что-то спрашивала, продолжала таращиться несколько секунд, прежде чем ответить. Я так и не поняла: то ли мои наставления настолько утомляли ее, что она приучилась спать с открытыми глазами, то ли она была настолько замкнутой, что не могла общаться с нормальными людьми. А может, влюбилась в меня с первого взгляда и молчала в моем присутствии, как громом пораженная? (Впрочем, она выглядела почти бесполой, так что в последнее верилось слабо). Я понятия не имела, где Роберт ее выискал: хотя Энид утверждала, будто имеет опыт работы в журналах, пришлось объяснять ей, что не стоит заключать каждую фразу в кавычки, если при этом она никого не цитирует.

– Не нужно ставить в кавычки собственные описания, собственные мысли, только чтобы подчеркнуть их смысл, – напомнила я в свое последнее утро, проглядывая статью о Нью-Йорке, которую заставила ее написать для практики.

– Но я цитирую себя, – настаивала Энид, тяжело дыша ртом.

Я вздохнула и устало потерла глаза, напомнив себе, что всего через несколько часов мне больше не будет дела ни до Энид, ни до журнальной колонки. Кроме того, я не сомневалась, что Роберту понравится ее работа: в ее статейке о Манхэттене город выглядел почти столь же «привлекательным», как район пыльных бурь из «Гроздьев гнева». И я уже заметила, что Пегги просто обожает Энид. Несмотря на мои упорные попытки наставить Энид в искусстве выводить из себя Пегги: конфискация ее любимой кофейной чашки, бесконтрольное использование офисных запасов кофе, подача каждодневных заявок на расходы из редакционного бюджета, – Энид в первый же день принесла из дома кофейную чашку украшенную смелым заявлением «Я люблю свою кошечку», которую старательно мыла каждый день. И стоило Пегги промаршировать по коридору строевым шагом, как Энид под любым предлогом выскакивала к ней и облизывала с головы до ног. Пегги была на седьмом небе: мало того, что главный враг вот-вот уберется, на смену ему придет та, кого она превратит в личную приживалку.

– Знаете, ваш голос вроде бы мне знаком. Вы никогда не звонили в «Рилейшншип рэдио»? – вдруг спросила моя преемница.

– Нет, – твердо ответила я.

– Обожаю доктора Блум. Слушаю ее каждый день. Несколько недель назад звонила женщина в точности с таким же, как у вас, голосом, – продолжала Энид. – Представляете, какой ужас: она спала с мужем лучшей подруги…

Класс. Мало того, что обо мне пошла дурная слава, так она даже не поняла, в чем суть дела!

– Во всяком случае, это была не я, – отрезала я и удрала в туалет, прежде чем Энид принялась развивать тему.

Я подумывала улизнуть сразу после обеда: что они со мной сделают – уволят?! – но Оливия и Элен преградили мне путь и потащили в общую комнату, где устроили церемонию прощания с тортом и содовой. Я была так тронута, что даже почувствовала угрызения совести за недавний бойкот дней рождения. Но поблагодарила всех, заверила, что мне будет не хватать редакции и милых коллег (наглая ложь, разумеется, но что я еще должна была сказать?), пожала руку Роберту, расписала, как ценила возможность писать для журнала, что, как внезапно поняла, было чистой правдой, хотя я ненавидела каждое его задание. Может, эта работа была не особенно престижной и тем более любимой, но оказалась ступенькой на пути к новому, лучшему назначению, и за это я была благодарна «Сэси синьорз!». А когда бисквитный торт и содовая подошли к концу, я на крыльях бушующего в крови сахарного кайфа выскочила из офиса. Свободна! Наконец-то свободна!

Наутро пошел снег, но поскольку я все равно собиралась остаться дома и закончить сборы, особого значения это не имело. Главное, чтобы аэропорт был открыт через неделю, чтобы я смогла вылететь в Чикаго, а в промежутке пусть на город хоть муссон обрушится, мне абсолютно все равно.

Я как раз паковала фотографии в пузырчатый пластик, когда зазвонил телефон. Скорее всего, это Макс: мы собирались вечером поужинать пиццей и посмотреть фильм, и он обещал заехать в видеопрокат по пути на фотосессию, назначенную на сегодня. Он уже три раза звонил с сотового, притворяясь, будто хочет посоветоваться со мной по поводу выбора кассеты (как ни странно, когда фильмы выбирал Макс, все, что бы я ни предложила, неизменно отсутствовало, так что он спокойно действовал по своему усмотрению).

– Ни за что не поверю, что у них нет «Неспящих в Сиэтле», «Дневников принцессы» и «Проблеска надежды», – сказала я в трубку, не озаботившись поздороваться.

– Алло! Клер?

Это оказался не Макс… а женщина. И не просто женщина. Мадди.

ГЛАВА 23

– Мадди? – переспросила я, хотя точно знала, кому принадлежит серебристый голос на другом конце линии. Недаром я провела не менее десяти часов в телефонных беседах с лучшей подругой, так что трудно было принять ее за агента, пытавшегося уговорить меня застраховать автомобиль или взять льготный кредит в банке.

– Да, – тихо ответила она и, помолчав, спросила: – Я не вовремя? Ты, кажется, ожидала звонка от кого-то другого?

– Да… то есть я думала, что это Макс, но это не важно, – поспешно заверила я, тяжело плюхнувшись на диван. Странно, как сильно я нервничала, разговаривая с человеком, когда-то настолько мне близким, что она просила меня проверить, равномерно ли удалены волосы по линии бикини.

– Я звонила тебе в редакцию, но мне сказали, что ты больше там не работаешь. Когда ты уволилась?

– Вчера. Через неделю переезжаю в Чикаго и начинаю работать в «Ритрит», журнале путешествий, – пояснила я.

– Правда?! Класс! Обожаю этот журнал! – воскликнула Мадди таким теплым, радостным тоном, что я заподозрила неладное. Может, она упала, ударилась головой, что повлекло за собой временную амнезию, блокировавшую все воспоминания о том, что случилось между нами почти месяц назад? Новая Мадди была дружелюбной и доброжелательной, далекой, как небо от земли, от злобной фурии, осыпавшей меня оскорблениями. Если я правильно запомнила последнее, что она сказала мне на прощание, – что-то насчет чумы и холеры на мою голову. Ну… может, не дословно, но что-то в этом роде.

– Да, я просто счастлива, но… э… немного удивлена твоим звонком, – осторожно заметила я.

Ответа я не дождалась.

– Ты меня слушаешь? – немного встревожилась я.

– Конечно. Просто… мне немного трудно, – прошептала Мадди, явно погрустнев. – Я все еще сержусь на тебя.

– Знаю, и ты имеешь на это полное право. Я очень сожалею, поверь.

– Погоди. Я не потому позвонила. То есть понимаю, что ты раскаиваешься, но не собираюсь лишний раз ткнуть тебя носом в твои ошибки. Я только… только хотела сделать, как считаю правильным.

Я понятия не имела, о чем она, поэтому обронила «о'кей», вопросительно растянув последний слог.

– Дело в том… я все еще злюсь за то, что ты солгала мне, но понимаю, почему ты это сделала, по крайней мере, думаю, что понимаю. После разрыва с Харрисоном я вела себя как безумная, и возможно, ты промолчала, потому что не хотела причинить мне новой боли, – продолжала она.

– Ну, конечно! – воскликнула я.

– Но это не оправдывает твоего поступка. Это было довольно подло с твоей стороны, – продолжала она.

– Подло, – согласилась я, все еще не понимая, к чему она клонит.

– Но по натуре ты человек не подлый. Я знаю это и знаю тебя. И когда немного остыла, поразмыслила, то поняла, что должна быть причина, по которой ты сделала такую нехарактерную для себя вещь. Причины могло быть две: либо ты так ненавидела меня все эти годы, пока мы дружили… – начала Мадди.

– Этого никогда не было! Никакой ненависти! Должна признать, тебе трудно не завидовать… ну… тому, как ты абсурдно прекрасна, что обладаешь магической способностью заставлять всех мужчин безумно в тебя влюбляться. Вспомни, меня буквально впечатывали в мусорные урны, чтобы поскорее добраться до тебя.

– Просто не представляю, почему ты так считаешь… то есть что я красивее тебя. А вот я всегда завидовала твоей внешности. Ты невероятно сексуальная и соблазнительная и в то же время утонченная. Я всегда чувствовала себя маленькой девочкой в сравнении с тобой.

– Ну да, – саркастически усмехнулась я. Можно подумать! Все равно как если бы Джулия Робертс хотела быть похожей на Дрю Кэри!

– Честное слово! О моей груди слова доброго не скажешь, и я такая коротышка, что каждый раз, когда пытаюсь купить вино, от меня требуют удостоверение личности. Всегда хотела иметь такой же гламур кинозвезды пятидесятых, как у тебя, – настаивала Мадди.

– Мадди, у тебя нет ни единого недостатка. Ты само совершенство. И я своими глазами видела, как мужчины топали за тобой, высунув языки, от самого бакалейного магазина, – возразила я.

– Но не потому, что я так уж неотразима. То есть разве ты сама не знала женщин, которые были не такими уж красавицами, но имели тьму мужчин? Вспомни хотя бы Бриджит Маккормик с первого курса? Совсем нехороша собой, с этими жуткими курчавыми волосами, плоским лицом и вдавленным носом, но все парни считали ее горячей штучкой.

– Да, ты права. Разве ее не приглашали на все вечеринки студенческого братства? Настоящая звезда, хотя я никогда не считала ее особенно хорошенькой. Просто предположила, что она из тех женщин, которые нравятся мужчинам. Возьми хоть Гвинет Пэлтроу! Большинство мужчин не находят в ней ничего особенного, но большинство моих знакомых женщин дали бы себе отрезать руку, чтобы хоть немного походить на нее, – согласилась я.

– Бриджит знала, как вести игру. Для того чтобы привлечь и удержать мужской интерес, секрет один: надо держаться с ними как можно грубее. Сначала улыбнешься, может, немного пофлиртуешь, а затем дашь понять, что тебя он абсолютно не интересует. Если хоть как-то покажешь, что желаешь узнать его поближе, он сразу остывает. Для парней главное – азарт погони, – пояснила Мадди.

– Но я обходилась без мужчин много лет, и мое безразличие никого не привлекло. Что-то я не видела у своих дверей толпы мужчин, – возразила я.

– Все потому, что ты сама не слишком стремилась ни с кем встречаться. Совсем не умеешь флиртовать и излучаешь сильные флюиды желания остаться одной. Мужчины обожают испытания подобного рода, но только такие, в которых есть шанс выиграть.

Теперь, когда она открыла мне свою методику, я вспомнила, сколько раз наблюдала, как здорово она чередует холодный и горячий «душ»: улыбалась, обнажала шейку, кокетливо касалась рукава мужчины, только чтобы потерять всякий интерес к своей мишени, оставив за собой сбитую с толку, пыхтящую, исходящую гормонами массу. Я только не понимала, что она делает это специально и природный инстинкт, которым, как я думала, обладают все, кроме меня, тут абсолютно ни при чем. Но если Мадди была права… а, видя результаты ее деятельности, я подозревала, что так оно и есть, – это означало, что мне наконец открылась Великая Тайна Таких Девушек. Теперь и я могла кружить мужчинам головы, заставлять сходить с ума от похоти… то есть если бы сумела сообразить, как застопорить сигналы, требующие оставить меня в покое. Если я вообще хотела именно этого…

А ведь Джек недаром говорил, что со мной ему трудно. Я то и дело выставляла колючки, даже когда все больше и больше влюблялась в него.