Президент ждет покушения. Вчера ночью он неожиданно переехал в загородную pезиденцию. За ним переехали и мы. Саша, Гулом и Росим следят теперь там: на Зарафшане. Я брожу по площади свободы, рядом с библиотекой имени Алишера Навои. Потом прохожу мимо кинотеатра "Искра".
      Мы уже много знаем о нем. Он среднего роста, с желтым лицом, уверенной походкой. Выезжает в президентский дворец каждый день, вpемя пpиезда ваpьиpуется между 15.00 и 17.00.
      Остальные часы он дома. Иногда бывает в театре, на других мероприятиях. У него три эшелона охраны. Пара бронированных "мерсов" и три джипа. Водила не старый, лет сорока, с аккуратными усами.
      "Мерс" и джипы новые, по заказу. Иногда в них ездит его семья: жена и дети. Но тогда машину водит другой шофеp. Охрану мы знаем тоже.
      Ездят всегда на черных джипах. Ошибиться нельзя и мы уже назначили день: 25 февраля. Именно в этот день будет заседание в доме правительства, где соберутся все, в том числе и он. Гулом и Саша первыми подъедут на "ГАЗ-ике" с бомбами.

      Сижу в Стамбуле, на квартире моего друга Али. Из Москвы туда приехал Мухаммед Салих. Он то-же узбек, оппозиционер, это его литературный псевдоним.
      Вообще то он живет в Норвегии. Но его советы мы выслушивали, он имел влияние на всех членов организации.
      Он имеет тяжкую жизнь затравленного революционеpa. У него грустные глаза и седой взгляд.
      Мы сидим в квартире. Он застенчиво говорит:
      - Вы знаете, Хасан, в комитете поднят вопрос о временном прекращении террора. Что вы об этом думаете?
      - Человек! - подзываю я домоработника, - Принеси водку и мантов побольше.
      Мухаммед Салих опускает глаза.
      - Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить террор и парламентскую работу? Или мы ее признаем и идем на выборы в меджлис, или нет конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом?
      - Что думаю? Ничего. Я дифферинцирую и душу и террор в равных пропорциях. Террор у меня гнездится в сердце.
      - Это интересно. Но все же вы подумайте. Может быть, придется вас распустить, то есть организацию распустить.
      - Что? - переспрашиваю я.
      - То есть не распустить, а как бы это сказать? Вы знаете, Хасан, ведь мы все понимаем. Мы знаем, как нашим друзьям трудно. И потом, ведь это только предположение.
      У него важный вид, галстук от Джорджио Армани. Он наверное живет в шикарной квартире, где-нибудь в Осло, ему готовят кофе, приносят в постель. И тем не менее, он занят по горло всякими планами и делами.
      Он делает революцию.
      Я говорю:
      - Вот что, Мухаммед ака, вы решайте там, как хотите. Это ваше право. Но как бы вы ни решили, Президент будет убит. Я хочу интегрироваться в Аллаха. И террор - самый короткий путь. Я с него не сверну.
      - Вы что? Вы не подчинитесь комитету?
      - Нет.
      - Послушайте, Хасан…
      - Я сказал, Мухаммед ака.
      - А партия? - напоминает он.
      - А террор? Террор нынче моден. Террор - это реальная угроза.
      - отвечаю я.
      Он вздыхает. Разговор выдохся. Потом протягивает мне руку.
      - Я в Москве ничего не скажу. Авось, как-нибудь обойдется. Вы не сердитесь.
      - Я не сержусь. Прощайте, Мухаммед ака.
 
      29 января.
      В Стамбуле дожди, целый день льет как из шланга. Жутко на унылых улицах. Мухаммед Салих спешит на вокзал.
      Я его понимаю, он идейный. Бедный взрослый ребенок. Спрашивается, что те нужно? Что? А он нет, все в политику. Руководит им, конечно же, идея.
 
      1 февраля.
      Я опять с Сашей. В Ташкенте. Сидим в ресторане. Он говорит:
      - Знаешь, когда я Христа узнал? В первый раз Бога увидел? Был я как то в Сибири, на вольном поселении. Пошел я раз на охоту. В
      Омской области дело было. Небо низкое, серое, река тоже серая, серые гребни волн, а берегов не видать, будто вовсе их нет. Высадили меня из лодки на берег. Сговорились: к вечеру, мол, за тобой приедем. Ну, и брожу я там. Кругом болото, березки гнилые, кочки зеленые, мох.
      Шел я, шел, от краю совсем отбился. Ищу между кочек. А тут и вечер упал, потянуло туманом с реки, стало темно. Вот решил я к своим добираться. Кое-как по ветру взял направление, иду. Шагнул, чувствую: ноги вязнут. Я было, на кочку хотел, нет, - тону в болотной трясине. Знаешь, медленно так тону, на пол вершка в минуту.
      Скверно, дождь пошел. Дернул я ногу, не выдернул, хуже: еще на вершок увяз. Тянет вниз. Завяз. Поднял я тут ружье, стал с отчаяния в воздух стрелять. Авось услышат, авось помогут, придут. Нет, тишина, только, слышу, ветер свистит. Вот стою я так, почти по колено в тине. Думаю: в болоте завязну, пузыри надо мною пойдут, будут, как прежде, одни зеленые кочки. Противно мне стало, до слез.
      Рванул опять ногу, - еще того хуже. Оледенел я весь, как осина дрожу: вот он какой конец, на краю света, как муха… И знаешь, в сердце как-то все опустело. Все - все равно: погибать. Закусил я губы до крови, из последних сил рванул в третий раз.
      Чувствую, - выдернул ногу. Тут вдруг радостно стало. Гляжу, нога вся в крови. Кое-как я на кочку одной ногою ступил, ружьем оперся, другую ногу тяну. Ну, как стал обеими ногами, боюсь шелохнуться.
      Думаю: шаг ступлю, значит, - обратно в трясину. Так всю ночь до рассвета на одном месте и простоял. Вот в эту длинную ночь, когда я в болоте стоял и дождь лил ручьем, и небо было черное, и ветер ныл, в эту-то ночь я и понял, знаешь, всем сердцем, до конца понял: Бог над нами и с нами. И не страшно мне было, а радостно: с сердца груз упал. А утром друзья подошли, подобрали меня.
      - Перед смертью многие Бога видят. Это от страха, Саша.
      - От страха? Что ж, может быть. Только что же ты думаешь? Бог тебе здесь, в грязном кафе, явиться может? Перед смертью душа напрягается, пределы видны. Вот почему и Бога люди чаще всего перед смертью видят. Увидел и я.
      Слушай дальше, - продолжает он, помолчав, - великое счастье Бога увидеть. Пока не знаешь его, не думаешь о нем вовсе. Обо всем думаешь, а о нем - нет. Все тут о боге говорят, пропагандируют, учат жизни. Мол, бог, церковь, и так далее. Туфта это все. Я, мол, ближних любить не могу, а зато люблю дальних. Как же дальних можешь любить, если нет в тебе любви к тому, что кругом? Если нет любви к тем, что в грязи, в крови, в муках живут? Знаешь, легко умереть за других, смерть свою людям отдать. Жизнь вот отдать труднее. Изо дня в день, из минуты в минуту жить любовью, Божьей любовью к людям, ко всему, что живет. Забывать о себе, не для себя строить жизнь, не для дальних каких-то. Ожесточились мы, озверели. Эх, милый, горько смотреть: мечутся люди, ищут, верят в богов всяких, в иконы деревянные, а в Бога верить не могут. Яд в нас с детства горит. Вот
      Гулом, не скажет: гора, говорит: камешек такой-то, куст какой - то, поляна такая-то, воздух такой-то. За этим всем он гору то не увидел.
      Так и Бога за всем этим мы не видим.
      Все у нас по вычислению и логике. А вот там, когда я под дождем на болотной кочке стоял, смерти своей дожидался, там я понял: кроме разума есть еще что-то, что не видим мы, не знаем. Ты, Хасан, чего смеешься?
      - Да ведь ты словно дьякон или поп.
      - Ну, пусть поп. Как знаешь.
      1 февраля.
 
      Сегодня я видел Президента. Он среднего роста, представительный мужчина, в черном костюме.
      Глядя на его спокойное лицо, никто не скажет, что на его совести тысячи жертв. Для меня это необычный бенефактор.
      Я шел через Фархадский базар. На белой площади сегодня мокрые камни. Было тепло, ярко блестело солнце. На фоне городского шума, торговцев с базара, тонет ташкентский вечер. Чирикают воробьи.
      У подъезда дома правительства стоят мерседесы. Я сразу узнал ее: охрана, чекисты, помощники. Я пересек площадь и пошел к дому правительства. В это время дверь распахнулась, комендант стукнул ногами, глава полиции отдал честь. С мраморной белой лестницы медленно спускался Президент. Я прирос к тротуару. Я, не отрываясь, смотрел на него. Он поднял голову и взглянул на меня. Я низко поклонился ему. Он улыбнулся и поклонился мне.
      В эту минуту я ненавидел его. Я побрел в парк Бабура. Ноги вязли в размытой глине дорожек. В тополях шумно летали скворцы. Я чуть не плакал: мне было жаль, что он еще жив.
      2 февраля.
 
      В свободные часы я ухожу в центральную библиотеку имени Алишера
      Навои. В тихом зале сидят студенты и аспиранты. Я резко отличаюсь от них своим бритым лицом и любопытством.
      Я со вниманием читаю древних. У них не было совести, они не искали правды. Они попросту жили. Как трава растет, как птицы поют.
      Может быть в этой святой простоте - ключ к приятию мира.
      Мохаммед сказал:
      " О, вы, которые уверовали! Охраняйте свои души и семьи от огня, растопкой для которого - люди и камни. Над ним - ангелы, грубые, сильные - не ослушиваются Аллаха в том, что Он приказал, и делают то, что им приказано''.
      Какому богу мне молиться, чтобы он не оставил меня? Где моя защита и кто мой покровитель? Я один. И если нет у меня бога, я сам себе бог. Саша говорит: "Если все позволено, тогда лучше смерть". И почему нужно бояться смерти?
      " Бог сказал Аврааму; сына ради меня убей… Авраам сказал: ты издеваешься? Не смей. Бог сказал - нет. Авраам сказал: а как? Бог сказал: пожалуйста, сделай это, Авраам. Или беги от меня, что есть сил". Я ничего против этого не имею.
 
      3 февраля.
      Президент переехал из загорода к себе во дворец. Наши планы опять разбиты. Нужно начать наблюдение сначала. Мы сбиваемся с ритма.
      Кругом дворца бессменная цепь часовых. На площади и в воротах чекисты. Каждый прохожий у них на примете. Каждый таксист на подозрении.
      Полиция, конечно, не знает, где мы и кто мы. Но по Ташкенту уже ходит молва. Убьют нас, за нами придут другие. Президент во всяком случае будет убит.
      Вчера в ресторане ''Бахор'' я услышал такой разговор.
      Разговаривали двое: один, по виду, начальник, другой, видимо, его подчиненный, пацан, лет двадцати двух.
      - На все воля Аллаха, - наставительно говорит начальник, если суждено умереть, тебя даже сам Аллах не спасет. Он умышленно это допустит. Был мой сосед, Рашид. Так вот его однажды гюрза укусила, прикинь. Гюрза! И он выжил. Немыслимо, во бля.
      Пацан вскрикнул:
      - А! Как это?
      - Как, как: каком кверху, вот как! Говорю же тебе, пока не судьба была. Так ты слушай дальше.
      - Ну?
      - Ровно через недельку, он упал с 6 этажа вниз головой.
      - И что? Не умер?
      - Нет! Пока Аллах его берег. Он переломал все кости, сотрясение мозга там, еще чего-то, не помню уже. Но и на этом смерть не оставляла его в покое. Спустя два дня, он упал с обрыва вниз на своей девятке. Все кто был в машине, подохли на месте, а он, прикинь, опять жив. Вновь Бог спас.
      - Ну?
      - А затем наступила нелепейшая смерть. Мальчуган, лет 12, украл у отца - военного пистолет, выбежал на улицу похвастаться перед сверстниками, и неожиданно выстрелил. А мимо проходил он, Рашид.
      Пуля попала прямо в сердце, он рухнул на асфальт. Вот так вот, парень, еб-ый в рот.
      - Да-а, судьба - протянул парень.
      Потом его начальник низко наклоняется через стол и шепчет:
      - А нашего, Ислама то слышь, говорят бомбой хотят сразить. Каждый день на его столе угрозы: жди, мол, для себя бомбы, скоро громить будем. И помяни мое слово: разорвут его, быть тому. Иначе не может быть. Да.
      Я тоже думаю так.
 
      5 февраля. Москва.
 
      Я радостно встречаю золотые купола, Москву - реку. Зимой хорошо в
      Москве. Она белая и чистая. Как девушка шестнадцати лет.
      Я летел в самолете, рядом сидела нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей.
      - Вы в Москву? - говорит она.
      - Да, в Москву.
      - Вы узбек? - всматривается она в меня.
      - Я китаец, окончил университет в Москве. Да-с.
      - Университет? Как ваше имя?
      Я колеблюсь минуту.
      - Линг. Я турист, путешествую по странам бывшего СССР. Пишу статьи, книги.
 
      - О! Писатель - путешественник. Как я рада… приезжайте ко мне.
      Я буду вас ждать. Меня Олей звать.
      В Москве я снова встречаю ее. На вокзале в буфете она пьет чай с каким-то бритоголовым. Он очень похож на чекиста. Я подхожу к ней и говорю:
      - Я счастлив встретиться снова.
      Она смеется. Мы гуляем с ней по Измайлову. Я спрашиваю:
      - Зачем вы взволнованы?
      - Вы не знаете? Готовится покушение на Ислам Каримова, Президента
      Узбекистана.
      - А вы то че волнуетесь?
      - Так я же журналистка, представитель Итар - Тасс по Средней Азии.
      Я должна об этом знать. О, эти террористы. В кишках они уже сидят.
      - Покушение? На Ислам Каримова?
      Мы с ней переспали. Она хороша в постели. Я ощутил новые чувства, до сих пор неизвестные мне. Хотя я давно уже не мальчик. Мы два дня подряд обедали в Метрополе. Улучив момент, я успел встретиться с
      Кучкаровым. Моим связником. Он в курсе всего. Перекинулись словами о предстоящем покушении.
      Затем мы с Олей летели обратно в Ташкент. В салоне я заметил у нее пистолет. Он торчал у нее за спиной.
      - А вы похожи на Мату Хари - говорю я ей.
      Она густо краснеет.
      - С чего вы взяли? Запихивая пушку глубже за спину, - Ах, как я рада познакомиться с вами… Я так люблю китайцев…
      Стюардесса объявляет - Ташкент. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она встречается с двумя штатскими у метро. Это явно чекисты.
      - Шпионка, - говорю я себе. В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча - случайность, скучное совпадение. Я хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу.
      Я надеваю пальто. Беру такси. Звоню по мобильнику.
      - Оля?
      - Да. Линг? Ты где?
      - Я хочу увидеть тебя, сказать кое - что.
      - Без проблем Линг.
      Мы встретились.
      - Привет! Пошли ко мне - сказала она мне.
      Мы сидим у нее дома, на улице Азимова. Окна смотрят на памятник неизвестному боксеру. Две большие комнаты, на стенах висят арабские ковры. Я курю ''Каптейн блек'', выпуская шоколадный дым.
      - Ты живешь в Пекине?
      - Именно.
      - Нравятся тебе русские девушки? А?
      В двери позвонили. Оля пошла открывать. Я спокоен. Еще раз проверил вальтер. Даже снял с предохранителя. Мне все равно.
      Входят два солидных парня, в кашемировых пальто, с толстыми галстуками. Надушены приятным одеколоном. Немного похожи на гомиков.
      Мы жмем руки друг другу.
      Они отходят к окну.
      - Это кто? - слышу я шепот.
      - Это? Ах, это турист - путешественник. Он с Китая. Если хош, говори, на инглише, не стесняйся: он на нем ни слова.
      Я встаю.
      - Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.
      Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я - китаец.
      7 февраля.
 
      Президент затаился, не выходит наружу. Я брожу по Ташкенту без цели.
      Вечереет. Над Чилизарским торговым центром пурпур зари. Четкие лучи солнца пронзают небо.
      Перед мавзолеем пока темно. Этот мавзолей - символ нашего рабства. По мраморным плитам эхо шагов. Внутри мрак, мозаика окон. Утром поют азан. Великая скорбь на всю землю.
      Многие из моих единомышленников повешены здесь. Многие еще будут повешены.
      Я вижу их стоны, кровь. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет…
      Кто устоит в этот день?
      10 февраля.
 
      В парке Бабура еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.
      Мехрибон нагибаясь, рвет цветы. Оборачивается ко мне и смеется:
      - Как хорошо… Неправда ли, как сегодня радостно и светло?
      Да, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза, и мне хочется сказать, что в ней радость и что она - яркий свет. Я тоже невольно смеюсь.
      - Как давно я не видела тебя, Хасан… Где ты был, где жил, что узнал?… Что ты думаешь обо мне?
      И, не ожидая ответа, краснеет.
      - Я так боюсь за тебя.
      Я не забуду такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась.
      - Знаешь, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на тебя, и мне кажется, ты - не ты, а кто-то чужой и все-таки милый. Да, ведь ты мне чужой… Разве я знаю тебя? Разве ты знаешь меня? И не надо…
      Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?.. Не правда ли, хорошо?
      И, помолчав, говорит с улыбкой:
      - Нет, скажи мне, чем ты жил?
      - Ты ведь знаешь, чем я живу. Она опускает глаза.
      - Да… террором?
      - Террором.
      По ее лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит.
      - Слушай, - говорит она, наконец, - я ничего в этом не понимаю.
      Но, скажи, зачем убивать… Зачем? Вот смотри, как здесь хорошо: скоро весна, поют птицы. А ты думаешь о чем? Живешь чем? Смертью?…
      Милый, зачем?
      Я хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа. Но почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю, что это только слова для нее и что она меня не поймет.
      А она настойчиво повторяет:
      - Хасан, зачем?
      На деревьях роса. Заденешь ветку плечом, - брызнет дождь разноцветных капель. Я молчу.
      - Не лучше ли жить, попросту жить?… Или я не поняла тебя? Или так нужно… Нет, нет, - отвечает она себе, - так не нужно, не может быть нужно…
      И я робко спрашиваю, как мальчик:
      - Что же нужно, Мери?
      - Ты спрашиваешь меня? Ты?… Ты такой сильный, и не знаешь это?
      Ничего, ничего я не знаю… Оф! Я знать ничего не хочу… Мне хорошо с тобой:
 
      Вот она опять рвет со смехом цветы, а я думаю, - скоро я снова буду один, и ее детский смех зазвучит не для меня, - для другого.
      Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно:
      - Мери.
      - Что, милый?
      - Ты спрашиваешь меня, что я делал?.. Я… я вспоминал о тебе.
      - Да? Скажите пожалуйста, как это мило с твоей стороны.
      - Да… ты видишь: я тебя люблю…
      Она опускает глаза.
      - Не говори мне так.
      - Зачем?
      Ай Аллах!… Не говори. Прощай.
      Она быстро уходит. И долго еще между серыми тополями мелькает ее черное пальто.
      11 февраля.
 
      Именно сегодня я бы охотно убил Президента.
      Он стал осторожен. Он прячется у себя во дворце, и мы напрасно следим за ним.
      Мы видим только военных. И они видят нас. Я думаю поэтому прекратить наблюдение.
      Я узнал: заседание правительства Узбекистана, где будет присутствовать он, перекинули на 16 февраля. Он понял, что его хотят взорвать. Но это ему не поможет. Я радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на его костюме. Вижу его пышные похороны. Слышу пение молитв моллы. Я хочу ему смерти.
      Я хочу ему "огня и океана огненного".

      Эти дни я как пьяный. Вся моя воля в одном: в моем желании убить.
      Каждый день я зорко смотрю: нет ли за мной шпионов. Я боюсь, что мы посеем, но не пожнем, что нас арестуют. Но я не сдамся живым.
      Я живу теперь в гостинице "Узбекистан", на улице Хамзы. Вчера принесли мне мой паспорт. Я остаюсь один. Неужели за мной следят?
 

13 февраля.

 
      Мы встретились на Паркентском базаре, у рыбной лавки: я, Саша,
      Гулом, Фориз, и Хосиййат. Они в кожаных куртках.
      Я говорю:
      - Шестнадцатого президент проводит мероприятие. Планы изменились.
      Что делать? Кто первым взрывает его?
      Саша волнуется:
      - Я.
      У него грязно белые волосы, серые глаза, бледный лоб. Я вопросительно смотрю на него. Он повторяет:
      - Я должен это сделать.
      Гулом ласково улыбается:
      - Нет, Саш, я ждал это очень давно. Не огорчайся: За мною первое место. Фориз равнодушно пыхтит сигарой. Я спрашиваю:
      - Фориз, а ты?
      - А что я? Я всегда готов. Как говориться, человеком был я в мире, это значит быть борцом!
      Тогда я говорю:
      - Президент, вероятно, уедет быстро, раньше всех. Поэтому нельзя медлить. Саша подъедет первым.
      Все молчат.
      По железнодорожному полотну вьются тонкие рельсы. Столбы телеграфа уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит.
      Саша молчит. Я беру его под руку.
      - Помни, Саш, что сказал Мохаммед: А когда они увидели его близко, обезобразились лики тех, которые не веровали, и сказали им:
      Так что, не удивляйся ничему.
      14 февраля.
 
      Осталось всего два дня. Через два дня Президент будет убит. Образ
      Мехрибон встал перед моим взором. Я закрываю глаза, я хочу его воскресить.
      Я знаю: у нее черные длинные волосы, у нее тонкие руки. Но я не вижу ее. Я вижу мертвую маску. И все-таки в душе живет тайная вера: она опять будет моею.
      Мне теперь все равно. Вчера была гроза, гремел первый гром.
      Сегодня трава умылась и на улице Нукусской вновь расцветет сирень.
      На закате поет желтый соловей. Но я это не замечаю. Я почти забыл о
      Мери. Ну, пусть она любит и мужа, пусть она не будет моею. Я один. Я останусь один.
      Я так говорю себе. Но я знаю: уйдут короткие дни, и я опять буду мыслью с нею. Жизнь замкнется в кованый круг. Если только уйдут эти дни…
      Сегодня я шел по бульвару. Еще пахло дождем, но уже щебетали птицы.
      Справа, на мокрой дорожке рядом со мной, я заметил какого-то парня. Он был в штатском, но это чекист, в длинном желтом пальто. Я понял это, и свернул в глухой переулок. Он стал на углу и долго смотрел мне вслед.
      Я спрашиваю себя опять: не следят ли за мною?
      Вечером Саша пришел ко мне в номер. Мы вышли на улицу, сидим на скамье в сквере.
      - Хасан, вот и конец.
      - Да, Саш, конец.
      - Как я рад. Как я буду счастлив и горд. Знаешь, вся жизнь мне чудится сном. Будто я на то и родился, чтобы умереть и… убить. Бог всем людям раздал беду поровну. Всем по заслугам он посылант несчастья. А может кому - то и без вины…
      Белая мечеть уходит куполами в небо. Внизу на солнце блещет фонтан. Саша спокоен. Он говорит:
      - Трудно в чудо поверить. А если в чудо поверишь, то уже нет вопросов. Зачем насилье тогда? Зачем меч? Зачем кровь? Зачем "не убий"? А вот нет в нас веры. Чудо, мол, детская сказка. Но слушай и сам сказки, сказка иль нет. И быть может вовсе не сказка, а правда.
      Ты слушай.
      Он вынимает черный, в кожаном переплете Коран. Открывает заранее приготовленную страницу. "Рука Аллаха - над их руками. А кто нарушит, тот нарушает против самого себя. А кто выполняет то, о чем заключил завет с Аллахом, тому даст Он великую награду''.
      Саша закрыл Коран. Я молчу. Он задумчиво повторяет:
      - "Аллах! Он даст великую награду…"
      В синем воздухе вьются соловьи. За парком в мечети воспевают азан. Саша вполголоса говорит:
      - Слышишь, Хасан, два дня, даже один день…
      - Ну?
      - Класс! Хасан.
      - Что, Саша?
      - Слушай.
 
      Саша умолк. Тихо.
      - Слышал, Хасан?
      - Слышал.
      - Разве мелочь? Ответь.
      - Саш, ты веришь?
      - Да, Хасан, - "блаженны не видевшие и уверовавшие". Когда б не солнечным был глаз, не мог бы солнце он увидеть.
      - Да, ничего.
      Тает день, становится прохладно. Саша приподнимается, надувает щеки.
      - Ну, Хасан, прощай. Навсегда. И будь счастлив.
      В его серых глазах грусть. Я говорю:
      - Саш, а "не убий?"…
      - Нет, Хасан, - убий.
      - Это ты говоришь?
      - Да, я говорю. Убий, чтобы не убивали. Убий, чтобы люди по-Божьи жили, чтобы любовь освятила мир.
      - Это кощунство, Санек.
      - Знаю. А "не убий" - не кощунство?
      Он протягивает мне обе руки. Улыбается большой и светлой улыбкой.
      И вдруг целует крепко, сжимая меня в своих объятиях.
      - Будь счастлив, Хасан.
      Я тоже целую его.

      У меня сегодня было свидание с Форизом на Паркентском базаре. Мы сговаривались о завтрашнем покушении.
      Я первый вышел на улицу. У соседних ворот я заметил трех топтунов из. Я узнал их по быстрым глазам, по их напряженным взглядам. Я застыл у окна. Я сам превратился в сыщика. Я ищейкой следил за ними. Для нас они или нет?
      Вот вышел Фориз. Он спокойно пошел на Ниезбек-йули. И сейчас же один из топтунов, высокий, смуглый, в светлом костюме, направился за ним.
      Двое других последовали за ним сбоку. Шла вилочная параллельная слежка. Я хотел догнать Фориза, я хотел остановить его. Но он взял такси. За ним помчалась вся свора, выпущенная из псарни - стая злых псов. Я был уверен, что Фориз погиб.
      Я тоже был не один. Кругом какие-то странные люди. Вот человек в пальто со странным взглядом. Голова низко опущена, красные руки сложены на спине. Вот какой-то хромой в пиджаке в полоску, нищий с Паркентского рынка.
      Вот мой недавний знакомый, которого я видел у Оли. Он откровенно отвернулся от меня, будто не узнал. Я понял, что меня арестуют.
      Молла поет азан. Уже час дня. Через пол часа у меня свидание с
      Гуломом в баре на улице Кари Ниязова. Он все еще.
      Я волнуюсь и надеюсь, что он увезет меня.
      Я иду мимо национального банка. Я хочу затеряться в толпе, утонуть в уличном море.
      Но опять впереди та же фигура: руки сложены на спине, ноги путаются в полах пальто. И опять рядом тот гомик - одеколонщик. Я заметил: он не спускал с меня глаз.
      Я вошел в бар. Саши там нет. Я вышел оттуда повернул круто обратно. Чьи-то глаза гвоздями впились в меня. Кто-то зоркий следит, кто-то юркий не отстает ни на шаг. Блин! Приплыли.
      Я опять в парке Бабура. Я помню: там за углом пассаж, двери на переулок. Я вбегаю. Я прячусь в воротах. Прижался спиной к стене и застыл. Длятся минуты - часы. Я знаю: тут же рядом тот хер, в черном пальто. Он караулит. Он ждет. Он кошка
      - я мышь. До дверей четыре шага. Я ставлю вальтер на "огонь", меряю расстояние глазами. И вдруг - одним прыжком в переулке. Саша медленно едет навстречу. Я бросаюсь к нему.
      - Саш, гони!
      - Хасан, как в том фильме: какой детектив без погони! - неуместно пошутил он.
      Пронзительный звук колес, на поворотах трещат рессоры. Мы сворачиваем за угол. Аля-формула - 1. Саша лихач. Я оборачиваюсь назад: пустой переулок.
      Нет никого. Мы ушли.
      Итак, нет колебаний: за нами следят. Но я не теряю надежды. А если это только случайное наблюдение? Если они не знают, кто мы?
      Если мы успеем закончить дело? Если сумеем убить?
      Но я вспоминаю: Фориз. Что с ним? Не арестован ли он?

      Сегодня день покушения. Механизм запущен. Фориз ждет меня на улице Обидовой, перед мечетью. Я должен увидеть его.
      Если он окружен,- дело погибло. Если ему удалось уйти, - то наша взяла. Мы победим.
      Я сижу на скамье. Мне видна улица, виден полицейский в серой куртке, скрученные зонтики редких прохожих. Серо и скучно.
      Подходит Фориз. Он здоровается со мной. Садится. Рядом вырастают знакомые мне фигуры. Двое, спрятав мокрые лица в воротники, караулят подъезд. С полицейским на углу, начеку еще двое. Один из них вчерашний хромой. Я ищу глазами гомика. Вот, конечно, и он, - под резным навесом ворот.
      Я говорю:
      - Фориз, за нами следят.
      - Что ты? У тя измена пошла, Расслабься.
      - Следят говорю.