Недавно я понес невосполнимую утрату: умерла моя тетя, которую я не знал, но которая даже чересчур хорошо знала меня, поскольку оставила мне в наследство пять годовых подшивок журнала «Доминиканская роза» , органа монахов доминиканцев.
      Каково могло быть назначение этого посмертного дара? Разумеется, мое исправление. Недаром в одном из номеров журнала напечатана такая декларация:
       «О, если подлинная, святая, животворная вера побудит читателя нашего журнала к набожным размышлениям, мы вознесем к небу благодарственные молитвы. И хотя мы бродим еще по свету во прахе, приблизимся духом своим к совершенной святой церкви. Так будем же с усердием читать для этого „Доминиканскую розу“ и, когда научимся понимать ее надлежащим образом, научимся также, согласно изречению святого Августина, и жить надлежащим образом. А кто умеет жить надлежащим образом, тот и умрет умиротворенным».
      Ах, милая тетя! Ты не хотела, чтобы я умер неумиротворенным! И вот я читаю «Доминиканскую розу». На улицах я останавливаю людей и спрашиваю их:
      «Читали ли вы „Доминиканскую розу“»? В трактиры я уже не хожу, а провожу вечера в набожных размышлениях и чтении таких достойных журналов, как «Св. Войтех», «Кржиж и Мария», «Св. Чех», «Св. Меч», «Властенец», «Ческе кветы» и другие.
      Я читаю все: рассказы, стихи, изречения. Потоки слез льются из моих глаз. В одном из этих журналов я прочел рассказ «Богохульник». Речь там идет вот о чем. В некоем селе на Мораве жил негодяй, который надумал в великую пятницу угостить своих гостей свининой. Пошел он заколоть поросенка. Связывая его, он несколько раз допустил грех богохульства. Небо не могло уже больше терпеть его злодеяний. Наказание пришло незамедлительно: богохульник, сам не зная как, вонзил себе в сердце нож и тут же на месте умер, а поросенок весело побежал к дому приходского священника.
      А сколько красоты таится в другом рассказе, «Божьи мельницы». Эпиграфом к нему служит изречение: «Божьи жернова мелют медленно, но верно». На крыше костела работали три кровельщика: католик, евангелист и неверующий. И возжелал бог, чтобы упали они с крыши. И произошло чудо: неверующий разбился насмерть, евангелист сломал руку и ногу и только католик не понес никакого урона. Увидя это, евангелист тут же перешел в католическую веру.
      В одном из рассказов повествуется о том, как однажды молния ударила в группу рабочих. Те из них, которые были социалистами, получили страшные ожоги.
      «Слава богу,– сообщает писатель,– из двадцати рабочих социалистов было только двое».
      Как видим, тут еще для социалистов все обошлось сравнительно благополучно. Хуже пришлось одному социалисту из деревни. Встретил он как-то приходского священника и не поздоровался с ним, Его тут же разбил паралич.
      Паралич, провидение божие, молния – это излюбленные концовки таких произведений, особенно в «Святом Войтехе». Иногда вместо них выступает инквизиция. Но поскольку церковь все-таки не хочет отставать от прогресса, один католический писатель ввел в рассказ автомобиль, который задавил неверующего.
      Человек просто не в силах оторваться от такого рода занимательных рассказов. Но привлекают и философские рассуждения, Например: «Можно ли считать оскорбление пророка Ильи преступлением против религии?» Ответ совершенно непререкаемый: «Конечно!» Ведь это так логично, что за пророка Илью дают шесть месяцев кутузки. Раньше за такое злодеяние преступников бросали медведям.
      Однако следовало бы констатировать: все же существуют люди, которые раньше вели греховный образ жизни, но которым достаточно было указать на какое-нибудь чудо, как они тут же возвращались в лоно святой католической церкви.
      О таком случае речь идет, например, в рассказе «Как еврей Краус стал католиком».
      Этот самый Краус был неверующим, но приходский священник сумел наставить его на путь истины.
      – Вы думаете, пан Краус, что чудес не бывает? – спросил он однажды.– Ну, так послушайте. Как-то в пятницу я увидел на улице перед одним домом маленького мальчишку, который ел сардельку. Меня это, конечно, глубоко возмутило, и я стал молиться. «Господи, ты видишь, это кощунство – в пятницу он ест мясо! Господи-боже, накажи негодяя. Пусть на него обрушится этот дом!» Но тут же я подумал, что негодяй-то еще слишком мал и, наверно, даже не подозревает, какой он совершает ужасный грех. И начал я молиться еще горячее: «Господи, прости ему это прегрешение и не позволяй дому обрушиться на маленького грешника!» И что вы думаете, пан Краус, бог услышал мою молитву, и дом не обрушился на этого парнишку! Верите вы теперь в чудеса?
      – Верю! – отвечал пристыженный Краус и вскоре принял католическую веру.
      Как видите, согласно этим назидательным историям, часто бывает достаточно одного лишь доброго слова. Слово может даже бунт предотвратить.
      Этому посвящен помещенный в «Доминиканской розе» рассказ «Вовремя сказанное слово». В одном поместье батраки работали за двадцать крейцеров в день. Однажды они поняли, что получают слишком мало, взбунтовались и бросились на владельца поместья.
      Тот взмолился к бунтовщикам:
      – Люди добрые, не бейте меня! Я вам докажу, что вы введены в заблуждение. Пойдемте на кладбище!
      На кладбище он измерил могилу недавно умершего бедного рабочего и сказал:
      – Смотрите, люди добрые, длина могилы два с половиной метра. А теперь идите к моему склепу.
      Здесь он измерил приготовленный для него гроб.
      – Люди добрые,– снова обратился он к рабочим,– мой гроб также длиной в два с половиной метра. Видите, после смерти все мы становимся равными, Идите домой с миром!
      Батраки, конечно, послушались, попросили у хозяина прощения и продолжали дальше работать за двадцать крейцеров в день, с надеждой ожидая смерти, которая устранит имущественное неравенство.
      Католическая печать так легко разрешает социальный вопрос, что человек просто не может оторваться от этих журналов.
      Но невольно приходят на мысль четыре вопроса:
      1. Что было бы с человечеством без католической печати?
      2. Что из него стало с помощью католической печати?
      3. Что могло бы еще с ним стать при помощи католической печати?
      4. Что еще наверняка с ним случится при помощи католической печати?
      Завершим наши набожные размышления стихотворением князя Гогенлоэ, духовного советника бамбергского епископства:
      Простил ты грешницу, разбойника простил, Могу надеяться и я, хоть и достоин наказанья. От кары вечного огня меня избавишь за рыданья.
      Когда знакомишься с католическими произведениями – в прозе ли, в стихах ли,– невольно приходит я голову, что всю католическую печать смог бы редактировать семилетний ребенок.

      Администрация тюрьмы лишила арестанта Шейбу дополнительного кнедлика, который он получал в качестве вознаграждения за то, что выполнял обязанности министранта.
      "Необходимо экономить, а ведь кнедлик стоит четыре геллера. Арестант прислуживает во время мессы сто раз в год, что составляет сто кнедликов или четыре кроны. И эти четыре кроны администрация тюрьмы сбережет. Начальник тюрьмы потер руки от удовольствия.
      Как этот Шейба вытаращит глаза, когда после мессы узнает, что служил господу богу даром!
      Надев мундир, начальник тюрьмы отправился в часовню, где уже ждали заключенные. Некоторые из них с наслаждением мусолили найденные по дороге в часовню окурки, радуясь, что они шли в костел не напрасно. Один из арестантов, отбывающий пожизненное заключение, неотрывно смотрел на солнце, лучи которого проникали через окна часовни.
      Он ходит сюда уже пятнадцать лет и, когда солнце не светит, дремлет стоя. Лучи солнца обладают для него притягательной силой. Он всматривается в них в течение всей проповеди, всей мессы, не слыша, что происходит, механически опускаясь на колени, крестясь, он видит только солнечные лучи. Они проникают с воли– в этом их притягательная сила. Другие заключенные пялились на ангела-хранителя, измалеванного на потолке. Ангел выцвел от времени, местами потемнел от грязи, поэтому казался похожим на главного надзирателя из столярной мастерской. Одну руку, толстую, как нога, этот неудачливый ангел протягивал к первым рядам, где стояли малолетние заключенные.
      Большинство из них ехидно ухмылялось, глядя на своего надзирателя, из кармана которого выглядывала бутылка рома.
      После ночного дежурства надзиратель находился приподнятом настроении. Все ждали, когда он фальшиво запоет: «Боже, пред твоим величием...»
      Неподалеку от них стоял повар, седой арестант. Он сидит уже шестой год и радует глаз своей толщиной. Надзиратель, приглядывающий за кухней, тоже весьма упитан, но повар наверняка превзойдет его, не отсидев еще свои десять лет. Надзиратель из кухни стоит рядом с поваром, и оба зевают. Скорее бы началась проповедь, скорее бы закончилась месса.
      Для них присутствие в часовне – самое неприятное время за всю неделю. Опускайся то и дело на колени, а поднимать тяжеленное брюхо – сплошное мучение.
      В толпе пожилых заключенных раздалось рыдание. Все повернулись. Опять старый Кутина притворяется, будто плачет? Ограбил почтовую казну на двадцать тысяч, а теперь жалуется, что его, дескать, совесть грызет и жалко ему министра торговли.
      Заключенным смешно, но они сохраняют серьезность, стараясь не показать, что Кутина ломает комедию.
      Вот будет потеха, если во время проповеди тюремный капеллан, как в прошлый раз, начнет указывать на Кутину рукой и провозглашать громовым голосом: «С него берите пример. Он раскаивается в своих поступках. Он знает, что кара господня неотвратима и всех грешников, упорствующих в своих заблуждениях, ждет тяжкое наказание. Он плачет, понимая, что лишь искреннее раскаяние откроет врата небесные. Господь милосерд».
      По просьбе капеллана Кутике стали давать больничный паек. Он платит за это новыми рыданиями, полагая, что вот-вот начнется проповедь.
      Начальник тюрьмы смотрит на часы. Сегодня капеллан опаздывает на десять минут, а ведь вчера за картами начальник просил его: «Не запаздывайте с проповедью, вы же знаете, что в десять я должен быть в нашем винном погребке». И вот как капеллан держит слово. В тюрьме все должно идти как часы, и богослужение тоже.
      Наконец капеллан поднялся на кафедру, готовясь произнести краткую, но выразительную проповедь. Капеллан досадовал, что его проповеди-все на один лад, чего доброго, супруга начальника тюрьмы подумает, что он не способен на большее – это было бы ему весьма неприятно.
      К тому же на капеллана пялится толпа бритых лиц и коротко остриженных голов, построенных в одну линию, что всегда вызывает у него отвращение.
      Ему должны повысить плату. Он получает три золотых за проповедь и десять крон за мессу. Его проповеди, дескать, не оказывают большого воздействия на заключенных. А чего же ждать за три золотых? Здесь, скажем, триста арестантов, значит, за исправление каждого он получает крейцер. Мало, не правда ли? Итак, во имя отца, и сына, и духа святого... Капеллан заговорил о злодеях, распятых ошую и одесную господа нашего. Дамиан и Косьма. Сбившись, он начал снова. Так вот. Косьма и Дамиан. «Еще ныне ты приидешь со мной в царствие божие». А начальник тюрьмы вытаскивает часы. Ага, ведь в десять часов он хотел уже быть в винном погребке. Эка важность! Вчера начальник выиграл у него золотой, пусть теперь подождет, Капеллан продолжал говорить о злодеях, наблюдая за нервозными движениями начальника. «Знайте, о грешные, что райские врата не отворятся без истинного раскаяния». Ишь, какую мину скроил начальник тюрьмы. Ничего, потерпишь без талианов и бутылочки винца до половины одиннадцатого. Черт возьми, ведь правда, сегодня будут талианы. Нужно поскорее закругляться. «Грешный человек да покается, как этот негодяй, и получит прощение. Еще ныне ты приидешь со мной в царство божие». Эти слова относятся и к вам. Помните их, и давайте помолимся о благих помыслах ваших. Во имя отца, и сына, и святого духа. Отче наш...»
      Начальник расплылся в радостной улыбке. Все-таки он попадет в ресторанчик раньше, чем от талианов останется одно воспоминание. Только бы мессу поскорее отслужили. Есть же у них совесть. В ризнице зазвенел колокольчик.
      Начальник бросил радостный взгляд на Шейбу, шедшего впереди капеллана к алтарю со служебником в руках.
      Шевелись, Шейба. Но Шейба полностью предался исполнению своих обязанностей, чтобы заслужить свой кнедлик. Целых два кнедлика.
      Шейба с усердием произносит «Confiteor» .
      Целых два кнедлика. Ах, как пахнет разрезанный кнедлик! А лук, поджаренный на сале!
      Шейба – большой любитель поесть и усердный министрант. Теперь он произносит «Kyrie eleison» и «Christe eleison» . Три раза «Kyrie», три раза «Christe» и снова три раза «Kyrie». Шейба взывает к милосердию божию нараспев, с выражением. Чем дольше служба, тем ближе обед. В часовне он – важная особа, а там – арестант. Поэтому Шейба говорит медленно, чтобы продлить мессу и сократить время, оставшееся до обеда. Ведь он так ждет свою добавку.
      «Et – cum – spiritu – tuo» – Шейба произнес эти слова медленно и с чувством. Наверно, повар снова выберет для него самый большой кнедлик.
      Начальник тюрьмы в бешенстве вращает глазами. Обычно они в это время приближались к концу мессы, а сегодня застряли на Послании Апостолов.
      «Deo gratias» ,– торжественно изрек Шейба после прочтения Послания. Бог – свидетель, как он предвкушает это сало с луком, это растопленное сало, в котором плавает кнедлик.
      Начальник тюрьмы зевнул. Погоди, Шейба, мерзавец, в следующий раз ты не станешь бубнить в час по чайной ложке, когда узнаешь, что не получишь второго киедлика; как будто нельзя сказать «Deo gratias» одним духом, «dgras» обязательно растягивать на целую милю: «Deo-o-ogra-ti-as...», И капеллан должен все это время стоять, набожно сложив руки. С ума сойти, как медленно этот негодяй Шейба бьет себя в грудь. Ну, наконец-то «Agnus dei» , а вот и колокольчик. Сиди тут и дрожи от страха, что от талианов тебе достанутся одни шкурки. Ну, погоди, Шейба! Угодишь в карцер за то, что произносишь «Amen» так медленно. Ах ты, копуша несчастный! Уже давно пора сказать «Ite missa est» . Как же медленно он льет воду для омовения! Только этим задерживает мессу минуты на три, не говоря уже об остальном...
      Начальник раздраженно выругался про себя. Принимая причастие, он с такой силой ударил себя в грудь, что по всей церкви стало слышно. Как этот Шейба копается!
      Очи Шейбы горели восторгом, он переносил служебник на левую сторону алтаря так медленно, что начальник тюрьмы потерял всякую надежду увидеть талианы.
      Зато Шейба все больше радовался предстоящему обеду. Кнедлик, плавающий в соусе. А сверху лук, пахучий, золотистый. Кнедлик представлялся Шейбе небом, а лук – звездами на нем.
      – liiiiite miiiissa est,– Шейба растянул фразу как можно дольше.– Deooo graaatiaaaass,– зашипел он. Ах, как чудесно будет разрезать кнедлик ложкой, потом посолить и размешать в жирной подливке.
      Наконец арестанты получили благословение, началось чтение последнего Евангелия: «В начале было слово, слово было у бога и слово было бог». Начальник пришел в отчаяние от того, что святой Иоанн сочинил такое длинное начало Евангелия.
      – Теперь еще «Отче наш» и «Богородице, да возрадуйся»,– думал начальник тюрьмы,– а потом я прикажу привести к себе Шейбу.
      Дождавшись наконец последнего «аминь», начальник вышел в коридор, чтобы встретить Шейбу, когда тот пойдет из ризницы в свою камеру.
      – Шейба,– сказал начальник тюрьмы,– администрация приняла решение не давать вам добавку в виде кнедлика за выполнение обязанностей министранта. Кто хочет служить богу, делает это даром, а не за кнедлик. Ясно?!
      И случилось так, что Шейба объявил забастовку. Он отважился на этот шаг после долгой душевной борьбы. На одной чаше весов лежал кнедлик, а на другой – служение богу. Шейбе пришлось выбирать между пищей духовной, мистическим хлебом, и продуктом осязаемым и необходимым. После долгих размышлений и ссоры с другими заключенными камеры № 18 он избрал последнее, Пятеро его собратьев по камере настаивали на быстром разрешении конфликта – просто сказать: «Хорошо! Нет кнедлика, нет и министранта».
      Но Шейба боялся прогневить господа бога. В то злосчастное воскресенье он сидел после обеда за столом. Правда, он наелся не так, как обычно по воскресеньям, но особого голода не испытывал.
      – Господь бог прогневается,– неустанно повторял Шейба.
      Читая по слогам, он углубился в какую-то книгу божественного содержания, из коих состояла развлекательная часть тюремной библиотеки.
      – Да, братцы,– произнес Шейба, отложив книгу,– тут здорово описано, как один крестьянин ругался и богохульствовал, когда пахал в страстную пятницу. И вдруг как грянул гром с ясного неба – и оба вола убитые лежат.
      Эта чушь рассмешила всю камеру, что возмутило Шейбу.
      – Мы внизу, господь бог – наверху, понимаете,– горячился он.– А я вот служил бы господу всего лишь за тарелку супа, мне и кнедлика не нужно.
      Даже если не получу ничего, все равно буду доволен и скажу: «Бог дал, бог взял, да святится имя господне».
      К вечеру Шейбе захотелось есть. Обычно в воскресенье, получив два кнедлика, он оставлял половину мяса на ужин, но сегодня, когда у него был только один кнедлик, он съел все мясо разом, ничего не оставив на вечер.
      И тогда Шейба пустился в рассуждения о том, что ему должны были дать хотя бы супа.
      Конечно, это была греховная мысль, поэтому Шейба принялся, расхаживая по камере, читать «Отче наш».
      Казалось, молитва возбуждала его аппетит еще сильнее, чем греховная мысль о тарелке супа. Чем больше и горячее Шейба молился, тем сильнее ему хотелось есть. И что бы он ни делал, набожность его отступала перед голодом. Она была меньше кнедлика и постепенно исчезала, уступая место кнедлику, большому и аппетитному, да еще с луком.
      Три года, проведенные в тюрьме, Шейба по воскресеньям блаженствовал, а теперь целых два года ему придется служить господу даром? За что бог посылает ему такое наказание? Неужели за этот несчастный грабеж? Разве мало, что из-за нескольких жалких крейцеров человек пять лет сидит?
      А как старательно он сегодня выполнял свои обязанности... Как чудесно он произносил «Kyrie eleison», «lei cum spiritu tuo».
      – Черт возьми,– сказал Шейба,– какой мне от этого прок?
      Из угла кто-то ответил ему словом непечатным.
      – Конечно,– отозвался другой,– Шейба болван. Речи бы это со мной случилось, я бы сказал: «Мое почтение, счастливо оставаться, в следующий раз служите сами».
      – Чего ты боишься, Шейба, ведь ты в богослужение свой ум вкладываешь, за это тебе тоже должны что-нибудь дать. Я знаю, что такое министрант. Вот у нас в деревне министрант и харчи от прихода получал, и деньги, а когда резали свинью, ему давали колбасы, сало, шкварки – да сколько… Сюда бы сейчас эту миску со шкварками!
      Все пустились в разговор о шкварках, этом недосягаемом лакомстве, оставив Шейбу наедине с его безбожными мыслями. С ними он и улегся спать. Завернувшись в одеяло, Шейба постепенно приходил к решению вопроса, какую чашу весов выбрать.
      Зажмурив глаза, Шейба увидел перед собой кнедлик. А когда он уснул, ему привиделось, будто он сидит в костеле. У алтаря прислуживает министрант в белом стихаре, и вместо головы у него кнедлик. При подношении даров кнедликов стало два, а перед последним Евангелием – три. Вдруг эти головы-кнедлики закачались и покатились-покатились прямо к Шейбе. А возле него сидит начальник тюрьмы, закованный по рукам и ногам. Он умоляет ради бога дать ему хоть один кнедлик. Шейба плюнул ему в лицо и съел на его глазах все три кнедлика. Намазав оставшимся салом волосы, он опустился на колени, дабы возблагодарить господа, а начальник тюрьмы облизал его голову.
      Шейба проснулся от звона ключей и крика надзирателя: «Подъем! В мастерскую! Быть готовыми прежде, чем зазвонят. Ну, кому из вас приснился кошмарный сон, будто его посадили в тюрьму?» Это была обычная утренняя шутка; надзиратель двинулся к соседней камере, где, давясь от смеха, снова отпустил свою шутку.
      – Так вот,– одеваясь, сказал Шейба своим товарищам,– я решился: если мне не дадут кнедлик, министрантом не буду. Соловья баснями не кормят.
      И всю неделю Шейба, встретившись с начальником тюрьмы, не мог сдержать усмешки.
      Начальник тюрьмы еще придет его упрашивать предлагать будет кнедлик. А Шейба скажет:
      – Нет! Два кнедлика, только тогда соглашусь быть министрантом.
      * * *
      В воскресенье, в половине восьмого, надзиратель пришел за Шейбой – пора в часовню, готовиться к мессе.
      Шейба играл в «волки и овцы» костями, слепленными из хлеба.
      – Не пойду, господин надзиратель,– ответил он спокойно и, повернувшись к играющим, небрежно бросил: – Так мне девять овечек в овчарню не загнать.