Чучхе (№2) - Новая жизнь

Новая жизнь

Святочная повесть

Новый год

— А почему на Красной площади?

Аж вперёд подалась. Пытается — рефлекторно, наверное, — придать голосу такую профессиональную нейтральность, отсутствие эмоций с заведомым превосходством в подтексте. Ещё бы — она-то отправится отсюда в свою долбаную редакцию (где распишет, разукрасит тебя по собственному усмотрению), а ты — на нары… Но видно же, что ей самой интересно. Коза.

— Потому что он туда побежал, — я пожал плечами.

— Вы бежали за ним от метро? От «Охотного ряда»?

Сколько ей лет? Да тридцатник от силы… Профессионалка хренова. Криминальный репортёр. Смолит-то, смолит — как большая. По-мужски. По-репортерски… И табачище крепкий — перебарщиваешь, дитя, блин, с позёрством… Представляю степень её самодовольства: коза козой, а бетономордые менты с ней, видишь, цацкаются, следаки пускают за здорово живёшь в собственные кабинеты (почему он, кстати, её пустил?), отморозки-рецидивисты с «перстнями судимости» по фене на вопросы отвечают… а также маньяки, психопаты, шмаляющие почём зря в людей в новогоднюю ночь под Спасской башней…

Я невольно ухмыльнулся:

— Угу. От метро.

Но первого января с утреца она таки сюда прискакала. С мешками под мутноватыми альдегидными глазами. Такая история, конечно… Экс-клю-зив.

— Вы действительно стали стрелять, когда начали бить куранты? Почему?

Почему-почему… Ты ж, коза, всё равно не поймёшь ни хрена.

— Потому что иначе б он ушёл…

И тут на меня накатило — я вспомнил, как нёсся за ним, ломился, ни черта уже совершенно не соображая, хрипя, толкаясь… Я даже, кажется, задохнулся, как задыхался там — расхристанный, шатающийся, мокрый, громко топочущий, с вытаращенными глазами и разинутой пастью. В праздничной, поддатой, укутанной-застёгнутой, всхохатывающей, нетерпеливой толпе — в раскрасневшейся, отдувающейся паром, морозно переминающейся, постукивающей ножкой об ножку, не таясь разливающей, разбрасывающей бенгальские искры, поглядывающей на часы: кто на запястье, кто вперёд-вверх — в том направлении, куда он, сука, и бежал, резвый, виляющий, словно совершенно не уставший, чесал, ввинчивался, протискивался, отпихивал… Я уже почти потерял его из виду. Я его уже почти потерял.

Я действительно мало что понимал и воспринимал — и вроде бы даже не услышал раскатившегося в небе огромного, гулкого, звонкого, победного перелива… Просто в следующий момент в руках моих заплясала эта чёртова штуковина — а толчея сказочно-послушно и быстро стекла в стороны, сминая сама себя… Наверное, я что-то орал, наверное, орали вокруг — он обернулся: на бегу, лишь немного снизив скорость. Не оглянись он, не притормози — ведь ушёл бы, ушёл, скрылся за спинами…

Лёгких не было, сердце скакало меж диафрагмой и теменем, скакала в страшно далёких и мне не принадлежащих ладонях эта хреновина — и не думая, разумеется, наставлять недлинное своё рыльце туда, куда надо… И вдруг все запнулось: стоп-кадр. Он вполоборота, и ствол, уткнувшийся-таки в него, и палец, чёртов мой палец, не могущий, не могущий шевельнуться.

А потом ударило, врезало — коротко, сочно, веско… Плёнка пошла опять.

Я увидел, что он упал, и — не чувствуя ни ног, ни рук, ничего — двинулся вперёд, а сверху било, и било, и било с равными недолгими промежутками: на каждом ударе я стрелял, продолжая идти к нему. Последние пару раз я пальнул сверху вниз — он лежал ничком у меня под ногами и уже не подёргивался. Я выронил пистолет, стоя столбом, куранты добухали своё и замолкли — и тут же прилетел, нарастая, свист бомбы, лопнул разрыв, рассыпалась пулемётная очередь, ночь накалилась зеленоватым аквариумным свечением, которое перетекло в тёмно-красное, которое расплескали серебристые искры, которые… Свистело, ухало, трещало, менялись цвета: в какое-то мгновение мне показалось, что фигура на брусчатке тоже меняется, — и аж колени подкосились… Почти сразу я и впрямь свалился — меня сшибли, принялись топтать, но ничего больше значения не имело: я понял, что — чушь, глюк, что ни хрена он, конечно, не изменился, и не исчез, и не воскрес; я понял, что я таки достал, достал, достал его, что все наконец-то кончилось.

Старый год

Они свернули на неприметную тропинку и сразу остались одни. Перешагнули волшебную границу волшебного пространства, где не было никогда воскресных гуляющих, пьяных, машин, домов, дымов, никогда не слышался всепроникающий однотонный гул мегаполиса, где навечно оцепенел пушной, мохнатый, узорный, прозрачно-сизый в тени и колко, рассыпчато, переливчато отсверкивающий на солнце лес. Но с их-то появлением и настал конец «белому безмолвию»: Мишка с Машкой, дикарски вопя, ринулись в снежную целину, посыпалась мука с кустов, снялась с закачавшейся ветки ворона. Сухой, наскоро слепленный и растерявший, как метеорит, на полпути к цели львиную долю объёма снежок угодил Олегу в ключицу. Тайка, которой попали в лицо его «осколки», ойкнула и отстранилась, Олег преувеличенно резво увернулся от следующего, совсем вялого — Мишкиного — снаряда, пригибаясь, отбежал за ближайший ствол (шлёп! — лихо кидает Марья), быстро сварганил свой колобок и принялся отстреливаться.

— Пап, а снег — это вода?

— Вода.

— А лёд?

— И лёд. И даже пар, — Олег выдул облачко, — тоже вода.

— А как это?

Олег стал объяснять про агрегатные состояния. «Вода — всегда вода. И когда она — вот — снежок, и когда она озеро, и океан, и облако…» Узкая тёплая ладонь жены тихонько легла ему на затылок, когтистые пальцы осторожно зарылись в волосы. Он подбросил намокающий в ладони снежок (Машка кинулась и не поймала), резко обернувшись, обхватил Тайку за тоненькую, несмотря на дублёнку, талию, приподнял и закружил. «А меня, а меня!» — тут же затребовали снизу.

Всё было смешно, и бестолково, и снежно, и солнечно: ПРАВИЛЬНО. «Хорошего понемножку» — какой неудачник и комплексант это придумал?… Комплексантов, вообще любого рода лишенцев Олег не любил — и никогда не искал в хорошем подвоха. Он действительно полагал, что если сейчас хорошо, то дальше будет ещё лучше — хотя бы потому, что воспринимал это «хорошо» не как лотерейный выигрыш, а как проценты со вклада: этого «хорошо» для себя и своих он умел последовательно добиваться и совершенно не собирался достигнутого терять.

Ненавидя любого рода раздолбайство (особенно в сочетании с завышенными претензиями), не понимая фатализма и презирая халяву, Олег очень хорошо знал, что идеальной семьёй обязан постоянному вниманию к нуждам и настроениям любимых, отличным здоровьем — потогонному тренажу, а отсутствием материальных проблем — добросовестной и упорной работе. Он ещё и любил свою работу. И даже гордился ею.

Ровно, без взлётов, удачливый, за свои три с полтиной десятка Олег нередко менял места работы, но очень редко — сферы деятельности. Последние восемь лет он провёл в разных амплуа на ТиВи, а в нынешнем январе прописался в программе «Я жду», и вот уже почти год программа держалась в огромной степени на нём — хотя он не был ни продюсером, ни ведущим (ведущим был известный актёр). Останкинские коллеги к их передаче относились не без покровительственной иронии (с оттенком зависти, и немалой, к рейтингу) — в силу её сентиментальности и обывательской ориентации. Со слезой там и правда был полный порядок: рыдали в голос участники в студии, всхлипывали зрители перед ящиком — но, черт же побери, это были живые человеческие эмоции по реальному поводу (а не похабный суррогат постановочных «семейных» свар перед камерой или риэлити-шоу на тему, кто кого трахнет и кто больше какашек скушает).

Олег с ребятами искали по всей России и сводили в студии потерявших друг друга людей — десятилетиями не видевшихся родственников, друзей, однополчан. Кто-то, замученный ностальгией или отчаявшийся в собственных и милицейских розысках, слал в редакцию данные, фотографии — они это озвучивали и показывали, если какой зритель узнавал пропащего — звонил, писал. Они выезжали на место.

Так вот, Олег и был главным «поисковиком». Единственный минус — без конца в разъездах, что, может, и неплохо, но не сейчас, когда так хотелось и так важно было побольше времени проводить дома со своими. Хотя работа была динамичная, живая, страшно интересная: за эти месяцы Олег собрал столько человеческих историй — во всех жанрах, от надрывной мелодрамы до головоломного детектива.

Коллизии попадались самые непредсказуемые — да вот буквально последняя. Женщина прислала фото пропавшего несколько лет назад мужа. Они его показали. Удача — откликнулись быстро и многие. Интрига же заключалась в том, что почти все звонившие узнали в человеке на снимке РАЗНЫХ своих знакомых…

— Лужин Станислав Георгиевич, — прочитал Олег вслух, — шестьдесят девятого года рождения, пропал четыре года назад. Не вернулся с дежурства. Работал в Кратове — это же у нас тут, под Москвой?… — охранником.

— Ночным сторожем, — хмыкнул редактор. — Туполевские, или чьи, склады охранял. Там же эти — испытательные аэродромы…

На фотографии был мужик средних лет анфас, выражение застывшее — как на документ фотка. Лицо… даже и не знаешь, что про такое сказать. Обыкновенное. Простое русское. Шатен, глаза, кажется, серые. Без особых примет. И надо же — нескольких разных людей в нём опознали. Хотя, может, именно потому.

— Написала Лосева Зоя…

— Гражданская жена…

— Связывались с ней?

— До неё самой не дозвонились, но связались с фирмой, где он числился. Там всё подтвердили. Действительно работал, действительно пропал, без вести…

Олег проглядел список позвонивших в редакцию. Ничего себе! Один, два, три — аж четырёх разных людей увидели на фотографии… Никогда ещё такого не было.

Он решил начать с единственного москвича. Впрочем, сразу выяснилось, что след ложный. Андрей Наливаев — спортсмен, между прочим боксёр, и достаточно известный, — пропал ещё шесть лет назад: о чём в соответствующей сенсационной тональности сообщили некогда СМИ.

Пропал…

Заинтригованный Олег даже залез в подшивки. Это было странное и чем-то завораживающее (со смутно-болезненным оттенком) занятие — рыться в давно неактуальных новостях, эксгумировать позабытые сенсации, умиляться жёлтой в обоих смыслах (теперь уже и в прямом — по цвету старой бумаги) таблоидной залепухе из прошлого века. Байка, допустим, в древнем-предревнем приложении к «Комсомолке»: некий врач раз пять пытался покончить с собой — и то верёвка не выдерживала, то яд не действовал («Плейшнер восьмой раз прыгал из окна…»). Заголовочек глумливый: «С Колымы не убежишь». Ладно…

Наливаев… И правда числился не последним бойцом в полусреднем весе — хотя карьера и поведение его отягощены были скандалами и мистификациями. Довольно логичным продолжением которых стало их, скажем так, окончание. Поехал в Крым с подругой (моделью) на Новый год, подруга заявила в милицию, к поискам подключилась милиция российская — безрезультатно… Статья на первой полосе «МК»: «Кто стоит за похищением звезды российского бокса?» В «МК» уверены, что чеченская мафия, — не сомневаются, что в ближайшее время потребуют выкуп. Выкупа не потребовали. Звезда не отыскалась ни в живом виде, ни в мёртвом.

Олег придирчиво изучил снимки Наливаева, сравнил со сторожем… Н-ну, какое-то сходство есть, хотя и довольно отдалённое. Тем более боксёр сильно моложе. И в любом случае… За год работы в «Я жду» Олег наслушался самых невероятных (притом имевших место в действительности!) историй об исчезновениях и судьбах исчезнувших, но представить, как пропавшая звезда бокса объявляется — сколько?… два года спустя — в образе ночного сторожа, чтобы снова без вести пропасть! — даже он был решительно не в состоянии. Так что номер первый он вычеркнул смело.

Ещё в списке значились люди из Питера, Риги и Минеральных Вод. Впрочем, Минводы можно было, кажется, тоже вычёркивать заранее: оттуда писал какой-то явно малоадекватный персонаж (такое местами случалось) — чуть не матом хаял беспринципных телевизионщиков…

Питер ближе всего.

— Какой-то «дядя»… На улице… — У Тайки от злости даже лицо пятнами пошло. Олег очень редко видел её — человека, в общем, чрезвычайно сдержанного — в таком состоянии.

— Дал это и посоветовал поставить на конфорку? — Олег вертел в пальцах патрон: пистолетный, с тупой закруглённой пулей, но довольно здоровый, не «макаровские» 9 миллиметров. Скорее уж 7,62 к ТТ.

— Слава богу, Машка, умница, мне сказала…

— Ну что ж она, совсем, что ли, глупая…

Олег поскрёб ногтем покрывавшую патрон бурую корку. Попробовал пальцами расшатать пулю. Та неожиданно легко вышла.

— Он без пороха, — потряс гильзу над ладонью, — не пальнул бы… Пошутил кто-то.

— Ноги за такие шутки ломать надо! — За Тайкиной непримиримостью чувствовалось некоторое облегчение.

Олег привлёк её, обнял. В комнате Мишка с Машкой устраивали черепашьи бега — красноухие черепахи, девочка и мальчик, наречённые Бонни и Клайд, даром что считались водяными и жили в аквариуме, по ковру гоняли весьма шустро. Шутки… Не тот ли это, случаем, остроумец, что по телефону мне звонит? Если правда детей ещё попытается в своём шоу использовать — в натуре поймаю и в травматологию отправлю…

— Малыш, — он поцеловал жену в висок, — у меня ещё одна плохая новость.

При известии об очередном его отъезде Тайка огорчилась, вестимо, но виду не подала. Она никогда не то что не выражала — не намекала даже на недовольство мужниными отлучками: хотя Олег видел, конечно, и недовольство, и его подавление. Он чувствовал вину и благодарность. «Плохо быть деревянным на лесопилке», — по привычке то ли пожаловался, то ли покаялся, то ли посочувствовал он. Все равно уезжал в мерзковатом настроении. Как-то всё сложилось: погода (морозы — злобные, с ветром, с мелким режущим снегом — не отпускали с ноября), шуточки эти анонимные… Поначалу звонки на свой мобильный с театральными угрозами Олег и впрямь принял за тягостный розыгрыш. Но после третьего (звонили из автомата) заподозрил, что глянулся какому-то сумасшедшему. Звонивший ничего не объяснял и не требовал. Подразумевалось, что Олег сам должен понимать, за что ему грозят инквизиторской расправой. Олег, конечно, не боялся, но настроения все это не поднимало. Как он номер-то мой добыл, придурок? Хотя у кого только нет моего номера…

Поезд нехотя поволокся, дрожа и лязгая, натужно разогнался, вошёл во вкус. Темень неслась за окном, снег, снег, снег, станционные фонари под спудом коробчатых руин, сирые огоньки на границе голых пространств — только глядя туда, можно было окоченеть. Олег не глядел: медитируя по-своему, он малевал в блокноте абстракции и думал о том же, о чём думал всегда, когда ощущал неуют и неуверенность, — о жене, сыне, дочери, доме. Олег был убеждённым и искренним консерватором, безусловным адептом только и исключительно традиционных ценностей. Уснул он в самом замечательном расположении духа.

Черт… Господи… Он стоял и смотрел на ЭТО, стоял и смотрел, стоял… — а потом его повело, он рефлекторно выставил руку, рука больно ударила во что-то железное, отдёрнулась, опять ударилась — кистью, потом локтем… он судорожно хлопал глазами в кромешном мраке и раз за разом садил правой снизу в крышку вагонного столика — костяшки были разбиты об его кронштейн… Купе колыхалось и мягко погромыхивало, покряхтывало в темноте какими-то сочленениями… Олег лежал на спине мокрый как мышь, с лупящим в грудину сердцем. Опять…

В Питере он первым делом купил (мысленно извинившись перед Тайкой) сигарет: дома он не курил никогда, вообще курил очень, очень редко — но после этой ночки и этого сна никак не мог окончательно прийти в себя… Здесь стоял такой же мороз плюс, в отличие от Москвы, многократно усугубляющая холод влажность. Как они живут при такой влажности?… Небо из серых шлакоблоков, грязные сугробы, облупленные дома, жуткие подворотни — Олег не любил этого депрессивного города.

Женщина, узнавшая на фотографии собственного мужа, обитала в маленькой квартирке в Басковом переулке. Ольга, под сорок, выглядит не слишком. Муж — некто Эдуард Снежкин. Где? Она не знает. Она надеялась, это вы поможете его найти. То есть? В позапрошлом году ушёл от неё — и ни ответа ни привета. В милицию заявляли? Да чего заявлять — они и расписаны-то не были, а уйти он мог куда и к кому угодно — у него друзей-алкашей и девок-наркоманок… И вообще это в его стиле — выйти за сигаретами и вернуться через два месяца обдолбанным до невменяемости откуда-нибудь из Гоа. Чем он занимался-то, где работал? Работал? Ха-ха. Он никогда не работал. Он свободный художник. Гений во всех областях искусства одновременно (тихое отчаянье).

В этой бедной кухне с видом на непременный двор-колодец, рядом с этой неряшливой, плюнувшей на себя женщиной, слушая очередную из бесконечного ряда историй обыденного бытового свинства, Олег испытывал чувство, постоянно сопровождавшее его в рабочих разъездах «по регионам»: на фоне навязываемой самому себе «милости к падшим» — упрямое непонимание покорно-равнодушного всеприятия людей, их тотальной безнадёжной апатии…

Фотография? Когда Ольга показала фото своего Эдика, Олег даже решил было, что перед ним очередная ненормальная. Эдик тянул кило на сто двадцать. Минимум. Хотя… чем дольше он вглядывался, тем больше находил общего. Скажем, ежели бы кратовский сторож, отрастив волосы до задницы, стал готовиться к чемпионату по сумо — что-то бы подобное и вышло…

Словом, дело было тоже явно тухлое, но Олег решил, раз уж сюда приехал, отработать тему до точки. Кто может знать, где Эдуард сейчас? Ольга морщится страдальчески, вспоминает друзей (алкашей), ищет телефоны…

Улица Марата. Подворотня, помойка. Бывшая коммуналка. А может, и нынешняя — Олег так толком и не понял, куда попал: в сквот, на свалку, в музей альтернативного всему и вся искусства… Настя — вялая девица в дредах Олегу по ключицу. Эдуард? Какой Эдуард? Дуче? Откуда я знаю? Может, сторчался давно. Может, на Тибет уехал… Она всё-таки впустила его.

Высоченные потолки, узчайшие коридоры, прихотливо перегороженные комнаты. Хлам, лом, пачки распечаток, велосипеды, музыкальные инструменты, картины: на стенах, у стен — составленные на полу. Об одну Олег споткнулся взглядом. Несусветные, омерзительные — твари? монстры? вивисекторские соединения живой и мёртвой (растерзанной) плоти с механическими и электронными деталями: разодранные мышцы, переломанные кости, обнажённые органы, волосы, чешуя, слизь, членики, жала, яйцеклады, иглы, поршни, микросхемы, сверла, провода… Творчество душевнобольных. «А, — проследила Настя Олегов взгляд, — его, Дуче…» — «А ещё его картины есть?» — спросил, не в силах не кривиться, Олег. «Конь! — позвала как бы на последнем издыхании Настя. — Че там от Дуче осталось?»

Нашли только одну ещё, совсем на первую не похожую: на белом листе картона метр на метр — чёрный то ли символ, то ли узор, поначалу принятый Олегом за некий лабиринт. Четыре квадратные спирали. Свастика, каждый из хвостов которой бесконечно ломается под прямым углом, заворачиваясь внутрь… В комнате разило индийскими благовониями и ныл (из дохлых колонок) на одной ноте некий — не иначе тоже сугубо восточный — инструмент. Конь (чёрная рубаха, добролюбовские очечки) был, видимо, под какой-то химией. Настя взяла Олеговы сигареты — сразу полдесятка. Закашлялась: крепкие. Олег, чувствуя себя в зверинце, расспрашивал про Дуче.

Вечером в гостинице он «подбил бабки». Снежкин, оказывается, был весьма известной — правда, в весьма узком кругу — фигурой. Радикал эстетический и политический. Вступил в НБП, вышел через месяц, якшался с ультралевыми и крайне правыми. Занимался авангардной музыкой (по большей части), кинорежиссурой, литературой, скульптурой, перформансами, инсталляциями, провокациями. Снискал восторги московских эстетов из числа самых отмороженных. Печатался в «Ad Marginem». Практиковал все известные и им же изобретённые мистические практики, потреблял все доступные в Питере наркотические вещества (видимо, похерив благодаря им гормональный баланс, так и разжирел). Маргинальная звезда его взошла — года три назад — столь же стремительно, сколь закатилась: свалил, пропал, замолчал, ушёл в запой дробь астрал. Загнулся от овердозы. Уехал в Америку, где теперь гребёт бабки. Постригся в монахи: православные, буддистские, основал суицидальный культ, суициднулся. В любом случае Олега это не интересовало — ни с личной точки зрения (он терпеть не мог радикалов), ни с профессиональной.

Он механически перевёл взгляд на телевизор с отрубленным звуком. В ящике были новости, в новостях была Чечня, в Чечне была спецоперация. Промчались по улице с разбитым асфальтом два БТРа. Шевелила лопастями «вертушка» на бетонке. Камуфлированные спецребята шли цепочкой по вихляющей тропке, под близким тусклым небом тускло белели склоны, похрустывало жующе под толстыми подошвами со вшитой стальной пластиной, камешки щёлкали, срываясь вниз. Лицо и мочки онемели на ветру, хотя спина взмокла. Капитан вдруг замер, поднял руку — и тут же, без малейшей паузы, грохнуло, замолотило гулко, свистнуло придушенно, шваркнуло по камню, тюкнуло в мягкое, мать, вниз, где, всё.

Он с усилием провёл рукой по глазам, встал с кровати, подошёл к окну. Мрак и смерть были там. Он нашарил сигареты, долго не мог отыскать зажигалку. Оторвал зубами фильтр, сыпя на подоконник табаком, смял кончик, сунул в рот. Глубоко затянулся. Ночь перед ним была не московская, пряничная — а питерская, гиблая: очередной колодец, сугробы, одно-единственное гнойное окно и чёрная крышка, колодец прихлопнувшая. «В Петербурге жить — словно спать в гробу» — это из Мандельштама?…

Домой, домой.

Нет ничего проще, чем пропасть в России.

Занимаясь потерявшимися, сбежавшими, сгинувшими, колеся по этой (как всякий истинный москвич, своей Олег её не чувствовал — и имел честность себе в этом признаваться) гигантской, бесформенной и «безвидной» стране, где ничего нет прочного и постоянного, где никто не ощущает себя на своём месте — в обоих смыслах — и словно ежесекундно собирается с него сорваться, Олег регулярно и не без подспудного ужаса убеждался в страшной зыбкости всего здесь. Где даже настоящее было неопределённым — что уж говорить о будущем. Где чёткости не было ни в чертах лиц, ни в словах, ни в характерах. Где каждый готов был на что угодно — и к чему угодно. И где происходило — всё что угодно. Вопреки логике и вероятности.

Всё здесь было необязательным и взаимозаменяемым — и все (по крайней мере жили с таким ощущением). Всё здесь могло, как морок, в любой момент обернуться всем, распасться, бесследно исчезнуть. Раствориться в грязно-белом пространстве, трясущемся за поездным окном, в обморочном студенистом рассвете, смешаться с заснеженными свалками, заросшими канавами, исписанными заборами, недостроенными гаражами…

Больше ста тысяч человек пропадает без вести у нас ежегодно.

И чем глубже Олег проникался жутью перед окружающим зыбящимся хаосом, тем яснее понимал, что сам он первостепенное значение всегда, всю жизнь придавал как раз тому, что защищает от этого хаоса, — лично тебя. Тому, что сообщает твоему существованию определённость и осмысленность. Делает тебя — тобой. Не позволяет переродиться и пропасть.

Дома нашлись проблемы поактуальней — ёлку разве не пора покупать? Дело ответственное, в одиночку не делается. На ёлочный базарчик у супермаркета пошли вчетвером. «Смотрите какая!» — Машка показывала на чрезвычайно пушистое, правда, низенькое совсем деревце с двумя верхушками. Длинными, ровными, абсолютно параллельными. Олег зажмурился. «Пап, а почему она такая? Па-ап!» — «Олежка! — Тая. — Ты в порядке?» — «Да-да… Голова чего-то закружилась». — «Работаешь много» (не без упрёка).

Купили, конечно, большую — под самый потолок. Даже выше — снизу придётся отпиливать. Пока поставили на балкон — наряжать решили на католическое Рождество, чтоб до Старого Нового года достояла.

Кстати, о «работаешь»… С 25.12 по 13.01 у нас в стране, как известно, мёртвый сезон. Олег подумал, что, дабы спокойно гулять вместе с народом, стоит «закрыть» этого Лужина до Кристмаса. Тем более что остался, собственно говоря, последний кандидат.

Виктор Упениекс. У-пе-ни-екс. Латышская фамилия? А не подорвал ли попросту мой сторож за границу? — пришла вдруг мысль. Мало ли от кого — что я про него знаю?…

Из Риги звонил «друг и коллега» (как он сам представился) Виктора, некий Марк. Олег даже не знал, что в Латвии их смотрят. Для начала он сам связался с Марком по телефону.

Клал трубку Олег со странным чувством, которое не мог толком для себя определить. Чувством, переходящим в предчувствие — тоже, впрочем, пока предельно аморфное… Ехать было, собственно говоря, не к кому. Виктор У-пе-ни-екс — ну да, пропал с концами. Целых пять лет назад.

Олег понял, что его привычная рабочая деятельность пересекла некую жанровую границу. Он был на незнакомой территории. И кажется, не слишком гостеприимной. По некоей (самому не очень ясной) ассоциации он вспомнил про угрожающие звонки. Когда они начались?… А ведь…

Да. Да! После показа фотографии Лужина они и начались…

В окошке циферблата «Тиссо», показывающем даты, — 22. Олег набрал своего туроператора и заказал авиабилеты в Ригу и обратно.

На Ленинградке по дороге в Шереметьево привычно слиплась одна сплошная пробка. Светало мучительно и бесконечно. Плохо быть деревянным на лесопилке — Олег вместе со всеми тихо матерился, мял баранку, перестраивался, втискивался, газовал, тормозил. Он не мог сказать, где именно заметил этот «гольф». Старый, красный, довольно раздолбанный. Но, заметив его, вспомнил — не сразу, — что в последние дни видел неоднократно точно такой же у собственного подъезда. Ещё подивился: «Кто у нас на развалине-то эдакой ездит?…» Он, разумеется, и не думал обращать внимание на номер, он и сейчас не обратил бы внимания на саму машину — но с некоторых, недавних совсем, пор Олег стал предельно внимателен. Так что теперь постоянно косился в зеркало. «Гольф» прилежно проводил его до самого второго терминала. Ну-ну. На сей раз номер — московский — он запомнил.

Ту-154 раз за разом таранил бесконечные облачные слои — и таки продрался к небу и свету… чтобы через полчаса опять кануть в белесую баланду. После Москвы Рига показалась Олегу совсем маленькой и насмешила провинциальной неофитской претензией на европейский столичный гештальт. С Марком они «забились» в ресторане при супермаркете Maxima. За прозрачной стенкой все — дома на том берегу замёрзшей Даугавы, две невысокие высотки (совдеповский пенёк да стеклянистый новодел), Вантовый мост, небо — было одного безнадёжного цвета. Вкус никогда не пробованного рижского бальзама напоминал что-то — Олег не вспомнил что.

Марк с Виктором были совладельцами небольшой строительной фирмы. Они её и открыли. От Марка — связи в бизнесе, от Вити — стартовый капитал. Дело только пошло, отбили выгодный подряд, стали раскручиваться — и вдруг Витя пропал.

— И что, до сих пор ничего не прояснилось?

— Никаких концов… Хотя его действительно искали — я проплатил… Вы же понимаете ситуацию: партнёр исчезает, а ты один остаёшься с бабками…

НАТО не НАТО, ЕС не ЕС, подумал Олег, — а все те же новорусские полублатные расклады. Все те же малоподвижные тяжёлые ряхи над отличными костюмами, неприступная вальяжность голоса и манер. Бизнесмены…

— А у вас у самого нет предположений?

— Витя пришёл с серьёзными деньгами. Я не спрашивал, как он их заработал. Возможно, там не всё было чисто… Если честно, я давно не верил, что он может быть жив. Но эта ваша фотография… Жена телевизор смотрела…

Олег положил снимки рядом на стол. Упениекс: голый череп (лыс? брит?), валик усов, улыбается в объектив вполоборота. Олег переводил взгляд с него на Лужина. И обратно. И опять.

— Когда, вы говорите, Виктор пропал?…

Обратный рейс был поздно вечером — Олег под густым снегом шерстил Старый город на предмет сувенирных лавок: ничего не привезти Тайке было бы свинством полным. Что у них тут в Латвии — янтарь?… В магазинчике напротив собора Петра увидел серёжки из оправленного в серебро тёмного dzintars'а. Авторская работа, двести пятьдесят баксов. Не сувенир — подарок. За поводом не надо было бы ходить дальше Нового года, но Олег уже купил недельную путёвку на всех четверых в Эмираты. И тут вспомнил (и устыдился, как мог забыть) — в январе же годовщина знакомства.

Возвращался он, как возвращался всегда — с удовольствием: в любимый город, большой, богатый и уверенный в себе, к любимым людям, ждущим его… Олег думал — в который раз, — что может с полным правом считать себя человеком, у которого ВСЁ ХОРОШО. И подавитесь. И не пытайтесь меня пугать, сипеть в трубку страшным голосом… Всё. Хорошо.

Всё.

В тощем «редакторском» досье он нашёл письмо женщины Лужина, с которого всё началось. Лосева Зоя… телефон. «Номер набран неправильно. Положите трубку и наберите ещё раз». Ладно.

Олег выудил письмо из Минвод. «Сколько можно… вы на своём телевидении… поливать помоями человека, который… хотя виноват только в том, что честно выполнял приказ…». Автор — Евгений Холмогоров, демобилизован по ранению, служил в Чечне с Костей Рейном, какового и опознал на снимке.

Рейн, Рейн… Ах во-от оно что! Ещё одна звезда медиа, однако. Полтора года назад сержант-контрактник Константин Рейн якобы лично расстрелял трёх чеченцев, которые потом оказались не кровавыми ваххабитами, а мирными поселянами. Взялся кто-то, значит, отделить первых от вторых… Рейна, демонстрируя правовую беспристрастность, закатали в СИЗО. Что было потом, Олег не знал. Он позвонил подполковнику Милютину — к программе «Я жду» милицейские чины относились тепло, патронировали даже. Попросил разузнать про военного преступника. Однако же назавтра подполковник был противу обыкновения сумрачен и официален. В историю с сержантом порекомендовал не лезть, этим теперь занимается ФСБ — «лучше, Олегович, вообще про это забудь». Забудь… Тут и захочешь — не дадут.

В Минводах снега не было, но ветер по улицам мел жёсткий, морозный… По одинаковым, голым, под прямым углом пересекающимся улицам с дырявым асфальтом, вдоль одинаковых прямоугольников совдеповской серийной застройки — они тут не свихиваются от такой энтропийной геометрии?… Трепал объявление на столбе: «Куплю полдома на Собачевке». Олег живо представил себе эти полдома (неровный разлом гнилой стены, обнажившееся квартирное убожество) на этой Собачевке (шелудивые рослые дворняги у кривых щелястых заборов). А ведь кто-то хочет туда — и даже деньги платить готов…