Мурашки.

Рыжие лесные Formica rufa, красногрудые древоточцы Camponotus herculianus, семейства Leptothorax, листорезы вида Atta cephalotes, фараоновы Monitorium pharaonis.

Когда они, рыжими и черными, артериальными и венозными колоннами двигаясь под кожей от кончиков, от подушечек пальцев рук и ног, от точек, где в спиральный водосточный водоворот сворачивается дактилоскопическая галактика, вдоль гулких трубчатых туннелей плюсневых и пястных костей, через транспортные узлы запястий и голеностопов, дорожные развязки локтевых и коленных суставов, по пересеченной местности мышц, добрались до плеч и бедер, и, помедлив, сконцентрировавшись, с четырех сторон по геометрическим диагоналям устремились в точку пересечения, в место встречи, в солнечное сплетение, и соединились, сплавились, аннигилировали, взорвались – концентрически и алчно рванулась вкруг жаркая взрывная волна, чертя, как чертит плоскую версию окружающего мира луч радара, изнутри контуры ее туловища и контуры континентов внутренностей: почки, печень, желудок, поджелудочная, селезенка, мочевой пузырь, тонкий и толстый кишечник, матка, влагалище, сердце… – сердце, выждав одну двадцать пятую мига, торкнулось изнутри в грудину, и диафрагма прогнулась в первый раз, раздвинув шпангоуты ребер и с новеньким хрустом впустив воздух в слипшиеся целлофановые мешки легких, и кровь, подрагивая, с турбинным гулом ввинтилась в плечеголовной ствол, в сонную артерию, вошла в обесточенный мозг, и мозг налился, затрепетал, накалился вольфрамовой нитью, вспыхнул, – она открыла глаза.

Перед глазами была бесконечная, бесконечно далекая арктическая равнина.

Она села рывком.

Жопа мерзла. Она глянула вниз. Осклизлый мрамор. Плита.

Она повела головой вправо, влево. Синюшные сумерки. Взболтанный взвешенный полумрак. В нем растворяются, уходя ровными рядами, идентичные прямоугольники.

Под ней – такой же.

Она потрогала себя. Ее не было. Под стеклянными пальцами бесчувственно пружинила резина. Рука пощупала мягкую прогибающуюся впадинку под горлом. Сползла с треугольных ключиц. Помяла компактную круглую грудь. Осторожно потеребила острые, чуть косящие соски. Стекла по холодным каменным долькам пресса. Дошла до пупка.

Из пупка вырастала прохладная металлическая цепочка.

Пальцы бегло перебрали мелкие звенья. Добежали до увесистой устрично-гладкой луковицы.

Щелк.

Крышка откинулась.

Дробно запрыгали по мрамору, скатываясь на твердый пол, звонкие муляжи аккордов “Рул Британия”.

Воспаленные фосфорические глазки циферблатов уставились зло.

Пять.

На самом большом стрелка вперилась в зенит. На трех младших – в надир. И лишь на самом маленьком – педантично считала секундные деления.

100%

0

0

0

0.10 0.11 0.12

Она защелкнула устрицу и спрыгнула.

Щербинки пола колко ткнулись в узкие ступни. Резиновое тело вдруг неподконтрольно, самовольно раскрутилось жесткими жгутами конечностей, отлилось и затвердело в боевой стойке богомола: стопы под прямым углом, упругая рама ног, несущая правая – коленом вперед, взведенная, готовая к круговому хлесткому удару, левая – далеко назад, опасно скрюченные пальцы разведенных на полметра, развернутых ладонями друг к другу рук крепко сжимают и готовы вытолкнуть навстречу внезапностям невидимый тяжелый продолговатый цилиндр.

0.15 0.16 0.17

Волевым насилием она смяла себя, как неподатливую, с холода, пластилиновую фигурку. Огляделась еще раз. Равнозначные линейные прямоугольники равнозначно разлинеили пространство. Нет разницы между “вперед” и “назад”, “право” и “лево”, “запад” и “восток”, “юг” и “север”. Пойди туда – все равно куда. Она пошла все равно куда. В первое подвернувшееся прямо.

Прямоугольники отцеживали пространство в унисон стрелке, цедящей время.

0.21 0.22 0.23

Она шла, и плоская прицельная сетка окружающей нереальности, нарастив критическую массу шлепающих босых шагов, стала расслаиваться на измерения и набухать деталями.

На прямоугольных мраморных столах покоились тела, фрагменты тел, фрагменты фрагментов.

Размеренно и сжато скользя вдоль, она вгляделась. Куклы. Мертвые куклы. Целиком. Частями.

Небрежно обточенные носатые овалы деревянных голов. Нарочито дотошная раскраска человечьих лиц поверх. Волокнистые парики. Прореженная отверстиями фанера конечностей. Витые толстые пружины внутри. Шарниры суставов.

Из туловищ торчат резные металлические ключи.

Грубые бездействующие подобия человеков, человеков, человеков, человеков, человеков… Большой собаки. Огромного черного лакированного дога. Кое-где – она приблизила лицо, навела взгляд на резкость – лак облупился. Фигурный вырез в боку. Тусклая масляно-железная требуха, керамическое подобие сердца со сколотым краем. Дальше. Снова человеки. Два, четыре, шесть, во… Белесый таракан человечьего роста. Перевернут на спину, шесть ног мучительно растопырены, в членистое брюшко вонзен такой же резной ключ.

0.57 0.58 0.59

Звук сзади.

Ее взметнуло вверх, еще в воздухе развернуло, распялило иероглифом – и так она прилипла на двенадцатифутовой высоте: правая нога упирается в кругленькую попку лепного купидончика, левая воткнулась пальцами в незаметную выбоинку в потолке, левая рука захватила влажное удавье тело холодной, обросшей, будто корабельное днище, невнятным колючим мочалом трубы. Правая сжалась в маленький граненый кулак.

0.60 0.61 0.62

Крыса. Крыса-уборщик.

Серая тушка шелестела между столов. Две симметричные щетки усиков мели пол. Оснащенный пышной кисточкой голый хвост наводил блеск.

Она сложила распорки конечностей и неслышно приземлилась прямо за крысой-уборщиком. Взяла. Существо издало протестующий стрекот. Она повертела. Сквозь застекленное оконце в спинке видно было деловитое паучье шевеление крохотных, филигранной часовой работы, шестеренок. Микрочип. ПРИОБЩИТЬ? НЕТ. Она отбросила крысу и двинулась дальше.

В 1.32 она увидела дверь. В 1.43 она достигла двери. Дверь была заперта.

Кратким ударом основания ладони чуть выше латунного замка она выбила створку. Втекла. Короткий черный коридор. Еще две двери. Из-под левой – полоска света. Она приблизилась. Мягко упала на одну руку. Слабый ток воздуха. Она втянула струйку ноздрями. Пахло пылью и человеком. Живым. Человек: кислый старческий пот… табак… алкоголь… Джин. Она оттолкнулась и стала вертикально. Человек – непонятно – опасно.

Направо. Правая дверь подалась легко. Петли смазаны.

В помещении восемнадцать футов на двадцать – темнота, разжиженная вкрадчивой подсветкой. Источники: банка за стеклом плоского большого шкафа, колба на одном столе, двухфутовый макет чайного клипера – на другом. В банке – светящийся гриб, навроде чайного, толстый бахромчатый блин, колышащийся в мутной матовой жидкости. В колбе – копошение огоньков. Светлячки! Беспрестанно шевелящаяся живая масса – вспухает сама из себя, как пенная шапка над туркой кавы, вдруг застывает, всплескивает, опадая внутрь себя же, обваливаясь, – и в открывшемся мгновенном просвете виден скрюченный скелетик мелкого млекопитающего.

Она передернулась.

На мачтах, реях, такелаже клипера дрожат огоньки Святого Эльма.

Одинаковое мертвенное свечение через равные промежутки времени прерывается синхронной судорожной вспышкой спектрально-чистых цветов: гриб расплескивает ярко-лимонные сполохи, светлячки взрываются густо-лиловым, корабельные мачты испускают сочно-зеленый. В следующий раз комбинация меняется.

Во вспышках детально проступает обстановка: кафельные стены, стеклянные шкафы, операционный стол посреди (на нем колба), письменный, слоноподобный, на резных тяжких тумбах, – в углу (на нем клипер), из-за письменного надменно выглядывает кожаное кресло. По стенам – анатомические плакаты с телесами в разрезе. На одной стене – прямо поверх кафеля – велеречивая вязь мохнатого афганского ковра. Гашишный орнамент рассекает никелированная сталь уважительно развешанных хирургических инструментов. Ланцеты. Скальпели. Пинцеты. Зажимы. Долота.

Пилы. Пилки. Щипцы. Шприцы.

Дверь – одна. Других нет. Тупик.

Она нарушила свое внимательное оцепенение, бесцельно прошлась по операционной (прозекторской?). Замерла перед ковром. Сняла ланцет – крупный, опасный. Тронула пальцем заточку. Бритва.

Повинуясь нежданному импульсу, она провела лезвием по ладони. Поперек.

Тончайшая бордовая нить помедлила; исторгла длинную тугую каплю, которая тут же сбежала расходящейся струйкой к локтю. Луковица встревоженно звякнула. Стрелка старшего циферблата сместилась со 100 на 98. Она протяжно слизнула кровь (во рту отдалось железом). ПРИОБЩИТЬ? ДА. Спрятала ланцет в кулаке – обратным хватом, лезвием к себе.

98%

01

0

0

2.32

Скользнула в коридор.

В дверь напротив.

Стремительно вращаясь танцующим смерчем – нож наизготовку у лица, – она прочертила просторный, ярко и желто освещенный холл. На полусогнутой ноге – вторая подтянута к груди, жало ланцета вибрирует – вмерзла в угол, разом охватив весь – девяносто градусов – видимый сектор.

Вот он, человек. Один. За темного дерева конторкой. На конторке. Спит, уткнув залысую голову в сгиб локтя. Всхрапывает. На вытертых суконных рукавах лежат седые бакенбарды. За ним – ряды вешалок. Гардероб. На вешалках… – она глянула, не поняла, метнулась взглядом обратно к гардеробщику: спит, не притворяется, метнулась обратно, – … на вешалках… одежда. Очень много одежды. Глухой темный макинтош. Соболья шуба с оторочкой из горностая. Изысканный камзол, синий бархат, золотые позументы, тут же шляпа с пером, алая перевязь, тусклая шпага. Космический скафандр, тонированный гермошлем опущен, маркировка NC235-H и звездно-полосатый флажок на груди слева. Полный рыцарский доспех, дырчатое забрало, острая птичья грудь кирасы. Гидрокостюм, рядом оранжевый баллон акваланга, черный загубник, ласты, маска. Пустая человеческая оболочка, полупрозрачная с синеватыми венозными прожилками, бритым черепом и густой растительностью в паху, смазанные черты лица, от кадыка до промежности – распахнутая молния.

ПРИОБЩИТЬ? ДА.

Она, не выпуская из поля зрения гардеробщика (тот, не пробудившись, протяжно всхлипнул и поскреб бакенбарды), сделала одиннадцать шагов, сняла с вешалки макинтош. Набросила. Застегнулась. Полы чуть волочились. Она сделала еще три шага, встала над спящим. УСТРАНИТЬ? НЕТ.

В дальнем углу был выход на улицу.

Она вышла, подняв высокий ворот.

На улице стоял туман, тяжелый, душный, влажный – мокрая вата. Звуки вязли в нем и, заблудившись, выпадали на булыжную мостовую в неожиданных и неположенных местах. Она огляделась: видимость была футов пятнадцать-шестнадцать. Медленно пошла, держась вспотевшей кирпичной стены. Из решеток сливов поднималась и впитывалась в туман испарина. Газовые фонари тлели вдоль бульвара, промасленная апликация нимба вздрагивала над каждым. Вывалился из мокрой ваты (она вжалась в кирпич), прогрохотал мимо кэб. Тягловый паровой циклоп лязгал копытами, ходили поршни. У кэбби было лицо равнодушной совы.

У стены сидел безногий нищий. Торчали клочковатые бакенбарды. Шляпа – широкополая, смятая – лежала перед ним, медяки поблескивали на дне. ПРИОБЩИТЬ? ДА. Она, не останавливаясь, нагнулась, подцепила шляпу, опрокинула себе на голову. Монеты осыпались по плечам. Не глядя, она взяла из воздуха две. Дошла до перекрестка.

В прорехах тумана над ней нависал, протыкая низкое волглое небо, Биг-Бен. Прозрачная водонапорная башня. Видно было, как по толстым извилистым трубам циркулирует разноцветная жидкость: ярко-лимонная, густо-лиловая, сочно-зеленая. Наверху, в коробе с циферблатами на все стороны света, пульсировал, разгоняя жидкость, четырехкамерный ком гигантского сердца. Отмечая каждое его сокращение, единственная стрелка часов перемещалась на одно деление.

Она щелкнула устрицей. Сверила.

4.45 4.46 4.47

– Сенсация! – мальчишка в клетчатом кепи выпорхнул из туманных складок. – Жуткая тайна предместий! Очередная жертва Джека-Потрошителя! Еще одна проститутка нечеловечески зарезана сегодня ночью!

Она протянула мальчишке одну из двух монет – маленький неровный никель с профилем королевы Виктории. Развернула набрякшие, отказывающиеся похрустывать страницы “Таймс”. ГОЛОВА ОТРЕЗАНА! – прыгнул в глаза крупно набранный шрифт, боргес на шпонах. Тут же – фото отрезанной головы.

Голова была – ее.

Она пролистала страницы. ГОЛОВНОЙ КОРАБЛЬ ФЛОТА ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА ПОКИНУЛ СКАПА-ФЛОУ. Адмирал в фуражке курит гнутый “Петерсон”. Адмирал – она сама. ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА ВЗЫВАЕТ К СОВЕСТИ ЛОНДОНЦЕВ. На трибуне – мэр в сюртуке с простертой дланью. Тоже она. Еще она. И еще. И еще.

ПРИОБЩИТЬ? НЕТ.

Она скомкала “Таймс” (казалось – меж пальцев протечет вода, как из сжимаемой губки). Отшвырнула. Пересекла площадь. Невидимые псевдоголуби-мутанты скрежетали жвалами, аплодировали кожистыми крыльями, вспархивая у нее из-под ног. Мелькнул рубиновый глаз, оторочка треугольных шипов. Потом в аплодисменты крыльев вплелось цоканье. Слепой. Белая трость. Неопрятные бакенбарды. Круглые розовые очки. ПРИОБЩИТЬ? ДА. Походя она сняла очки двумя пальцами. Слепой зацокал отчаянно, закружился на месте, хватая туман руками в беспалых вязаных перчатках. Она удалялась. Очки понравились ей. Мир в них изменился разом и весь.

Гадальный автомат нашелся на углу Паддингтон-роуд и Бейкер-стрит (она прочитала таблички, зябко кутаясь в макинтош: казалось, кто-то наглый все равно лезет – под – холодными липкими руками). Она кинула вторую монетку – серебристый дайм – в прорезь, дернула на себя эбонитовую рукоять рычага. В счетной кармической машине Бэббиджа что-то крякнуло, из патрубков толчками повалили сизые выхлопы, колесики в бесчисленных окошках бешено завращались с истошным звоном, мельтеша латинскими, кириллическими, греческими, еврейскими литерами, иероглифами, клинописью, пиктографией, слоговым письмом кана, арабскими крючками. Она переступила с одной босой ледяной грязной ноги на другую, ожидая приговора Судьбы. Литеры, щелкая, поочередно застывали в окошках. СНЯВШИ ГОЛОВУ, ПО ВОЛОСАМ НЕ ПЛАЧУТ. Она потопталась еще.

5.51 5.52 5.53 секунды. Потыкала в клавишу “возврат”. Стукнула машину Бэббиджа кулаком в кожух. Машина вдруг запыхтела вновь, отрыгнула дымный сгусток, истерически завертела колесиками. Выбросила: ОДНА ГОЛОВА ХОРОШО, ДВЕ ЛУЧШЕ. Она выругалась незнакомыми, но очень гнусными словами и побрела дальше.

За третьим или четвертым углом (по пути ее кто-то пытался ограбить, она, не глядя, ударила ногой, кто-то – оборванец в дырявом котелке – отлетел и канул в туман) полыхала афиша синематографа. Ламповое табло в полтора этажа предлагало скучающим лондонцам две фильмы: ГОЛОВА ПРОФЕССОРА ДОУЭЛЯ и ПРИНЕСИТЕ МНЕ ГОЛОВУ АЛЬФРЕДО ГАРСИА.

Еще три угла спустя (она теперь поворачивала не раздумывая, лишь молчаливый курсограф внутри отмечал смену румбов) стоял, широко расставив ноги в шнурованных ботинках, заложив руки за спину и выпятив подбородок, полисмен. “Смит-энд-Вессон” оттягивал поясную кобуру свиной кожи.

Он заметил ее и поманил пальцем.

Сжимая в кармане ланцет, она приблизилась.

“Бобби” нагнулся. В нем было не меньше шести футов росту. От него пахло пивными дрожжами.

– ХЛЕБ, – сказал он свистящим значительным шепотом, – ВСЕМУ ГОЛОВА. – Подумал и добавил: – МЭМ.

ПРИОБЩИТЬ? ДА. УСТРАНИТЬ? ДА.

Округлым вежливым движением она рассекла полисмену глотку от уха до уха. Отступила, пропуская падающее (глаза выпучены, но руки так и остались, сплетенные, за спиной, из разреза торопливой волной выходит кровь) тело, мгновенным щипком изъяла из кобуры убитого револьвер “хэнд эджектор”. Сунула оружие в карман, обтерла ланцет о сержантский мундир трупа и быстро пошла, подметая тротуар полами макинтоша.

98%

02

07

03

10.11 10.12 10.13

За углом распахнулась, дохнув химической гнилью смога, Темза.

Она пересекла набережную. В просветах чугунной ограды мазутно лоснилась практически стоячая вода. Временами, трепеща радужными крылышками, оттуда высоко выпрыгивали поросшие коротким жестким волосом шестидюймовые летучие пиявки. Ландан бридж, почти разъеденный туманом, готовился упасть ей на голову. На мост выворачивали редкие локомобили.

Она двинулась вдоль набережной, ведя ладонь по мокрому чугуну перил. Скоро из тумана выступил лежащий посреди реки левиафан. Новейший подводный аэронесущий дредноут ройал нейви “Сын Грома”. Над водой торчали лишь две палубы из восьми. Блестящая бронированная шкура в гусиной коже заклепок. Битум Темзы медленно сминался о кованый форштевень. Редко чадили высокие трубы с грушевидными наростами клапанов – чтобы отводить пар и дым прямо в пучине. Вдруг завыла сирена, заметались прожектора, подъемник с лязгом предъявил из корабельной утробы боевой махолет с имперской короной на борту. Забили крылья. Покатились бурые клубы.

Через квартал моргало: ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ. Раздвинув низкие дверцы, она вошла в салун – паб в модном у жителей метрополии стиле северо-американских колоний. Похожий на октопуса бармен в жилете шевелил за стойкой рыжими щупальцами бакенбард. Она села на высокий очень тяжелый табурет. Кинула у локтя шляпу. На полках стояли джины, виски, ромы. Ярко-лимонные джины, густо-лиловые виски, сочно-зеленые ромы. Бармен, перегнувшись через стойку, обозрел босые перепачканные ледышки (она приветственно пошевелила пальчиками), понимающе подмигнул ей.

– ДЕРЖИ НОГИ В ТЕПЛЕ, – сказал наставительно, – А ГОЛОВУ В ХОЛОДЕ.

Налил, не спрашивая, в толстобокий стакан на три пальца крепчайшего – 146 proof, оттиск на сургучной печати, – рому.

– За счет заведения, – подмигнул еще раз. Она отхлебнула. Было очень пряно, вкусно и жарко. Она утерла уголки глаз костяшкой среднего пальца. Внизу, под макинтошем, звякнула устрица. Щелк. Стрелка старшего циферблата вновь упиралась в 100. Она спрятала, допила ром одним глотком. Пекло взметнулось, поднялось до глаз, заставило миражно заколебаться мир.

– Мне нужен ключ, – сказала она и впервые услышала свой голос.

Бармен сложил непонимающее лицо, изумленно сломал обе рыжие брови.

– Мне нужен ключ, – повторила она. Руки сжались в кулаки. Что-то лопнуло, разлетелось стеклянным фейерверком. Она взглянула. Стакан. Забыла.

Бармен начал разводить руками. Она обхватила в кармане узкой ладошкой большую рукоять “хэнд эджектора”. У бармена в нагрудном патронташе жилета задребезжали фальшивые колокольчики. Он извиняющимся жестом добыл две соединенные шнуром чашечки слоновой кости. Новейшее изобретение мистера Белла, беспроводной телефонный аппарат. Приложил одну чашечку к уху. Что-то выслушал, склонив голову и глядя на нее все более пристально. Спрятал аппарат обратно. Кивнул: следуй. Она последовала.

Бармен распахнул перед и затворил за дверь туалетной комнаты.

Она погладила край фарфорового рукомойника. Отвернула до предела оба медных крана. Сняла очки, опустила к револьверу. Умылась. Потом, оглянувшись, сунула под сильную струю одну грязную ступню, вторую. На стене висело огромное зеркало в бронзовых завитках рамы. Она внимательно осмотрела себя – сверху вниз. Короткая стрижка торчит во все стороны пепельными перьями. Безумные глаза. Ямочка на подбородке. Шея. Макинтош. Протянув руку, она ткнула себя в грудь. Зеркало с нежным скрежетом провернулось. За ним открылся проход. Вели вниз железные ступени винтовой лестницы. Глубоко.

Пространство за пыльной плюшевой занавесью пропитано было сладковатым дурманным запахом. На полосатых убитых матрацах лежали полуголые люди. Мягкие пуховые облачка витали над их головами.

Подсеменил кругленький китаец в грязном халате. Подергивая косичкой, залопотал непонятно. Она выслушала:

– Мне нужен ключ.

Китаец залопотал снова. Она взяла его двумя пальцами за кадык. Китаец захрипел.

– Мне. Нужен. Ключ.

Узкоглазый отчаянно закивал. Болванчик. Она разжала хватку, китаец усеменил за портьеру и сразу же вернулся с кальяном, похожим на песочные часы, большие и сложные, словно для измерения совсем иного времени, и самшитовой шкатулкой. Она коротко повела ладонью – подобострастного азиата смело, – села, скрестив ноги, на пол. Утвердила кальян между колен.

Зажала в зубах мундштук шланга. Распахнула шкатулку.

Там лежали, эмбрионально скрючившись, маленькие сморщенные сушеные ящерки… нет, китайские дракончики. Усики, как у креветок. Она зачерпнула, высыпала горсть в чашку. Подожгла.

Белое прозрачное пламя свернулось и развернулось жадными кольцами.

Родился дым.

Сквозь клекочущую воду она втянула его в себя. Раз. И еще раз.

В голове зашкворчало. Зашипело. Пошел дождь из мириадов невесомых чешуек. Белое прозрачное пламя в чашке сжалось в точку – и ринулось из нее во все стороны. Затопило подвал. Она всем телом ощутила влажный страшный жар. Макинтош промок сразу и целиком, снаружи и изнутри. Она встала, не чувствуя себя. Разодрала набрякший кокон – посыпались пуговицы. Сбросила. Пот тек ручьями, как кровь. Она провела ладонями по бедрам. Ладони скользили.

Ткань реальности от нестерпимого жара коробилась, съеживалась, скукоживалась, трескалась, лопалась, распадалась, опадала. Клочьями. К ногам. Больно жгло стопы. Она покачнулась – и увидела.

Не было подвала. Не было матрацев. Не было одурманенных тел. Не было китайца. Не было портьер, и кальяна, и плюшевой занавеси, и железной винтовой лестницы.

Была грубо-неряшливая аляповатая театральная декорация. Картон. Потеки клея. Папье-маше. Опиумокурильня – намалевана на заднике пьяным художником-халтурщиком. Лежащие на сцене люди – нелюди. Заводные куклы. Небрежно обточенные носатые овалы деревянных голов. Нарочито дотошная раскраска человечьих лиц поверх. Волокнистые парики. Фанера конечностей. Шарниры суставов.

В щелях между неровно поставленными холстами, на которых – бар, Ландан бридж, Биг-Бен, улицы и коридоры, виднелись маленькие, тоже кукольные, настольного калибра, но очень тщательно выполненные модели. Восьмипалубный дредноут “Сын Грома”. Локомобиль. Кэб. Гадальный вычислитель Бэббиджа. Тряпичный расшитый полисмен.

Две или три куклы дергано встали с дощатого пола. Прерывистыми куриными шагами двинулись к ней. Она оскалилась и, размазавшись контурами в сальто, метнула себя навстречу. Выстрелила ногами и руками во все стороны сразу.

Брызнула щепа. Кукол расшвыряло. По доскам катилась, подпрыгивая, срубленная овальная голова.

Шорох!

Разворот.

На перекошенных козлах стояла кукла в кожаном жилете. Рыжая пакля свисала со щек. В руке кукла держала бутыль рому.

Она бросилась.

Кукла сжала бутыль – стекло оказалось вдруг мягким, будто каучук. Сочно-зеленая струя упруго рванулась к ней. Изогнулась, как живая, захлестнула ее в полете, обвила липким хамелеоновым языком. Она упала. Последнее зеленое кольцо легло на горло.

Кукла пружинно подковыляла. Порылась в ошметьях макинтоша. Разогнулась в два щелчка. “Смит-энд-Вессон” целил ей в лоб. Она зажмурилась.

– ДУРНАЯ ГОЛОВА, – проскрипела кукла, – НОГАМ ПОКОЯ НЕ ДАЕТ.

Выстрел.

Кукла нагнулась еще раз над опрокинутым в зеленую лужу – струйки сбежали по бокам – голым телом. Занозистыми тупыми пальцами ухватила устрицу на цепочке. Вырвала. Откинула крышку. Заиграла “Рул Британия”.

ЖИЗНЬ 0%

ОРУЖИЕ 0

ЗАРЯДЫ 0

БОНУСЫ 0

ТАЙМЕР 15.06

– Ну, – хмыкнул за спиной Витек. – Сдох, камикадзе?

– Не без того, – Вадим капитулянтски дистанцировался от залитого изнутри кровью low radiation монитора. Зажмурился. Нажал на глазные яблоки. В глазах зазвенело. – Ну и замороченный уровень…

ЖЕЛАЕТЕ ЗАПУСТИТЬ ПОСЛЕДНЕЕ СОХРАНЕНИЕ? “Нет”.

– Это еще херня, – гыгыкнул Витек. – Я дальше лазил. Там, блин, такой крышеворот – шурупами башню крепить…

ЖЕЛАЕТЕ ВЫЙТИ? “Да”.

– У тебя бальзамчик есть еще?

– По себе поминки? – ржанул Витек. – Гуляй, зомби. За счет заведения, – состроил он гримасу, передразнивая.

Вадиму помстилось: Витек снимает небрежно с верхней барной полки коричневую бутыль “Ригас Бальзамс”, сплющивает ее в здоровенной пятерне – из горлышка выпрыгивает узкий черный рапирный клинок, прикалывает его, как чешуекрылую жертву Набокова, к обшитой шпоном стене. Доигрался…

HEAD CRUSHER III ДЕМОВЕРСИЯ

Миссия 4. ВЕК НЕВИННОСТИ

Уровень 1. ДЖЕК-ПОТРОШИТЕЛЬ

Уровень сложности. 3: ВСЕХ УБЬЮ – ОДНА ОСТАНУСЬ

Время. 15 МИНУТ 6 СЕКУНД

Вадим хряпнул пятьдесят за упокой оцифрованной души рабы сетевой Сары Тафф и, удивленно ощущая гнусную маяту в икроножных мышцах, вылез из теплого полумрака Витькова интернет-подвальчика в пятичасовую пи-эм темень, во встречный аэродинамический поток мерзейшего мокрого снега. Какое же у нас Рождество без мокрого снега?

С Ритой они договорились на полшестого в “Эльдорадо”. Может, звякнуть на трубу? Болен… вирус… лежу дома… не выйдет, на мобилке определитель… Ладно: занят. Срочная работа. Делегация дружественных сантаклаусов из дойчебанка, встреча в аэропорту, фуршет, банкет, минет… Нет. Он свернул за угол – снег загадочным образом продолжил лупить в лицо.

Шеренги дружественных сантаклаусов разных калибров зазывно краснели в лучащихся скидками рождественских витринах по обеим сторонам главной городской улицы Бривибас. Уличная перспектива сходилась на гигантской фигуре центрального, доминантного Санты. Сантаклаусов начальник, дедморозов командир, надувной, пятиметровый, с электрифицированными глазами, скалил блестящие, наверняка острейшие зубы размером в совковую лопату каждый на том самом месте и в той же самой – вождистски вскинутая правая – позе, что десятком лет раньше чугунный Ленин.

Вадим поежился и обнаружил, что куртка промокла. Глинтвейну. Горячего сладкого плохого вина. Выжать поллимона. Сыпануть терпкой гвоздики. Щепоть корицы с кончика ножа. Меду. И крепкого туда, крепкого. Сидеть дома, смотреть в слепое окно, ничего не видеть. Врубить телевизор, вырубить звук. И сидеть. И потягивать. Од-но-му…

Приятно взвинченный, слегка форсированный пипл жизнеутверждающе прочесывал центр, всасывался в зеркальные воронки магазинов и уютные стоки кафе, волок съедобное или подарочное или охотился на него, хлопая дверцами авто, паковал. Синкал позитивно. Бодрящая индустрия свежеим-портированного праздника работала себе.

Сляк-сляк. Вадим снова свернул. Из снегопада выступил лежащий почти посреди тротуара левиафан. Новейший внедорожный дредноут “Джип-стер”. Блестящая хромированная шкура в гусиной коже капелек. Человеческая сгущенка сминалась о трубчатую раму. Редко чадила выхлопная труба. Под давлением запредельных децибел сквозь микронные щели герметичного корпуса просачивались тонкие жесткие струйки гангста рэпа. Перейдя наискось улицу, Вадим выбрел к цветочному ряду вдоль края Верманского парка.

В стеклянных и пластиковых прозрачных светящихся кубах и параллелепипедах, замутненных с фасадов снежными потеками, тропически клубились разноцветные цветы. В джунглях прятались язычки свечей, пережигали влажный воздух в питательную углекислоту. Вадим, поколебавшись, купил метровой длины банальность, шипованную шпагу голландской розовой розы. Туго спеленутый бутон нереально сочного тона не пахнул совершенно. Торговка вытянула шпагу из жестяных ножен вазы, завернула в газету. У тетки было лицо равнодушной совы.

Пидор, сказал Вадим вслед спрыснувшему его жидкой грязью синему обмылку “мазды”.

В снежных прорехах над ним навис, протыкая низкое волглое небо, запакованный в леса национальный символ. Памятник подаренной Свободы. Вместо сидящей на сером каменном фаллосе зеленой бабы с тремя звездочками в руках (ординарная у нас свобода, средненькая, невыдержанная) высилась дощатая уступчатая ацтекская пирамида, драпированная рекламными тентами. RIMI! ТОЛЬКО У НАС!!! ТОЛЬКО СЕЙЧАС!!! ДЕШЕВЛЕ НА 25 %!!! – значилось на Свободе трехаршинным шрифтом. Еще выше – РОЖДЕСТВЕНСКИЙ БИГБУРГЕР в ало-белой дедморозьей шапочке из кетчупа и майонеза провансаль под мондиалистской эмблемой McDonalds. Внизу, на месте отмененного ремонтом почетного караула, прохаживался, широко расставляя ноги в шнурованных ботинках, заложив руки за спину и выпятив подбородок, полицист. Штатный макарон в кобуре искусственной кожи неубедительно венчал убедительную правоохранительную задницу.

Сляк-сляк.

Перед дверью “Эльдорадо” Вадим замедлил ход. Встал. Оглянулся рассеянно. Недонебоскреб отеля “Латвия” – как телетрансляция из штурмуемого Грозного. Ободранный, словно бы прямым огнем танковых пушек, короб со снятыми облицовочными панелями, с вывороченным железобетонным нутром. Отель тоже ремонтировали, и ремонтировали капитально. После реконструкции статусный бастард советского модернизма, согрешившего в третьем поколении с Корбюзье, обещал перевоплотиться в четырехзвездную, презентабельную, евростандартную евронедвижимость, неспособную варварски напужать вылезающих у подножия из “неоплановских” чемоданов отутюженных европенсионеров.