Отходивший от Паддингтонского вокзала «Летучий Корнуоллец» с виду мало чем отличался от других поездов. Возможно, убранство выглядело чище и новее; золотые кисточки, обрамлявшие подушки сидений в вагоне первого класса, даже придавали ему некоторую роскошь, но все это было не более чем декоративными ухищрениями. То, что разительно выделяло этот поезд среди остальных в Англии а значит, и во всем мире, — отнюдь не так бросалось в глаза, как его огромный золоченый локомотив, медленно выбиравшийся на свой маршрут из лабиринта рельсов и стрелок сортировочных станций, туннелей и мостов. Здесь полотно дороги было обычным, пользоваться им могли любые поезда. Истинное отличие стало выявляться позднее, когда угловатый локомотив, волоча за собой длинный цилиндр вплотную прижатых друг к другу вагонов, нырнул глубоко под Темзу и вынырнул в Суррее. Тут уж полотно пошло иное — одна-единственная колея из последовательно сваренных рельсов с лежащими на специальной подушке шпалами, спрямленная и выглаженная куда основательнее, нежели какая-либо из прежде существовавших; отблескивая в глубоких выемках, пробивших четкий канал через меловые холмы, выбрасывая стрелы приземистых железных мостов над ручьями и реками, этот тщательно выверенный путь даже на поворотах, подъемах и спусках лишь едва-едва отклонялся от безупречной прямой. Скорость быстро все объяснила — поезд равномерно разгонялся до тех пор, пока окрестные поля и деревья не замелькали, словно летящие мимо зеленые пятна; лишь вдали можно было еще различить кое-какие детали, но и они стремительно ускользали назад и исчезали едва ли не сразу, как их ловил взгляд.
      Альберт Дригг занимал целое купе и был этим весьма доволен. Он знал, что поезд совершает ежедневные рейсы в Пензанс и обратно уже без малого год и с ним никогда ничего не случалось, но знание было чисто теоретическим. Другое дело — испытать на себе. От Лондона до Пензанса 282 мили, и это нешуточное расстояние должно быть покрыто за два часа пять минут — значит, средняя скорость, с учетом остановок, намного превысит 150 миль в час. Можно ли было думать, что такое станет доступно? В глубине души Альберт Дригг сильно подозревал, что нет. Нет — даже теперь, в 1973 году по христианскому летосчислению, когда империя, оставаясь непоколебимой, старательно обновлялась и шла в ногу со временем. Дригг сидел прямо будто аршин проглотил, так что на его черный костюм и черный жилет не набегало ни морщинки — сияет жесткий белый воротничок, блестящий кожаный портфель лежит на коленях; и никаких признаков эмоций. Туго свернутый зонтик и черный котелок, лежавшие в багажной сетке наверху, выдавали в нем горожанина, а жители города Лондона не склонны к публичному проявлению чувств. И тем не менее Дригг все же вздрогнул слегка, когда дверь открылась на своих бесшумных роликах и жизнерадостный голос явного кокни предложил:
      — Чай, сэр, чай!
      Полтораста миль в час — если не больше! — а чашка стоит себе на полочке у окна, и чай льется в нее спокойно и ровно.
      — Это будет три пенса, сэр.
      Дригг вынул из кармана шестипенсовик, не обращая внимания на благодарный лепет, — но пожалел о своей щедрости, стоило двери закрыться. Немудрено было утратить присутствие духа, дав чаевые с подобным великодушием, однако Дригг утешился тем, что сможет провести их как накладные расходы, поскольку совершает поездку по делам компании. А чай был хорош — свежий и горячий, он очень благотворно сказался на нервах. Виски сказалось бы еще благотворнее, Дригг понимал это; он уже нажал было кнопку электрического звонка, чтобы вызвать официанта, но тут вспомнил о салон-вагоне, снимки которого мелькали на страницах «Таглера» и «Пэлл-Мэлл газетт». Посещали его, однако, весьма немногие. Дригг допил чай и поднялся, запихивая излишек цепочки в рукав. То, что портфель намертво прикован к его запястью, раздражало его, так как выдавало ущербность его джентльменства; но посредством тщательного маневрирования ему удалось скрывать цепочку от посторонних глаз. Салон-вагон вот что ему нужно!
      Ковровая дорожка в коридоре утонченно контрастировала своим глубоким золотым цветом с алым маслянистым блеском панелей красного дерева. Чтобы добраться до цели, Дриггу надо было пройти еще один вагон, но у него не было ни малейшей нужды сражаться с непокорными дверьми, как то было бы в обычном поезде, — стоило подойти, некие невидимые приспособления ощущали его приближение, и двери проворно отворялись под музыкальное гудение упрятанных электрических моторов. Разумеется, идя по коридору, Дригг ни разу не заглянул в окна купе, но уголками глаз на мгновение улавливал то изящно одетых мужчин и элегантных, принаряженных женщин, то спокойно сидящих за книгой детей — и лишь однажды внезапный громкий лай заставил его непроизвольно покоситься. Два джентльмена, явно из провинции, сидели, задрав ноги, и опорожняли стоявшую между ними бутылку портвейна, в то время как с полдюжины охотничьих собак всех пород и размеров увивались вокруг, ища внимания хозяев. Вскоре Дригг оказался в салон-вагоне.
      Никаких автоматических приспособлений — только индивидуальное обслуживание на высочайшем уровне. Громадная резная дверь с массивными латунными ручками; бой в похожей на коробочку для пилюль кепке и униформе с двумя рядами пуговиц, бросавшихся в глаза ярким блеском. Бой приветствовал Дригга и потянул за ручку двери.
      — Добро пожаловать, сэр, — чирикнул он, — в Большой салон-вагон железной дороги Лондон — Край Земли.
      Теперь, увидев салон во всем его великолепии, Дригг понял, что газетные фотографии несколько грешили против истины. Ощущения того, что находишься в вагоне поезда, не было напрочь; обстановка напоминала скорее закрытый клуб. С одной стороны были громадные, прозрачные как хрусталь окна, от пола до потолка обрамленные алым бархатом штор, а перед окнами выстроились столики, за которыми клиенты железной дороги могли сидеть, коротая время в созерцании проносящихся мимо сельских красот. Напротив тянулся переполненный бутылками бар; изящное ограненного стекла зеркало позади удваивало их шеренги. Справа и слева от стойки бара находились оконца, изысканный вкус конструктора оснастил их цветными стеклами, сквозь которые солнце рисовало на ковре непоседливый разноцветный узор. Лики святых, конечно, были бы здесь неуместны; их заменили лица отцов — основателей железнодорожного транспорта, таких, как Стефенсон и Бранел — сильных, прозорливых мужчин с компасами и картами в руках. По сторонам их окаймляли изображения вошедших в историю машин: от паровика капитана Дика и крохотной стефенсоновской «Ракеты» с левого края до через многие времена и эпохи — могущественнейшего атомного «Дредноута», тянувшего сейчас поезд Дригга. Дригг сел у окна, укрыв портфель под столиком, и велел принести виски; неторопливо он делал маленькие глоточки и с удовольствием прислушивался к веселой незатейливой мелодии, которую наигрывал на фисгармонии улыбающийся музыкант в дальнем конце вагона.
      Поистине, это было восхитительно, и Дригг смаковал каждый миг, мысленно уже видя, как от почтения отвисают челюсти и безмолвно вытаращиваются глаза приятелей, когда, вернувшись, он будет рассказывать о поездке в хэмпстедской «Голове короля». Еще до того как с первой рюмкой было покончено, поезд плавно остановился на станции Солсбери, и Дригг с одобрением проследил, как внезапно появившийся полицейский шуганул с платформы стайку глазастых мальчишек в школьных курточках, остолбенело разглядывающих вагоны. С чувством выполненного долга офицер вскинул руку, приветствуя проезжающих, а затем величественно и решительно двинулся по делам дальше. Вновь «Летучий Корнуоллец» устремился в путь, а Дригг вместе со вторым виски заказал порцию сандвичей и ел их до предпоследней остановки в Эксетере; он едва успел с ними разделаться, как поезд уже замедлял ход, приближаясь к Пензансу, — и со шляпой и зонтом пришлось поторопиться.
      Как только состав подошел, у локомотива выстроился караул — кряжистые невозмутимые солдаты из аргайлльских и сазерлендских горцев, выглядевшие весьма представительно в своих темных килтах и белых гетрах; особое впечатление производили их неизменные винтовки системы Ли-Энфилда с примкнутыми штыками. За караульными громоздилась золотистая туша «Дредноута», самого удивительного и, возможно, самого мощного механизма в мире. Несмотря на срочность своей миссии, Дригг, как и все прочие пассажиры, замедлил шаги, не в силах пройти равнодушно мимо блестящего вытянутого корпуса. Черные ведущие колеса были высотой с Дригга; шатуны, толще, чем его нога, уходили внутрь пузатых цилиндров, истекающих белыми клубами пара. Внизу, у ходовых механизмов, локомотив был окрашен невзрачно, но сверху весь его корпус сиял ничем не затуманенным золотым сиянием, точно сгусток солнечного света; четырнадцатикаратовое золочение при этаких-то размерах — поистине королевские траты. Но солдаты стояли здесь, охраняя отнюдь не золото, хотя это выглядело бы естественно, а двигатель, упрятанный в недрах гладкого беструбного монолитного панциря. Атомный реактор, как заявляло правительство, плюс кое-что еще, однако что именно еще — умалчивало. И выставило у механизма охрану. Любое из германских государств не пожалело бы годового дохода казны за этот секрет, а те шпионы, которые уже были схвачены, работали, по слухам, на короля Франции. Солдаты строго поглядывали на проходящих, и Дригг ускорил шаги.
      Офисы располагались в здании станции, наверху, и лифт быстро поднял Дригга на четвертый этаж. Он был уже у двери администраторской, когда она открылась и появился человек, землекоп с виду; кто, кроме дорожника-землекопа, наденет эти сапоги до колен — именно про такие и говорят «не ладно скроены, да крепко сшиты» — с этими зелеными брюками рубчатого плиса? Рубашка из крепкого холста, поверх нее — когда-то цветастый, но немилосердно перемазанный жилет, на бычьей шее — кричащий платок. Землекоп придержал дверь, но заступил Дриггу путь, пристально вглядываясь в него своими светло-голубыми глазами, казавшимися поразительно ясными на темно-коричневом от загара, с задубевшей кожей лице.
      — Вы — мистер Дригг, не так ли, сэр? — быстро спросил он, не давая Дриггу возможности возмутиться его поведением. — Мне доводилось видеть вас на торжественном открытии т'станции и на других официальных мероприятиях.
      — Если вам угодно.
      Мощная мускулистая рука все еще перекрывала вход, и, судя по всему, Дригг мало что мог с нею поделать.
      — А, вы еще не знаете меня. Я Боевой Джек, сменный начальник, подчиняюсь непосредственно капитану Вашингтону. Если вы его хотите видеть, то его здесь нет.
      — Да, я именно его хочу видеть, и дело не терпит отлагательств.
      — Только вечером, после смены. Тогда капитан поднимается из т'забоя. Но никаких посетителей. Если у вас в портфеле письма, я отдам их за вас.
      — Невозможно. Я должен передать лично. Дригг достал из жилетного кармана ключ и, провернув его в замочке портфеля, сунул руку внутрь. Там лежал один-единственный льняной конверт, и Дригг тотчас бросил его обратно, дав собеседнику заметить лишь на вершине золотого геральдического шлема, оттиснутого на одной из сторон.
      — Маркиз?
      — Никто иной. — Голос Дригга не был лишен толики тщеславного удовольствия.
      — Что ж, тогда идемте. Но вам придется надеть спецодежду — в т'забое без нее мерзковато.
      — Послание должно быть доставлено. Начальника смены дожидался «подкидыш» кургузый электрокар с прицепной вагонеткой, груженной доверху заполненными ящиками. Электрокар тронулся, стоило им забраться на площадку позади машиниста. Миновали город, проскочили холмы и нырнули в черный туннель, освещенный лишь едва-едва тлеющими плафонами, — и Дригг невольно вцепился в поручни, боясь, как бы одним из толчков его не сбросило в темноту. Затем опять оказались на солнце и несколько сбросили ход, потому что впереди показалась пасть второго туннеля. Она была грандиозной; гранитные блоки облицовки и мраморные колонны, выполненные в дорическом стиле, поддерживали мощную перемычку. Четко вырезанные на ней слова заставили горло Дригга сжаться от волнения, несмотря на многие годы сотрудничества с компанией.
      «ТРАНСАТЛАНТИЧЕСКИЙ ТУННЕЛЬ», — гласили они.
      Трансатлантический туннель! Что за гордый порыв! Магия этих двух слов подействовала бы и на менее чувствительного человека, чем Дригг, и, хотя за внушительной внешней конструкцией скрывалось пока не более мили туннеля, они все равно вызывали трепет. Воображение вело дальше — пронзало землю, ныряло под моря, молниеносно оставляло позади тысячи миль под темными водами океанских бездн, чтобы вновь вырваться к солнцу в Новом Свете.
      Огни бежали назад все медленнее и медленнее, пока «подкидыш» наконец не остановился перед бетонной стеной, запечатавшей туннель, словно гигантская пробка.
      — Последняя остановка. Теперь — за мной, — произнес Боевой Джек и с легкостью, необыкновенной для человека его комплекции, перемахнул через борт. — Доводилось ли вам бывать в т'туннеле прежде?
      — Никогда.
      Дригг уже готов был признать свою беспомощность в этом чуждом мире. Взад и вперед сновали какие-то люди, обменивались друг с другом ничего не говорящими постороннему фразами; металл с лязгом бил о металл, и где-то высоко, под сводом туннеля, эхо вторило этому лязгу; ничем не прикрытые, свисающие на проводах лампы освещали дантовскую картину неизвестных Дриггу машин, узкоколеек и вагонеток, какого-то непонятного оборудования. И Дригг повторил:
      — Никогда, — Вам не о чем беспокоиться, мистер Дригг. Здесь вы в такой же безопасности, как дома, если будете делать что надо и когда надо. Я проработал на дорогах и в туннелях всю жизнь и, если не считать поломанных ребер, треснувшей черепушки, перелома бедра и одного-двух шрамов, свеж как майская роза… За мной, за мной!
      Возможно, убежденный этими сомнительными доводами, Дригг вслед за сменным прошел через стальные двери в бетонной переборке, и они медленно с громом сомкнулись. Мужчины оказались в небольшой комнате — скамейки по центру, шкафчики для вещей вдоль одной из стен. Внезапно раздалось шипение; где-то вдали глухо зашумели насосы, и Дригг почувствовал, как у него заложило уши. Боевой Джек перехватил его испуганный взгляд.
      — Это воздух! Сжатый воздух, и только. И всего каких-то паршивых двадцать фунтов. Могу вас заверить как человек, которому доводилось работать при шестидесяти и больше, вы их и не заметите, когда окажетесь внутри. Теперь выходим. — Он вытащил из шкафчика защитный комбинезон и, резко встряхнув, расправил его. — Этот достаточно велик, чтобы вы могли натянуть его поверх костюма. А ваш чемоданчик я подержу.
      — Не снимается. — И Дригг на глазах у сменного вытряхнул из рукава спрятанную часть цепочки.
      — И ключа нет?
      — У меня — нет.
      — И не надо.
      Сменный выхватил здоровенный складной нож, причем быстрота и точность движений неопровержимо доказывали, что ему не раз приходилось делать это во всякого рода чрезвычайных ситуациях; наружу прыгнуло длинное отблескивающее лезвие. Сменный шагнул вперед. Дригг попятился.
      — Неужто вы подумали, что я собираюсь отрезать вам руку, сэр? Я собираюсь лишь чуток попортняжничать.
      Одним движением он распорол рукав от запястья до подмышки, другой рывок лезвия вскрыл комбинезон по боку. Затем сложенный нож вернулся на место, а Дригг надел изувеченный балахон; портфель прошел в прореху без всяких затруднений. Тем временем Боевой Джек разрезал еще один комбинезон — судя по всему, он относился к собственности компании с рыцарственной щедростью — и натуго обмотал им распоротый рукав. И только с этим было покончено, как насосы смолкли и открылась другая дверь, в дальнем конце кессона; в нее заглянул оператор и, увидев Дригга в его котелке, коснулся лба ладонью. Сцепка из небольших открытых платформ выползла из стальных ворот переборки, и Боевой Джек, как-то по-хитрому сложив губы, издал свист, от которого у Дригга едва не лопнули уши. Водитель оглянулся на звук со своего приземистого электрокара и вырубил ток.
      — Это Кривой Конро, — доверительно сообщил Боевой Джек Дриггу. — В заварухах — страшный человек, кулаки у него чешутся постоянно. Старается сравнять счет; видите ли, ему-то кое-что уже выбили.
      Конро пристально посверкивал на них своим единственным покрасневшим глазом, а когда они вскарабкались на кар, тронул сцепку вперед.
      — Ну, как оно там? — спросил Боевой Джек.
      — Песок. — И Кривой Конро сплюнул ком табачной жвачки во тьму. — Все еще песок. Мокрый! Над кровлей сплошной кисель, и мистер Вашингтон сбросил давление, чтобы ее не выбило, — так теперь на грунте полно воды, и все помпы в работе.
      — Это все давление воздуха, понимаете? — принялся объяснять Дриггу Боевой Джек, будто бы посланца это и впрямь интересовало. Тому же было вовсе не до технических подробностей. — У нас над головами т'океан, десять, а то и двадцать саженей океанской воды, которая так и рвется сквозь песок вниз, к т'нам, понимаете? Так мы поднимаем давление, чтобы держать ее там, где следует. Но поскольку диаметр туннеля — тридцать футов, возникает разница в давлении под кровлей и у грунта, вот в чем загвоздка. Если мы держим такое давление, чтобы под т'кровлей все было тип-топ, вода начинает сочиться через т'грунт, где ее давление выше, и нам впору плавать. Но, заметьте, если мы решаемся поднять давление так, чтобы блокировать воду на т'грунте, получается перебор под т'кровлей, и ее вполне может прорвать до самого дна океана, а тут уж вся вода в мире хлынет нам на головы… Да вы не думайте об этом.
      Дриггу ничего другого и не оставалось. Он обнаружил, что по какой-то необъяснимой причине руки его начали дрожать, и ему пришлось плотно обмотать цепочку вокруг запястья — иначе она бы звенела. Очень скоро сцепка начала замедлять ход, и впереди, совсем рядом, показался конец туннеля. Громоздкий металлический щит разделял рабочих и нетронутую плоть земли, и он же давал возможность вгрызаться в нее через закрывающиеся дверцами отверстия, пронизывающие сталь. С воем и грохотом работали буры, а механические черпаки под ними заглатывали разрыхленный грунт и перегружали в стоящие наготове вагоны. Хаос здесь был просто адский, но даже Дригг своим неискушенным взглядом вскоре заметил, что работа идет слаженно и продуктивно. Боевой Джек спустился с электрокара, Дригг сошел следом; они подошли к щиту и, миновав пролет металлической лестницы, поднялись к одному из отверстий.
      — Побудьте здесь, — велел сменный, — я приведу его.
      У Дригга не было ни малейшего желания идти за ним, он и без того изумлялся своей верности компании — верности, заведшей его так далеко. Между ним и растревоженным телом планеты, которое точила ниточка туннеля, оставались считанные футы.
      Серый песок и плотная глина. Черпалки перемалывали их и ссыпали в машины, ждущие внизу. Было нечто зловещее, нечто пугающее во всем этом действе, и Дригг заставил себя перевести взгляд на Боевого Джека, который разговаривал с высоким мужчиной в одежде цвета хаки и высоко зашнурованных инженерских ботинках. Только когда мужчина повернулся, показав в профиль свой классический нос, Дригг сообразил — это и был капитан Огастин Вашингтон. Прежде Дригг видел его лишь в офисах и на собраниях правления и не смог сразу признать в этом здоровяке инженере того прекрасно одетого джентльмена. Но все правильно, — не в цилиндре же ему здесь ходить.
      Раздалось нечто среднее между воплем и визгом, и все взгляды разом устремились в одном направлении. Один из землекопов указывал на темную поверхность песка перед собой — она морщилась, вдавливаясь в щит. — Прорыв! крикнул кто-то. Дригг ничего не понимал, но видел: случилось что-то ужасное. Все происходило стремительно и нелепо, люди растерянно суетились, а песок морщился, шевелился, а потом лопнул, и с оглушительным свистом в песке разверзлась дыра в добрых два фунта шириной. Ветер налетел на Дригга, болезненно ударил его по барабанным перепонкам, и посланец с ужасом понял, что его затягивает прямо в зияющую пасть. Он вцепился в металл, все его тело свела судорога при виде того, как ветер этот сдувает со щита тяжелые доски и они летят, раскалываются в щепы, пропадают…
      Какой-то землекоп, спотыкаясь и сгибаясь под напором засасывающего вихря, приблизился к месту прорыва с кипой соломы в сильных руках. Это был Боевой Джек; он выходил на битву против того, что, возникнув так внезапно, грозило уничтожить всех. Кипу буквально вырвало у него из рук, стоило лишь ее поднять. Она ударилась о края пробоины, сплющилась, на мгновение застряла — и исчезла.
      Боевой Джек корчился, пытаясь найти опору и выбраться из опасной зоны; руки его тянулись к стальной переборке. Его пальцы почти касались ее, но так и не достали. С ревом, полным скорее досады, нежели страха, он раскачивался издевательски близко от цели, а затем его поволокло назад, оторвало от земли и головой вперед втянуло в пробоину.
      Одно нескончаемое жуткое мгновение он держался там, как пробка в бутылке, и его дергающиеся ноги были еще в туннеле.
      Затем он пропал из виду, и воздух опять засвистел и завыл без помех.

      Потрясенные быстротой трагедии, все землекопы — не говоря уже об Альберте Дригге — стояли, оцепенев от ужаса. Хотя жизнь, полная грубой работы и испытаний, несчастных случаев и неожиданных увечий, давно стала привычной для этих сильных людей — даже они были напуганы. Лишь один человек сохранял присутствие духа и был в состоянии двигаться, действовать, расшевелить оцепеневших от страха рабочих.
      — Ко мне! — крикнул капитан Вашингтон, рванувшись к блоку крепежных бревен, приготовленному как раз на такой случай. Это было нечто вроде напоминающего створку двери щита высотой в рост человека, собранного из толстых досок, болтами посаженных на мощные бревна. Казалось, один человек не в силах и пошевелить такую махину, но Вашингтон, ухватив щит за край, напрягся и продвинул его вперед на добрых два фута.
      Это подтолкнуло остальных. Сомкнувшись вокруг Вашингтона, очнувшиеся землекопы ухватили блок, подняли и поволокли вперед. Затем поток воздуха вырвал его у них из рук и отверстие захлопнулось; пробоина наконец была перекрыта. В щелях между досками воздух еще свистел вовсю, но бешеный напор его сник. Вашингтон четко распоряжался; землекопы, спеша, старались окончательно обуздать стихию, в то время как над ними из главного отверстия в туннельном щите показался странный механизм, приводимый в движение равномерно работающими гидравлическими цилиндрами. В нем было что-то от орудийной башни военного корабля, только вместо пушки из него торчали четыре длинные трубы с буровыми головками на концах. Они уткнулись в песок над пробоиной, и оператор запустил двигатель; головки завертелись. Буры стремительно погрузились в мягкий песок, и, как только башня вплотную прижалась к его поверхности, бурение было прекращено и открылись клапаны. Башня мгновенно покрылась коркой льда.
      Тем временем дюжий землекоп топором прорубил отверстие посредине деревянного щита напротив пробоины. Последовавший за этим воздушный удар был так силен, что топор вырвало у землекопа из рук и утянуло в дыру. Землекоп с усилием отступил назад, смеясь и держа руки так, чтобы товарищи видели кровоточащие ссадины на ладонях, оставленные топорищем, когда вихрь, одолев мертвую хватку рук, вырвал его топор. Едва он успел посторониться, в проделанное им новое отверстие был введен раструб толстого шланга, и заклокотал насос.
      В считанные секунды надсадный свист рвущегося наружу воздуха стал замирать. Лед сковал теперь влажный песок, в котором произошел прорыв; знобкая волна холодного воздуха прошла над головами людей. Когда движение воздуха полностью прекратилось, Вашингтон приказал остановить насосы, и от внезапной тишины у землекопов зазвенело в ушах. Не сразу они обратили внимание на звук телефонного зуммера — это капитан Вашингтон крутил ручку полевого телефона.
      — Немедленно дайте мне радиосвязь с кораблем.
      Все теперь напряженно следили за Вашингтоном, который, когда связь была установлена, резко бросил одно лишь слово:
      — Докладывайте.
      Потом он слушал и кивал. Потом, обратившись наконец к затаившим дыхание землекопам, сообщил:
      — Он в порядке. Жив и здоров. С радостными криками они принялись бросать кепки в воздух, но тут же замерли, когда Вашингтон поднял руки, требуя тишины.
      — Когда произошел прорыв, они увидели его признаки на поверхности грязевой выброс и фонтан высотой в сорок футов. Затем они рискнули приблизиться, насколько возможно, к точке выброса — вода там буквально кипела — и были как раз над нами, когда появился Боевой Джек. Его, как там говорят, подбросило в воздух, и они подобрали его почти сразу, как он упал обратно. Он был без сознания, но телесных повреждений не получил и, когда пришел в себя, начал ругаться, еще не открыв глаза. А теперь за работу, парни; сегодня мы должны пройти еще двенадцать футов.
      Как только работа вошла в обычную колею, капитан Вашингтон повернулся к Дриггу и крепко пожал ему руку.
      — Мистер Дригг, не так ли? Личный секретарь маркиза?
      — Да, сэр, и секретарь правления к тому же.
      — Вы застали нас в напряженный момент, мистер Дригг, и я надеюсь, вы не слишком встревожены. В туннельном строительстве есть свои сложности, которых не всегда удается избежать. Но, как вы видели, они отнюдь не являются непреодолимыми, надо лишь быть наготове. По океаническому дну над нами проходит складка, так называемая синклиналь; вряд ли больше чем пять футов песка отделяет нас от воды. Возможность прорыва здесь сохраняется постоянно. Но экстренная закупорка и применение фиксатора Гауэна быстро перекрывают пробоину.
      — Боюсь, это выше моего понимания, — сказал Дригг.
      — Отнюдь нет. Механика проста. — По мере того как капитан Вашингтон продолжал свои объяснения, в глазах его засверкала подлинная увлеченность. Поскольку песок над нами насыщен водой, сжатый воздух, которым мы нейтрализуем водяное давление, продул отверстие до самого морского дна. Отверстие временно перекрыли деревянной заглушкой, а там подоспел фиксатор Гауэна. Эти сверла полые, и, как только они вошли на всю длину, началась закачка жидкого азота. Эта жидкость имеет температуру 345,5 градуса ниже нуля и мгновенно замораживает все, с чем соприкасается. По трубе, которую вы видите вон там, был подан густой раствор жидкого грунта, который, замерзнув, отвердел и закупорил пробоину. Мы будем поддерживать его в этом состоянии, пока не выйдем из опасной зоны и не установим здесь стальные секции туннельной обшивки. Все хорошо, что хорошо кончается, — у нас все кончилось как раз так.
      — Действительно, кончилось хорошо, и для вашего начальника смены тоже. Очень удачно, что корабль был близко.
      Прежде чем ответить, Вашингтон смерил собеседника пронизывающим взглядом.
      — Здесь нет никакой случайности, и я уверен, вы это знаете. Если не ошибаюсь, последнее письмо директоров, где мое внимание обращается на неоправданность расходов по содержанию корабля на стационарном дежурстве, шло за вашей подписью?
      — Это так, сэр, но это подпись лишь составителя текста, не более. Решать подобные вопросы я никоим образом не уполномочен и всего лишь довел до вашего сведения мнение директоров. Но, если вы позволите, я дам полный отчет о том, что видел сегодня, и обязательно подчеркну, что благодаря вашей предусмотрительности была спасена человеческая жизнь.
      — Человеческую жизнь, мистер Дригг, спасла правильная организация работ.
      — Предусмотрительность, сэр, я настаиваю. Она заключается в том, что вы ставите жизнь человека выше денег. Я скажу именно это, и вопрос будет решен раз и навсегда.
      Вашингтон, казалось, был несколько смущен теплыми нотками в голосе Дригга и постарался побыстрее сменить тему разговора.
      — Я заставил вас ждать слишком долго. Дело у вас, должно быть, весьма важное, коль скоро вы лично проделали такой путь.
      — Всего лишь бумага, если вам угодно. Дригг отомкнул замочек портфеля и вынул лежавший внутри одинокий конверт. Увидев золотой геральдический шлем, Вашингтон приподнял брови, затем быстро разломал печать и прочел письмо.
      — Вы осведомлены о том, что тут говорится? — спросил он, поигрывая сложенным листом бумаги.
      — Я знаю лишь, что маркиз написал письмо лично, а на словах поручил мне любыми средствами способствовать вашему возвращению в Лондон по делу известной важности. Нам следовало бы отбыть теперь же.
      — Стоит ли? Ближайший прямой до Лондона уходит в девять и прибывает уже после полуночи.
      — Напротив, — сказал Дригг с улыбкой. — Для вас подготовлен спецрейс «Летучего Корнуолльца», и поезд, я полагаю, уже ждет.
      — Это настолько срочно?
      — Это крайне срочно. Его Светлость дал мне это понять достаточно определенно.
      — Что ж, подчиняюсь. Но я должен пере…
      — Простите, я перебью. Полагаю, соответствующие распоряжения были также переданы главному портье вашего отеля. Ваши вещи упакованы и ждут вас в поезде.
      Вашингтон кивнул; решение было принято. Повернулся и возвысил голос, перекрыв нарастающий шум:
      — Балхэд! Вы будете начальником смены, пока Боевой Джек не вернется. Не замедляйте работ.
      Больше здесь нечего было делать. Вашингтон повел Дригга обратно через щит к электрокару, которым решил вернуться. На нем они доехали до самой переборки и прибыли как раз в тот момент, когда Боевой Джек вышел им навстречу из дверей кессона.
      — Черт меня возьми, если я захочу проделать это опять! — рявкнул Джек. Его одежда все еще была мокрой насквозь, на голове и на плечах красовались кровоподтеки — следы путешествия сквозь морское дно. — Вышибло, как пробку, вот что у меня в голове колотилось напоследок. Тут сразу — будто выстрел, все почернело… а после только и помню — что смотрю я на т'небо и на лица каких-то мерзопакостных грешников и не могу сообразить, на т'небесах я или еще где.
      — Ты рожден, чтобы быть повешенным, — спокойно сказал Вашингтон, — так что утонуть тебе не суждено. Теперь возвращайся в забой и присмотри, чтоб они отработали смену не спустя рукава.
      — Я это сделаю. И накормлю дерьмом любого, кто не нырнет в дыру и не проделает мой путь, если это понадобится снова.
      Он повернулся и, пытаясь четко ставить ноги, затопал прочь, а Вашингтон и Дригг тем временем рассаживались в кессоне.
      — Ему придется работать, — осмелился подать голос Дригг после долгого молчания.
      — Не следовало бы, но я не могу его остановить. У землекопов иной, отличный от нашего, образ жизни, и мы должны его уважать. Если кто-то из них ранен или заработал кессонную болезнь, он никогда в этом не признается, и доставить его в госпиталь можно, лишь дав ему как следует по голове, — а этого он никогда мне не простит. Я видел, как они очертя голову прыгали через устье вентиляционной шахты шириной в десять футов и глубиной в сто. Я видел троих в шлюпке, которые отчаялись и погибли, и четвертого, который смеялся и победил. Потом он и все, кто там оказался, напились пива так, что стоять не могли, — но это в память о погибших товарищах. И никто из них не сожалеет ни о чем и не терзается ничем. Тяжелая и жестокая жизнь, можете вы сказать, но, ей-богу, она-то и выковывает мужчин.
      Несколько смущенный этой свой тирадой, Вашингтон хранил молчание на протяжении всего пути по туннелю до вокзала в Пензансе. Уже стемнело, и лишь в грядах облаков на западе догорали последние красноватые отсветы. Огоньки мерцали вдоль путей, насколько хватало глаз, — обходчики, неспешно расхаживая во мраке, пополняли сигнальные огни парафином и зажигали фитили. Толпы уже разошлись, и на станции было тихо, лишь одиноко громоздился «Дредноут», казавшийся еще больше, чем днем, и на его недавно отполированной заново золотой обшивке переливались красные и зеленые блики стрелочных огней. Прицеплены были только два вагона — салон и «Монарх горных долин», частный пассажирский вагон, которым пользовались маркиз и другие члены совета директоров. Пожилой седой человек по прозвищу Бродяга — когда-то он был дворецким у одного из членов правления, но, дожив до преклонных лет, удалился на почетную и необременительную должность проводника «Монарха» — встречал их на ступенях своего вагона.
      — Ванна вас ждет, сэр, и одежда приготовлена.
      — Превосходно, но сначала я должен выпить. Присоединяйтесь ко мне, мистер Дригг, если хотите. Денек выдался долгий и горячий, и волнений с лихвой хватило бы на месяц.
      — С удовольствием.
      Бой в парадной униформе с готовностью улыбнулся, открывая перед ними дверь салон-вагона. Увидев его, Вашингтон резко остановился.
      — Не следует ли этому младенцу уже быть в постели? Видит бог, во время спецрейса мы и сами можем открывать двери.
      Лицо мальчика вытянулось, и нижняя губа, казалось, готова была задрожать, но Дригг сказал:
      — Они вызвались сами, капитан Вашингтон, и Билли, и все остальные. Они хотят ехать, и вы должны понять это.
      — Тогда едем. — И Вашингтон, рассмеявшись, вошел в салон. — Пошлите Биллу лимонаду, и мы выпьем все вместе.
      Музыкант оглянулся на них через плечо, улыбнулся, показав сверкающую выставку золотых зубов, и, едва гости вошли, напористо заиграл «Оставь свои печали». Вашингтон послал ему пинтовую кружку пива, затем поднял свою и осушил едва ли не одним глотком. Тем временем поезд с удивительной плавностью заскользил вперед; Вашингтон и Дригг не сразу заметили, что они уже в пути.
      Пока кружки сменяли одна другую, пока тянулись купание и переодевание, путешествие подошло к концу — чуть ли не прежде, чем Вашингтон это понял. Пустоту платформы Паддингтонского вокзала нарушал только дожидавшийся их прибытия восемнадцатифутовый шестидверный «Роллс-ройс», сверкающий черным лаком. Ливрейный лакей придержал дверцу, а когда Вашингтон и Дригг расположились внутри, подсел к шоферу, и они понеслись снова. Обогнули Гайд-парк, взлетели на Конститьюшн-Хилл, миновали Букингемский дворец — судя по сверканию всех окон, там шел то ли бал, то ли торжественный прием; буквально через несколько минут остановились у Трансатлантик-Хауса, резиденции компании на Пэлл-Мэлл. Главный вход был открыт, и Дригг без единого слова повел Вашингтона к лифту и затем наверх, в библиотеку. Некоторое время они стояли там в тишине, среди сафьяна и темного дерева, а когда швейцар закрыл наружную дверь, Дригг коснулся скрытой кнопки на одной из книжных полок. Целая секция отворилась, словно дверь, и Дригг указал в проем.
      — Его Светлость ожидает вас в личном кабинете. Он полагает целесообразным обменяться с вами несколькими словами наедине, прежде чем вы предстанете перед правлением. Если предстанете.
      Вашингтон шагнул вперед. Потайная дверь закрылась за ним, а впереди открылась другая.
      Маркиз, сидя за столом, что-то писал и поначалу не поднимал глаз. Его изысканный кабинет был до предела насыщен блеском серебра и латуни и подавлял рядами семейных портретов. За спиною маркиза большое эркерное окно с раздвинутыми шторами открывало взгляду сент-джеймский парк и башню Биг Бен, видневшуюся поодаль. Часы на башне торжественно ударили один раз, и тогда маркиз отложил перо и жестом пригласил Вашингтона сесть.
      — Дело весьма срочное, — сказал он, — иначе я никогда не позволил бы себе оторвать вас от работы столь бесцеремонным образом.
      — Я понял это по тону вашего послания. Но вы не написали, в чем это дело заключается.
      — Мы перейдем к этому чуть позже. Но я пригласил вас сюда поговорить один на один по вопросу, который, за отсутствием лучшего термина, можно назвать личным.
      Его Светлости, казалось, было не по себе. Он сцепил пальцы перед собой, потом уронил на стол; потер мощную челюсть жестом, столь характерным для его рода, затем обернулся к окну; после этого повернулся к Вашингтону снова.
      — Об этом трудно говорить, капитан Вашингтон, дело связано с нашими семьями. Всем известно, кто были наши предки, а ведь могут отыскаться недоброжелатели… не берусь утверждать, но вы же понимаете…
      Вашингтон понимал и отчасти испытывал то же замешательство, что и маркиз. С этим грузом на душе он прожил всю жизнь, а потому считал за лучшее бесстрастно принимать факты, как они есть. Чем хранить их, как горькую тайну, было наверняка лучше, чтобы про них знали все.
      — Что прошло, то прошло, — сказала он. — Первый маркиз Корнуоллис казнил моего предка Джорджа Вашингтона как изменника, да, но это достояние истории, вопрос элементарных знаний, не более. Я не чувствую никакого стыда и никакой враждебности лично к вам или к вашей семье, могу дать слово. Битва при Лексингтоне велась честно и была выиграна честно. Континентальную армию разгромили. Первый маркиз был солдатом, и ему ничего не оставалось, кроме как подчиняться приказам, сколь бы неприятными он ни находил их лично. Вы же знаете, о казни распорядился сам король. Джордж Вашингтон был изменником, но оттого лишь, что проиграл. Если бы он выиграл, он оказался бы патриотом. А он заслуживал победы, потому что дело его было правым.
      — Боюсь, я недостаточно осведомлен об этом периоде жизни, — сказал Корнуоллис, опуская глаза.
      — Надеюсь, вы простите мне мою откровенность, Ваша Светлость, но мне все это отнюдь не безразлично. Вследствие неудачного восстания и чувства национального унижения, которое вызвало в американских колониях его подавление, мы остаемся колонией по сей день, в то время как другие — Канада, например, или Австралия — получили в рамках империи статус полностью независимых доминионов. Вам следует знать, что я активно участвую в движении за независимость и буду делать все возможное, чтобы приблизить день, когда Ее Величество официально утвердит этот статус.
      — Не могу не согласиться с вами, сэр! Вы знаете, без сомнения, что я твердо стою на позициях тори и со всей энергией поддерживаю концепцию моей партии, согласно которой статус доминиона должен быть представлен вам именно так, как вы говорите.
      С этими словами он встал и, громко хлопнув ладонью по столу, подал руку собеседнику. Несомненно, когда Вашингтон вошел, маркиз поначалу предпочел не оказывать ему любезности — при разнице происхождений она несла слишком явный оттенок благоволения — из-за деликатной природы их семейных отношений. Вашингтону ничего не оставалось делать, кроме как встать и крепко пожать протянутую ему руку. Затем, потупив глаза, маркиз выпустил ладонь Вашингтона и покашлял в кулак, стараясь скрыть вызванное этим неожиданным проявлением чувств смущение. Но это расчистило путь для дальнейшего.
      — Нас и наш туннель ждут тяжелые времена, Вашингтон, тяжелые времена, сказал Корнуоллис, и выражение его лица сделалось под стать тем трудным временам, которые он предрекал: лоб собрался в морщины, глубокие, как борозды на свежевспаханном поле, а углы рта опустились, так что мощная челюсть маркиза отвисла чуть ли не на дюйм. — Этот грандиозный проект с самого начала имел теневую сторону. Сейчас я говорю именно о ней, о скрытой стороне дела. Я уверен, вы более или менее представляете себе всю сложность финансирования столь масштабного предприятия, но, думаю, вряд ли вы вполне отдаете себе отчет, насколько тут затронута политика. Попросту говоря, это правительственный проект, нечто вроде обширной программы общественных работ. Вы потрясены, услышав это?
      — Должен признаться, сэр, что я по меньшей мере удивлен.
      — Этого следовало ожидать. Наша страна и возглавляемая ею мощная империя строятся на твердом убеждении: сильный человек ведет, остальные следуют за ним; слабые люди и неудачливые корпорации выходят в тираж, а правительство и корона не суются в эти частные дела. Все это очень хорошо, когда экономика здорова и полновесный фунт, как солнце, озаряет своим сиянием каждого. Но сейчас — а я уверен, вы об этом отлично знаете — на это солнце надвинулись тучи. Пока границы расширялись, Англию питали богатства Ист-Индской компании, компании Гудзонова залива, Инко-Андской компании и всех прочих. Их было так много за эти годы. Боюсь, однако, границы продвинуты сейчас, что называется, к последнему морю, и как в мире, так и в мировой экономике возникла некоторая успокоенность. Когда бизнес не в состоянии расширяться, он неизбежно проявляет тенденцию к сокращению, а такое схлопывание экономики является самоподдерживающимся процессом. Чтобы остановить его, нужно что-то делать. День ото дня все больше людей садятся на пособие по безработице, работные дома переполнены, благотворительные программы напряжены до предела. Нужно, повторяю я, что-то делать. Кое-что сделано. Некие частные предприниматели, представители неких крупных корпораций, встретились без посторонних, in camera, и пришли — с большой неохотой, смею вас уверить — к выводу) что окончательное решение проблемы им не по плечу. К обсуждению были привлечены квалифицированные экономисты, и по их настоянию на встречу — в ту пору совершенно секретную — была приглашена парламентская комиссия. Вот тогда-то и заговорили впервые о проекте туннеля — проекте достаточно крупном, чтобы оказать стимулирующее воздействие на всю экономику как Британии, так и американских колоний. Но такой масштаб оказался одновременно и препятствием; частный капитал был не в состоянии финансировать проект. И тогда был сделан последний, неслыханный шаг. Необходимы были субсидии короны, — он невольно понизил голос. — И обратились к королеве.
      Известие было ошеломляющим. Государственная тайна сохранялась столь тщательно, что Вашингтон, вполне казалось бы, посвященный во все дела компании Трансатлантического туннеля, до сего момента не имел ни малейшего представления об истине. Вначале он был буквально оглушен, затем задумчиво прищурился, анализируя все аспекты услышанного. Когда маркиз встал и налил им обоим хересу из стоявшего на буфете хрустального графина, Вашингтон едва ли заметил это, но автоматически взял поданный ему бокал и поднес к губам.
      Наконец он заговорил.
      — Вы можете сказать мне, какова доля участия правительства?
      — Оно участвует в каждом пенни и в каждом фунте. Частные вкладчики смогли пожертвовать около двенадцати процентов необходимой суммы. Правительство Ее Величества согласилось взять на себя восемьдесят процентов — но не больше.
      — Таким образом, нам не хватает восьми процентов?
      — Именно. — Маркиз мерил комнату шагами, сложив руки за спиной и переплетя пальцы. — У меня были сомнения с самого начала — видит бог, у нас у всех были сомнения. Но лорд Кейнс добился своего. Советник королевы! Автор уж не знаю скольких книг по экономике! Сейчас ему никак не меньше девяноста, но он еще достаточно бодр, чтобы принимать посетителей. Он всех нас убедил; когда он расписывал нам, как оно все будет, это звучало чертовски заманчиво. Деньги обращаются, капитал в движении, у вкладчиков высокие доходы, развивается предпринимательство, стараясь удовлетворить потребности строительства, занятость повсеместная, значительные суммы перетекают к мелким предпринимателям, здоровая экономика…
      — Так оно и должно быть…
      — Черт возьми, так оно и будет, если прежде не лопнет. А оно, похоже, лопнет, и все станет как раньше, а то и хуже, если мы не найдем эти недостающие восемь процентов. И вы уж простите меня за откровенность, мой мальчик, но это ваши проклятые друзья-колонисты тянут нас назад. Вы можете нам здесь помочь. Безо всякого преувеличения могу сказать, что судьба туннеля зависит от вас.
      — Я сделаю все, что нужно, сэр, — сказал Вашингтон спокойно и просто. — Вы можете рассчитывать на меня.
      — Я это знаю, иначе не пригласил бы вас сюда. Простите, если я где-то допустил бестактность — у меня был чертовски утомительный день… а будет и того хуже. Мы достигли соглашения с вашим колониальным конгрессом и с генерал-губернатором — да, мы снеслись и с ним, ваша экономика испытывает те же трудности, что и наша — объединить на равной основе все деньги, собранные в Америке частными вкладчиками. Но это не более чем капля в море. Нужны радикальные перемены. Вы знаете, конечно, Рокфеллера, председателя американского правления, и Макинтоша, который представляет Брэсси-Бранела и отвечает за строительство со стороны Америки. Оба согласились, что для пользы дела им следует подать в отставку. Их должности будут объединены в одну, и сегодня вечером вас на нее назначат.
      — Боже правый! — Вашингтон задохнулся.
      — Надеюсь, Он одобрит нас и примет нашу сторону. Первым нашим соображением было то, что кандидат должен быть хорошим инженером, а вы хороший инженер. Мы знаем, что вы справитесь с работой. Вторым — то, что вы колонист, один из их людей, так что перемена вызовет в Америке определенный положительный резонанс. Я понимаю, что среди тори есть люди, предавшие вашу фамилию анафеме — мы должны быть откровенны, — но я думаю, что они в меньшинстве. Мы надеемся, такое назначение и ваши собственные усилия подстегнут вялую продажу облигаций, что позволит продолжить работы. Вы сделаете это?
      — Я дал слово и обратно его не возьму. Но здесь будут трудности.
      — Единственная трудность, и вы можете назвать ее по имени.
      — Сэр Айсэмбард. Проект туннеля принадлежит ему, сам замысел — его детище. Я всего лишь исполнитель, осуществляющий его распоряжения, так же как и его представитель Макинтош, который даже не инженер. Если я возьму на себя столь большие обязанности во всех делах, я стану с сэром Айсэмбардом почти вровень. Ему это вряд ли понравится.
      — Это будет тайной века, мой мальчик. Старик уже пробовал шуметь результат известен.
      На столе моргнула лампочка, и тут же мягко пропел сигнал.
      — Члены правления вернулись с обеда. Мне нужно идти к ним, поскольку никто не должен знать, что я встречался с вами. Если вы будете любезны подождать в библиотеке, за вами пошлют. Если дела пойдут, как мы планируем, — а они пойдут именно так, когда мы получим голоса, — вам будет прислана записка с проектом их предложений, и затем вы предстанете перед правлением. Другого выхода нет.
      Нажав кнопку на столе, маркиз открыл дверь, и Вашингтон вновь очутился в библиотеке.
      Там стояло мягкое кресло, в которое он блаженно погрузился, и, когда Дригг парой минут позже подошел осведомиться, не нужно ли ему чего-нибудь, он, пребывая в глубокой задумчивости, поднял голову лишь для того, чтобы ответить отрицательным жестом. Близилась, несомненно, вершина его карьеры — если только он сможет на эту вершину подняться. Да, он сможет, у него не было никаких сомнений на этот счет — как не было у него сомнений ни разу с той минуты, когда он, в последний раз покидая Маунт-Вернон, на прощание помахал рукой матери и сестре, стоявшим в дверях обыкновенного провинциального дома, их родового гнезда. Тот дом был построен в тени заросших плющом развалин старого особняка, сожженного когда-то толпой сторонников тори. Огастин в то время был уже инженером, он окончил Массачусетский технологический, добившись первого места в группе, несмотря на печать бесчестья, лежавшую на его имени, а возможно, как раз благодаря ей. Чем больше приходилось ему выдерживать кулачных боев в темноте и безмолвии помещений за общими спальнями, тем яснее становилось понимание того, что куда более тяжкой будет борьба за право быть впереди, быть лучшим, используя и кулаки, и ум, чтобы восстановить честь своего имени. После окончания он отслужил короткий обязательный срок в Территориальном инженерном корпусе — без СПОРовских дотаций он нипочем бы не окончил колледж — и там с замирающим от счастья сердцем впервые ощутил вкус работы в поле. На западных границах, за которыми простирались испанские колонии, постоянно происходили стычки, и власти в Нью-Йорке решили, что там нужна стратегическая железнодорожная магистраль. В тот главный год он промерил трассу через непроницаемые Скалистые горы и много работал в туннелях, пробиваемых в неподатливых скалах. Этот опыт перевернул его жизнь; с тех пор он точно знал, чего хочет. Наряду с лучшими выпускниками разбросанных по империи бесчисленных школ он держал в Эдинбургском университете экзамен на престижную стипендию Джорджа Стефенсона и победил. Прием должен был автоматически ввести его в высшие сферы великой инженерной фирмы Брэсси-Бранела; произошло и это. Эдинбург был прекрасен, несмотря на едва заметные презрительные усмешки одноклассников-англичан по поводу его колониального происхождения, а возможно, именно благодаря им. Впервые в жизни он оказался среди людей, для которых его имя ничем не было отягощено; вряд ли стоило думать, что они будут помнить детали всех мелких баталий, происходивших на задворках империи за последние четыре сотни лет. Вашингтон был не более чем еще одним уроженцем колоний, таким же, как индусы, могавки, бирманцы, ацтеки и многие другие, и он наслаждался этой своей затерянностью.
      Его восхождение было недолгим и быстрым, и сейчас перед ним была вершина. Следовало бы опасаться падения в случае, если новые полномочия окажутся ему не по плечу. Но нет! Он знал, что в силах управиться со строительством и повести американскую часть туннеля с тем же успехом, с каким он вел британскую. И, понимая, что он не финансист, он знал тем не менее, как говорить с денежными тузами, как объяснять им, что станется с их вкладами и насколько выгодны эти вклады окажутся для них самих. Он рассчитывал в основном на деньги вигов хотя не исключал возможности того, что у тори жадность перевесит политическую нетерпимость и они постараются примкнуть к победителям, когда увидят, что их соперники быстро приближаются к финансовому успеху.
      Самым важным здесь было то, что все это могло подействовать на нечто еще более важное. В глубине души он вынашивал страстное желание, о котором не говорил никому и никогда, — вернуть семье доброе имя. Никому и никогда — кроме того дня. Он проговорился Марте, сестре, и она поняла его, хотя они были всего лишь детьми. Это стремление так или иначе выражалось во всем, что он делал, ибо все, что он делал под своим именем, тем самым делалось под именем благородного человека, который столь усердно трудился для своей страны и в награду за свои усилия был осыпан градом английских пуль.
      — Капитан Вашингтон… Капитан Вашингтон, сэр!
      Чей-то голос пробился в его сознание сквозь путаницу затаенных мыслей, и лишь тогда он понял, что уже давно слышит этот голос и не отвечает. Он очнулся. Взял конверт, протянутый ему Дриггом, вскрыл его и прочел, затем прочел еще раз, уже медленнее. Это было то, о чем говорил лорд Корнуоллис, машина была запущена; ему предлагали должность.
      — Не угодно ли вам пройти со мной, сэр? Он встал, расправил складки на жилете и застегнул пиджак. С распечатанной запиской в руке он последовал за секретарем в зал заседаний и остановился у края длинного темного стола. В зале царила тишина, и все глаза были устремлены на Вашингтона; затем лорд Корнуоллис со своего места во главе стола спросил:
      — Ознакомились ли вы с нашим посланием, капитан Вашингтон?
      — Да, сэр. Насколько я понимаю, это предложение занять одному лицу двойную должность, в настоящий момент поделенную между сэром Уинтропом Рокфеллером и мистером Макинтошем. Вы подтверждаете, что эти джентльмены согласились с предлагаемым изменением?
      — Они это сделали.
      — В таком случае я буду счастлив принять это предложение, но с одной лишь предварительной оговоркой. Я хотел бы знать по данному вопросу мнение сэра Айсэмбарда.
      Это было все равно что взмахнуть красной тряпкой перед мордой быка; все равно что оскорбить королеву в присутствии доброго англичанина; все равно что в глаза назвать француза лягушатником. Сэр Айсэмбард Брэсси-Бранел моментально вскочил и с силой уперся кулаками в полированный палисандр стола; в глазах его пылал огонь, а побелевшие крылья носа подрагивали от негодования. Маленький человечек, перед которым, когда он был в гневе, дрожали мужчины много крупнее его; однако Вашингтон не задрожал — он был не из тех, кто дрожит. Первый являлся прямой противоположностью второму, и это бросалось в глаза: один тщедушный, другой высокий, один — пожилой, с холеной кожей, с высоким лбом, который с возрастом становился все больше, лоб другого был средней величины, а его коричневое лицо загрубело от солнца и ветра. Один — одетый с иголочки английский джентльмен, от кончиков лакированных, ручной работы, ботинок до аккуратной лысины на голове, пространство между которой и ботинками заполнял портновский шедевр непогрешимого Сэвила Роу ценою не менее чем в сотню гиней. Другой — хорошо одетый житель колонии, чей костюм был хоть и первоклассным, но явно провинциальным, как и его крепкие ботинки, предназначенные для того, чтобы их носили, а не демонстрировали.
      — Вы хотите знать мое мнение, — сказал сэр Айсэмбард. — Вы хотите знать мое мнение!
      Он произнес это негромко, но в зале его услышали все; и, возможно, из-за мягкости тона фраза прозвучала зловеще.
      — Я выскажу вам свое мнение, сэр, выстраданное мнение, сэр, как оно есть. Я против этого назначения, полностью против, и возражал против него, и больше мне нечего сказать.
      — Коли так, — проговорил Вашингтон, усаживаясь на поставленный для него стул, — то с этим покончено. Я не могу принять назначение.
      Теперь тишина была абсолютной; если тишину можно назвать оглушающей, то она была именно такой. Сэр Айсэмбард был обезоружен этим ответом, и, по мере того как гнев улетучивался из него, словно воздух из проколотой шины, он медленно опускался обратно на свое место.
      — Но вы же согласились, — обращаясь ко всем, растерянно произнес Корнуоллис.
      — Я согласился, так как считал, что правление единодушно в своем решении. Предлагаемое изменение является очень серьезным. Я не могу обсуждать его, если человек, который сам предоставил мне эту работу, душа строительства, ведущий инженер и конструктор в мире, против. Я не могу, говорю это от всего сердца, ловчить перед лицом такого решения.
      Все взгляды были теперь устремлены на сэра Айсэмбарда. Его лицо, безусловно, заслуживало внимания; быстрая смена выражений на нем отражала работу могучего ума. Первый гнев уступил место изумлению, затем лоб его задумчиво нахмурился, и, наконец, невозможность прийти к какому-то определенному выводу вызвала на губах признак улыбки, быстрой, как мелькнувшая тень.
      — Хорошо сказано, юный Вашингтон, что-то дальше будет? Вам не следует говорить обо мне плохо — я ваш друг, верный и вполне к вам расположенный. Я признаю высокое качество вашего классического воспитания. Бремя решения теперь целиком ложится на мои плечи, и я не намерен уклоняться. У меня такое чувство, что вы знаете об этих делах больше, чем говорите вслух; вам что-то сообщили, иначе вы не были бы столь самоуверенны. Но быть посему. Строительство туннеля должно продолжаться, а чтобы строить туннель, мы, по всей видимости, должны иметь дело с вами. Я снимаю свои возражения. Я должен признать, что вы достаточно дельный инженер, и, если вы будете повиноваться распоряжениям и придерживаться моего проекта, строительство пойдет как надо.
      Он протянул свою маленькую крепкую руку, чтобы взять стакан воды, и это было самум сильным проявлением чувств, которое он когда-либо себе позволял; а тем временем со всех сторон послышался неразборчивый, но явно одобрительный гомон. Молоток председателя ударил, перекрывая шум, — совещание закончилось, решение принято, работы будут продолжены. Пока члены правления поздравляли Вашингтона, а заодно и друг друга, сэр Айсэмбард бесстрастно ожидал поодаль и, лишь когда инженер освободился, подошел к нему:
      — Проедемся в кебе. Это было нечто среднее между просьбой и приказанием.
      — Буду рад.
      Молча они спустились в лифте, швейцар открыл перед ними дверь и свистком подозвал кеб — двухколесный, высокий, черный и блестящий; водитель сидел где-то наверху, зажав между пальцами поводья, которые тянулись вниз, к одному их этих новомодных устройств, постепенно вытеснявших лошадей из центральных районов Лондона. Здесь не было величественного, гордо вышагивающего между оглоблями лошадиного муляжа; его заменял некий приземистый механизм, черный металлический корпус которого, по форме напоминавший кирпич, покоился на трех колесах. Переднее колесо несколько повернулось на вертлюге, когда водитель потянул повод, и кеб легко подрулил к тротуару; рывок за другой повод отключил двигатель, и экипаж плавно остановился.
      — Усовершенствование, — сказал сэр Айсэмбард, когда они влезли внутрь. Лошадь была проклятием этого города; выделения, мухи, болезни, и ничего больше. Ее заменил спокойный и надежный электрический мотор. От него ни шума, ни вредных выхлопов, в отличие от первых моделей, паровых, — просто батареи в багажнике; вы, вероятно, заметили провода на оглоблях. Теперь закройте люк. Наш разговор будет сугубо приватным, и я не хочу, чтобы нас слышали.
      Последние слова были адресованы кебмену, чья круглая унылая физиономия заглядывала сверху в слуховое отверстие, как заблудившаяся румяная луна.
      — Прошу прощения, ваша честь, но вы не сказали, куда ехать.
      — Майда-Вэйл, сто восемь.
      Звук захлопнувшейся крышки люка как бы подчеркнул его слова; он повернулся к Вашингтону.
      — Если вы решили, что мы едем ко мне домой, выбросьте это сразу из головы.
      — Я подумал…
      — Вы подумали неверно. Я хотел лишь поговорить с вами без свидетелей, с глазу на глаз. В любом случае, Айрис нынче вечером в Альберт-Холле, там у них какой-то теологический балаган — так что обойдемся без сцен.
      Это моя единственная дочь. Она повинуется мне, когда это нужно, но вдобавок она разделяет мои взгляды на жизнь. Когда я расскажу ей, что вы на правлении объединились с моими противниками, чтобы отстранить меня от руководства, что вы теперь, вероятно, желаете сами занять мой пост…
      — Сэр!
      — Помолчите. Это лекция, а не дискуссия. Что вы захватили должность, которую до этого занимал один из моих представителей. Что вы окончательно пошли против меня. Когда я расскажу ей все это, она сразу поймет, почему двери моего дома отныне закрыты для вас, и утром отошлет вам ваше кольцо с посыльным прямо в ваш клуб. Наши деловые отношения сохраняются, потому что другого выхода нет. Но ваша помолвка с моей дочерью разорвана, я больше не принимаю вас в своем доме, и вы не должны ни теперь, ни в будущем искать встреч с Айрис.
      И он громко стукнул концом трости в крышку люка.
      — Остановите кеб. До свидания.

      Мелкий дождь сыпал на темные тротуары Кенсингтон-Го, превращая их в черные зеркала, в глубине которых лучились желтым светом отражения висящих сверху газовых фонарей. Улица перед закрытыми дверями Холла была пустынной, но внезапно из-за угла показался одинокий джентльмен в насквозь промокших одежде и шляпе; он спешил, нисколько не обращая внимания на дурную погоду. Шагая через ступеньку, он направился прямо ко входу, растворил одну из внешних дверей и лицом к лицу столкнулся с дюжим швейцаром в ливрее, который одной лишь своей дородной фигурой перекрывал любые возможности двигаться дальше.
      — Сеанс начался, сэр. Все уже на своих местах.
      — Я хочу переговорить кое с кем из зрителей, — сказал Вашингтон, отчаянно стараясь хоть как-то взять себя в руки и понимая, что его внезапное появление из ночной тьмы вполне может быть истолковано превратно. — Дело срочное. Если это необходимо, я куплю билет.
      — Весьма сожалею, сэр. Касса закрыта. Пока звучали эти слова, в руке Вашингтона уже появился кошелек, а вслед за этим, естественно, последовала другая и, можно было смело надеяться, более успешная попытка проникнуть внутрь. Вашингтон вложил две полукроны в руку швейцара.
      — Вы уверены, что тут ничего нельзя поделать? Может, я загляну туда и поищу своих друзей?
      Просверк серебра, хоть и исчез мгновенно, свершил чудесную перемену в поведении местного цербера; он попятился и приглашающе взмахнул рукой.
      — Вполне понимаю вас, сэр. Прошу сюда. Дверь тихо закрылась у Вашингтона за спиной, и тогда он огляделся. Холл не был переполнен. Во мраке Вашингтон мог разобрать лишь, что аудитория была почти исключительно женской, и на какой-то миг засомневался, под силу ли ему найти ту, одну-единственную, среди всех остальных. Восторженно замерев, они внимали небольшому седобородому человеку в черной ермолке, стоявшему на кафедре, возвышающейся посреди сцены. Чуть позади располагался нелепого вида диван с обивкой из красного плюша, на котором лежала весьма упитанная особа с вполне заурядной внешностью; женщина то ли была без сознания, то ли спала. Несоответствие одной половины этой странной пары другой было настолько разительным, что Вашингтон, не имевший вдобавок никакой возможности начать поиски Айрис немедленно, невольно стал прислушиваться к оратору.
      -..слышали, что мадам Клотильда, называя Мартина Алайя Гонтрана, хотя она немало всякого повидала, это имя почти прокричала, подчеркивая тем самым его важность. Это связано с тем, что я говорил прежде, когда вкратце обрисовывал вам свою теорию многослойной структуры времени. В этой структуре существуют точки, названные мною альфа-узлами, а на существовании альфа-узлов и строится моя теория. Если они есть, значит, моя теория обладает определенной доказательностью и может служить инструментом исследования времени; если их нет, значит, время течет подобно реке, одним мощным потоком, а не многочисленными параллельными струями, существование которых принимаю за постулат. Если альфа-узлов нет, значит, я ошибаюсь.
      — Так-так, — прошептал Вашингтон, высматривая прелестную темную головку среди других, не менее темных и, пожалуй, не менее прелестных головок впереди.
      — На поиски основного альфа-узла ушли годы, и мадам Клотильда является ясновидящей, установившей контакт, — настолько трудна оказалась задача. Вначале — в это время было труднее всего — она произнесла одно только слово: «Гонтран», и я провел длительные и глубокие изыскания, чтобы выяснить, что оно значит. Наконец я решил, что отыскал точную ссылку, и сегодня вечером все вы могли убедиться в моей правоте, поскольку, когда я сказал «Мартин», мадам восстановила недостающую третью часть. Алайя! Имя, существеннейшее полное имя, которое с точностью указывает на наш альфа-узел.
      Мартин Алайя Гонтран. Позвольте мне рассказать вам, кем он был, этот незаметный человек, этот неграмотный пастух, который держал в своих потрескавшихся натруженных ладонях рождение целого нового мира. Я прошу вас учесть дату — 16 июля 1212 года. Место действия — Иберийский полуостров. Грядет великая битва христиан с мусульманами. Низко горят бивачные костры, воины с оружием в руках отдыхают по своим лагерям, собирая силы для битвы, которая вспыхнет на рассвете. Но никто не спит. И вот этот пастух, Мартин Алайя Гонтран, рассказывает своему Другу, что собирается предпринять; друг передает кому-то еще — и в итоге мавры хватают Гонтрана. Времена были дикие, и люди подвергали своих собратьев таким мучениям, которые я предпочел бы не описывать, щадя нежные ушки прекрасной половины моей аудитории. Достаточно сказать, что перед смертью Гонтран признался и рассказал, что ночью собирался провести войско христиан тайными, неохраняемыми тропами — они были известны ему, он ведь пастух — в тыл боевых порядков мусульман. Гонтран умер и не сделал этого. А теперь я прошу вас подумать, что могло бы произойти, если бы он преуспел в своих намерениях. Очень может быть, что тогда христиане, а не мусульмане, выиграли бы на следующий день битву при Навас-де-Толоса — пожалуй, самую значительную битву того периода. Давайте порассуждаем вслух. Выигранное сражение могло бы повести к новым победам, а тогда Иберийский полуостров мог оказаться не мусульманской территорией, частью Великого Халифата, а еще одной христианской страной, наподобие Франции или Пруссии. Какое нам дело, можете вы спросить, до столь отдаленной части континента, и я отвечу — самое непосредственное. Потому что причина однозначно связана со следствием. Причина — и следствие. Если бы в Иберии правили христиане…
      На сцене позади него могучие формы мадам Клотильды вздрогнули и пришли в движение, в то время как из горла мадам раздалось нечто среднее между вздохом и глухим стоном. Большая часть аудитории эхом застонала в ответ, вздрогнув так же, как и мадам Клотильда; доктор Мендоза поднял руки, требуя тишины.
      — Все отлично, все нормально, не беспокойтесь, я прошу вас. Видите — врач здесь, он настороже и немедленно поможет, если что. У ясновидящего велики нагрузки на нервную систему, и подчас, ха-ха, возникают нелегкие побочные реакции, которые немедленно берутся под контроль. Видите — занавеси закрыты, доктор рядом с мадам, все будет хорошо. Прошу прибавить свет; я вернусь буквально через минуту, а вы пока послушайте записи ритуальных эскимосских песнопений, которые я сделал севернее Полярного круга на зимней стоянке этих почти не восприимчивых к холоду аборигенов, когда определял основы взаимодействия между световым днем и проявляющимися в музыке биоритмами, столь важные для создания теории альфа-узлов. Благодарю за внимание.
      Едва прозвучали эти слова, вспыхнули лампы и маленький доктор, слегка побарахтавшись в занавеске в поисках выхода, пропал из виду; и в уши зрителей вонзились визгливые нечеловеческие вопли, перемежавшиеся глухими монотонными ударами. Вашингтон воспользовался неожиданной удачей и поспешно двинулся в проход между креслами в поисках известного ему лица.
      Она была там — во втором ряду, как раз возле прохода; темные волосы зачесаны назад и мягко сколоты золотой заколкой; поистине, она была удивительно красивой, и недаром ее так любили выискивать на балах репортеры. Губы ее были пухлыми и ярко-алыми от природы; другим девушкам пришлось бы немало поработать с косметикой, чтобы выглядеть так. Как всегда, увидев ее, он растерял слова; счастье переполняло его от одного лишь ее присутствия. Но, должно быть, она почувствовала прикосновение его взгляда, ибо подняла глаза, и мгновенное изумление на ее лице сменилось улыбкой столь сердечной, что Вашингтон окончательно онемел.
      — Гас, как вы, очутились здесь? Вот приятный сюрприз!
      Он лишь улыбнулся в ответ, неспособный на что-либо более осмысленное.
      — Знакомы вы с Джойс Бодмэн? Думаю, впрочем, что нет; она только что вернулась с Дальнего Востока. Джойс, это мой жених, капитан Огастин Вашингтон.
      Он слегка тронул предложенную ему руку, чуть поклонился, равнодушно отметив привлекательность женщины, — и только.
      — Очень приятно. Айрис, я терпеть не могу вторгаться столь бесцеремонно, но я только что из Корнуолла и утром возвращаюсь туда. Можно мне переговорить с тобой сейчас же?
      Другие слова были готовы сорваться с ее губ, но, должно быть, она ощутила нечто необычное в его поведении — или в голосе, поскольку успела их удержать; и в том, как она сделал это, проглянула твердая решимость, редкая для девушки, которой едва исполнилось двадцать.
      — Конечно, Обморок Клотильды, по-видимому, прервал доклад, а, если доктор заговорит опять, Джойс мне все расскажет завтра. Не так ли, дорогая Джойс?
      Дорогая Джойс вряд, ли могла ответить хоть что-нибудь, потому что Айрис, желая, видимо, упредить любое ее высказывание, продолжала без малейшей паузы:
      — Это очень любезно с твоей стороны. Когда придет машина, скажи, что я уехала домой кебом.
      Затем она оперлась на его руку, и они пошли по проходу прочь от сцены. Пока швейцар подзывал кеб, Вашингтон явно почувствовал, что к делу нужно приступать немедленно.
      — Прежде чем мы поедем, я должен сказать вам — ваш отец и я разошлись во мнениях.
      — Пустяки. Я все время в таком положении. Бедный папочка определенно самый неуступчивый человек на свете.
      — Боюсь, это не пустяки. Он отказал Мне от дома и — это еще труднее выговорить — не хочет, чтобы мы с вами виделись когда-либо впредь.
      Она задумчиво умолкла, и счастливая улыбка медленно сошла с ее лица. Но держала его под руку она так же плотно, как минуту назад, — и потому, если это вообще возможно, он любил ее еще больше.
      — Нам нужно поговорить. Вы должны рассказать мне обо всем, что случилось. Мы поедем — сейчас соображу — в паддингтонский «Грейт-Вестерн отель» и посидим там в комнате отдыха. Это по дороге домой, и я помню, что вам понравился там чай с пирожными.
      В уютной замкнутости кеба, пересекавшего дождливую тьму Гайд-парка, он рассказал ей все, что случилось. Рассказал все, опустив лишь не относящиеся к делу детали конфиденциальной беседы с Корнуоллисом, объяснил, по каким причинам было сделано назначение и почему оно столь важно как для компании, так и для него самого, а затем едва ли не слово в слово пересказал ей последний и решающий разговор с ее отцом. Когда он закончил, они были уже в отеле, но говорить оказалось не о чем; поднявшись по парадной лестнице, они уселись, велели принести чай и пирожные — а следовало бы позволить себе двойное бренди, он чувствовал в нем сильную потребность — и молчали, молчали, пока не подали чай.
      — Случилась ужасная вещь. Гас. Ужасная вещь.
      — Вы ведь не считаете, что ваш отец прав, нет?
      — Я вообще не собираюсь думать о том, прав он или не прав. Мне лишь следует помнить, что он — мой отец.
      — Айрис, любимая моя, так нельзя! Вы девушка двадцатого века, а не викторианская женщина без плоти и крови. Вы имеете право голоса… по крайней мере в следующем году будете иметь, когда достигнете совершеннолетия, При Елизавете женщины свободны, как никогда прежде!
      — Это так, я знаю, и я люблю вас, дорогой Гас. Но семейных уз это не отменяет. Вы сами сказали, я не достигла совершеннолетия, и не достигну еще полгода, и все еще остаюсь в доме отца.
      — Вы не можете…
      — Могу, хоть мне и очень больно это говорить. Пока вы и папа не разберетесь в этом кошмаре, который встал между вами, мне остается только одно. Гас, любимый Гас, у меня действительно нет выбора.
      Последние слова она едва могла произнести, теряя дыхание в вихре противоречивых эмоций; из уголков ее глаз выкатилось по слезинке, когда она сняла кольцо с пальца левой руки и вложила Гасу в ладонь.

      Это был славный июньский день. Возбуждение переполняло улицы Саутгемптона и как морской прибой накатывало на доки. Улыбались и погода, и люди, которые, громко переговариваясь друг с другом, по двое, по трое спускались к порту, а полдень тем временем стремительно приближался. Разноцветные, яркие флаги полоскались в потоках бриза; лодки, как водомерки, скользили туда и сюда по безмятежной глади залива. С холмов докатился далекий паровозный свисток стало ясно, что пора поспешить, и гулявшие люди задвигались быстрее. Это был приуроченный к отходу корабля поезд из Лондона; пассажиров уже ждали.
      Звук свистка вырвал Гаса Вашингтона из водоворота работы, из хаоса светокопий, карт, диаграмм, расчетов, чертежей, схем, фунтов, долларов — и забот, бесчисленных забот, таящихся в раскиданных по всему купе бумагах. Он сжал пальцами переносицу — ее постоянно ломило от переутомления; затем потер воспаленные глаза. Он сделал очень много — некоторые сказали бы, слишком много, но этой громадной работы нельзя было избежать. Пока довольно, однако. Железная дорога свернула к докам; он собрал разбросанные бумаги и документы, сложил их в свой набитый битком чемодан — крепкий, солидный, туго стянутый ремнями, на которых блестели латунные пряжки, чемодан из лошадиной кожи, точнее, из кожи пятнистого пони, на ней все еще были видны яркие коричневые пятна. На этом пони он как-то раз ехал верхом, ехал удачно, по достойному поводу, дело было на Дальнем Западе; но в общем-то это другая история. Он собрал чемодан, закрыл его, а тем временем поезд, прогрохотав по стрелкам, выехал на набережную, и прямо по ходу Вашингтон впервые увидел «Королеву Елизавету», зачаленную на своей стоянке.
      Это зрелище мгновенно излечило его глаза. Чудо техники и инженерного искусства, подобного которому еще не видывал свет. Как сверкал корабль на солнце своей белизной! Нос упирался в причал; корма выдавалась в море далеко-далеко. Сходни полого поднимались к фордеку, где на флагштоке гордо развевался «Юнион Джек». Далеко в стороны по обоим бортам были распростерты могучие крылья — белые, широкие, с внушительными громадами висящих под ними машин. По четыре на крыло, всего восемь, каждая приводит в действие четырехлопастный пропеллер, и лопасти — в рост человека, а то и больше. «Королева Елизавета», гордость компании «Кунард-лайн», была самым крупным и самым прославленным из когда-либо существовавших летающих судов. В течение шести месяцев с отборной командой на борту она летала по всему миру, демонстрируя британский флаг всем океанам и берегам едва ли не всех континентов. Если и были какие-то сложности во время испытаний, компания держала их в строгом секрете. Теперь, когда долгий испытательный полет завершился, «Королева» приступила к тому, для чего была создана, — к выполнению беспосадочных рейсов Саутгемптон — Нью-Йорк по престижной Королевской Североатлантической линии протяженностью более 3000 миль. И было отнюдь не случайным, что первым же рейсом летел Гас Вашингтон обыкновенный инженер, чье имя, вытесненное чуть ли не в конец списка пассажиров, терялось в блеске имен герцогов и лордов, владык промышленности, горстки европейских аристократов и одного прославленного, увенчанного лаврами актера. Всего сотня пассажиров — и по меньшей мере десять, а то и сто претендентов на каждое место. Было давление из высоких сфер, были приватные разговоры за портвейном в некоторых клубах и вкрадчивые телефонные звонки. Дела туннеля затрагивали и крупный капитал, и двор; обе стороны были едины в том, что необходимо сделать все возможное для привлечения американских финансов к предприятию. Вашингтон должен ехать в колонии — так пусть он едет подобающим образом, уже одно это обеспечит наибольшее паблисити его поездке.
      Первый перелет летающего судна по всему маршруту и представил такую блестящую возможность. Возможность, которую оценили еще до того, как впервые упомянули о ней вслух, — хотя успеть воспользоваться ею означало для Гаса успеть за пять дней управиться с работой, требовавшей по крайней мере двух недель. Он сделал это, он подготовился вполне, и путешествие вот-вот должно было начаться. Гас запер чемодан, открыл дверь купе и, выйдя на платформу, оказался среди других пассажиров. Их было немного, и он слегка приотстал, чтобы остальные ушли вперед, навстречу сухому треску блицев и клацанью фотокамер, которыми орудовали газетчики. Поездом прибыли не все; барьер, который сдерживал напирающую толпу, открыли, чтобы пропустить два высоких, черных, грузных «Ролле-ройса». Едва барьер начали закрывать за ними, с улицы требовательно грянул паровой свисток, и барьер поспешно открыли вновь, пропуская вперед длинный паровой лимузин «Шкода» — этим экипажам оказывали предпочтение многие августейшие особы континентальной Европы. Паромобиль передвигался на шести колесах, причем колеса задней, ведущей пары были почти вдвое больше остальных, так же как и задняя кабина, в которой располагались двигатель и топка. Сигналя, он выпустил еще один султан пара и беззвучно скользнул мимо, волоча за собою бледный дымовой след; внутри, за стеклами в серебряных рамах, заметны были неподвижные фигуры, почитавшие, видимо, ниже своего достоинства смотреть по сторонам. Да, поистине это был незабываемый день.