22

Есть такой клуб “Voodoo” — непосредственно в здании перестроенной гостиницы “Латвия” (когдатошней главной базы рижской фарцы и валютных путан), — там тусуется местная “золотая молодежь”, мажоры по-старому, сыночки-дочурки политических и денежных воротил… и, соответственно, задаются стандарты латвийской дольче виты. Стилеобразующее такое место. Бля.

Из зелья там употребляют преимущественно не выходящий из моды (есть вечные ценности!) кокс. Кокаин — штука недешевая, и само место недешевое, и дресс-код у них строгий, и фэйс-контроль суровый… Так что те девочки, которым собственных доходов на варку в “Voodoo” никак не хватает, частенько идут под начало местных наркотранзитчиков в качестве так называемых “рабочих овец”. “Овца” — это девка, которую подкладывают под пограничников, российских или литовских, провозя очередную партию. Переправа обычно осуществляется устойчивой связкой: собственно курьер — “овца” — и кто-то из крышующих ментов… Так что, хмыкал Коля Куленко, криминальный репортер, если бы у нашей полиции появилось желание прихлопнуть разом три четверти наркотраффика, даже париться не надо было бы: посмотреть повторяющиеся сочетания одних и тех же фамилий в компьютерах погранцов — всего делов-то…

Почему не возникает желания — понятно. Сегодня циркуляция (и провоз, и продажа) наркоты в Латвии контролируется полицией вообще вся. Только разные отделы воюют за зоны влияния. И все мало-мальски громкие дела с задержанием партий и арестом курьеров — просто результат взаимных ментовских подстав. Или вот еще: полицейские любят подряжать молодых-зеленых дилеров, давать им прибыльно сбыть две-три партии — а потом сажать. Раскрываемость улучшается — плюс ротация низкооплачиваемых кадров…

Все это я слышал от знакомых журналистов-уголовщиков, от той же Леры. Я в курсе, до какой степени у наших ментов “все схвачено”. И я не обольщаюсь относительно того, что мне светит, если я все-таки сумею залезть достаточно далеко в тему связи “Ковчега” с наркоторговлей и наркотранзитом. Я также отдаю себе отчет, что, вероятнее всего, никуда я не залезу, даже если захочу — не смогу. Начнем, однако же, с того, что — не захочу. Этим же и закончим.

Но. Все равно не дают покоя некие не вполне осознанные ощущения — с ментами не связанные. Или почти не связанные. Пытаясь разобраться в тех ощущениях, звоню Лере:

— Я вот что думаю, — брежу вслух. — Все, что я тогда узнал, все, что в фильм вошло — это все опиралось на результаты детективной самодеятельности родителей и друзей Якушева, так? И касалось его сектантских знакомств. Понятно, почему двух других членов якушевской “тройки” заподозрили в том, что они его и до самоубийства довели… А может, вообще не с того конца надо было начинать?…

— Погоди. Ты всерьез веришь в убийство?

— Да я бы рад не верить… Но предположим, его действительно убили и сымитировали суицид. Предположим! Что если тот, кто это делал, предугадывал общую реакцию? Ах — секта! Секта — это все объясняет… Мы все время повторяем это слово, хотя оно ровным счетом ничего не означает, кроме нашего страха перед иррациональным. Мы не можем понять логики людей, продающих имущество и уезжающих в тайгу к Виссариону, или бросающих семью и конспирирующихся по методу Грекова, мы говорим “секта” и испуганно отказываемся анализировать происходящее. И самоубийству никто не удивляется…

— Ты хочешь сказать, это мог сделать кто-нибудь, не имевший отношения к “Ковчегу”?

— Но — знавший про “Ковчег”.

— Н-ну?…

— Ну смотри: когда я в этой истории копался, я копался в сектантских связях Якушева. А про другие его знакомства я, естественно, не знаю…

— И ты хочешь узнать? — Печальная смесь удовлетворения и безнадежности.

— Вообще, если честно, единственное, чего я сейчас реально хочу, — это очнуться от бэд трипа… Но коль скоро он упорно не кончается, приходится действовать по его логике…

Молчание. Вздох:

— Дэн, только осторожнее. Не лезь на рожон, слышишь, Дэн…

До родителей Димы я вообще не дозвонился. Но дозвонился до Микушевичей, устраивавших когда-то у себя импровизированный литкружок, что посещал Якушев. Микушевичи — забавные ребята. Субтильный, невысокий, космато-бородатый Миша — такой припозднившийся типаж из “поколения дворников и сторожей” — нерегулярно работает кем угодно: от действительно сторожа до звукорежиссера, и регулярно играет “фэнтезийный фолк” с собственного (недурственного) сочинения текстами. Еще менее высокая и более субтильная, с огромной вороной шевелюрой Неля — учитель географии в школе (хотя мне страшно представлять ее в окружении десятков половосозревающих беспредельщиков) и автор неплохо продающихся в России любовных (под псевдонимом писанных) романов. Тогдашний кружок Микушевичей посещало множество самого разношерстного народа: от шестнадцатилетних нервических литературных гениев из Пушкинского лицея до быковатого тренера по карате.

В традиционном бардаке их квартиры, набитой книгами по ориенталистике и собственно ориентальными (плюс обширная видеотека с культовыми раритетами вроде “Трюкача” и полным собранием фильмов Джеки Чана), под укоризненным взглядом умных еврейских глаз традиционного двортерьера я довольно тупо слушаю, как Миха с Нелей перечисляют, хмурясь и переглядываясь, совершенно неизвестные мне имена. Хотя нет — вот одно…

— А Федька разве с ним общался? — переспрашиваю, когда они поминают и ФЭДа (“дядю Федора”).

— В смысле? — Неля. — Конечно, общался… По-моему… — Взгляд на мужа.

— Ну да, — Миха, — у нас они пересекались. Ну… может, не так уж часто — но они, вроде, и так дружили…

— Странно. Мне Федька говорил, что они почти не были знакомы.

Переглядываются:

— Может, конечно, мы неправильно поняли…

— Ну неважно. А еще?…

Реальная история. Рига. Ночь. Возвращается домой одинокий датый мужик. Навстречу — девочка в доспехах и с мечом. Мужик протирает глаза. Нет, не “белочка”. “Девочка… Ты кто?” — “Да так… воин”. — “А что — война?” — “Конечно, война.” — “С кем?!” — “Да как всегда. Света с Тьмой. Тьмы со Светом… Ну ладно, дядь, пошла я. Мне на фронт пора”.

Эта девица из числа ролевых подопечных Алекса, понятно, стебалась. Но встречаются, говорят (Алекс говорит), среди этой публики и всерьез заигравшиеся. Которых ролевики адекватные именуют “глюколовами”. Последних, по Алексовым словам, в России до определенных пор водилось куда больше, чем в Латвии — и там это предосудительным не считалось. Задуматься пришлось, когда из двадцати московских Галадриэлей не меньше пяти сошлись в одной комнате — и давай выяснять (на эльфийском, разумеется), кто из них настоящая… Хотя и у нас игру по “Ночному дозору” Лукьяненко — “он лайн” и в городском антураже — пришлось свернуть (на две недели раньше срока) после того, как Алексу позвонили двое “упырей” и деловито попросили санкцию на съедение совершенно реальной целительницы.

Никогда мне было ролевиков по-настоящему не понять (то есть понять — не проникнуться: откровенный эскапизм мне лично не близок) — но из всех крупных скоплений праздной молодежи это я предпочту, пожалуй, почти любому: хотя бы в силу неагрессивности и интеллигентности (кто таков обычный ролевик? — студент-журналист-дизайнер-программер… хотя среди российских много еще спецслужбистов). Народ они пусть “прибабахнутый”, но живописно “прибабахнутый” и вообще милый: сам с деревянным мечом никогда по лесам не бегая, ролевиков наблюдал я в изобилии — благодаря приятельству с Алексом, каковой есть не просто Алекс, тридцатичетырехлетний пузатый раздолбай, но благородный дворянин драгонлорд Лексар, авторитет не только на местных ролевых играх, но и на российских: на “Хишках” подмосковных, на зауральском “Мифе” — их сейчас штук двадцать пять…

Алекса, уже ходячего — и в силу природной непоседливости ходящего активно и далеко, замотав расписной череп банданой, — я попросил свести меня с неким Кирой-Кирюхой, очередным “хоббитом” из ролевой тусовки, названным Микушевичами в числе довольно близких Диминых друзей. Не знаю, проводят ли “хоббиты” игры по “Буратино”, но Кира сошел бы на такой игре за “хедлайнера”: худосочный, блондинистый, длинноносый компьютерщик-“верстак” лет двадцати — куда скорее, чем за версткой рекламных буклетов, представимый за взломом серверов “Майкрософта” — с хитрющей мордой, масляными голубыми зенками, блудливой ухмылочкой и неостановимой нигилистической болтовней с неполиткорректными комментариями по поводу всех без исключения попадающих в поле зрения объектов реальности. На Буратино у меня ушло три ноль пять светлого “Ужавас” (по мере усвоения коих комментарии становились все беспардоннее и невнятнее) в “Лидо” у Домки и полтора часа вполне бесполезно угроханного времени — ни принять что-нибудь всерьез к сведению, ни сделать практические выводы из обрушенного на меня было невозможно. Под конец, вспомнив, я переспросил у Киры:

— А Дейча ты такого не знал? Такого здорового кента с татуировками? Димон с ним не тусовался?

— А, ну да, был какой-то такой… Шварц, Шольц, как ты говоришь? Дейч… Да, здоровенный такой лоб. Ну я его так не знал, но Димон знал хорошо…

— Это точно?

— Что?

— Что Дима его хорошо знал?

— Ну как… Так точно я, конечно, не могу сказать… Но вроде — да.

Странная история. Начинаю уже в собственной памяти сомневаться. Но ФЭД же мне сам говорил, что очень плохо знал Якушева… Говорил? Да вроде… Вроде?… Черт… И самого Федьку не спросишь — контакты утеряны.

Я долго не мог простить себе того, что мы с ним — мы с ним! — так стремительно и глухо потерялись. И множество раз обещал себе в ближайшее же время Федькины московские (если он еще там — а если нет, то места, где он сейчас) координаты надыбать и связаться. И вообще — повидаться в кои-то веки… Вот так уже полтора года обещаю.

Хотя то, что он свалил-таки тогда с концами — и свалил заниматься именно этим, — было для ФЭДа более чем логично. Я и раньше предсказывал: рано или поздно он будет заниматься этим профессионально. Экстримом своим. Многообразным (Федюня у нас вполне по Аксенову — “довольно хаотический спортсмен”).

Эклектика ведь всегда была главной Федькиной чертой — не только в плане национальной принадлежности, но и в отношении рода занятий. Не имея даже десятиклассного образования, но обладая многочисленными талантами в разных областях, он на моей памяти успел поработать охранником в обменнике, спасателем на юрмальском пляже, оформителем кабаков, карикатуристом в еженедельном латышском журнальчике, сезонным уличным портретистом в литовской Паланге (рисовальщик ФЭД прирожденный), сезонным же, рижским, дорожным рабочим, автомехаником, могильщиком на Новом болдерайском кладбище… И поувлекаться серфингом, виндсерфингом, скайсерфингом (это когда тебя с обычной серферской доской сбрасывают с летательных аппаратов), рафтингом (сплавом по горным речкам), клаймбингом (скалолазанием) и бэйсджампом (парашютированием с урбанистических объектов).

Через последнее он срыл полтора года назад в Москву: москвичи-бэйсеры в компании местных собратьев устроили показательные прыжки с верхней площадки рижской телебашни (высота 211 метров), в латвийской “сборной” был и дядя Федор, мгновенно с москвичами закорешившийся и очень скоро слинявший в первопрестольную под какой-то бэйсерский проект. Где он и завис в итоге. По доходившим до меня слухам, некоторое время назад ФЭД калымил инструктором парашютного клуба на аэродроме в Ступино, прочее время тратя опять же на экстрим — самого широкого профиля (еще будучи здесь, он азартно грузил меня разной Новой Зеландией, где можно гробануться — по выбору — на скалках, на речке и на доске).

…Так я его и запомнил: на низком ограждении, над двухсотметровой бешено ветреной пустотой, спиной ко мне, практически против солнца — одним, облитым слепящим светом, нечетким силуэтом. Каким я его увидел, оторвавшись на секунду от видоискателя цифровика, соображая насчет ракурса: солнце… Еще через пару секунд, согнув в локтях разведенные руки, он оттолкнулся и прыгнул — плашмя, животом. “Отделился”, как это у них называется. Раз, два, три секунды, растопырив конечности, увеличивал масштаб аэрофотосъемной карты с рекой, островами, мостами — и почти сразу вытолкнул из ладони “медузу”, маленький парашют, что с хлопком выдрал за собой уже основной полосатый бело-красный купол…

(BASE он расшифровывал как Building — Antenna — Span — Earth, “здание — антенна — перекрытие — земля”. Со всего этого: с высотных зданий, теле— и радиовышек, скал, труб ТЭЦ, мостов и мачт ЛЭП — последняя высотой в пятьдесят четыре метра была самой низкой площадкой для ФЭДова коллеги москвича Димы Киселева — они и прыгают, больше всего рискуя из-за малой высоты и неровной поверхности “стартового объекта”. Я знал, что потом ФЭД сигал с Останкинской башни, что собирался в Узбекистан, в Фаны — с гор десантироваться, на Камчатку — в кратеры потухших вулканов, и даже на пик Коммунизма, где на шести тысячах есть якобы пригодная для парашютирования площадка…)

Вообще-то их тогдашние рижские прыжки снимало — на нормальный “Бетакам” — LNT (как бы спонсор — в обмен на налепленные на пацанов эмблемы-логотипы), а меня с цифровой видеокамерой на эту площадку под самым шпилем Федька протащил практически контрабандой. Уж не знаю, почему, но теперь, вспоминая ФЭДа, первым делом я вижу именно это: нечеткий силуэт в окантовке режущего света. На самом краешке, за секунду до падения.

На выходе из “Лидо”, практически в дверях, сталкиваюсь вдруг со Степой Тиссо: он как раз заходит. По несколько преувеличенному дружелюбию понимаю, что уже пара сотен граммов в бывшем “молодежкинце” и постояльце Рижского централа сидит наверняка. Никакого особенного желания общаться-догоняться в Степиной компании у меня, естественно, нет, но и отделаться более-менее вежливо тоже не получается. Так что еще минут сорок я наблюдаю окончательное Степино сползание в благостную расхлябанность, пытаясь понять, кого же он мне все время напоминает. А когда понимаю наконец, кого — Пьера Безухова в исполнении Эс Бондарчука, — добивающий третью поллитру темного Степа, нырнув к столешнице, манит меня сарделевидным пальцем:

— Слушай, старичок… ствол не нужен?… “Макарон”, незамазанный… полный порядок…

Ну-ну. Да, дядя Степа в своем амплуа…

— Мне он на хера… мне нельзя теперь… — ухмыляется вполфизиономии. — Старичок, тебе за копейки отдам…

— И за сколько копеек? — интересуюсь исключительно из любопытства.

— Ну вообще новый “макар” сотен пять тянет… шесть… — Степа тянется к чесночным гренкам, сворачивая по пути солонку. — Но тебе, старичок, в натуре за две с полтиной…

— Да не, Степ, спасибо… — ставлю солонку на место. — Я, пожалуй, пока безоружный похожу. Хотя, оно конечно, тяжело в деревне без нагана…

Я вспоминаю одну из бесчисленных историй о золотых годах Степы. Как на пике эпохи первоначального накопления в распальцованном каком-то рижском кабаке назрела махаловка между залитыми по самое не балуйся братанами. Слово за слово… вознамерившись от слов перейти к делу, взрывоопасный Степа вскакивает из-за стола с воплем “Щас порежу всех нахер!!!”, цепляет бутылку (водки, ему показалось) и двигает ею по ребру столешницы, собираясь сделать “розочку”. Бутылка не бьется. Степа фигачит сильнее. Ноль эффекта. Еще раз. Не бьется. Оппоненты, вместо того чтоб кидаться в драку, пялятся с тупым изумлением. Степа молотит снова и снова. Бутылка отскакивает. Степа смотрит наконец на нее. Это пластиковая литровая бутыль минералки.

Я не люблю масс-медиа. Я не лажу по информационным интернет-агентствам. Нерегулярно смотрю новостные программы “Евроньюс”, реже — НТВ. Больше никаких даже новостей — с прочих каналов: российских ли, латвийских ли — я не воспринимаю в принципе. Не говоря уже о программах развлекательных. Не говоря уже о радио. Которое я не включаю никогда вообще совсем — и кабаки решительно предпочитаю те, где радио не работает. Газет я тоже не выписываю. А поскольку все мои здешние и нездешние корреспонденты имеют доступ к электронной почте, то обычных писем я не жду. Тем паче иных переводов. Поэтому в свой почтовый ящик я заглядываю максимум пару раз в месяц: в поисках счетов за квартиру и телефон (которым — обычным — я тоже практически не пользуюсь).

…Я привычным бездумным жестом просмотрел накопившуюся пачку бесплатных рекламных изданий — таки да, затихарился среди них маленький типографски разлинеенный листок. Странный только какой-то… Не счет. Некоторое время прошло прежде, чем я сообразил, что это такое.

Извещение с почты. Пятидневной давности. Что-то прислали мне. Bandrole. Бандероль. И не написано, откуда — значит, не из-за границы, из Латвии. Что за бред?

…На почте получаю довольно увесистый кирпичик в коричневой оберточной бумаге. Докапываюсь до тетки, пытаясь узнать, откуда он пришел. Оказывается, не издалека — из Риги, из 48-го почтового отделения. Где такое, интересно? В Земгальском предместье…

Ничего не понимаю. Нет, все честь по чести: “Зентенес 5, 81, Каманину Денису”… Осторожно ощупываю, встряхиваю — пугливый я нынче. Не тикает, по крайней мере.

Придя домой, вспарываю бумагу “ершом”, мемориальным своим свинорезом, морально, в общем, готовый и к брускам пластида, и к белому порошку со спорами сибирской язвы… Канцелярские папки. Общие тетради.

Открываю первую попавшуюся, неравномерно исписанную по-русски крупным валким почерком. Я когда-то видел почерк Димы Якушева. Я совершенно его не помню. Но откуда-то знаю совершено точно, что это — он.

23

Я пытаюсь представить себе, как должен выглядеть обгоревший труп через три недели лежания на свежем воздухе.

Н-да.

Четыре общих тетради, две обычные, листы компьютерных распечаток, вырезки, выписки, бог знает что. Полный хаос. Стихи. Разбитые на строфы и в подбор. Отрывочные дневниковые записи. Перечни имен — просто перечни имен, по большей части мне незнакомых. Или же общеизвестных: Саш-Баш, Сергей Бодров-младший… Или полузабытых: Ника Турбина, допустим, — я не сразу вспоминаю, кто это была такая…

Цитаты, цитаты, цитаты — с указанием происхождения и без указания. Но все — так или иначе на одну тему.

Хм… К вопросу о фабулах и описаниях. И уже не из фантастики, а из самой что ни на есть реальности. Мой российский приятель, журналист-поэт-прозаик и вообще знаменитость Димка Быков рассказывал, как его, в свою очередь, знакомец Дмитрий Дибров, персонаж еще более известный, отбирал ведущих для программы на радио из числа московских студентов. Он просил их в двух предложениях пересказать последнюю прочитанную книгу. Так вот, вместо пересказа все — все без исключения! — кандидаты произносили… рекламные слоганы. “Паоло Коэльо: лучший способ отказаться от самоубийства!” “Лев Толстой: просто и доступно о законах истории и семьи!” И тэ дэ. Ни один не изложил сюжета! Московские, блин, студенты… Что там Сашка говорила о тех, кому меньше тридцати? Это ведь действительно уже другая структура мышления… “Вымирает поэзия — тот уровень связей, на котором она существует, для современного человека почти неразличим…” А что, не вымирает? Кто сейчас читает стихи? Ну да, ну да.

Вот, собственно, и поэзия… В изобилии. Все-таки он был сумасшедший, совсем сумасшедший — покойник…

…Черт, откуда у этого урода — у этой уродки, у этих уродов — якушевские тетрадочки?! Пустой вопрос… Не о том думаешь… А о чем? Давай так. Если тебе это прислали — то зачем-то. Чего хотели? Может, все-таки где-то в записях намек? Ладно, блин, едем дальше…

“…Из интервью Рэя Брэдбери журналу «Wired»:

Все, в общем, правда. И что для описания жизни современного человека нужно совсем немного слов, и что большая часть оных человеков лишена мозгов… Под каждой практически цитатой подпишусь и я сам. Но скрупулезная их — десятков, сотен — подборка выглядит (да и является) хроникой паранойи. Ласковые объятия которой по мере ознакомления с содержимым любопытной бандерольки я ощущаю все явственней…

Ага, снова наши люди. Петр Вайль, “Гений места”:

Нивелируется… Стандартизируется… Упрощается… Более чем знакомое ощущение. Знакомое, наверное, любому мало-мальски мыслящему современному индивиду. Ощущение тотальной — всеподавляющей, всезаполняющей, всезаменяющей — унифицированной тупости. Дебильной пластмассовой простоты. Умственного удушья… Да господи, сколько об этом переговорено хотя бы нами с Джефом!

(Джеф, между прочим, как критик-аналитик и эксперт по современной культуре, никаким параноиком и уж тем более сектантом не будучи — наоборот, будучи человеком стопроцентно, безнадежно трезвым — на полном серьезе полагает (и пишет — в газетку “Часик”), что тот самый процесс… ну скажем, оскудения общего, общемирового интеллектуального поля развивается с ускорением. Если не по экспоненте. Что самым наинагляднейшим образом иллюстрирует вся означенная культура. Динамика происходящего в ней. От современного Голливуда с его энтропийным торжеством кинокомикса (и по сути, и как жанра), а значит, стандарта максимально аляповатого, простого, примитивного, детского, лишенного нюансов и оттенков (палка-палка-огуречик), — до, не знаю, современной русской прозы, с ее энтропийным торжеством бессюжетной псевдоисповедальности… “Причем заметь — процесс взаимообусловлен! Чем примитивнее кино, тем больше народу его смотрит — и наоборот. Я понимаю, Дэн, как это звучит, но все ведь доказывается совершенно элементарно. И объективно. Статистически. Я сравнил данные сайта moviemistakes.com, где все фильмы рассортированы по количеству «ляпов», небрежностей и нестыковок, с бокс-офисом all times, рейтингом самых прибыльных лент за всю историю кино. Догадайся с одного раза, что я получил. Правильно — в обоих списках все призовые места занимают фильмы последних лет пяти!… Боюсь, что причин тут уже не доискаться: это лавинообразное увеличение частоты потребления требует более легкоусвояемого продукта — или низкая калорийность пищи требует увеличения частоты потребления?…”)

Да… Но одно дело — праздные телеги под пиво, или даже интеллектуальное нытье в форме газетного эссе, а другое — такой вот якушевский архив… И вообще — при всей справедливости констатируемого, это вещи… ну все равно достаточно отвлеченные.

Я еще могу понять того же Джефа: культура — его профессия, и если она наглядно деградирует, то ему приходится либо опускаться до ее уровня, либо менять профессию. Первое западло, второе не хочется. Мне, конечно, в этом смысле проще. Хотя… хотя это еще как посмотреть. Вспоминаю Ансиса и наш с ним последний базар (“Ну вот это обстоит таким образом, так? Так. А это — прямо противоположным. Так? Так. Противоречие налицо. Так?” Молчание.). Вспоминаю ребят с канала “Россия”, которые чуть не завернули мне мой сюжет про Ригу, — хотя классный, блин, вышел сюжет, супер, блин! У меня сложилось страшное впечатление, что они просто… ничего не поняли. “Какая энтропия?… Че за энтропия?…” Хотя все же, вроде, проще пареной репы.

“…Как им объяснить, Дэн? Я же никому ничего не могу объяснить! Они, кажется, просто не оперируют теми категориями, в которых я рассуждаю…” Да, Джеф, не знаю, как им объяснить. Сам не могу.

…Так вот и Дима Якушев пытался кому-то что-то втолковать — а на него точно так же смотрели бараньими зенками, искренне не врубаясь, о чем он вообще… Ну он, нервический вьюнош, взял и… Или Сашка Князева… Целый вечер передо мной распиналась — а я думал, что у нее то ли сезонная депрессия, то ли месячные… И она тогда… Стоп! Вот тут — стоп!

Этого-то он, визави мой, на хрен, анонимный и добивается. Малявами своими, на хрен, посылочками. Голову он мне морочит. Крышу сдвигает. Как Сашке, небось, в свое время сдвинул…

Не-е, братцы. Хуюшки. Со мной этот номер не проканает. Только не со мной. Фак офф.

Посмотрим еще, блядь, у кого башня прочнее.

Захлопываю тетрадку, выказываю средний палец собственному отражению в экране отключенного монитора. Для убедительности хлопаю левой ладонью по локтю полусогнутой правой.

Как дела, Абрам? — Не дождетесь!

Когда умер Ким Ир Сен, CNN пообещало двадцать пять тыщ баксов тому телеоператору, который снимет хотя бы площадь в Пхеньяне, где проходит оплакивание Великого Вождя.