Чуть в стороне у борта стояла молодая женщина. Курносая, с белой шалью на голове. Высокая, чуть сутулая, черное платье подчеркивало ее тонкий стан. Глаза большие, серо – голубые. На вид ей было лет
      40. В глазах комплекс необъяснимой вины.
      Окатив взглядом резвившихся мальчишек, разулыбила лицо.
      Она была непонятна окружающим, слишком переменчива. Часто стеснялась мужчин, опускала глаза перед ними, и напротив, могла на банкете станцевать с незнакомым негром.
      Могла демонстративно выкурить турецкую сигару и выпить бутылку русской водки, швырнуть на пол, разбить в дребезги дорогой бокал на глазах у публики, и наоборот, надеть шаль, сидеть тихо, мирно, а по утрам делать пробежку вокруг школьного стадиона. Ужасно консервативна. Душилась только духами "Красная Москва".
      Она была понятна с первого взгляда, но не понятна с первого слова. Была не совсем понятна даже для самой себя.
      "Я не понимаю себя, не контролирую, порой мне кажется, что я – оборотень. Я с тревогой смотрю на будущее, а будущее с тревогой смотрит на меня" – говорила о себе.
      К ней подошел мужчина тех же лет, облокотился о барьер, закурил.
      – Гражданочка, простите меня за наглость, вы тут одна?
      – Нет, – она жадно глядела в море.
      – С кем же? – он стал осматриваться вокруг. – Я уже минут 20 наблюдаю за вами, а вы все одна.
      – Это вам кажется, что я одна. Я тут беседую, – она встряхнула головой, и из под белой шали на плечи ее рассыпались каштановые локоны.
      – С кем же, с кем? – он пристально взглянул на нее.
      – С ним, – она большим пальцем указала вверх, в небо.
 
      Мужчина вытаращив глаза, поднял глаза кверху, взглянул на белые облака, и криво усмехнувшись, сказал:
      – Да, конечно, главное, не просто кинуть камень в чужой огород, а еще и попасть в его хозяина, – сказав это, отошел от нее.
      Через час катер пришвартовался к берегу, пассажиры сходили на пристань. Среди них были две пожилые дамы.
      Одна из них резко дернула другую, глазами указав на женщину с белой шалью, которая шла чуть впереди них.
      – Смотри, Рая, ты знаешь эту молодую особу? – синканула она ей в ухо.
      – Нет, кто же она?
      – Это же Рота. Рота!
      – Как? Та самая?
      – Да!
      – Да тише ты!
      – Это та, которая родственница Иуды?
      – Да, да. Она его потомок. Их много, они все расплодились как тараканы, как мухи. И вот она тут, в Баку.
 
      Женщина, которую звали Рота, быстро зашагала прочь, пронеслась мимо всех прохожих, отдаляясь от них все дальше.
 

…

 
      В кулуарах театра русской драмы болтают двое.
      – Так это же Теодор, тот самый!
      – Да не может быть!
      – Голову кладу. Это потомок Аскольда Вазова…Того самого!
      – Это тот?!
      – Ну да. А кликуха у Теодора Чарли.
      – Чарли?
      – Да. Фамилия была Айвазян, но он ее переделал на Руни.
      – А почему Чарли?
      – Это прозвище. Но все равно он является потомком Аскольда Вазова.
      – Это тот самый…
      – …Тшш…тише…Об этом не писал не Плиний, ни Тертуллиан, ни
      Тацит, ни даже сам Зенон Косидовский.
      – А что там было то конкретно?
      – Одно я знаю точно: когда пророка перед распятием засадили в темницу, вот этот самый Аскольд Вазов его отымел.
      – Как отымел? Трахнул что ли?
      – Ну да, опустил, обезличил. Но об этом факте все умолчали. Об этом факте знали перу жрецов и легионеров Понтия Пилата. После тщательных расспросов пришли к выводу, что факт гомосексуального контакта Аскольда с пророком безоговорочно подлинен.
      Это великая тайна пророка. Признать историчность этого факта конечно же трудно, но кто это сейчас докажет? Да и нужно ли вообще кому?
      – Нет конечно.
      – Ну и все.
      – Значит этот Теодор родственник Аскольда?
      – Да. А Аскольд был другом и племянником самого Иуды. С Иудой было все обговорено, но люди этого не знают. Им не дано это знать.
 

…

 
      Теодор уставшим видом бродил по скверу. Справа на скамейке сидела молодая женщина с грудным ребенком. Шестимесячный ребенок – мальчик егозничал на руках молодой мамаши. Теодору понравился краснощекий малец, он подошел к ним.
      – Какой хороший малыш! Это мальчик?
      – Да, мальчик, – улыбнулась она в ответ.
 
      Теодор достал из кармана плитку шоколада, протянул ребенку.
      – Спасибо, не надо, – вступилась мать.
      – Все нормально. А можно я подержу его на руках? Не бойтесь, всего секунду я поиграюсь, и верну.
 
      Он взял у немного удивленной матери малыша, тот бойко вскинул руки, Теодор приблизил лицо к его лику. Малыш построил гримасу, стал корчить мимику, мигать глазками, улыбаться. Этого было достаточно,
      Теодор вернул ребенка мамаше.
      – Спасибо, я этого хотел.
      – Чего вы хотели? – укладывая ребенка в коляску, спросила мать ребенка.
      – Знаете, только малыш не более шести месяцев может подсказать правду о смерти. Он ведь сам недавно Оттуда. Он все знает о загробном мире. Годовалый ребенок этого уже не знает, забывает.
      Запомните, мамаша, только что ваш малыш мне шепнул пару слов о смерти. Он не сказал ничего, он это сказал своим взглядом, своими глазами, это надо знать, надо быть открытым к этому, чтоб понять. Ну ладно, спасибо вам, мамаша, – на слове 'мамаша' он сделал особое ударение, и стал удаляться.Мать ребенка провожала Теодора тупым взглядом.
 

…

 
      31 год до нашей эры. Иерусалим. Завтра должны распять еще одного самозванца, который кричит, что он пророк. Он долго странствовал по дорогам Галилеи, охотно пускался в разговоры со случайно встреченными людьми, гостил в домах друзей, участвовал в шумных пирушках.
      Легионеры засадили его в темницу, так как он сеял смуту среди евреев.
      Это был хилый, тщедушный человек, среднего роста с длинными волосами, с пробором, с густой бородой, в балахоне коричневого цвета. На голове его терновый венок.
      Внешностью своей он ничем не выделялся из толпы. Он нисколько не отличался небесной красотой, и его лицо не было озарено небесным сиянием.
      Он ждал своей участи, с тревогой прислушивался к любому шороху, доносившемуся за железной дверью. Иной раз плакал, но не смеялся никогда.
      Простирая руки к небу, что – то говорил. Это был пророк в чужом отечестве.
      Двери темницы с шумом и скрипом раскрылись, в подвал вошел Аскольд.
      Это был высокий парень лет 28-30.
 
      – Слышь, Ешу?
      – Что?
      – Ты знаешь, почему ты будешь завтра распят?
      – Откуда мне знать.
      – Ты переплюнул свою карму, хотел отработать больше программы.
      Так не бывает, дорогой друг. Нет никакой миссии у человека на земле.
      Нет! Ты бросаешь камень в воду, и этого достаточно. Достаточно полностью. Ты уже этим изменил эволюцию, ход его направления.
      Ты пойми, твоя песенка уже задана, ты ей просто не мешай. Только не мешай. А то ты своими шагами преграждаешь развитию обстоятельств.
      Никогда не действуй локтями, если у тебя есть рука.
      – А вдруг это развитие обстоятельств мне не понравится…
      – Так не тебе же это решать: нравится тебе, или нет. Всевышний же тебя не спросит, с тобой не посоветуется. Ему виднее, а ты только своей тупостью будешь ему препятствовать. Ты понял? Нет, ну ты понял, да?
      – Нет, не понял.
      – Ну тогда не обижайся, – бросил ему Аскольд.
 
      Он резко набежал на лжепророка, повернул его задом к себе, стянул одним махом его брюки, левой рукой стал мастурбировать свой член.
      Лжепророк стал дышать глубже, но он очень слабо сопротивлялся.
      Аскольд не терял ни минуты, он стягивал вниз весь его балахон.
      – Не надо, не надо… – шептал лжепророк.
      – Многие говорят, что ты дьявол, не признающий Бога. Но дьявол не может быть безбожником, – шептал ему в ухо сзади Аскольд.
      Аскольд расстегнул свои брюки, вытащил наружу свой член, который уже не помещался внутри его одежды. Он взял руку Ешу, и попросил его подрачивать ему член.
      Боже, Ешу боялся, но делал это…
      – Прости его господи, прости…Он не знает, что делает…- шептал лжепророк.
 
      Аскольд всунул два пальца в задний проход лжепророка, стал так ковыряться, пробиваться, зад того был влажным.
      Аскольд с трудом сдерживал стоны, но попа Ешу была действительно прекрасна. Волосики равномерно покрывали его ягодицы. Аскольд был возбужден до предела, а Ешу уже почти не сопротивлялся.
      Светленькая попка лжепророка сводила Аскольда с ума. Анус пророка был очень узким, но он слюной смазав головку, вошел в него, точнее в его зад.
      Аскольд присел, облокотился спиной к стене, и начал усаживать пророка на свой член.
      Он уже был не его партнером, он просто был его сучкой. Аскольд спереди мастурбировал его полустоячий член, сжимал его член, и просто трахал его в попу. Великолепная двойка!
      Через некоторое время толчки стали еще сильнее, приглушенные стоны стали сильнее, и член Аскольда готов был уже взорваться.
      И они оба вместе кончили. На руку Аскольда лился нектар Ешу, а с попы его сперма Аскольда.
      Обессиленный пророк остался на нем с поникшей головой с терновым венком.
      Спустя время с темницы вышел Аскольд. Он пересек улицу, и под оливковым деревом он заметил тень молодого парня.
      – Здравствуй Аскольд, – тень заговорила.
      – А, Беназ!…Все нормально, скажи своему дяде Иуде, что жрецы могут спать спокойно. Всех не догонят.
 

…

 
      Теодор торопился в атомное кафе, там сидели величайшие физики современности.
      За ядерным столом стояли сахарные колбы, мясные шнуры, хлебные провода, сырные молекулы.
 
      За оптическим круглым столом сидели великие умы, классики науки:
      Эйнштейн, Нильс Бор, Макс Планк, Энрико Ферми, Людвиг Больцман,
      Исаак Ньютон, Лев Ландау, Эрвин Шредингер, Резерфорд.
      Теодор присел к столу, оказавшись сбоку от Ньютона, который держал в руках спектральную вилку, пытался насадить на нее хроматическую рыбу.
      На столе стояла телеобъективная дичь в апельсине, рядом производная утиная грудь с соусом. Электромагнитный бульон из дичи с электродвижущимися грибами и магнитными яйцами. Чуть дальше посредине стола геоцентрический салат из языка с холастической клубникой.
      Отварной лосось с гравитационным икорным соусом. Пропорциональные телячьи рулеты с эквивалентным изюмом. А во взаимоисключающем графине булькало красное вино.
      – Давайте выпьем, друзья! – гаркнул Нильс Бор, подняв свой асферический бокал с поляризационным вином.
      – Давай! – поддержал его Резерфорд.
 
      Все подняли свои фиолетовые бокалы, выпили, закусили, проглотили.
      Теодор с минуту наблюдал за физиками, потом не выдержав, тихо обратился к Ньютону:
      – Исаак, скажите, в чем смысл жизни?
      Ньютон перекосился, поглядел на него фотоэмульсионными глазами.
      – А на хрена вам это нужно, сэр? – спросив, Ньютон откинул назад свою диафрагменную голову.
      – Просто, господин Ньютон, просто…- поробел Теодор.
      – Знаете сэр, в чем смысл жизни? Его почему то никто не видит.
      Смысл в том, чтобы не умереть. Да, да! Не умереть! Жизнь дана тому, кто точно и четко следует законам космологии, а по ее закону человек бессмертен. Поняли?
      – Господин Ньютон, раз уж вы мне это объяснили, тогда позвольте попросить у вас об одном одолжении.
      – Извольте, сэр.
      – Отсосите у меня, господин Ньютон, прошу вас, отсосите.
      – Прямо здесь?
      – Ну да, – после этих слов Теодор нажал на кнопку в своем боку, и по залу пошли световые волны, после чего Теодор достал из брюк огромный член с искривленной поверхностью.
      – Но он не поместиться у меня во рту, сэр, – удивился Ньютон, постучав монохроматическими зрачками. – Нет, нет, вы это…сэр…предложите это Эйнштейну, он это любит.
      – Да?
      – Голову кладу, – параллактически перекрестился.
 
      Теодор подошел к Эйнштейну, выставляя свой огромный член размером в 40 см, радиусом в 14 см.
      Резерфорд искоса из под однообъективных очков глядел на его член.
      Ландау также заметил голого Теодора, и громко крикнул:
      – Ну ты надрался, парень! Охо – хо – хо! – заржал он своим светосиловым басом.
 
      Эйнштейн о чем громко и долго говорил, размахивал сферическими руками.
      – Мистер Эйнштейн, пошли в другую комнату, у меня к вам деликатное дело, – попросил его Теодор, нагнувшись к его уху.
 
      Эйнштейн сначала поглядел на его член, перевел глаза на него, и сказав 'а это интересно', встал и последовал за Теодором в соседнюю комнату.
      Комната была полутемная, со своим фокальным столом, который был сервирован изысканно.
      На столе стояли тарелки, в них тосты с печеночным паштетом и грушами, фритированные яйца с соусом, корзиночки со спаржей.
      Изысканный мусс из осетрины, суфле из сыра, свиная шейка в желе, турецкий рисовый суп, жаркое из телятины с перцем, бараньи медальоны с томатами в сыре, в бокалах плескалась русская водка 'Как дам!'.
      Теодор подошел к Эйнштейну все ближе и ближе со своим возбужденным громадным пенисом. Эйнштейн попятился назад, и уткнулся анусом в ростбиф с йоркширским пудингом.
      Теодор возбудился окончательно, Эйнштейн также возбуждался, встал на четвереньки, приготовился. Теодор подошел сзади и всунул свой пенис ему в попу.
      Эйнштейн уткнулся лицом в апельсиновый крем, руками расталкивая бокалы и тарелки. Ему было больно, потому что у Теодора член был с металлической обшивкой без смазки, и он вошел в него с трудом.
      Эйнштейн чувствовал, как громадный железный член ходит у него внутри. Теодор нажал на батарейку, увеличил напор жидкости,
      Эйнштейну стало очень больно, и он совсем ослаб, рухнул на пол.
      Через минуту он закричал:
      – Я понял, я все понял! Я опровергаю все!
 
      Он напряг свой анус, Теодор медленно вытащил обратно свой член, из попы Эйнштейна вышла мощная струя воды и дерьма. Он лежал на полу в луже воды и поноса.
      Теодор подошел к столу, отведал ложкой лимонный крем, выпил водки, обернулся к Эйнштейну, и ударил огромным членом ему по голове словно дубинкой. Он бил его с минуту, пока тот не потерял сознание.
      Когда Эйнштейн пришел в себя, то заметил, что привязан и поставлен раком перед креслом, и у его ануса курирует фаллос Теодора.
      Теодор до упора ввел свой член ему в задницу, теперь его пенис был поменьше, он его уменьшил нажатием кнопки.
      Член Теодора окутали горячие и влажные стенки пещеры сладострастия. Эйнштейн подбрасывал бедра и зад в такт его движениям и уже был кротким как овца.
      Великий физик постанывал от боли и наслаждения. Теодор скакал на нем, как на жеребце. Капли пота скатывались с его шеи, Теодор закрыл глаза от наступающего оргазма, и через минуту так сильно кончил, что чуть не потерял сознание.
      – Оухх….Господин Эйнштейн, это был шик! – разлегся на полу
      Теодор. – Оуоф….да-а-а…хорошо…Скажите, господин Эйнштейн, а есть ли Бог?
      – Ах…ты что со мной сделал, придурок…нет…все, не буду…оф…что? Какой Бог? Проблема пространства и времени обширна, а бог – это философская категория. Религия – это кривизна пространства, и каждый ее излагает по своему, с ошибками.
      – Однако вы атеист. Оближите пожалуйста мою сперму, – Теодор медленно стал вытаскивать член из зада Эйнштейна.
      – Ой, ай!…Тихо, уф…, – вскрикивал физик от боли, и, развернувшись, присосался к мокрому и пока еще вздрагивающему пенису
      Теодора.
      – Ну так как на счет Бога то? – Теодор засовывал свой пенис в рот
      Эйнштейну все глубже и глубже.
      – А что Бог? – Эйнштейн зажал в руке большущий член, снизу поглядывая на Теодора. – Человек и Бог – это два вектора, которые можно даже сравнить. Но тогда пространство получается криволинейным.
      Это простое доказательство имеет существенный изъян.
      Мы не можем сравнить векторы непосредственно. Для этого один из векторов мы должны перенести в точку, где находится первый вектор.
      Однако перенести этот вектор 'вне пространственным' способом, т.е. игнорируя свойства пространства, мы не можем.
      Следовательно, при обратном переносе и сопоставлении исходного и перенесенного векторов оба вектора окажутся одинаковыми. Необходима другая процедура сравнения. Обозначим криволинейное пространство символом…
      – …Ты давай соси, Буба Бубыч! – перебил его Теодор.
      И вот тогда Эйнштейн начал такой отсос, это была классика! Он пошел к низу его живота, начал так приятно посасывать и играться, что Теодор не устоял на ногах, присел, раздвинув ноги врозь. Были слышны его вздохи ахи.
      Эйнштейн продолжал в том же духе. Теодор двигался навстречу его движениям, а тот как голодный облизывал и теребил его член. Теодор закрыл глаза от наслаждения, чувствуя, что вот – вот его сперма вырвется на свободу, схватил его за седые волосы, и кончил ему в рот.
      Теплая жидкость ликуя, фонтаном забила из его члена и во всем теле наконец наступило расслабление… отпустив его лохматые седые волосы, он поднял голову, на губах Эйнштейна капельки спермы, хитренькие еврейские похотливые глаза…
      – А ты проказник, скверный мальчишка…- прошептали губы
      Эйнштейна. – И откуда ты такой взялся?
      – С Кавказа.
      – Откуда?
      – С Закавказья.
      – Никогда не слышал. А это где?
      – А вам интересно?
      – Да, конечно.
      – Хочешь, я вам стихами отвечу.
      – Прекрасно, прекрасно.
      – Так слушайте же, я повторять не буду.
      'Живем на Кавказе, в пиздатой стране,
      Страна, бля, богата, а живем как в говне.
      И в том виноват не народ ни пизды,
      Ни Геша, ни Маша, ни я и ни ты!
      А кто виноват, Вам скажу по секрету,
      Скажу, как исправить ситуацию эту.
      Жизнь, бля, такую пора поменять,
      Хуль еще делать, еб твою мать!!!
      Херня началась с горбачевской эпохи,
      В очередях по полдня все стояли, как лохи.
      Чтобы купить хоть чуть-чуть колбасы,
      А правительству пофиг, хоть в рот им нассы…
      Все проебали: Карабах, и войну
      Из нашей, бля, жизни создали херню.
      Не буду за пидоров голосовать,
      Пошли они на хер болтяру сосать!
 
Надо, короче, народ собирать,
Чтобы всех пидоров на хрен послать.
Ебнуть всем тварям в правительстве, блядь,
Чтоб научились страной управлять.
Бля, ну короче вы поняли, да?
Не изменим ниче, нам всем пизда…'
 
      И тут кабинет наполнил шквал аплодисментов, в дверях стояли физики и с наслаждением наблюдали за этим бесплатным шоу. Но данная ситуация не смутила ни Теодора, ни Эйнштейна, последний привел себя в порядок и проходя мимо своих коллег, игриво подмигнул им. Приложив палец к губам, он тихо шепнул Ньютону: – Пришел, увидел…Помолчи.
 

…

 
      Теодор нажимает на кнопку, и видит вихрь, воздушный смерч.
      Перед ним появляется царь России Василий Шуйский. Сидит на троне, рядом бояре, боярыни, вельможи. Все написано на ижице, старо русским текстом.
      Он зашел за портьеру, слышит разговор двух вельмож.
      – Ты глянь – ка на него, глянь! Вылитый Аскольд Вазов.
      – Не уж то тот!?
      – А то?! Ишь, какие глаза. Этот царский род проклят, его исток осквернил пророка, посланца божьего…
      – Прости наши грехи, аминь!
 
      Василий Шуйский вошел к себе в апартаменты, оттуда спустился в свои перины.
      Стоит перед большим зеркалом, любуется. И вдруг Теодор слышит речь Шуйского.
      – Аскольд, Аскольд…Да, это мой родич, я его прямой потомок. И что из этого?! Да, поговаривают, он изнасиловал пророка. Да! И что оттого! Я скоро забуду этот позор. Забуду! Забуду! Забуду! Забуду!
      Забуду! Забуду! Забуду! Забуду! Забуду! Забуду! Забуду!
      Но Теодор стал свидетелем, как при царском дворе разыгрывается интрига.
      Василий Шуйский отрекается от своего незаконнорожденного сынка
      Ивана, и 15 летний сынок Ванюша поднимает крик, начинает громить кулаком, называя себя потомком русского царя.
      От греха подальше Василий Шуйский отсылает, точнее сказать, депортирует Ваню с его нянькой в Турцию.
      Пятнадцатилетний Иван Шуйский – Вазов оказывается почти одиноким на этом полуострове жизни.
      Но Теодор невидимой физической силой следует за этим сынком царя по пятам, перешагивает через каждые поколения и воочию убеждается, как рождаются и вымирают все последующие поколения данного сынка.
      Теодор находится как бы вне времени, и со стороны глазеет на жизнь и смерть целого царского – хоть и не принятого – поколения
      Шуйских. За это время фамилия Вазовых – Шуйских чуть изменилась, стала Айвазян, Гайвазунц, Гайвазовским.
      И вот Теодор дождался: он становится свидетелем, как в 1817 году, в жаркий июльский день, ровно за 100 лет до революции, в Крыму, в красивом городе Феодосии, на берегу Черного моря, в бедной семье
      Константина Айвазовского родился мальчик, назвали его Иваном.
      Впоследствии этот мальчик станет великим художником Иваном
      Константиновичем Айвазовским.
 

…

 
      1916 год. Западный Азербайджан, поселок Ханлар, близ Гянджинского уезда.
      Красивые места, высокие горы, покрытые зелеными лесами.
      Вверху в небе парит черный коршун, у родника копытит белый конь с черной гривой. Красота!
      Внизу, у подножья были слышны перестрелки армян с азербайджанцами. Залпы снаряд, взрывы бомб, крики людей слились воедино.
      И вот тут проезжая мимо по селению Дашлы попали в плен к азербайджанцам трое русских туриста – историка.
      Они искали тут последние следы династии Айвазовских. Царь Шуйский отослав своего сынка Ивана в Крым, не знал, что его потомком станет великий русский писатель Иван Айвазовский.
      Узнав об этом художник спятил, и написал в своем традиционном стиле мариниста самую свою громкую картину, в которую он воплотил весь свой трехвековой гнев.
      Поговаривали, что он незадолго до смерти приезжал на Кавказ, и тут, недалеко от селения Дашлы у черного родника закопал в тайнике свое сумасшедшее полотно.
      И в поисках этого секрета русские историки – Владимир, Петр и
      Арина – стали пленниками азербайджанских воинов.
      Но с ними обращались нормально, местные бойцы не знали русского языка, вот и наши русские историки сидели в комнате, отведенной для арестантов.
      Они были плененными вот уже три дня, сидели как турки на большом разрисованном ковре, перед ними на скатерти лаваш, в миске мед и масло. Рядом в пиалах свежезаваренный чай.
      Иногда в комнату забегал усатый азербайджанец с карабином в руках, с горской папахой на голове, в кирзовых сапогах. Он хотел проведать пленных, выпить воды, отдохнуть малость.
      Увидев его, Владимир привстав, подскакивал к нему как кенгуру:
      – Слышь, парень, ты мне скажи, в чем наша вина? Что мы сделали? – спрашивает Владимир воина.
 
      Тот явно не понимал русского языка, Владимир артикуляцией объяснял ему ситуацию. Азербайджанец очень плохо но достаточно почтенно выговаривал кое – какие слова:
      – Нэ знаю, ала нэ знаю да! – ответив, воин выбегал на улицу.
 
      Владимир понурив голову, присел с Арине. Арина устало смотрит в окно, громко выговаривает:
      – Господи Боже! Тут кто нибудь знает русский язык или нет?
 
      В этот момент в комнату заходит Теодор. Русские устало подняли на него глаза. Но Теодор вскрикнул, подняв руку кверху:
      – Здравствуйте товарищи!
      – Здрасти, здрасти…- удивленно заговорил Владимир. – А вы кто?
      – Так, тихо, все нормально. Теперь расскажите мне, какое полотно
      Айвазовского является самым жестоким, изображающим кару всевышнего?
      Русские с минуту переглядывались друг с другом, потом Петр тихо выговорил:
      – Но мы не знаем эту картину…Мы сами ее ищем. Великий художник узнав о том, что его предок изнасиловал пророка, ушел в горы, говорят сюда, говорят… И вот тут он нарисовал эту вещь. И зарыл у родника. Он сам оставил после смерти шифр, и вот по этому шифру мы добрались сюда. Но мы не в курсе, что тут оказывается идет война. И вот попали в плен прямо в двух шагах от цели.
      – Но вы не знали одну хитрость, – мигнул им Теодор.
      – Это какую же, молодой человек, – промяукала Арина.
      – Вы давно были в сортире? В туалете говорю, давно не были? Срали недавно, или давно?!
      – … Уже три дня. А – а… п – при чем тут это?…- спросил пораженный Петр.
      – А в том, что вы все в своем кишечнике уже передержали старое говно, и оно вам мешает достичь цели. Это говно имеет свое плохое предначертание, оно вам мешает всем. Это не относится к вегетарианцам, я обращаюсь к тем, кто есть мясо. Баранина, говядина, курятина – они имеют свою кровавую ауру, слезу и карму. Надо очистить его от себя, высвободиться. Это ваше говно имеет негативную ауру, так что бегом в туалет срать! Марш срать! Всем! А потом пойдем искать полотно.
 
      Слова Теодора оказались пророческими, после туалета на бывших арестантов никто уже не обратил внимания.
      – Вот видите! Все хорошо! После отхода в уборную все улучшается.
      Хотя надо знать, что когда в тебе сидит дерьмо, не торопись его высрать. Не торопись! Оно может быть и удачным дерьмом, поможет тебе в твоих начинаниях. Ну а если твои дела не идут, если они застряли, то бегом срать! Бегом! Ясно? Очень хорошо.
 
      Они вместе с Теодором вышли из старого сарая, спустились по крутой тропе вниз, к речке.
      Петр посматривал на план, начерченный на мятой бумаге. Они направлялись к тому самому роднику.
 
      Они все вместе стояли у родника, рассматривая полотно. Это был восторг!
 

…

 
      Едет поезд маршрутом Баку – Тбилиси. Стучат колеса: та так та так, та так, та так.
      В купе СВ сидели напротив друг друга двое женщин. Одна высокая, красивая, с благородным личиком, по имени Рота. Одета была в черный костюм, на голове черный ободок с золотистыми инкрустациями. Рота посматривала в окно, и не отводила глаза оттуда минут пять.
      Напротив нее сидела маленького роста женщина лет 35. Смуглая, губастая, чуть хрипловатая, с грубым гортанным говором, похожа на арабку. Смотря на нее, казалось, будто ее влагалище тоже хрипит.
      Выпучив глаза, удивленно ела глазами свою собеседницу.
      Она вообще по своей сути была скромной, напуганной и вечно настороженной. Говорила мало, часто молчала, искренно считая, что ей не нужен дар слова и дар речи, так как молчание – золото. Звали ее
      Хира.
      Но в данную минуту Хира была поражена своей собеседницей.
      Окна задернуты занавеской в синюю полоску, на ней был рисунок, радио хрипло ноет. Был бы тут Айвазовский, он запечатлел бы эту картину.
      Хира глотнув слюну, заговорила.
      – Рота, а ты не боишься кары Аллаха? Ты ведь якобы религиозная, а сама чудовище. Деньги святые, якобы для церквей и мечетей, ты тратишь в ресторанах.
      – А чего мне бояться? Чего? Адских мучений? В природе нет ничего постоянного, Хира. Запомни: и адским мученьям и райским наслажденьям приходит конец. Нет понятия покоя. Все движется, все меняется, посему понятие постоянно райского покоя или адского мученья – глупость. Происходит вечный круговорот, в мире царит вечная динамика. Это абсолютная объективность. Только идиоты надеяться, что они будут в раю гулять на зеленой лужайке, внизу журчит ручей, сверху светит солнце, де, и так будет всегда. Это абсолютная тупость!
      Неужели надо быть таким глупым, чтоб не понимать, что все в жизни меняется, то есть: рождается, зреет, растет, совершенствуется, стареет, умирает. И опять все заново.
      Это как обычный день, обычное время суток: сначала утро, потом полдень, далее день, солнце в зените, потом вечер, сумерки, закат, ночь и заново утро. Это элементарная и твердо установленная истина.
      Это надо увидеть.
 
      После этих слов Рота развернула на столе сверток из фольги, жестом пригласив к столу Хиру.
      – Давай Хира, отведаем этого.
      – А что это? – подав вперед грудь и вытаращив глаза, хлопала зрачками в содержимое. – Ах…что это, Рота?
      – Это сушеные, маринованные мужские яйца. Половые конечно.
      Скушай, оригинальная вещь, – Рота положила в рот прозрачные кругленькие шарики. Что – то хрустнуло у нее во рту, она запила
      Спрайтом. – Оффф…Вкусно, кушай, милая.
      – Нет, Рота, не хочется. Ты лучше продолжай, рассказывай, – Хира с ужасом смотрела на Роту.
 
      За окном была видна лужайка, пастух растубашив рот, глядел на поезд, овечки кушали травку, и тоже смотрели на поезд. Та так та так, та так, та так – едет поезд.
      – Оух…моя лапочка Хира, – вновь заела Рота сушеной штукенцией.
      – Вот смотри, Хира, вчера эта наволочка была чистой, накрахмаленной, а теперь она пожелтела, она уже не такая как вчера.
      Короче говоря, все меняется, этот мир бесконечен, тут нет конца.
      Это объективно так. Вот, пожалуйста, я царапаю стенку, на – на, вот, это чтоб оставить память. Стена в купе стала другой, с царапинкой.
      Все движется. Даже камень у дороги меняет цвет и температуру.
      Дунет ветер, и камень прохладный, от солнца камень греется. И так далее. Тем более слова про рай и ад – полнейшая ерунда! Понятия про райские наслаждения и адские мученья – гадкая тирания, деспотия, чуждая законам галактики и космологии.
      Эти слова – следствие невежества одних и сознательного обмана других.
      Это обычная несостоятельность, суеверие, пустая и безжизненная абстракция.
      Я была в Риме в прошлом году. Там у собора святого Павла, мраморные лики богов, они менялись постоянно. Утром они глядят по другому, а вечером у них горят глаза. Зимой вообще меняют окраску.
      Нет в природе покоя и отдыха.
      Моя вера в Аллаха тысячу раз колеблется то вправо, то влево, то мчится вперед на всех парах, то делает стоянку на мгновенье, чтоб заново свой путь продолжить.