Я невольно пригляделся… потом стал всматриваться специально – хоть и искоса… Шелестящий звон, непрерывное движение – он катал шарики умеючи, даже я чуть не замедитировал…

Когда я понял, в чем дело, – уставился уже на самого «хиппаря», причем почти не скрываясь. Высокий, профиль породистый, лет, поди, под семьдесят… престраннейший сапиенс. Нет, кем-кем, а соотечественником мой сосед не был, и что за обстоятельства могли свести его с Аликом, я не представлял. Хотя где теперь сам Алька – сколько я о нем не слышал?..

Алька пропал года четыре назад. Дела у него давно шли не ахти – экзотическая профессия денег не приносила (безбожно дороги были авиабилеты в Туркмению, спрос на яд падал, серпентарии закрывались, фармацевтика перестраивалась на синтезированные лекарства), он все намыливался свалить далеко и с концами: то в знакомую до каждой кочки Среднюю Азию – водить туристов по змеиным местам, то вообще в Индию с ее королевскими кобрами… Но куда он уехал в итоге, не знал ни я, ни кто-либо из общих знакомых. Вдруг, думаю («по шизе»), этот хрен и впрямь с Аликом где-то пересекался?..

Пока я соображал, как бы пограмотнее, в смысле аглицкого, да повежливее пристать к незнакомому человеку со странным вопросом, человек вдруг порывисто соскочил со скамейки и зашагал в сторону Галатского моста. Я машинально встал и пошел следом, все еще конструируя в голове «икскьюз ми фо сач э стрейндж квесчн, бат»… «Хиппарь» действительно был высок – никак не ниже моих метра восьмидесяти – да еще, как стало видно, имел военную эдакую выправку. Правда, шел какой-то дерганой походкой – делал через каждые десять – двадцать шагов словно зачаточные танцевальные па. А один раз даже невысоко подпрыгнул на месте. На него оглядывались.

И чем дальше я шел за ним, тем яснее мне становилось, что ни черта не буду я догонять этого трехнутого старикана – и не потому, что он, кажется, и точно всерьез трехнутый, а потому что… Я понял, что не хочу ничего узнавать про Алика – и даже вспоминать о нем больше. Я ведь годами о нем не вспоминал – да и сейчас по чистой случайности… И дело не в Алике – просто он принадлежал тому периоду моей жизни, возвращаться к которому не имело смысла. Тем более что это – как я убедился, опять про Варьку думая, – до сих пор небезболезненно… В конце концов, тогда я сделал свой выбор. Сделал сознательно, отдавая себе полный отчет, что совершаю необратимый поступок. Ну вот и не будем об этом.

Но за стариком я все-таки плелся – теперь ради него самого. За несколько дней «эксперимента» у меня успел выработаться охотничий навык: вам нужно странное? Вуаля самое что ни на есть…

Мы шли уже по мосту – сначала по неразводящейся его части, по променаду нижнего яруса, мимо ресторанных столиков, мимо выносных стендиков-витринок с соблазнительно выложенными на льду рыбно-моллюс-ковыми инсталляциями. Зазывалы, как это тут водится, чуть не за руки хватали, пытаясь затащить в очередное заведение, – один, я видел, прикопался к моему «хиппарю»: выгодного, понимаешь, клиента узрел. Дедок, однако, не стал подобно мне вяло качать головой – он остановился и вдруг сам хлопнул этого турка по плечу. Завязался бурный, с жестикуляцией диалог – я не слышал, на каком языке. В ходе него «мой» опять ахнул визави по плечу – да так, что тот пошатнулся. И еще. И опять. И стал наступать на него, вопя что-то, грозящее перекрыть уличный гвалт, норовя снова врезать открытой ладонью. Секунда-другая – турок бесславно ретировался. Дед вроде даже хотел последовать за ним в глубь заведения – но ограничился тем, что поменял местами стулья за соседними пустыми столиками.

Становилось интересно – я продолжал следить за психом из нормального любопытства. Променад кончился, мы – псих, я следом – поднялись на верхний ярус. Здесь вдоль перил расположились шеренгой рыбаки – длинные многоколенные удилища, голые загорелые спины. Четверо сидели прямо на асфальте, вокруг чего-то, мною не видимого, – мой «объект» подошел к ним, нагнулся… отобрал у одного что? – ложку… зачерпнул, кинул в рот, двинул дальше. Едоки пялились ему вслед. Проходя мимо, я увидел сковороду, в ней рыжее, непонятное, вкуснопахнущее.

Сойдя с моста, «объект» сразу свернул влево. Тут, на набережной, обнаружился рыбный рыночек. Под тентами стояли тазики, мимо которых мы неторопливо проследовали друг за дружкой. Для создания проточного эффекта в тазики сунуты были шланги, вода переливалась через края и по специальным канавкам стекала прямо в Золотой Рог. Рядом переминались-перекликались продавцы, валялись на клеенках сточенные до узких полосок разделочные ножи. В тазах чего только не мокло. Пеламида выпростала наружу алые и фиолетовые кольца жабер. Грудой лежали розоватые кальмары. Сиренево-сизым пупырчатым блином растекся осьминог. А заглянув в один таз, я даже слегка оторопел – там, еле помещаясь, свернулась здоровенная рыба-черт: морда поперек себя шире, из зубастой пасти почти целиком состоящая, бугры-шипы-отростки, жуткие белые буркалы… Это вот его такое – кушать? Как бы оно само тебя – не того…

Кстати!.. Я цапнул из рюкзака «Кодак» и запечатлел для европрограммистов людоедскую придонную улыбку.

«Объект» тем временем уже поднимался на холм. Улицы переплетались, переходили в лестницы, и на каждой был базар. Узкие – солнце не проникнет – ущелья меж домов в строительных лесах, на первых этажах – сплошь лавки, торгующие всем, чем угодно, ассортимент разложен прямо на земле: садовые инструменты, пластмассовые корыта, бензопилы, антиквариат, ковры; тут же крошечная будочка сапожника, в которой едва помещается он сам… «Объект» поглядывал на всю эту рыночную экономику вроде бы заинтересованно, совался в двери. Вышел из очередной с приобретением – по-моему, это был строительный уровень: метровая ярко-красная палка, которую он сначала заложил за шею, как коромысло, а потом и вовсе стал стучать по мостовой одним концом на манер трости.

Часа полтора, если не больше, мы прошлялись так, исходив Бейоглу и окрестности; стало смеркаться. Слежка, как ни забавен был «объект», мне надоела (палка, кстати, у него из рук тем временем исчезла). Я совсем уж было решил оставить старичеллу в покое, когда он, не иначе сам умаявшись, приземлился за столик уличной кафешки близ подножия граненого недоскреба.

Кафешка была не бог весть – пластиковые столики под красными клетчатыми скатерками, – но с видом: за перилами, под отвесным бетонным многометровым обрывом cпускалась влево-вниз широкая магистраль, а перед глазами распахивался рассеченный Золотым Рогом город и закат над холмами.

«Объект» взял чай – разумеется, в вазочке; я, варвар, попросил пива, но пива у них не водилось, так что пришлось чаевничать тоже. Впрочем, здешний чай, сколько я ни пробовал (они его тут наливают непременно из самоваров и пьют с кусковым рафинадом), хорош был всегда. Рюмочки-вазочки, правда, совсем несерьезные, граммов хорошо если сто, – так что тянут его будто крепкое: маленькими глотками, медленно и раздумчиво.

Я медленно делал маленькие глотки и раздумывал. По магистрали внизу плотно валили машины, сквозь их шум и клаксоны долетали стоны муэдзина из громкоговорителя на минарете почти затерявшейся в каше крыш небольшой мечети. Закат висел точно над какой-то высоткой на том берегу – странным пунктирным ярко-красным овалом в серых облаках, контурным нимбом. Небо расслоилось: над землей сивая дымка, подколотая дальними минаретами, выше – тающая розовая полоска. Еще выше клочковатые разрозненные облачка тремя параллельными вереницами быстро плыли к Мраморному морю – «с милого севера в сторону южную».

Я старался не смотреть – хватит, в самом деле, – на моего психа (он сидел через два пустых столика), но разок случайно оглянулся – тот был в своем амплуа: так и не сняв очков, разложил на скатерти полдесятка фотоснимков среднего формата и непрестанно, сосредоточенно, двигая одновременно обеими руками, как наперсточник, менял их местами. (… Откуда у него все-таки Аликовы шарики? Или просто похожий узор?.. Да нет – уж больно характерная манера. Ладно – пусть останется загадкой, она всегда интереснее отгадки…)

Наверное, следовало открыть лаптоп, но было лень. Вились вокруг чуждые тюркские фонемы. По Золотому Рогу ползли кораблики. Черными силуэтами чертили в небе редкие чайки. Тускнел закатный нимб.

Происходящее по-прежнему с трудом умещалось в голове – и не проходил восторг: хотя радоваться вроде бы было особенно нечему.

Можно сказать, что всю жизнь я так или иначе пытался воевать с абсурдом. Развитие абсурда, наступление хаоса в масштабах страны куда как символично синхронизировалось с моей биографией: я отчалил в свободное плавание, уйдя с пятого курса мединститута, за девять месяцев до ГКЧП и за год с небольшим до Беловежской пущи. С тех пор все вокруг непрерывно, хотя и с неравномерным ускорением, разваливалось, разрушалось, разлагалось, а то немногое хиленькое, кособокое, что в периоды относительной стабильности ухитрялось вырасти, сложиться, структурироваться, – загибалось столь стремительно и неотвратимо, как будто и возникало для того лишь, чтоб подчеркнуть безаль-тернативность всеобщего распада. В условиях которого и люди вели себя соответственно – занимались мародерством.

Не один, не два, даже, наверное, не полдюжины раз меня без лишних церемоний ставили перед фактом: более-менее сносно существовать в данных условиях можно только так – в унисон распаду. Пользоваться распадом, тем самым его усугубляя. Но уж больно противно было. Стыдно. Западло.

Я никогда не верил, что существуют способы радикально переломить процесс – как, например, никогда не искал его причин в политике. Но я всегда считал: если ты, лично ты, полагаешь себя человеком осмысленным и ответственным, способным и желающим делать что-то стоящее, конструктивное, – делай. Это единственный метод противостояния хаосу и разрухе – на индивидуальном уровне. На уровне конкретной работы, которую просто нужно выполнять хорошо (не ради вознаграждения, а ради нее самой). И успешность противостояния зависит лишь от количества индивидов, так поступающих. Вот и будь одним из них…

Не без некоторого пафоса я цитировал декабриста Николая Тургенева: «Нельзя же не делать ничего оттого, что нельзя сделать всего!» Но видит бог, это не только за полбанкой декларировалось. Я – МЫ – ведь и работали. Более того – работали ХОРОШО. Вопреки активному сопротивлению на всех уровнях. Вопреки тому, что затеи наши – так бодро начинавшиеся и даже приносившие деньги – обламывались в итоге одна за другой, с фатальным, безнадежным, злорадным постоянством…

Пятнадцать без малого лет, раз за разом. Я, конечно, нарывался – ну и нарвался в конце концов. Еще, действительно, дешево отделался… Но намек – понял.

Когда Латышев предложил мне участие в их эксперименте, я только для виду нахмурился. На самом деле я сразу купился – не вопреки явному безумию и вероятной бессмысленности затеи, а благодаря им. Это было как раз то, что нужно, – в тот момент. Прямая противоположность тому, чем я занимался всю жизнь.

Всю жизнь я абсурду сопротивлялся. А тут мне открытым текстом предложили стать агентом абсурда, охотником за ним, коллекционером его. Всю жизнь я старался работать максимально ответственно. А тут главное, что от меня требовалось, – безответственность…

И вот надо же – пьяноватая радость, отрешенная легкость, какая-то новая, словно бы чуть чужая гармония. Или так отзывается отряхивание праха с ног?.. Или просто – морской воздух?

Красноватая гамма крыш бурела, серела и тонула в темноте – параллельно вскрываясь огнями. Затеплилась подсветка минаретов. Слева, по мосту Ататюрка, сплошным потоком фар пер транспорт. Кораблики были видны теперь лишь тесно собравшимися горящими точками. Давно опустел очередной стаканчик, сумасшедший старик ушел. В конце концов поднялся и я – и тут увидел белеющий на его столе прямоугольничек: оборотная сторона одной из фотографий, видимо забытой.

Пару секунд я колебался, но любопытство победило. Я как бы невзначай подошел, подобрал глянцевую бумажку. Было уже так темно, что изображение различалось плохо – какое-то здание… Я подсветил зажигалкой.

Глухая стена одноэтажного домика – халупы, сарая. На ней – по-английски из баллончика: «The same shit everywhere».^[1]

Только фоном у этого сарая – античные развалины с колоннами. Причем какие-то, кажется, знакомые, хрестоматийные… Ну да, собственно, – Парфенон.

Вот, хмыкнул я с неким даже удовольствием, и определились со следующим пунктом. Куда уж случайнее.

4

– Ну пройдешь собеседование, тесты какие-то. Я их критериев отбора не знаю, но не думаю, что должны сильно придираться… – Он вышел на крыльцо и остановился. – Могли не мыться…

Оказывается, снаружи наладился дождь – и довольно сильный. У дверей Банно-прачечного комбината № 15 молча курила компания одинаковых плотных мрачных молодых людей.

– А мы не мылись, – говорю рассеянно, застегивая куртку, – мы парились… Я так тебя понял, что это месячный халявный туризм.

– Ну, что-то вроде. Если я сам правильно понял. – Виктор, морщась, сбежал с крыльца.

– И что, к ним еще не ломанулась толпа? – Я торопливо пошел за ним. – На халяву-то…

– Ну, они это мероприятие не очень афишируют. – Он бибикнул сигнализацией. – Во-первых, методика еще на глубоко экспериментальной стадии, во-вторых, она какая-то беспрецедентная, доселе небывалая – в общем, раньше времени шум лишний не нужен, – плюхнувшись на сиденье, он снял очки, критически их оглядел и принялся протирать, – дабы не срамиться в случае провала и сохранить эксклюзив в случае успеха… Тем более что немалые, судя по всему, деньги кто-то на исследования отстегивает. Короче, все делается в основном через личные академические контакты. Просто у нас в универе всем занимается Паша Латышев – а мы с ним, можно сказать, кореша.

– По блату меня пристраиваешь?

– Если все выгорит – с тебя банка чего-нибудь тамошнего аутентичного. – Он осторожно тронулся. – Эйропейского.

– Ну, я еще сам гляну, – я приспустил свое стекло, – что за народ. Как-то все это странновато выглядит. Честно говоря, как разводка какая-то. Неяcно только, кого разводят…

– Пчел, пчел… Да не, Юр, ты о чем. Пашу я очень хорошо знаю.

– Я вот тоже думал, что знаю одного кента. – Я мрачно затянулся.

Виктор быстро покосился на меня, ничего не сказал. Разумеется, он был в курсе истории с нашей студией и со Славкой (потому, собственно, и сделал это парадоксальное с переходом в сюр предложение).

– Твой Латышев же с физмата? – спрашиваю.

– Ну.

– А тут – социологические исследования…

– А это, между прочим, весьма модная в современной науке штука. Применение к социологии и конкретно к конфликтологии математического аппарата. И компьютерное моделирование социальных процессов, вооруженных конфликтов; попытки прогностики. Не слышал о таком? В Америке, по-моему, ставили эксперименты – загружали чуть ли не в «Крэй» кучу статистических данных на момент начала конфликта и получали его описание почти без отклонений от реальности… Я, конечно, в естественных дисциплинах порядочный чайник, но суть там вроде бы в том, что на социологию переносят физические законы и математический аппарат. Моделируют социальные процессы как физические…

Вдоль улицы Передовиков тянулся бесконечный бетонный забор, густо покрытый свастиками, надписями про русский порядок, Россию для русских и смерть черным.

– … И есть один парень, из наших, между прочим, Артур такой Белянин, эмигрант, в девяностых эмигрировал. В Англии он, кажется, сейчас живет. Светило завтрашнего дня. Он тоже работает в этом направлении, в направлении математического моделирования социальных процессов. Прогнозированием занимается, компьютерные программы составляет. Репутация у него, правда, довольно неоднозначная – одни его полагают шарлатаном, другие – чуть ли не гением, совершившим революцию в науке. Революционность его метода якобы в том, что в своих программах он пытается учитывать фактор иррационального. Они в каком-то виде включают то, чего любой машинный анализ вроде бы по определению чужд, – интуицию… – Виктор свернул к университетскому крыльцу и стал искать, где припарковаться. Дождь на глазах выдыхался.

– Это как?

– Только не проси объяснить. – Он отстегнулся. – Во-первых, подробности держатся в строгом секрете, во-вторых, без владения соответствующей теоретической базой ты в этих делах мозги вывихнешь. Но в общих чертах… в максимально общих и насколько я сам въехал… Иди, иди, – с чуть испуганной брезгливостью двинул Виктор головой в сторону неслышно возникшей у машины девочки. Она было безропотно пошла, но тут заметила меня, вылезшего из джипера.

Мы с ней знали друг друга. Звали ее Илона, лет ей было шестнадцать-семнадцать, но выглядела она гораздо младше, дай бог, чтоб на четырнадцать – и сквозь эти четырнадцать пробивались черты запущенной старухи. Она, наверное, была бы даже симпатичной – если бы не отсутствие половины передних зубов, волосы колтуном, серая, дряблая, утопленнику в пору кожа одновременно страшно худого и болезненно опухшего лица. Тихая, молчаливая до бессловесности, Илона жила c десятком других беспризорников возраста от десяти до восемнадцати в подвале моего подъезда, куда они влезали через щели в фундаменте, недоступные ни для одного взрослого.

Они спали там на обмотанных стекловатой трубах с горячей водой, нюхали тряпки, пропитанные «туликом», растворителем (клей «Момент», от которого балдели некогда еще мои одноклассники, окончательно стал легендой прошлого после того, как производящий его завод купили немцы и поменяли химсостав продукта, отчего тот перестал торкать), кололи в вены, а когда вены были сплошь истыканы, то куда попало невообразимую дрянь грязными шприцами, почти все они были заражены ВИЧ и гепатитом C, и те немногие, кто дотягивал до совершеннолетия, умирали уже не беспризорниками, а бомжами. Их дружно ненавидели и почему-то побаивались все жители подъезда, хотя были они совершенно безвредны, даже попрошайничали обычно в центре, подальше от места, так сказать, жительства; их регулярно отлавливали и бескорыстно избивали менты, иногда возвращая после этого в областной детдом, откуда они при первой возможности сбегали.

Я молча достал лопатник и протянул Илоне пятьдесят рублей – она чуть вжала голову в плечи, едва заметно, спазмом, извинительно улыбнулась, сцапала бумажку маленькой грязной рукой и быстро, наращивая шаг, двинула за угол – с ментами на этой улице все было в порядке.

Виктор слегка покачал головой. Мы пошли ко входу.

– Ну-ну?

– Ну, банальность. Сколь бы обширен ни был массив исходных данных для компьютерной прогностики, он всегда будет неполон. Он все равно есть результат сознательной сепарации. Невозможно же учесть вообще все факты, могущие повлиять на развитие ситуации, приходится так или иначе отделять существенное от несущественного. Но ведь на него, на развитие, влияет еще и именно несущественное, всегда есть момент случайности – нечто по определению не учитываемое… – Он сделал движение рукой в сторону вахтерши. – Не спрашивай меня, что он придумал, этот парень, но суть якобы в том, что в исходные данные он наряду с обязательными вводит ряд принципиально необязательных, случайных. Помимо объективной статистики – абы что, субъективный вздор.

– Но ведь тот, кто будет определять необязательное, совершит аналогичное насилие над материалом, только с обратным знаком…

– Вот. На то и нужны добровольцы. Ряд совершенно разных людей, действующих независимо друг от друга и исходя из своих чисто личных реакций и ассоциаций…

Мы зашли на кафедру (сильно захламленную странной конфигурации комнату), поздоровались с вялой девицей в углу.

– Чушь выходит… – помотал я башкой, садясь на указанный Виктором стул. – Если этот наблюдатель, тем более множество будут действительно сваливать данные без малейшей системы, как бог на душу положит – а в противном случае это уже не случайность и все лишается смысла, согласись, – то твои аналитики получат такое количество настолько разнородных исходных, что… Я не знаю про программу, я, например, не способен такую вообразить, ну да допустим, она и впрямь революционна, – но понятно же, что обработку такого объема даже «Крэй» не потянет. Тем более что «Крэй» – он же действительно американский, существует в нескольких экземплярах и используется для нужд военного ведомства… и АНБ, кажется…

– А вот это момент, который, насколько я понял, держится в секрете. – Виктор хмыкнул, врубая электрочайник. – Техническое, в смысле, решение. Какое-то, похоже, там у них ноу-хау.

– Квантовый компьютер? – хмыкнул я в ответ.

– Не ко мне вопрос.

– И кто ж они такие, эти экспериментаторы?

– Некий крутой европейский фонд. В чем его интерес? Как раз в масштабной, в рамках всего ЕС, если не шире, социальной прогностике. Ну, будущее новой Европы, последствия объединения, возможные конфликты и их предотвращение… В Евросоюзе же сейчас, ты в курсе, большие непонятки: население большинства стран не хочет расширения, а власти его упорно продолжают; одни страны за сокращение иммиграции, другие – против… В общем, кто-то там что-то лоббирует, деньги вкачиваются через все эти фонды-программы… Какие-то игры политических интересов, может, еще и неафишируемых, вплоть до военных и разведовательных – конфликтология, сам понимаешь… – Он разлил кипяток по кружкам.

– Где ЕС, а где мы.

– Ну так я говорю: наблюдатели им требуются совершенно разные. C разным опытом и культурным багажом. Набор проводится с миру по нитке – буквально. И в провинции нашей они набирают как раз потому, что считают, что мы тут изрядно отличаемся не только от европейцев, но и от тех же москвичей – все равно другой угол зрения. А у тебя, смотри, все, что надо, как на заказ: образование…

– Незаконченное.

– Да какая разница? С какого ты курса ушел?

– С пятого.

– Тем более… Определенная эрудиция – раз, опыт работы в совершенно разных областях, то есть широкий кругозор, – два, причем способности как естественника, медика, так и гуманитарные, допустим, журналистские…

– Издательские, скорее. Да уж… способности… – Я обратил внимание, что на каждой собственной реплике саркастически крякаю.

– … К тому же свежесть взгляда – ты же в Европе, если не ошибаюсь, вообще никогда не был.

5

Поздний вечер, переходящий в ночь. Толпа на Истик-лаль. Призывное свечение магазинчиков и жрален. Я свернул с туристического большака и через пару кварталов снова очутился в грязном, стремноватом, не поддающемся разматыванию с помощью ни одной карты галатском клубке: петли, повороты, круто вверх, круто вниз…

Тут развалина, здесь заколоченный дом, там обрушенный балкончик. Висит белье. Груда мусора. Мусор россыпью. А вот и мусорщик. Мусорщик-экстремал: юный турок, на огромной скорости чешущий – то бешено семеня, то скользя на подошвах – под гору, подгоняемый в спину инерцией гигантского тюка на колесиках. Чуть споткнешься – накроет и погребет…

Бродили коты – тощие, бесшумные, внимательные. В окне на втором этаже сибаритствовали два мясистых аборигена топлесс – возлежа на подушках со стаканчиками чаю (буквально на подоконнике), вели беседу, из недр сочилась тягучая местная попса. В закутках-тупиках таились совсем уже не туристические кебабные-чай-ные с битыми пластмассовыми столиками и окостеневшими над неизменными вазочками завсегдатаями, закрывшиеся булочные (в витрине – одинокий батон, столь же одинокий турок с бумажкой-ручкой – за соседней решеткой), парикмахерские. И еще парикмахерские. Без числа. Вполне работающие – посреди ночи. В полдвенадцатого, двадцать три тридцать, сидит клиент с намыленной мордой, к нему примеривается цирюльник с опасной бритвой; на стене – портрет Ататюрка.

…Бог мой, что забыли на этом восточном базаре лощеные страсбургские чинуши и заумные британские программисты?! А ведь Турция значится не только в выданном мне списочке, но и в кандидатах на членство в ихнем Евросоюзе. России, кстати, нет ни там ни там – не вышла, значит, рылом… Допустим, рыло (что касаемо родины) и впрямь не самое европейское – но Турция… Ну понятно – политика, натовское военное братство…

Каракёй была пуста по позднему времени. С Босфора дул теплый ветер, в воде, как мусор днем, колыхались сейчас огни обоих берегов.

Я перебрался через мост на свой берег. Продавцы «рыбургеров» переместились с лодок к лоткам, неотличимым от полевых кухонь, – скумбрия продолжала прилежно шкворчать и пахнуть. Рядом, во мраке, некто продавал свежих мидий из большого металлического бидона.

…Конечно, Турция не Европа. Это не недостаток, это не достоинство – просто очевидная инакость. И глубинная суть инакости – в том именно, что невозможно даже сравнивать, сопоставлять в оппозициях «дикий – цивилизованный», «бедный – богатый». Поскольку здесь совсем другие критерии цивилизации и достатка…

Под стенами великих мечетей гудели кабаки – но поесть в это время, я знал, было уже нельзя, а спиртного здесь не держали – из-за близости святынь. Зато все курили кальян – включая белобрысых евротуристов: официант ставит сверху на сложносочиненную высокую (до уровня столешницы) конструкцию узкую цилиндрическую жаровенку, ты присасываешься к мундштуку – буль-буль-буль – и отваливаешься в диванчик, на коврик, к подушкам… И везде играют в нарды. И – чай, чай…

…Турция, кстати, и не Россия, подумал я (реализуя, как и положено русскому путешественику, с точностью до наоборот приснопамятный анекдот: даже при виде члена – о доме думая, о доме… Впрочем, насчет члена – это я зря).

Достоинство. При всей шумности, местами жуликоватости, любви к приставаниям на улице и прочих мало сопрягающихся с представлением о privacy чертах местных этим людям – в целом – безусловно, знакомо чувство собственного достоинства. Умение услужить без подобострастия. Отсутствие хамства. При изобилии ментов и металлоискателей – никакого чрезмерного фискального рвения. Визовые формальности меня вообще покорили – даешь десять евро и без разговоров получаешь марку в паспорт прямо в аэропорту; а знаете, через какое бюрократическое чистилище проходит русский из, допустим, Эстонии для того, чтобы попасть в Россию?.. Как не вспомнить тут наши домашние прелести вроде всеобщего метания между хамством и холуйством, всегдашней и повсеместной готовности унижать и унижаться, наших родимых ментов и чиновников, чья единственная функция в системе мироздания – испортить жизнь (вплоть до насильственного пресечения) максимальному количеству людей независимо от гражданства и национальной принадлежности…

В «моем» районе за полночь еще была самая жизнь. В скверике столпотворение, на мостовой пацанва рубилась в футбол. Тут же у полицейского участка как иллюстрация к досужим моим мыслям – копы с автоматами.

…В здешней жизни, в поведении этих людей, даже при всей внешней хаотичности, суетливости быта, ощутимо по крайней мере наличие единой, укорененной системы координат. Системы представлений, правил, традиций. Отсюда, наверное, и ненатужность, отсутствие истерики и агреcсии – и в бардаке, и в правоохранении… Все то, чего ни хрена нет дома. Там же нет не то что опор – подпорок, не то что традиций – привычек, ничего не то что надежного – хотя бы постоянного. Никакой уверенности – ни в завтрашнем дне, ни в себе, ни в ближнем. Даже в том, что дважды два – четыре…

Одно вечное, дезориентирующее, порождающее ужас и остервенение ощущение вакуума…

Ладно… Почти месяц я могу за чужой счет отдыхать от родины. И вообще расслабляться…

То есть это я так думал.

В гостинице я спросил у портье, могут ли они мне помочь в смысле билета в Афины на завтра, и получил заверения, что непременно, мол, сэр, в лучшем виде. Поднялся в номер, слазил в душ, откупорил бутылку Tekkirdag Rakisi – и только тут заметил на тумбочке эту папку. То есть я, зайдя в номер, мазнул по ней взглядом, но как-то проигнорировал – а теперь, присмотревшись, подумал: откуда она взялась? Какая-то внутригостиничная сервисная информация, реклама?.. Самая обыкновенная канцелярская пластиковая папка – зеленая, жесткая, непрозрачная.

Я плеснул в стакан сорокапятиградусной ракии, сел на кровать и придвинул папку к себе. Внутри была довольно толстая пачка компьютерных распечаток – по большей части ксерокопированных. Латиница, абcолютно непонятная – наверняка турецкий. На рекламу не похоже… Крупноформатная «отксеренная», но хорошего качества черно-белая фотография: здоровенный решетчатый эллипсоид, кажется, охваченный пламенем… Дирижабль. Горящий падающий дирижабль. Я вгляделся в сопроводительный текст и одно слово таки опознал: Gindenburg. Катастрофа «Гинденбурга», ну конечно.

Я хлебнул из стакана. Мы со Славкой когда-то спорили: ракия – она виноградная или анисовая (никто из нас обоих на родине напитка не был и апеллировал к смутным воспоминаниям о сувенирных бутылках знакомых-туристов)? Выяснилось, что – анисовка, причем довольно резкая…

Я перевернул несколько листов и обнаружил новую фотку. Старинной конструкции огромный винтовой самолет (на каждом крыле по три двигателя и еще один сверху над кабиной). Самолет был снят снизу, и на крыльях отлично прочитывалось: Максим (на правом) Горький (на левом).

Полуголый, я полулежал на кровати со стаканом в руке и заинтригованно листал непонятную подборку. Сперва я решил, что тема ее – гигантомания в авиации и воздухоплавании, но скоро наткнулся на изображения американских космических челноков, потом – на «Титаник». Катастрофы. Самые знаменитые технологические катастрофы (прилагались кадры взрывающегося шаттла «Челленджер» и обломков «Колумбии», обгоревший шлем астронавта). Что еще?.. Ага, сверхзвуковые пассажирские самолеты: Ту-144, «Конкорд». Действительно, «тушка» же в свое время громко навернулась на салоне в Ле-Бурже, а «Конкорды» после падения одной машины во Франции и гибели всех пассажиров (несколько лет назад) вроде бы совсем сняли с эксплуатации… Веселенький набор.

Я захлопнул папку. Ну, и к чему бы это? На что они хотят намекнуть постояльцу?.. Очередная загадка загадочной турецкой души – Восток, как известно из тов. Сухова, дело такое… Кажется, этот город поставил себе целью не разочаровать меня и накормить странностями, раз уж за этим я сюда явился, до отвала. Или это какая-то тонкая реакция мироздания на cтоль специфический интерес – охотник за абсурдом начинает его притягивать и провоцировать?..

Я натянул майку, вышел из номера и отловил коридорного. Только по-английски он, как и большинство местных, даже занятых обсуживанием иностранцев – если общение с последними не является их прямой профессиональной обязанностью, – не сек ни бельмеса. Я подумал, пересилил лень и спустился к портье.