Его чувства обострились до предела, он прекрасно слышал каждое слово секундантов на расстоянии нескольких шагов. Он слышал, как секундант противника небрежно сказал помощнику шерифа:
      - Полагаю, что в этом деле излишне предлагать сторонам извиниться или изменить свое решение.
      И ответ помощника шерифа:
      - Думаю, что мистер Брант будет драться не на шутку, но выглядит он как-то странно...
      Другой секундант засмеялся.
      - В первый раз они всегда такие.
      - Да, - с беспокойством заметил второй секундант, как только помощник шерифа отошел, - но, чёрт возьми, мне не нравится выражение его лица!
      Зрение Кларенса было тоже напряжено до предела, и, хотя при жеребьевке он не получил права на выбор позиции и был поставлен лицом к солнцу, он даже при ослепительном свете отчетливо видел противника в черном, идущего к барьеру, и различал черты его лица, видел, как небрежная, высокомерная улыбка Пинкни сменилась выражением ужаса, когда он, отбросив сигару, взглянул на Кларенса.
      Кларенс почувствовал, что нервы его крепки, как сталь; при счете "три" пистолет вздрогнул в его вытянутой руке, и одновременно грянул выстрел. И в ту же минуту незыблемый, как гранитный утес, Кларенс увидел, что противник падает, как-то нелепо подгибая ноги, и беспомощно оседает на землю, словно заколотый бык; даже смерть не увенчала его достоинством.
      Не двигаясь с места, Кларенс опустил пистолет, из которого вилась тоненькая струйка дыма, а доктор и секунданты подбежали к обмякшему телу, попытались приподнять его, потом отступили, и кто-то из них сказал:
      - Прямо в лоб, черт побери!
      Помощник шерифа, с любопытством взглянув на Кларенса, шепнул:
      - Ну, этого вы уложили, и, по-моему, вам лучше поскорее убраться отсюда. Они этого не ожидали... Они в бешенстве, они могут напасть на вас, и, кажется, - добавил он с расстановкой, - они только сейчас узнали, кто вы такой.
      Он не кончил еще говорить, когда до слуха Кларенса из группы людей, стоявших вокруг убитого, донеслись слова: "Да ведь это щенок Хэмилтона Бранта!", "Весь в отца!" Без колебаний он хладнокровно направился к ним. Ожесточенная гордость, никогда прежде не испытанная, проснулась в нем, когда голоса притихли и люди подались назад.
      - Насколько я понял из слов моего секунданта, - произнес он, обводя их взглядом, - вы, кажется, не считаете себя удовлетворенными, джентльмены?
      - Дуэль была в общем правильная, - отозвался секундант Пинкни в некотором замешательстве, - но мне сдается, что он, - секундант указал на убитого, - не знал, кто вы такой.
      - Иными словами, он не знал, что я сын человека, опытного в обращении с оружием?
      - Думаю, что так, - ответил секундант, растерянно оглядываясь на других.
      - Я рад сообщить, сэр, что я более высокого мнения о его мужестве, сказал Кларенс, приподнял шляпу перед убитым и отошел в сторону.
      Он не испытывал ни угрызений совести, ни тревоги, он даже не жалел о том, что совершил. Должно быть, это было видно по его лицу; секунданты, по-видимому, потрясенные его полнейшим хладнокровием, робко и почтительно ответили на его сухой прощальный поклон. Поблагодарив помощника шерифа, он возвратился в гостиницу, оседлал своего коня и ускакал.
      Но он направился не к ранчо. Теперь, когда он снова мог думать о будущем, ранчо его не интересовало, даже эпизод с Сюзи был забыт. После убийства Пинкни и под впечатлением слов секунданта он увидел себя в новом свете - себя и свое странное чувство свободы от ответственности. Это покойный отец укрепил его руку и направил роковой выстрел! Это наследственность, которую так быстро распознали другие, привела к такой развязке. Иначе как мог бы он, такой совестливый, мирный, восприимчивый человек, каким он себя считал, такой мягкий и незлопамятный, не чувствовать ни малейшего сожаления и раскаяния в своем поступке? Ему приходилось читать, что опытные дуэлянты терзались угрызениями совести по поводу своей первой жертвы и с болезненной отчетливостью вспоминали вид убитого; он был далек от этих чувств, скорее, напротив - он испытывал угрюмое удовлетворение при мысли, что оборвал никому не нужную жизнь, испытывал лишь презрение к неподвижному, беспомощному телу. Внезапно он вспомнил, как еще мальчишкой равнодушно смотрел на тела убитых индейцами, среди которых была и мать Сюзи! Да, в его жилах текла холодная кровь его отца!
      Привязанность, семейное счастье, обычные человеческие стремления что значат они для него, чья кровь была заморожена у самых истоков! Но вместе с этой мыслью на него еще раз нахлынула, как в детстве, нежность к своему почти неизвестному, скрывавшемуся отцу, который бросил его маленьким и напоминал о себе только тайными подарками. Он вспомнил, как боготворил отца, когда благочестивые монахи в Сан-Хосе пытались изъять этот страшный яд, текущий в его крови, и бороться с наследственностью, которая проявлялась в его столкновениях со школьными товарищами. Непоследовательно? Да, но глаза его туманились слезами, когда, покидая место, где он впервые пролил чужую кровь, он скорбел не о своей жертве, а о том, чья воля, как он считал, заставила его совершить этот поступок.
      Это и многое другое приходило ему на ум во время долгого пути в Фэр-Плейнс, и в карете по дороге к пристани и во время ночной переправы через темные воды залива, вплоть до самого Сан-Франциско. Но что он будет делать дальше, оставалось туманным и неясным.
      Наконец, обогнув вершину Русского холма, он снова увидел проснувшийся город и был поражен пестрым зрелищем вьющихся повсюду флагов. На каждом общественном здании, на каждой гостинице, на крышах частных домов и даже в окнах квартир хлопали и развевались звезды и полосы. Морской ветерок играл ими на мачтах и реях кораблей, стоявших у причалов, на зубцах фортов Алькатрас и Буэна-Верба. Кларенс вспомнил, что накануне перевозчик рассказывал, как весть об осаде форта Самтер всколыхнула патриотические чувства во всем городе, и теперь уже нет сомнения, что штат Калифорния останется в Союзе. Кларенс смотрел на город блуждающими, растерянными глазами, и вдруг у него захватило дыхание и все перевернулось в душе.
      Вдали, на форте Алькатрас, одинокая труба играла утреннюю зорю!
      Ч А С Т Ь II
      ГЛАВА I
      Наконец настала ночь, стихли гул и волнение грандиозной битвы. Дикое возбуждение, царившее здесь, на небольшом участке обширного поля боя, давно рассеялось вместе с едким пороховым дымом, вместе с вонью паленого сукна на солдатах, сраженных снарядами, вместе с запахом пота и кожи.
      Бригада, занимавшая отведенный ей участок, сперва стойко оборонялась, потом была отброшена назад, опять отбивала свои позиции и, преследуя противника, окончательно ушла вперед, оставив позади лишь своих убитых, зная о ходе сражения только то, что касалось ее собственных боевых действий и передвижений. Из надвигающейся темноты потянул прохладный ветерок и вновь принес на безмолвное теперь поле боя запах развороченной окопами земли.
      Но этому ужасному святилищу молчания и смерти никто не угрожал вторжением; никто отсюда не отступал.
      Нескольких раненых вынесли под огнем, а большинство так и осталось на поле среди убитых, ожидая рассвета и помощи. Ибо все знали, что в этой страшной тьме носятся лошади без всадников, обезумевшие от запаха крови или от собственных ран, и яростно наскакивают на встречных; знали, что раненые солдаты, сохранившие оружие, не всегда отличают друга от врага или от вампиров-мародеров, которые раздевают ночью мертвецов и приканчивают умирающих. Одиночные выстрелы, раздававшиеся где-то во мраке, не привлекали внимания после жаркой дневной перестрелки: одной жизнью больше или меньше - что это значило по сравнению с длинным списком жертв дневного побоища!
      Но с первыми лучами утреннего солнца, когда из лагеря медленно вышел санитарный взвод, страшное поле ожило словно по волшебству. На расстоянии мили за линией боя солнечные лучи осветили первую жатву смерти - там, где стояли резервы. Грудами лежали солдаты, сраженные снарядами или шрапнелью, перелетевшими линию фронта и упавшими в резервные шеренги. Поднимаясь выше, солнце осветило и зону ружейного огня - здесь убитых было больше, они лежали, как упали, сраженные наповал, навзничь, с раскинутыми руками и ногами. И странно: коснувшись этих мертвых лиц, солнце не озарило на них выражения боли и страдания, нет, скорее это было удивление и суеверное смирение. А у тех, кто, получив смертельную рану, в агонии извивался на земле, пока не застыл навек, на лицах можно было прочесть, что смерть пришла к ним как избавительница; у некоторых даже застыла на губах слабая улыбка.
      Солнце озарило главную линию боя, причудливо изогнутую вдоль стен, заграждений и брустверов, где мертвые лежали в тех же позах, в каких вели огонь, но уткнувшись лицом в траву, а их мушкеты все еще опирались на бруствер. Под картечью вражеской батареи, расположенной на холме, они приняли сравнительно легкую смерть: пули попали им в голову или в шею.
      Теперь все поле лежало, залитое солнечным светом, испещренное самыми фантастическими тенями от сидящих, согнувшихся и полулежащих окоченевших трупов, которые могли бы послужить моделями для собственных надгробий. Какой-то солдат, опустившийся на одно колено, охватив оцепеневшими руками голову, выглядел как статуя Скорби у ног своего мертвого товарища. Какой-то капитан, которому прострелили голову, когда он взбирался на насыпь, лежал на боку, раскрыв рот, в котором застыли слова команды, и продолжал указывать саблей путь своим солдатам.
      Но только поднявшись еще выше, солнце озарило наконец самое ужасное место боя и словно задержало здесь свои ослепительные лучи, чтобы лучше осветить его для тех, кто пришел на помощь.
      Вблизи линии фронта протекал ручеек. Здесь вечером накануне сражения наполняли свои фляги и друг и недруг, стоя бок о бок с чисто солдатской беспечностью, а может быть, под влиянием более возвышенного чувства нарочно не замечая друг друга; а потом сюда же тащились, ковыляли и ползли раненые; здесь они толкались, ссорились и дрались из-за глотка драгоценной влаги, которая утоляла их лихорадочную жажду или навсегда избавляла их от мучений; здесь, выбившись из сил, стиснутые и раздавленные в толпе, они падали в ручей, окрашивая его кровью, пока не запрудили течение и вода, алая и гневная, не вышла из берегов, затопляя хлопковое поле, и разлилась широко, поблескивая на солнце. А милей ниже этой плотины мертвых тел все еще еле струился ручей, и санитарные лошади фыркали и пятились от него.
      Санитары продвигались медленно, выполняя свою работу умело и как будто равнодушно, а на самом деле с той автоматичностью, которая спасает от сильных душевных потрясений. Один только раз они дали волю своему негодованию, натолкнувшись на убитого офицера с вывороченными карманами; рука его еще была крепко прижата к застегнутому жилету, как будто он до последней минуты сопротивлялся насилию. Когда санитары разжали окоченевшую руку, что-то выпало из жилетного кармана на землю. Капрал нагнулся, поднял запечатанный конверт и передал его офицеру. Тот принял его небрежно, зная по долгому опыту, каково содержание всех этих трогательных писем к родным, и опустил в карман кителя, где уже лежало с полдюжины других писем, подобранных в это утро. Взвод двинулся дальше, а немного спустя принял положение "смирно" при виде офицера, медленно проезжавшего верхом вдоль линии фронта.
      Когда он приблизился, на лицах солдат отразилось нечто большее, чем простое уважение к начальнику. Это был генерал, командир бригады, командовавший вчерашним боем, - молодой человек, стремительно выдвинувшийся в первый ряд военачальников. Его неукротимое мужество повело бригаду в атаку, предотвратило ее поражение при подавляющем численном превосходстве противника и помогло ей снова сплотить свои ряды, а его упорная воля воодушевила офицеров и внушила им чуть ли не мистическую веру в его счастливую звезду. Этот человек совершил то, что казалось немыслимым, даже неразумным и противоречащим стратегии: по непонятному приказу своего начальника удержал неукрепленную позицию, которая, казалось, не представляла ценности и требовала лишь жертв, - и был увенчан победой.
      Бригада понесла жестокий урон, но раненые и умирающие приветствовали его, когда он проезжал, а оставшиеся в живых преследовали противника, пока звук трубы не отозвал их обратно.
      Для такого успеха генерал казался слишком юным и цивильным человеком, хотя его красивое смуглое лицо дышало энергией и он не любил тратить лишних слов.
      Его зоркий взгляд уже заметил ограбленный труп офицера, и он нахмурился. Когда капитан санитарного взвода отдал ему честь, генерал коротко сказал:
      - Разве не было приказа открывать огонь по всякому, кто оскверняет убитых?
      - Так точно, генерал! Но эти гиены не даются нам в руки. Вот все, что бедняге удалось спасти от их когтей, - ответил офицер, протягивая запечатанный конверт. - Адреса не имеется.
      Генерал взял конверт, осмотрел его и сунул за пояс.
      - Я позабочусь об этом сам.
      С каменистой дороги по ту сторону ручья послышалось цоканье копыт. Генерал и капитан обернулись. К ним направлялась группа офицеров.
      - Штаб дивизии, - тихо сказал капитан и отступил на несколько шагов.
      Группа ехала неторопливо, впереди командир на сером коне - таким он и вошел в историю. Это был плотный, небольшого роста человек с седеющей бородой, тщательно выстриженной вокруг твердого рта, с благообразной внешностью серьезного и почтенного сельского священника, которую не могли изменить ни генерал-майорские погоны на широком кителе, ни солдатская посадка в седле.
      Очевидно, он заметил бригадного генерала и пришпорил коня, когда тот тронулся ему навстречу. Штабные несколько отстали, наблюдая не без любопытства встречу самого главного генерала армии с самым молодым. Дивизионный генерал ответил на приветствие и тотчас же, сняв кожаную перчатку, протянул руку командиру бригады.
      Герои не любят лишних слов. Построившийся санитарный взвод и офицеры штаба услышали немногое:
      - Халлек говорил мне, что вы из Калифорнии?
      - Да, генерал.
      - Я тоже жил там в молодости. Чудесный край. Представляю себе, как он расцвел с тех пор!
      - Да, генерал!
      - Огромные ресурсы, лучшая в мире пшеница, сэр. Не знаете, каков урожай в нынешнем году?
      - Точно не знаю, генерал, но, во всяком случае, неслыханно высокий.
      - Я всегда предсказывал, что так будет. Хотите сигару?
      Он протянул командиру бригады портсигар. Затем сам взял сигару, прикурил ее от тлеющего окурка, который вынул изо рта, и уже собирался небрежно бросить его, но вдруг спохватился и, перегнувшись, аккуратно кинул его подальше от лежавшего рядом убитого солдата. Потом, выпрямившись в седле, подъехал к командиру бригады и вместе с ним удалился в сторону, сделав знак, чтобы штабные оставались на месте.
      - У вас большие потери?
      - К сожалению, да, генерал.
      - Ничего не поделаешь. Мы вынуждены были двинуть вашу бригаду, чтобы выиграть время и отвлечь противника, пока мы меняли диспозицию.
      Молодой генерал вгляделся в умные холодные глаза начальника.
      - Меняли диспозицию? - переспросил он.
      - Да. Еще до первого выстрела мы узнали, что противнику известны все наши планы наступления до мельчайших подробностей. Пришлось все переменить.
      Молодой генерал сразу понял смысл вчерашнего невразумительного приказа.
      Дивизионный генерал продолжал, приняв официальный тон:
      - Теперь вы понимаете, генерал Брант, что перед лицом такой неслыханной измены необходимы величайшая бдительность и строжайший контроль за всеми цивильными лицами, сопровождающими бригаду, дабы найти шпиона, который пробрался в наши ряды, или изменника, укрывшегося среди нас, который располагает секретными сведениями. Вам придется проверить личный состав бригады и удалить всех подозрительных, принять меры, чтобы на позициях, которые вы займете завтра, и на плантации, где вы расположитесь со своим штабом, не осталось людей, за которых вы не могли бы ручаться.
      Он подобрал поводья, снова пожал руку командиру бригады, отдал честь и вернулся к своему штабу.
      Опустив голову, бригадный генерал Кларенс Брант помедлил, думая о хладнокровии своего начальника в этих тревожных обстоятельствах и о стратегическом маневре, при помощи которого он расстроил замысел неизвестного предателя. Затем его взгляд упал на запечатанный конверт, заткнутый за пояс. Он машинально вытащил его и сломал печать. Конверт был набит записями и документами! При виде их лицо его омрачилось и брови нахмурились. Он быстро огляделся по сторонам. Штаб дивизии уже уехал, капитан со своими санитарами продолжал работу невдалеке. Брант с трудом перевел дыхание: в руках у него был план лагеря и даже позиции, которую ему предстояло занять на следующий день, и подробный отчет о передвижениях, планах и численности всей дивизии - обо всем, что было решено на военном совете накануне сражения. Не было только никаких сведений об авторе или его намерениях.
      Он поспешно сунул бумаги в конверт, но на этот раз положил его в нагрудной карман. Затем галопом подъехал к капитану.
      - Покажите мне еще раз убитого, у которого вы нашли конверт!
      Капитан повел его туда, где на траве, теперь уже в спокойной и пристойной позе, лежал труп офицера, который должны были унести с поля боя вместе с другими трупами. У генерала Бранта невольно вырвалось восклицание.
      - Да это наш офицер! - сказал он быстро.
      - Да, генерал. Говорят, это лейтенант Уэйнрайт, кадровый, из интендантского управления.
      - Так что же он делал здесь? - строго спросил генерал Брант.
      - Не могу понять, сэр, разве только пошел в атаку добровольцем. Наверно, хотел посмотреть бой. Говорят, лихой был парень, окончил Вест-Пойнт, южанин, к тому же виргинец.
      - Южанин? - откликнулся Брант.
      - Да, сэр.
      - Обыщите его еще раз, - приказал Брант.
      К нему вернулось обычное самообладание, и, пока капитан снова осматривал труп, он вынул блокнот и написал несколько строк. Это был приказ обыскать комнату лейтенанта Уэйнрайта и доставить ему все бумаги, письма и документы убитого. Затем он подозвал одного из солдат:
      - Немедленно передайте вот это начальнику военной полиции. Ну как, капитан, - невозмутимо спросил он подходившего офицера, - нашли еще что-нибудь?
      - Вот только это, сэр, - отвечал капитан, слегка улыбаясь и доставая небольшую фотографию. - Должно быть, ее тоже не заметили.
      Он протянул карточку Бранту.
      Глаза начальника так и впились в снимок, но выражение его лица не изменилось.
      - Обычная находка, генерал. Всегда фотографии! Но на этот раз красивая женщина!
      - Очень, - спокойно заметил Кларенс Брант.
      Это была фотография его жены!
      ГЛАВА II
      Он настолько владел своим голосом и движениями, что теперь, когда он ехал к себе на квартиру, никому не пришло бы в голову, что генерал Брант только что увидел фотографию жены, с которой порвал четыре года назад. Еще меньше можно было подозревать, какой жуткий страх он испытывает при мысли, что жена может иметь отношение к только что обнаруженной измене.
      За это время он только раз получил о ней известие - от адвоката ее покойного мужа. Адвокат писал ему по поводу ее недвижимости в Калифорнии. Кларенс полагал, что она уехала к своим родственникам в Алабаму, где целиком посвятила себя делу конфедератов, готовая пожертвовать ради него даже всем своим состоянием.
      Он знал также, что ее имя появляется в газетах Юга, что о ней пишут как о блистательной светской даме и даже советнице политических деятелей Конфедерации, но у него не было оснований думать, что она решилась взять на себя такую активную и отчаянную роль на войне. Он пытался уверить себя, что его тревога вызвана лишь воспоминаниями об измене капитана Пинкни и той роли, которую жена играла в калифорнийском заговоре, - в супружеской неверности он давно уже перестал ее подозревать. Но между этими двумя случаями было сходство, которое наводило на размышления. Несомненно, этот лейтенант Уэйнрайт был изменник, который поддался обычной софистике своего сословия, утверждавшей, что главное - верность родному штату. Но не было ли у лейтенанта других побуждений? Или фотография была только памятью о пленительной жрице восстания, которую знал убитый? Первое предположение могло скорее вызвать презрение, нежели ревность, но все же он почувствовал облегчение, узнав, что военная полиция не обнаружила среди вещей Уэйнрайта никаких компрометирующих бумаг. Дивизионному генералу он о фотографии не сообщил. Достаточно было разоблачить деятельность изменника, не упоминая о том, что могло свидетельствовать о прямом или косвенном участии жены в этой измене. Даже и в этом был уже немалый риск, но он не мог поступить иначе, не нарушив своего долга.
      Он содрогался, думая о вчерашнем побоище, которое - теперь в этом не было сомнений - произошло в результате предательской деятельности шпиона, и о том, что по иронии судьбы именно его бригаде выпало на долю не только пострадать от измены, но и отомстить за нее. Если жена приложила руку к этому гнусному делу, должен ли он ее щадить? Неужели их судьбы отныне связаны таким чудовищным образом?
      К счастью, гибель главного виновника и своевременная находка его бумаг позволили командиру дивизии сохранить все в секрете и потребовать, чтобы и Брант, со своей стороны, соблюдал тайну. Брант, однако, был по-прежнему бдителен и на другой же день после перехода на новые позиции тщательно изучил расположение бригады, подходы к нему и пути сообщения с окружающей местностью, а также линии мятежников; усилил строгость караульной службы и учредил тщательный надзор за всеми нестроевыми, а также за гражданским населением в пределах расположения бригады - вплоть до последнего маркитанта.
      Затем он занялся домом, который был отведен под его штаб-квартиру.
      Это был прекрасный образчик старинного плантаторского дома - с широкой верандой, обширными службами и бараками для негров. До сих пор его щадила война, и он не пострадал от грабежа или постоев. Владелец покинул усадьбу только за несколько дней до сражения, и так велика была уверенность неприятеля в успехе, что еще утром перед решительным сражением здесь располагался главный штаб конфедератов.
      Жасмин и розы, не закопченные пороховым дымом, вились вокруг обветшалых колонн и почти скрывали оконные ниши; запущенные цветники стояли в своей нетронутой красе; только двор конюшни, изрытый беспокойными копытами, являл следы недавнего пребывания военных.
      На всем еще лежал отпечаток варварской расточительности, смешанной с патриархальной простотой, характерной для быта белых плантаторов, которые держались на короткой ноге как с посторонними, так и с собственными слугами.
      С кошачьей привязанностью к дому чернокожие слуги оставались на месте и теперь пытались приспособиться к вторжению северян, по-детски радуясь новизне и переменам. Тем не менее Брант вглядывался в каждого опытным глазом, пока не убедился, что они заслуживают доверия. Как водится, среди них было известное число состарившихся в услужении седых "боев", "мамушек" и "тетушек" с кухни. В одной половине дома были две или три комнаты, где остались личные вещи, картины и сувениры семьи плантатора, и "будуар барышни" - их Брант, со своей обычной деликатностью, тщательно изолировал от помещений, занятых военными, разрешив в них доступ только хозяйским слугам. Рядом была небольшая комната, которую он облюбовал для себя; в ее холодных белых стенах, белых занавесках и узкой монашеской кровати чувствовалась почти келейная простота. Ему представлялось, что здесь могла проживать чопорная старшая дочь или незамужняя тетка, ведавшая домашним хозяйством, отсюда удобно было наблюдать за всеми службами и было недалеко до главного входа.
      Наступила неделя затишья, когда Брант ощутил удивительное сходство между этой южной усадьбой и старой касой ранчо Роблес. Вечерние тени на обширной веранде воскрешали знакомую монастырскую меланхолию испанского поместья, ее не могло рассеять присутствие какого-нибудь праздного офицера или дежурного вестового, а аромат роз и жасмина, проникавший в окна, навевал грустные воспоминания. Такое бездействие начинало раздражать Кларенса, его снова влекли к себе тревоги походов и лагерных ночевок, среди которых он вот уже четыре года забывал о прошлом.
      Однажды днем, когда он сидел в одиночестве за депешами и донесениями, тоска нахлынула на него с такой силой, что он отложил бумаги и надолго отдался мечтам. Он вспомнил последний вечер в Роблесе, дуэль с капитаном Пинкни на рассвете, возвращение в Сан-Франциско и внезапное решение, заставившее его в тот же день отправиться в путь через весь континент, чтобы предложить свои услуги правительству. Он вспоминал свое пребывание в западном городе, где формировался полк добровольцев, - он вступил туда простым солдатом, но вскоре благодаря своей самоотверженности и целеустремленности был назначен командиром роты. Ему припомнилось быстрое продвижение в командиры полка после тяжелых боев и необычайный успех, сопутствовавший его неукротимой энергии и не оставлявший ему времени думать о чем-либо, кроме воинского долга.
      Внезапное вторжение жены в его нынешнюю жизнь, пусть случайное и, быть может, невинное, серьезно взволновало его.
      Тени удлинялись и становились гуще, до вечерней зори оставалось уже недолго, когда он очнулся от ощущения, всем хорошо знакомого, что кто-то его пристально разглядывает. Он быстро обернулся - дверь за его спиной тихо закрылась. Он встал и, крадучись, вышел в холл. По коридору шла высокая женщина. Она была стройна и изящна, но когда она повернулась к двери, ведущей в комнаты слуг, он отчетливо различил яркий тюрбан на голове и черный негритянский профиль. Однако он задержался у двери соседней комнаты.
      - Узнайте, мистер Мартин, кто эта женщина, которая только что здесь прошла. Кажется, она не из этой усадьбы.
      Молодой офицер вскочил, надел фуражку и вышел. Через несколько минут он вернулся.
      - Высокая, сэр, хорошо сложена, держится прямо?
      - Да...
      - Служанка соседних плантаторов - семейства Мэнли, иногда навещает здешних слуг. Должно быть, мулатка.
      Брант задумался. Многие мулатки и негритянки хорошо сложены, а привычка носить тяжести на голове заставляет их держаться особенно прямо.
      Лейтенант взглянул на начальника:
      - Будут ли какие-нибудь распоряжения насчет нее, генерал?
      - Нет, - после минутного молчания ответил Брант и вышел.
      Офицер улыбнулся. Недурно будет позабавиться за ужином с товарищами, рассказав, что его красивый, сдержанный начальник, такой аскет на вид, тоже не лишен маленьких человеческих слабостей!
      Через несколько дней, когда Брант утром углубился в работу, к нему стремительно вошел дежурный офицер. Лицо его пылало, и, очевидно, только присутствие начальника сдерживало его возбуждение. В руках он держал листок бумаги.
      - Какая-то дама предъявляет вот это предписание и пропуск из Вашингтона, скрепленный подписью командира дивизии.
      - Дама?
      - Да, сэр, она одета очень хорошо. Но она не понимает самой элементарной вежливости: нагрубила мистеру Мартину и мне и требует, чтобы вы приняли ее наедине.
      Брант развернул бумагу. Это был специальный приказ президента, разрешающий мисс Матильде Фолкнер переход через линию федеральных войск и посещение усадьбы ее дяди, известную под названием "Серебристые дубы", где теперь стоял штаб бригады Бранта; ей разрешалось принять меры для сохранения фамильной собственности и увезти с собой оставшееся в усадьбе имущество, а вооруженным силам Соединенных Штатов предписывалось оказывать мисс Фолкнер помощь и содействие. Приказ был скреплен подписью командира дивизии. Он был сформулирован совершенно точно, и подлинность его не вызывала сомнений.
      Брант и прежде слыхал про такие приказы - сущее несчастье для армии; они издавались в Вашингтоне под чьим-то загадочным влиянием и вопреки протестам военных, но он не хотел, чтобы подчиненный заметил его смущение.
      - Пригласите ее сюда, - сказал он спокойно.
      Но она уже вошла без приглашения, брезгливо обойдя офицера, подобрав юбки, словно боясь заразы: хорошенькая, надменная барышня-южанка с яркими губами, одетая в серую амазонку; в узкой, обтянутой перчаткой руке она угрожающе сжимала легкий хлыстик.
      - Мой пропуск у вас в руках, - резко сказала она, даже не глядя на Бранта. - Полагаю, что с ним все в порядке, но если даже это и не так, я вовсе не желаю, чтобы меня заставляли ждать в обществе этих наемников.
      - Пропуск действительно в порядке, мисс Фолкнер, - ответил Брант, медленно читая ее фамилию. - Но, поскольку в нем не содержится разрешения оскорблять моих офицеров, я попрошу вас дать им время удалиться.
      Он дал знак офицеру, и тот вышел из комнаты. Когда дверь закрылась, Кларенс продолжал вежливо, но холодно:
      - Я догадываюсь, что вы южанка, и потому не стану напоминать вам, что не принято невежливо обращаться даже с рабами тех, кто вам не нравится. Поэтому прошу вас отныне приберечь вашу враждебность для меня одного.
      Девушка подняла глаза. Очевидно, она не ожидала, что встретит молодого, красивого и утонченного человека, да еще с такими непроницаемо холодными манерами. Еще менее она была подготовлена к такого рода отпору. Проявляя свое предвзятое отношение к "северным наемникам", она сталкивалась с официальной резкостью, презрительным молчанием или гневным возмущением, но это было хуже всего. Ей даже показалось, что этот элегантный насмешливый офицер потешается над ней. Прикусив алую губку и надменно взмахнув хлыстиком, она сказала:
      - Полагаю, что круг знакомых вам дам-южанок был по некоторым причинам не особенно широк?
      - Прошу прощения, на одной из них я имел честь жениться.
      Раздраженная пуще прежнего, она резко сказала:
      - Вы говорите, что мой пропуск в порядке. Тогда я полагаю, что могу заняться делами, ради которых приехала сюда.
      - Разумеется; извините, если мне показалось, что в их число входит и желание выразить презрение к тем, чьей гостьей вы сейчас являетесь.