– Все, сейчас будет… Я распределяю винил по бокалам. Она вываливает овощи с рыбой на лапшу, присыпает смесью мелко порубленной зелени с сыром и быстро раскладывает поверх розовых, не сваренных, а, скорей, ошпаренных креветок.

– Ну что, выдать тебе палочки?

Она периодически пытается приохотить меня к азиатским приборам, с которыми сама управляется наиловчайше. Непродвинутому мне, однако, борьба с палочками лишь мешает получать кайф от еды. (Оттого и при любви к всяческим сушам не люблю я всяческие “Планеты суши”, где просить вилку глупо, а корячиться с этими деревяшками стыдно.)

– Да хрен с ними. Пахнет пряностями и тунцом. Славно пахнет. Плотно и остро. Она знает мое пристрастие к такого рода смесям – овощемясомакароннорисовым, каким угодно, а если с участием морских гадов, так вообще супер. Прошлым летом я возил ее в Питер, неделю мы прожили в гостинице с размашистым наименованием “Эспланада”. Гостиница была не гостиницей, а несколькими однокомнатными квартирками на разных этажах старого большого дома на углу Лиговского и Обводного, так что в нашем распоряжении оказалась крохотная кухонька с минимальным необходимым набором утвари. Жалея времени на полноценную готовку, она по-быстрому сочиняла горячие смеси из консервов, рыбных и овощных, иногда прибавляя восточной пикантности (через дорогу был маленький рынок, где корейцы торговали с лотка маринованными мидиями, осьминогами, фаршированными кальмарами, жгучей морковной стружкой и еще какими-то неведомыми мне побегами, шляпками, листьями и стручками). Прошлявшись весь день по городу, мы заваливались на свой шестой этаж уже поздно вечером, и, натрескавшись, еще до четырех-пяти утра тянули терпкую массандровскую “Алушту” под шорох пробивающейся из моего кассетного диктофона, как из удаленной галактики, ее непостижимой “этники”, под приглядом неизбывно питерского двора-колодца с бельем на осыпающихся балконах и долькой ночи блед меж жестяной крышей и рамой окна.

– Ну, и что теперь будет?

– Ничего, – отмахиваюсь с несколько гипертрофированным пренебрежением. В ее присутствии я вообще становлюсь бульшим пофигистом, чем есть на самом деле. – Против меня-то у них ничего нет…

– Ты уверен, что у тебя не будет проблем?

– Проблемы, – глубокомысленно хмыкаю, – будут всегда. Не с этой стороны, так с другой. Только давай переживать неприятности по мере их поступления.

Она качает головой:

– Ну, а ты сам-то что думаешь? Что, она правда могла – не сама?..

– Да откуда ж я знаю?.. Но когда я от нее уходил, мне точно ничего подобного в голову прийти… Знаешь, Ник, ну ее, эту тему, а?

Ну ее. Не хочу сейчас об этом думать. Тем более не хочу сейчас, что подозреваю – сильно подозреваю, – мне еще придется думать об этом позже. Потому что, подозреваю, не такая это чепуха, как я пытаюсь перед ней изобразить. Потому что история и впрямь жутковатая и темная совершенно, и менты ведут себя странновато (что я, не знаю, блин, нашу полицию – плюнули бы они на всякие там кровоподтеки, констатировали бы суицид, на хрена им париться… что я, не помню, как это было с Якушевым?)… и еще малява из интернет-кафе… шахматная…

К черту.

Беру вино, подмигиваю ей.

Она чокается со мной, чуть улыбаясь этой своей – одними почти глазами – виновато-извиняющейся улыбкой, от которой у меня уже второй год каждый раз исправно немеет где-то в средостении.

…Мне нравится – ну да, ну да – держать самого себя за персонажа нестандартного. Каковую нестандартность, или видимость ее, я давно и вроде бы последовательно культивирую. Тем более показательно, что те – самые, возможно, важные – вещи, что выстраиванию все равно противятся и все равно получаются сами собой, выходят у меня стандартными вполне… Что может быть стандартнее знакомства со своей будущей девушкой на свадьбе приятеля?..

Свадьба Юрки Куликова обставлена была максимально дурацким образом, каким только может быть обставлено это дурацкое мероприятие. Для гостей (числом под сотню) сняли пустующий в выходные детский садик на Засе, типовое уныло-приземистое серокирпичное здание с прилагающейся игровой площадкой (скамейка под грибком, процарапанная пластмассовая горка, песочница, скрипучая облупившаяся карусель). Длинный стол буквой “Г”, народу полно, локти не раздвинуть, салатницы с крабовым и оливье налезают на утятницы с бройлером-гриль, водка “Курланд”, виски “Бэллантайнс”, вермут и красно-белая “Монастырская изба”, в одном конце стола – компания молодых мажоров (друзья и подруги невесты), в другом – компания молодых актеров (приятели жениха, подвизавшегося, и небезуспешно, в молодежной студии при Русской драме до того, как перековаться в газетчики) с примкнувшим мною, краснолицый крепыш-подполковник в отставке, после шестой примерно рюмки “курляндской” не по уставу расстегнувший воротничок и принявшийся с привлечением столовых приборов громогласно разъяснять диспозицию коронного боя в одной из арабо-израильских войн (крепыш служил у египтян советником): “Вот отсюда, не, ты смотри внимательно, отсюда их танки шли, “Меркавы”, ясно?.. (солонка перемещается, сминая скатерть) а вот тут, за горкой, я ПТУРСы (очередная стопочка, снова полная) и поставил, понимаешь?.. Одним залпом (залпом опрокидывается “Курланд”) накрыли, одним!..”

На стратегической позиции, за короткой перекладиной “Г”, засел наемный тамада: по блату приглашенный Юркой из Драмы выходящий в тираж актер основного состава, похожий на Ильича, каким его рисовали в детских советских книжках, – простоватого и прищуренного. Ильич упорно пытался привлечь нашу молодежную фракцию то к конкурсам, то к игре в фанты, мы вяло отбивались, а потом, в перерыве, доходчиво объяснили ему, что пускай он не трогает нас, мы – его, всем лучше будет. На удивление, он сразу все понял и после этого даже проникся к нам симпатией: по сей день, встречая меня в переулках Старушки, здоровается с артистическим, но искренним энтузиазмом.

Из общего чавканья, бульканья и галдежа мы приспособились сбегать на перекур под грибок на игровой площадке. Наши перекуры, по мере возрастания градуса ихнего веселья, все учащались и удлиннялись, из серых кочек песочницы торчало все больше разномастных бычков, девушка из числа подруг невесты стрельнула у меня сигарету, я обнаружил, что как раз добил последнюю “элэмину”, и стряс с жениха сразу две – знакомой мне только вприглядку и очень дорогой марки Sobranije. Несмотря на дороговизну, “Собрание” оказалось пресной дрянью, на чем мы с девушкой – Верой, Вероникой – вполне сошлись. Довольно высокая, темноволосая, коротко стриженая, она необычно курила: в ладонь…

За кончик фильтра я беру прикуренную сигарету из ее подсвеченной огоньком ладони. Она вынимает свою изо рта – дым, замерев на секунду бледно-жемчужным узором в сиреневом свете заоконного фонаря, без остатка пропадает в комнатных сумерках.

– Ну и как тебе Шнур? – Я ставлю пепельницу на одеяло.

– А ты знаешь, на удивление милый дядька! Вполне интеллигентный на самом деле. Даже до странности. Ты в курсе, например, что он в духовной семинарии учился когда-то?

– Че, серьезно? Под сдавленное моторно-покрышечное бормотание на потолок косо выползает отсвет фар. Далеко-далеко приоткрывается и захлопывается заполошное техно.

– Ну. А на прессухе в Депилсе между делом какого-то древнего то ли грека, то ли римлянина помянул…

Не то Плутарха, не то Геродота… Причем, кажется, даже не выпендривался.

Шнурова, личного врага московского мэра Лужкова, она целую неделю возила по клубам двух третей Прибалтики (в Эстонию его опять не пустили). Она работает не в собственно гастрольном шоу-бизе – в фирме, отвечающей за техническую часть: сцена, звукотехника, свет, пироэффекты.

– Что там за история была с НБП?

– Да бред. Свихнулось наше гэбье на нацболах… Представляешь, пришлось ему объясниловку надиктовать, что он никогда в Национал-большевистской партии не состоял. Дата, подпись. Специально для Полиции безопасности.

– А что, его иначе в Латвию бы не пустили?

– А до последнего момента ясности и не было никакой. У нас все на ушах стояли, думали уже, все сорвется…

Вообще признаюсь в страшном: я не очень люблю слушать, как она рассказывает про свою работу. При том что она любит про нее рассказывать, что ей нравится ее работа, при том что сплошь и рядом ее истории про российских (и не только – но в основном российских) звезд презабавны, а то и не по-доброму поучительны… Я не знаю, почему, несмотря на все это, иногда от ее рассказов веет на меня смертной чугунной тоской.

Я знаю, что, наверное, неправ, что нельзя циклиться исключительно на себе и собственных интересах: профессиональных и личных. Я, конечно, никогда не подам при ней вида… Но – ничего не могу с собой поделать…

В порыве тайного раскаяния нахожу под одеялом ее левую руку, маленькую мягкую руку с коротко остриженными ногтями, принимаюсь подушечкой пальца пересчитывать костяшки и впадинки между ними. Я не смотрю на нее, но знаю, что она сейчас косится на меня и, надеюсь, чуть улыбается этой своей – одними почти глазами – улыбкой. В аморфных, из приблизительных силуэтов наскоро составленных потемках живут угольки, домашняя моя звездная система, три индикатора power разного цвета и яркости: большой зеленый – телевизора, маленький красный – видака и совсем жалкий оранжевый – невыключенного монитора при отрубленном процессоре. За кварталы, километры, государственные границы отсюда заходится потерянная сирена.

– А я с забавным парнем сегодня познакомилась, – чуть провоцирующе говорит она.

– Парнем? – покорно поддаюсь на провокацию.

– Ага. В “Кугитисе”.

– Ну-ка, ну-ка…

– Не, ну зашли мы с Нинкой, как обычно, перекусить. Он подсел, начал с ходу клеиться. Откровенно, но, скажу тебе, умело. Более того, артистически. Даже и не пошлешь…

– Все интереснее и интереснее, – придерживая пепелку, чтоб не перевернуть, поворачиваюсь к ней. – И чем же он был забавен?

– Заливал классно. Не, правда, заслушаешься. И вообще… – косится на меня, – такой мачо. Арийский красавец. Блондин. При этом, приколи, грузин.

– Чего?

– Ну. Причем, по-моему, он не врал. Или если врал, то талантливо. Про грузино-абхазскую войну рассказывал. Я сразу тебя вспомнила…

– Значит, все-таки вспомнила…

Глядя в потолок, ухмыляется:

– Точнее, даже раньше вспомнила. Куртка у него была, как у тебя. Экстремальная… А зовут, знаешь, как? Коба. Нинка думала, что это кличка, так он почти обиделся. Это у Сталина, говорит, кличка, а у меня – имя.

– Он сказал, его так зовут?

– Да… А что?

– Да нет, – медленно отваливаюсь на спину, – ничего… Как он выглядел?

– А чего это ты так заволновался?.. Хорошо выглядел. Лет, наверное, под тридцать, такой крупненький. Высокий, бицепсы, полный порядок. И я говорю, блондин. Нибелунг такой…

– Чего – и номерок оставил?

– Извини, Дэн… Вот тут мы с Нинкой стормозили. Ты не обижайся. Сами простить себе не можем…

– Бошо, шэни дэда ватире, гижи хар?.. Дацхнарди, мамадзагло!

По уху прилетает чувствительно: маскировочная сеть, наброшенная на двор (бумажная, ничуть вчерашней грозой не размоченная трава, мясистые мандариновые и магнолиевые листья, щербатые плитки дорожки, радужный султанчик из вечно сифонящего крана, старенький седой Чапа на подстилке) протекающим сквозь резные акации солнцем, выцветает на секунду, становясь из желто-зеленой бело-серой.

– У-уймись, брюсли хренов!

На сей раз он ограничивается щелбаном и выставленной раскрытой ладонью; я азартно молочу по ней, имитируя только что зацененное: завораживающе-смертоносное, красочно-неуловимое. Я посмотрел свой первый кунфуюшник с Брюсом: “Яростный кулак”. Недруги из японской школы “Бусидо” ложатся веером, злой русский чемпион Максим Петрофф скалит квадратные зубы под уланскими усами. Это вообще мой первый видИк – и первый видАк тоже: нехилый черный ящик с золотыми буковками Philips на фасаде… По-брюсовски подвываю диким котом и пытаюсь подпрыгнуть, выбрасывая ногу. Шлепаюсь на задницу. Почему-то нытьем отзывается залепленная пластырем коленка – ссадил вчера, ныряя с осклизлого, заплесневело-бородавчатого, как порченый колбасный батон, волнолома.

– Ну чего, все?

Челидзе. Это его – их – фамилия. Не наше “ч” – другое: с взрывным горским цоканьем. Есть у них такие “ч”, “ц”, “х” – выстреливаемые с прижатого к верхнему небу, зубам, нижнему небу напряженного языка. Приезжим, демонстрируя неприступность грузинской фонетики, предлагают обычно повторить фразу “лягушка квакает в пруду” – “бахахи цхалщи хихинебс”, со всеми положенными щелчками и гортанностями. Приезжие ломаются и впечатляются. Я ловлю лягушку без труда. Говорят, у меня даже бойкий лечхумский (у Челидзе позаимствованный) акцент. Это льготная подпитка для чувства собственного превосходства: на местных можно смотреть свысока, с позиции цивильного северного пришельца, на безъязыких приезжих, усеивающих потными тушками галечный пляж, поглядывать с презрением аборигена. Но это позже. Пока меня такие материи не колышут. Мне девять лет. Я захвачен Брюсом Ли.

– Коба, а где он с тигром дерется, у тебя тоже кино есть?

– С тигром – это не он, – опровергает авторитетно. – Это Брюслай. Сын его, понял?

Он длинный для своих четырнадцати, Коба, кадыкастый, тощий, но жилистый (очень сильный: десяток метров от калитки до дома на руках – не проблема), всегда прямой и чуть откинутый назад – осанка жокея на выездке. В нем уже есть небрежный и необидно-высокомерный аристократизм, отличающий породистых кавказцев. Он уже любит цветастые гавайки с косым раскидистым воротом. Он уже ходит на дискотеки и нравится девочкам – но это меня тоже пока не волнует.

– Коба, мы купаться пойдем?

– Обед сейчас будет. Вечером пойдем.

– А ты маску мне дашь? Ну пожалста… …Наши деды воевали вместе – рубились с мессерами еще на «ишаках», потом на «ЯКах»… Антон закончил войну майором и женился на моей бабушке. Рубена сбили в сорок третьем. Он попал в лагерь – маленький, на баварском юге фатерлянда, – полгода лудил солдатские миски, потом бежал: через подкоп вылезли сорок семь человек, сорока двух переловили и расстреляли. Рубен пробрался через Австрию в Италию, прибился там к партизанам, стал – отменные глазомер с реакцией – пулеметчиком, потом – уже во Франции – воевал вместе с маки… Первую несоветскую медаль вручал ему – в общем строю наградников – лично де Голль. В сорок пятом французы и итальянцы дали Рубену по ордену. В сорок шестом он вернулся в Союз. Посадили сразу. Выпустили через год: какого-то чина из гэбухи удалось результативно подмазать… Дед Антон встретил деда Рубена в семьдесят седьмом; точнее, это Рубен его встретил – нашел.

Когда родился я, Каманины с Челидзе уже дружили семьями – и сызмальства меня с Андрюхой каждое лето сажали на рейсовую “тушку”, сорок пять руб. билет, а дядя Анзор, сын Рубена, большой человек, тучный и удивительно подвижный начальник стройтреста, подбирал нас в копошении адлерского аэропорта и на дребезжащей черной “двадцатьчетверке” (шоферов всегда почему-то звали Вовик или Владик) вез через еще не пограничную речку Псоу в Гагры. Слева от шоссе дыбился горный задник, справа бликовала темно-синяя акватория, на въезде в город трещала пергаментными лопастями шеренга волосатых пальм, за ними ныряла в зелень розовая сталинско-курортная колоннада знаменитого гагринского парка (беседки, зеленые бамбуковые удочки, прорежающие их коленчатую густоту прудики с воткнутыми в ил розовыми – в тон колоннаде – флажками фламинго), за ней отползал к пляжу похожий на дешевенький мафон кинотеатр, дальше – крутой разворот возле пропыленного двухэтажного универмага – переполошенно кудахчут протянутые вдоль улочки клети-курятники, – и калитка Старого Дома. Два с половиной месяца влажно обжаривающего солнца, щекочущей кожу морской соли, упрямой пляжной гальки, маслянисто-манящего чебуречного духа по дороге к морю и ленивой картежной перебранки над ухом…

Я не уверен, что Коба успел так уж сильно на меня повлиять: да, я, в сущности, держал его за брата, старшего, практически равноправного с Андрюхой (который в мои сознательные годы в Гагры летал уже ненадолго, на пару недель от силы – уже начались его спортлагеря, его сборы и чемпионаты), – но дело ограничивалось все-таки летними, каникулярными, месяцами, и Коба все-таки был меня сильно старше, и у него были свои друзья, у него были девочки, и девушки, и девицы, а я, зеленый вполне, оказывался частенько попросту обузой для их плейбойской компашки… И все-таки чем-то очень важным он цепанул меня тогда, Коба, – наверное, этой вот всегдашней благожелательной готовностью к активному, реактивному совместному веселью – и одновременно спокойным, сдержанно-сдерживающим ощущением личностной дистанции, которую – без его позволения – не стоит пытаться преодолеть. По крайней мере, когда я, годы спустя, в книжке Акунина встретил рассуждения про ЧСД – Чувство Собственного Достоинства, – именно Коба вспомнился мне с ходу.

И еще эти дни, недели, месяцы: тугоплавкие кванты райского субтропического времени. Это тотальное ощущение безмятежности. Это обволакивающее, сразу у берега уже глубокое море, после которого я хренову тучу лет приучал себя к зябкому мелкому Рижскому заливу (не приучил). Эта, отбивающая вообще всякий чувственный отклик на плоский балтийский (среднерусский тож) пейзаж, гамма панорам, рельефов, цветов и запахов (она вернулась ко мне, лишь когда я уже по собственному почину добрался до Италии с Испанией).

Все кончилось в девяносто втором.

Оказывается, случается дистанция в несколько лет не только между фактом и его аналитической оценкой, но и между событием и чрезвычайно гулким этого события эмоциональным эхом. Тогда – тогда я, в общем, ничего не испытывал. Даже когда курортная жизнь вдруг пересохла в четыре-пять дней – пляжи вымерли, кафе и магазины закрылись, исчезли с уличного угла армянин Ашот и его лоток с раскаленным песком, в котором доходил до склеивающей челюсти сладостной густоты кофе по-турецки. Даже когда на свободную галечную полосу стали громогласными прайдами выбредать чернявые ребята в хаки – хаки они скидывали, АКМы с рожками, “афганским” манером по два примотанными изолентой (меньше тратить времени на перезарядку), кидали поверх и шли купаться в обезлюдевшем море. Даже когда по улице мимо меня проехал грузовик с ранеными – кто-то, монотонно воющий, не различался в плотной угрюмой гурьбе, зато молчащего и лежащего видно было прекрасно: он лежал на дощатом дне ЗИЛовского кузова, и ноги у него заканчивались чуть выше колен сизо-багровыми султанами неумело намотанных бинтов…

Все равно это было как-то мимо меня. По касательной. Только года три-четыре спустя меня догнал жутковатый гипнотизм, черная ворожба происходившего: когда на твоих глазах из ничего, абсолютно ниоткуда стремительно завязывается, набухает и лопается огромный гнойник войны…

(…Тетя Нунука кричит на Кобу. Челюсть у Кобы выпячена, темный неровный ежик топорщится. Он тоже в хаки. Тоже с АКМом. Тетя Нунука кричит на него, но смотрит почему-то на дядю Анзора. И Коба смотрит на дядю Анзора. А дядя Анзор не смотрит на них. Он смотрит в сторону и молчит. Вечер темнеет, уплотняется – электричество уже отрубили. Пробные запилы цикад. Мне тринадцать.)

Недобрая ирония совпадений: Новый Дом Челидзе доделали как раз к лету девяносто второго. Хотя границу между личным и государственным у начальника грузинского стройтреста не взялся бы указывать и ОБХСС – тамошний, во всяком случае, не брался.) Но вот как-то все тянулось годами, тянулось… Новый Дом располагался выше – уже не на прибрежной ленте, на взмывающем склоне: ершики кипарисов на уровне балкона, синее полотно бухты внизу… Одна комната была отведена под книги: вся “Библиотека приключений”, вся “Библиотека фантастики”, – из них я не вылезал… А в “Библиотеку всемирной литературы” (тоже – всю) залезть уже не успел.

(…Ты знаешь, почти изумленно говорит отец, положив телефонную трубку, Анзор сказал, что жальче всего ему почему-то бочонка пива датского, пятилитрового. Какой бочонок, не понимает мать. В подвале стоял, подаю я голос. Они его все хотели открыть и так и не успели.)

Меня дядя Анзор отвез в Адлер и впихнул в поезд (самолетных билетов не было: драпали последние туристы и первые беженцы). Через две недели штурмовали Гагры. За день до штурма Анзор успел вывезти в Тбилиси семью…

“…Привет. Цивилизация все же проникла и в Абхазию. По крайней мере, в Сухуми есть Интернет и даже продуктовые магазины, работающие до 21.00. А в твоих любимых Гаграх сейчас отвратительно. Все гнилое и развалившееся, на пляже – скотобойня. Тазики с кишками и бычьи головы, воткнутые между прутьями забора. И мрачные мужики с ножами… Да, и, кажется, единственное, что действительно умеют делать абхазы – это кофе. Как у тебя дела?”. Емелю мне тиснула прошлым летом Таня, фотокор из московского “ЕЖа” (мы познакомились в Берлине). И фотки – результат недельных абхазских брожений – замылила тоже: помянутая бойня… остатки обезьяньей популяции, зырящие сквозь прутья остатков сухумского питомника… медитативно-монументальная корова в контексте облезлой маринистики пицундских санаторных мозаик…

Гагринскую колоннаду я сам ухватил как-то глазом – теленовости… Рядом ворочался изгвазданный бэтээр, хиляли мачо-автоматчики с закатанными рукавами и в солнечных очках. Колоннада была облупившаяся и обугленная сбоку.

Дом Челидзе (рассказывал отец) тоже сгорел наполовину. Но оставшуюся половину восемь лет никто не заселял: Анзора помнили и, помня, уважали. И только когда – три года назад – он умер (сердце), сразу, через два дня, в дом въехала абхазская семья.

А Коба все-таки ушел тогда добровольцем. При втором штурме Сухуми его ранили в руку, потом он оказался в какой-то бригаде коммандос, “Белые волки”: они устраивали в уже отторгнутой Абхазии диверсии, шарили по тылам.

Кобу убили в девяносто седьмом, в очередном рейде. Сказали – снайпер. Пуля в голову.

5

Одна моя знакомая журналистка угодила по профессиональной надобности на некое местное экономическое сборище, посвященное проблемам недвижимости. Там к ней в руки попал красивый каталог с фотопортретами продаваемых домов и угодий – и с указанием, естественно, цен. Все Латвия да Латвия, Рига, Юрмала, Саулкрасты… И вдруг – какая-то Спания. Так и написано, кириллицей. Че за Спания, рассказывала знакомая, смотрю на цифры – не впечатляет, судя по всему, недорогое какое-то захолустье… Может, место какое-то в провинции, в Латгалии какая-нибудь дыра – там все, говорят, дешевле?.. А потом присмотрелась – и поняла, что это за Спания такая.

А это, натурально, Испания. Которая по-латышски Spanija – просто переводчики попались знающие. И выходит, что в этой самой Спании козырная такая вилла – самое из всего спанского в каталоге дорогое, с земельным участком, с видом на Средиземное море (да не просто с видом, а на оконечности вдающегося в лазурную акваторию скалистого мыса), – так вот, вилла эта стоит в полтора раза МЕНЬШЕ, чем приличный новенький коттеджик в юрмальской дюнной зоне. И в целом цены на недвижимость в Испании, экономически динамичной и туристически архивостребованной стране Евросоюза с исключительными географическими и климатическими данными, раза в два ниже, чем в глухой, нищей, серой, плоской, мокрой, холодной, на хрен никому не нужной дыре на постсоветских задворках континента.

За последние пару лет на латвийском рынке недвижимости произошел взрывной рост цен. Практически одномоментно они выросли раза в два-три как минимум. Цены на дома в Юрмале меряются лимонами – латов. Да чего там: цены в панельных серийных курятниках позднесовдеповской, на живую нитку, постройки в каком-нибудь Пурчике или Плевках – и те подбираются к полусотне тысяч. При этом иммиграции в Латвию никакой – вообще – нет. Отсюда только уезжают, и население исправно сокращается. А это значит что? Правильно, что цены скакнули из-за резкого повышения внутреннего спроса. А это, в свою очередь, говорит о чем? Ага, о резком – мгновенном и во много раз – повышении покупательной способности этого самого сокращающегося населения.

В моей непрестижной по сравнению с другими городскими районами Иманте непосредственно сейчас начинается строительство трех двадцатидвухэтажных жилых высоток. На ближайшее будущее намечено возведение еще пяти семнадцатиэтажных. И квадратный метр в них стоит около семисот евро.

Хрен с ней, с недвижимостью. Число ангарных размеров маркетов с правдивыми приставками гипер-, макси-, мега-, архи – (о заурядном супер – не говоря) возрастает если не в геометрической, то уж в арифметической прогрессии точно. Сумасшедший рост торговых площадей, а значит, той самой покупательной способности. Я у себя на окраине, на стоянке возле дома, самые новые модели понтовейших иномарок встречаю раньше, чем в автомобильных каталогах… Ловили с Джефом как-то мотор – а едут сплошные “учебки”: одна, вторая, третья. Гон у них сегодня, что ли, поразился Джеф. Не сегодня – по жизни. Все получают права. По количеству личного автотранспорта Рига ставит рекорд за рекордом, что пресса и констатирует с выражением сдержанного восторга…

Я об этом могу долго – суть в том, что все к одному: у населения моей страны (сформулируем точнее: страны, где я живу) вдруг стало ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ МНОГО ДЕНЕГ.

При этом. Согласно совсем свежему подсчету, у половины работающих зарплата (а она является основным или единственным источником дохода, в свою очередь, для половины жителей Латвии) не превышает прожиточного минимума. Большинство объективных экономических и демографических показателей страны – в полной жопе. Даже хуже, чем у соседок – Эстонии с Литвой. Промышленность полудохлая. Сельское хозяйство не обеспечивает даже внутренний рынок. Полезных ископаемых – ноль (воды нет, растительности нет, населена роботами). Транзит – нефтяной, газовый, – и тот сокращается…

А теперь объясните мне, дебилу, что, собственно, происходит?

Как это бывает – бум рынка недвижимости при ничтожном уровне жизни? Лавинообразный рост потребления – при стабильном отсутствии производства?

Спрашиваю у знакомого, экономического журналиста из “Коммерсанта Baltic”. А, недвижимость, говорит. Это потому, что стали сейчас, старичок, очень много кредитовать. Ипотека, говорит. Ну допустим, говорю. Но ведь кредит – это то, что рассчитано на отдачу? А откуда тут может быть отдача? Ты мне объясняешь механизм роста цен на ту же недвижимость, а я тебя, старичок, спрашиваю о причине – откуда бабки взялись? Смотрит. Не понимает, о чем я. Хотя экономист из нас двоих он.

Супермаркеты? Это, говорит, инвестиции. Это скандинавы вкачивают. Шведики, финики и иные норвеги. Замечательно. Но они ведь не благотворительностью, они бизнесом занимаются. То есть, вкачивая, тоже рассчитывают на возврат. То есть видят здесь, в нашей, извини еще раз, жопе, перспективный рынок. И вот ты мне скажи – откуда тут взяться перспективному рынку? Снова смотрит. Снова не понимает.

Общался с другими вроде как профессионалами. Мало того, что ни один из них тоже ничего мне внятно не объяснил, – ни один действительно НЕ ПОНЯЛ, отчего и на предмет чего я их пытаю. Ни один из них ВООБЩЕ не усматривает противоречия, которое мне представляется вопиющим. Будь я параноик, я бы решил, что сделался жертвой глобального заговора, в котором участвуют и владельцы иномарок из-под моих окон, и мои визави-экономисты, и хозяева скандинавских корпораций… Но поскольку пока я еще не параноик, а немножко где-то документалист, с “лейкой” и блокнотом, то родилась у меня мысль влезть в это с головой и, может, что-нибудь сделать. Порыться, поговорить с людьми уже на камеру. Тем более что первого мая мы вступаем в Евросоюз.

Говорю Ансису, продюсеру с ЛНТ, – мы с ним делали “Тюльпановых баронов” и неплохо в целом сработались, – давай, есть тема. И – та же картина. Где тема? Ну вот, говорю, гляди. С одной стороны – так. Согласен? Согласен. С другой – ровно наоборот. Согласен? Согласен. Противоречие, говорю, налицо. Что-то тут сильно не так. Согласен? Нет, не согласен. Не видит противоречия. И вообще, говорит: богатеем – и хорошо. А ты, Дэн, странный все-таки человек: если где что-то хорошее видишь, сразу начинаешь в этом подвох искать…

Поваландались-поваландались, не добазарились ни о чем. Разошлись. Так вот теперь и не знаю: то ли я с ума схожу, то ли все окружающие в кретинизм впадают.

Пошел Джефу поплакаться. Сели внизу у него – в “петитовском” кафеюшнике. У Джефа своя парка. У него накануне вручили “Оскары”. Одиннадцать штук, включая “фильм года” и “лучшую режиссуру года”, к Джефову возмущению, дали третьему “Властелину Колец”.

(– …Ты понимаешь, Дэн, в чем принципиальная лажа того, что произошло сейчас? Не в том, конечно, что фуфло наградили – и раньше фуфлу “Оскары” давали сплошь и рядом. Но раньше, чтобы урвать кучу статуэток, фуфло должно было соответствовать хотя бы ряду формальных критериев. Хотя бы жанровых. Ну то есть фэнтези, детская сказка, шансов стать лучшим фильмом года не имела априори. Говно полное статуэтку эту получить могло – но у этого говна должна была быть хотя бы амбиция, претензия, сверхидея… Хоть какая! Но “Властелин Колец” – первый фильм-победитель, в котором, кроме коммерции, нет вообще ничего. И самое интересное! Даже его коммерческие суперуспехи – вовсе не следствие какой-то особой его развлекательности! Не того, что В нем – а того, что ВНЕ его. Пиара и только пиара. Ты понимаешь, что происходит? Это же замкнутый цикл получается, порочный круг!.. Перпетуум-мобиле!.. Из пиара получаются сборы, из сборов получается “Оскар”, из “Оскара” получается пиар, а из него опять сборы… И так без конца. А фильм, собственно фильм, к этому всему не имеет ВООБЩЕ НИКАКОГО отношения. Больше того! Фильма-то и нет вовсе! Видеоряд лишен характеристик до такой степени, что по отношению к нему просто не о чем говорить. Нечего оценивать. Есть – компьютерные полигоны, рекламный вал, прокатный бокс-офис, массовая истерия… Фильма – нет. И вот этого я никому не могу объяснить… Мне байку резанули вдвое. Я к Ксюше пошел, к матушке императрице, госпоже главному редактору… Че те, говорит, все не так, че ты все ругаешь? Позитивнее надо быть! Народ на “Властелина Колец” ходит, народу нравится. Ну мало ли фуфло, че ты хочешь от коммерческого продукта? И как мне ей объяснить… и вообще объяснить кому-то… Не потому сборы, что нравится! Не потому, что “коммерческий продукт”! ПРОДУКТА – нет! КИНА – нет! Это пустышка! Фантом!..)