Выбравшись из пруда, он остановился на краю уступа. Вода стекала с одежды, хлюпала в сандалиях. Он посмотрел на каменную стену и водопад. Он не может вечно оставаться в подводном мире. И тут, во внезапном приступе понимания, он осознал, что не может оставаться и в мире его долины. Если бы он был птицей и мог улететь прочь! Когда-то из долины был выход, и то были, должно быть, удивительные времена, но землетрясение положило этому конец. Мысленно он видел болото на другом конце длинной долины, прижатое к основанию огромного валуна и его уступов, что скрыли проход. Вода медленно сочилась между камнями, наверху пролетали птицы, но для жителей долины прохода не было. Они были во власти огромных валунов и еще более могущественного проклятия. То было проклятие Омейокана – бога, чье имя никогда не произносят вслух громко, но лишь шепотом. Говорили, что люди забыли богов, храм стоял, засыпанный песком, а жертвенный алтарь был сух. И однажды Омейокан стал трясти холмы, и тряс их один день и одну ночь, пока они не упали и не отгородили долину от остального мира. И пять раз по сто лет должно пройти, прежде чем выход откроется снова – если все это время люди будут исправно служить храму. Жрецы никогда не говорили, сколько времени уже прошло, да это и не имело значения; наказание все равно не окончится раньше, чем кончится их жизнь.

Каков же внешний мир? В нем были горы, это он знал. Он видел их пики вдали и снега, что белели на склонах зимой и превращались в узкие полоски на северных склонах летом. Больше он о нем ничего не знал. Там должны были быть деревни, похожие на его собственную, в этом он был уверен. Но что еще? Должно быть, люди, живущие там, знали то, чего не знали его соплеменники, – например, где искать металл и что с ним делать. В деревне еще сохранилось несколько топоров и ножей – считающихся сокровищем, – сделанных из сверкающего вещества, которое называли железом. Они были мягче, чем инструменты из черного стекла, но не ломались, и их можно было затачивать снова и снова. А у жрецов была шкатулка, сделанная из железа и украшенная драгоценностями. Эту коробку они показывали людям только в дни особых празднеств.

До чего же ему хотелось увидеть мир, сотворивший эти вещи! Если бы только он мог уйти, то непременно ушел бы… Если бы только был путь… тогда бы даже боги не остановили его. Но, подумав об этом, он низко склонил голову и поднял руки, ожидая удара.

Боги непременно остановят его. Коатликуэ по-прежнему ходит и наказывает, ему приходилось видеть ее безрукие жертвы. Убежать невозможно.

Он снова впал в оцепенение, и это было хорошо. Если ничего не чувствуешь, то не можешь быть наказан. Нож лежал на камне в том месте, где Чимал его оставил. Он вспомнил о том, что нужно захватить его, – нож этот стоил ему многих часов работы. Но и о рыбе, и о растопке для очага юноша забыл – он прошел мимо упавшего дерева, даже не взглянув на него. Его ноги сами находили тропу, а он, продолжая оставаться в благословенном оцепенении, смотрел на деревню, видневшуюся сквозь деревья.

Когда тропа побежала вдоль обмелевшей реки, стали видны храм и школа на дальнем берегу. Мальчик из другой деревни, Заахил, чьего имени Чимал не знал, махал кому-то с обрыва, звал кого-то, сложив руки у рта чашечкой. Чимал остановился и прислушался…

– Храм… – кричал он и произносил еще какое-то слово, похожее на «Тескатлипока». Чимал понадеялся, что слово только похоже на это имя, ибо нельзя было произносить вслух имя Повелителя Неба и Земли, от которого зависело: насылать ли пугающие болезни или исцелять. Мальчик, поняв, что его не слышно, спустился по откосу, перебрался через узкий поток. Когда он подбежал к Чималу, то тяжело дышал, но глаза его были широко распахнуты от удивления.

– Попока, мальчик из нашей деревни – знаешь его? – не дожидаясь ответа, он затараторил: – У него были видения, и он рассказал о них остальным, а жрецы слышали и видели его, и они сказали, что… Тескатлипока, – он был так взволнован, что перескакивал через слова, но это имя вырвалось у него особенно громко, – …овладел им. Его забрали в храм-пирамиду.

– Почему? – спросил Чимал, зная ответ до того, как он его услышал.

– Китлаллатонак освободит бога.

Они, конечно, должны идти туда, потому что при такой важной церемонии должен присутствовать каждый. Чимал не хотел этого видеть, но протестовать не стал – быть там было его обязанностью. Когда они дошли до деревни, он покинул мальчика и направился к своему дому, но мать уже ушла, как и большинство остальных. Он убрал на место нож и по хорошо утрамбованной тропе направился к храму, в долину. Молчаливая толпа собралась у подножия храма, но и с того места, где он остановился, ему все было отчетливо видно. На уступе стоял черный резной камень, испещренный отверстиями и пятнами, оставленными за много лет кровью. Не протестовавшего юнца привязали к этому камню. Один из жрецов стоял над ним. Он дунул через бумажный конус, и белое облако покрыло лицо юноши. Йахтли, порошок из корней того растения, что заставляет человека засыпать, когда он бодрствует, и делает нечувствительным к боли. К тому времени, как появился Китлаллатонак, другой жрец обрил голову мальчика, подготовив его к началу ритуала. Главный жрец вынес чашу с инструментами, которые могли пригодиться. Дрожь прошла по телу юноши, когда с его черепа срезали кусок кожи, но он не вскрикнул. Процедура началась.

Когда начали долбить череп, по толпе прошло движение, и без всяких к тому усилий Чимал оказался в первом ряду. Все детали процедуры сделались для него болезненно ясными. Главный жрец проделал в черепе несколько отверстий и соединил их между собой.

– Теперь ты можешь выходить, Тескатлипока, – сказал жрец, и при звуках этого имени толпу объяла гробовая тишина. – Говори же, Попока, – сказал он мальчику. – Что ты видел? – произнеся эти слова, жрец опустил в отверстие кусочек блестящей ткани. Мальчик ответил тихим стоном, и его губы шевельнулись.

– Кактус… на высокой гряде у стены… с плодами на колючках, и было поздно, а я не закончил… Даже если бы солнце село, я должен был вернуться в деревню к наступлению темноты… я повернулся и увидел…

– Иди же сюда, Тескатлипока, выход здесь, – сказал главный жрец и глубоко погрузил нож в рану.

– Увидел свет богов, идущий ко мне, когда солнце… – мальчик вскрикнул, тело его дернулось, и он затих.

– Тескатлипока ушел, – сказал Китлаллатонак, опуская инструменты в чашу. – Мальчик свободен.

«Тоже мертв», – подумал Чимал и повернул прочь.

4

Теперь, с приближением вечера, стало прохладнее. Солнце не так нещадно палило спину Чимала, как утром. Покинув храм, он устроился на белом песке на берегу реки и сидел, глядя на узкий поток вяло струящейся воды. Вначале он не понял, что привело его сюда, а потом, когда осознал, что направляло его сознание, страх пригвоздил его к месту. Этот день смерти оказался очень волнующим, а смерть Попоки накалила обрывки мыслей, превратив их в единую кипящую массу. Что видел мальчик? Мог ли он тоже это увидеть? Умер бы, если увидел?

Когда он поднялся, его ноги едва не подкосились – он слишком долго сидел на корточках – и вместо того, чтобы перепрыгнуть через реку, он побрел по ней. Он хотел умереть под водой, но ему это не удалось, так что какая разница, если он умрет сейчас? Жизнь здесь… как звучит нужное для выражения ее сущности слово?.. невыносима. Мысль о бесконечной череде дней впереди казалась более ужасной, чем мысль о простом акте умирания. Мальчик что-то видел, боги овладели им для того, чтобы он это увидел, и жрецы убили его за то, что он это видел. Что же могло быть таким важным? Он не мог себе это представить… да и к чему? Все новое в этой застывшей долине было бы для него не испытанным еще ощущением.

Оставаясь у болота на северном краю долины и обогнув поля, что замыкали Заахил, можно было остаться незамеченным. Земля здесь стояла брошенная. Не было ничего, кроме кактусов и москитов, и никто не увидел, как он прошел. Теперь тени далеко протянули свои пурпурные пальцы, и он торопился, стараясь достичь западного склона за Заахилом до захода солнца. Что мог видеть мальчик?

Существовала лишь одна делянка кактусов с плодами, подходящими под описание. Она находилась на вершине длинной гряды из обломков валунов и песка. Чимал знал, где она находится, и, когда он достиг ее, солнце скатилось за отдаленные пики гор. Он вскарабкался на все четыре уступа склона, к кактусам, потом поднялся к вершине самого большого валуна. Высота могла иметь какое-то отношение к тому, что увидел Попока. Так что чем выше он поднимется, тем лучше. С того места, где он стоял, перед ним открывалась вся долина с деревней Заахил, темной ниткой реки за ней, а еще дальше – его родной деревней. Выступающая часть скалы скрывала водопад в южном конце долины, но болота и гигантские камни на ее северном краю были ясно видны, хотя теперь, когда солнце скрылось, темнота быстро опускалась на землю. Вот исчезли последние следы солнца. Ничего не осталось. Небо из красного превратилось в глубоко-пурпурное, и он собрался спускаться с валуна, на котором стоял.

И тут его коснулся луч золотого света.

Это длилось лишь мгновение. Если бы он не смотрел пристально в нужном направлении, он ничего бы не увидел. Золотая нить, тонкая, как частица огня, протянувшаяся по небу от того места, за которым исчезло солнце, яркая, как отражение света в воде. Но никакой воды там не было, только небо. Что же это такое?

Внезапно до его сознания дошло, где он находится и как сейчас поздно, и страх пронзил его тело. Над головой появились первые звезды, а он так далеко от своей деревни, от своего берега реки.

Коатликуэ!

Забыв обо всем прочем, он слез с валуна, спрыгнул на песок и припустился бежать. Было почти темно, в этот час все должны сидеть, склонившись над вечерней едой. Он направился прямо к реке. Страх гнал его вперед, мимо рядов окутанных тьмой кактусов. Коатликуэ! Она не была мифом – ему приходилось видеть ее жертвы. Неспособный рассуждать разумно, он мчался, как испуганное животное.

Когда он достиг берега реки, тьма совсем сгустилась, и единственным светом, показывающим ему путь, был свет звезд. На берегу внизу было совсем темно, и именно там бродила Коатликуэ. Чимал колебался, дрожа, неспособный заставить себя окунуться в эту глубокую тьму.

А потом издали, справа, оттуда, где находилось болото, до него донеслось шипение. Она!

Не колеблясь больше, он бросился вперед, прокатился по мягкому песку и кинулся в воду. Шипение повторилось. Сделалось ли оно громче? Цепляясь за землю скрюченными от ужаса пальцами, он взобрался на противоположный берег и, со всхлипами вбирая воздух, бросился через поля. Он не останавливался до тех пор, пока перед ним не замаячила крепкая стена. При виде первого строения он рухнул на землю и лежал, царапая землю пальцами и тяжело дыша. Сюда Коатликуэ не придет.

Когда к нему вернулась способность нормально дышать, он встал и тихо побрел мимо домов к собственному дому. Мать переворачивала лепешки на кумале. Когда юноша вошел, она подняла голову.

– Ты очень поздно.

– Я был в другом доме.

Он сел и потянулся к кувшину с водой, но потом передумал и взял сосуд с окти. Сок маги мог принести опьянение, но одновременно с этим счастье и покой. Как мужчина, он мог пить его, когда хотел, но пока еще не пользовался этой свободой. Мать наблюдала за ним краем глаза, но ничего не сказала. Он сделал очень большой глоток, а потом едва справился с напавшем на него кашлем.

Ночью, во сне, он все время слышал грохот, и ему казалось, что голова его попала в расщелину между камнями и ей очень больно. Внезапная вспышка света, полоснувшая по закрытым глазам, заставила Чимала проснуться, и он остался лежать в темноте, полный безотчетного страха, пока грохот затихал и исчезал. Только тогда до его сознания дошло, что идет сильный дождь. Шум дождя по травяной крыше – вот что проникло в его сны. Потом вновь вспыхнул свет, и на какое-то время странное голубое сияние осветило все, что находилось в доме: очаг, горшки, силуэт матери, беззвучно спавшей на своем петлатле перед дверью, ручеек воды, бежавшей по земляному полу. Свет исчез, и снова загремел гром. Он был таким раскатистым, что заполнил, должно быть, всю долину. Когда боги играют, говорили жрецы, они разрушают горы и раскидывают гигантские валуны, как бросали их, закидывая выход из долины.

Голова Чимала болела, когда он сел; значит, эта часть сна была правдой. Он выпил слишком много окти. Его мать беспокоилась, он припомнил это теперь, потому что пьянство считалось священной вещью и полного опьянения можно было достичь лишь в дни празднеств. Что ж, он устроил свой собственный праздник. Он откинул циновку и шагнул под дождь, позволив ему омыть запрокинутое кверху лицо и побежать по телу. Влага полилась в открытый рот, и Чимал проглатывал эту сладкую жидкость. Голове стало лучше, кожа хранила приятное ощущение чистоты. Теперь будет вода для побегов, и урожай еще сможет оказаться хорошим.

Вспышка вновь озарила небо, и он сразу вспомнил о полосе света, виденной после захода солнца. Может ли этот свет быть того же происхождения? Нет, этот свет извивался и змеился, а тот был прямым, как стрела.

Дождь перестал казаться приятным: юноше стало холодно и не хотелось думать о том, что он видел накануне вечером. Он повернулся и быстро вошел в дом.

Утром сны медленно выпустили его из своих объятий, как и каждый день его жизни. Мать была уже на ногах и разводила огонь в очаге. Она ничего не сказала, но даже ее повернутая к Чималу спина выражала неодобрение. Дотронувшись до лица, он обнаружил, что подбородок густо зарос щетиной: ему давно бы стоило этим заняться. Он наполнил сосуд водой и покрошил копалксотл, сухой корень мыльного дерева. Потом, взяв сосуд и нож, прошел за дом, где его встретили первые лучи солнца. Тучи разошлись, день обещал быть ясным. Он густо намылил лицо и нашел на уступе камня лужицу, в которой ясно виднелось его отражение. Это помогало при бритье.

Решив, что щеки у него достаточно гладкие, он провел по ним ладонями и снова наклонился над лужицей, проверяя, не оставил ли невыбритым какой-нибудь кусочек. Лицо, глядевшее на него из воды, показалось ему почти незнакомым, так он изменился за последние несколько лет. Подбородок стал широким и квадратным и отличался от подбородка его отца, про которого все люди говорили, что он был хрупкого сложения. Даже теперь, когда Чимал был один, губы его были решительно сжаты, и линия рта казалась такой же незыблемой, как линия, проведенная на песке. Опыт многих лет молчания. Даже серые глаза под густыми темными бровями таили, казалось, упрямое выражение. Белокурые, ровно подстриженные волосы падали на плечи и обрамляли высокий лоб. Мальчик, хорошо знакомый Чималу, ушел, уступив место мужчине, которого он не знал. Что означали странные события прошлого, мучившие его, и еще более странные события настоящего? Почему он не мог жить в мире, подобно остальным?

Он осознал чьи-то шаги за своей спиной, и его изображение в воде шевельнулось. Куаухтемок, вождь его клана, строгий, неулыбающийся.

– Я пришел поговорить с тобой о твоей свадьбе, – сказал он. Встав рядом с вождем, Чимал обнаружил, что стал на несколько дюймов выше его – им давно уже не приходилось стоять рядом. Что бы он ни сказал, все казалось неверным, поэтому он промолчал. Куаухтемок сощурился на солнечный свет и потер подбородок мозолистыми от работы пальцами.

– Мы должны держать клан в единении. Такова, – он понизил голос, – воля Омейокана. Есть девушка Малиньчи, она в нужном возрасте, и ты в нужном возрасте. Вы поженитесь вскоре после праздника урожая. Ты знаешь девушку?

– Конечно, знаю. Поэтому и не хочу на ней жениться.

Куаухтемок удивился. У него не только расширились глаза, но он даже тронул щеку в жесте, который означал «я удивлен».

– Твое желание не имеет значения. Тебя учили повиновению. Никакая другая девушка не подходит, так сказала сваха.

– Я не хочу жениться ни на этой девушке, ни на другой. Не теперь. Я не хочу сейчас жениться…

– Ты был очень странным в детстве, и жрецы знали об этом, и они побили тебя. Тебе это пошло на пользу, и я думал, что с тобой все будет хорошо. Теперь же ты говоришь так, как говорил, когда был маленьким. Если ты не сделаешь, как я велю, тогда, – он заколебался, выбирая решение, – мне придется сказать жрецам.

Перед глазами Чимала внезапно возникло видение черного ножа на белой голове Попоки. Если жрецы решат, что им завладел бог, они пожелают освободить его от этой ноши. Да, так и будет, понял он с внезапной ясностью. Лишь два пути открыты ему, иного выбора никогда не было. Можно поступить как все – или умереть. Выбор за ним.

– Я женюсь на девушке, – сказал он и повернулся, чтобы набрать навоза и отнести его в поле.

5

Кто-то передал чашку с окти, и Чимал уткнулся в нее лицом, вдыхая кислый, сильный запах, прежде чем начал пить. Он сидел на новой травяной подстилке один, но со всех сторон был окружен шумными членами клана его и Малиньчи. Они болтали, даже кричали, чтобы их было слышно, молодые девушки разносили кувшины с окти. Все они размещались на песчаной площадке, сейчас чисто выметенной, которая находилась в центре деревни. Она была довольно большая, но едва вмещала их всех. Чимал обернулся и увидел мать. Та улыбалась, а он уже и не помнил, когда в последний раз видел ее улыбку. Он отвернулся так быстро, что окти выплеснулось на его тилмантл, новую белую свадебную одежду, специально сотканную для этого случая. Он стряхнул плотную жидкость, но остановился – ему помешал усилившийся шум толпы.

– Она идет, – прошептал кто-то, и все обернулись и стали смотреть в одну сторону.

Чимал уставился в свою опустевшую чашку. Он не поднял головы и тогда, когда гости зашевелились, давая место свахе. Старая женщина согнулась под тяжестью невесты. Но она всю свою жизнь таскала подобную ношу – такова была ее обязанность. Она остановилась у края циновки и бережно опустила на нее Малиньчи. На Малиньчи тоже была новая белая одежда, а ее лунообразное лицо было натерто ореховым маслом, чтобы кожа блестела и была более привлекательной. Движениями, напоминающими возню ищущей удобную позу собаки, она устроилась на корточках и обратила взгляд круглых глаз на Куаухтемока. Тот встал и выразительным жестом развел руки в стороны. Как вождь клана жениха, он имел право говорить первым. Он откашлялся и сплюнул на песок.

– Мы собрались здесь сегодня, чтобы завязать важные для кланов узы. Вы помните, что когда Ийтухуак умер во время голодного времени, не взошел маис. Он оставил жену по имени Квиах, и она здесь среди нас, и сына по имени Чимал, и он тоже здесь, на циновке…

Чимал не слушал. Он бывал на других свадьбах, а эта ничем от них не отличалась. Вожди кланов скажут длинные речи, которые вгонят всех в сон, потом сваха произнесет длинную речь, и другие, побуждаемые случаем, тоже произнесут длинные речи. Многие гости будут дремать, много будет выпито окти, и, наконец, почти на заходе солнца на их плащах завяжут узлы, означающие союз на всю жизнь. И даже тогда будет произнесено много речей. Лишь перед самым наступлением темноты церемония закончится, и невеста отправится домой со своей семьей. У Малиньчи тоже не было отца, он умер год назад от укуса гремучей змеи, но у нее были дяди и братья. Они возьмут ее с собой, и многие из них будут спать с ней этой ночью. Поскольку она из их клана, будет только справедливо, что они спасают Чимала от духов, угрожающих браку, принимая на себя возможные проклятия. Лишь на следующую ночь она должна войти в его дом.

Он знал обо всем этом, и это его не беспокоило. Хотя он знал, что молод, в это мгновение ему показалось, что дни его почти сочтены. Он видел свое будущее и остаток своей жизни почти так же ясно, как видел бы их, если бы уже прожил эту жизнь – ведь она ничем не будет отличаться от жизни сидящих рядом с ним. Малиньчи будет два раза в день делать ему лепешки и каждый год приносить по ребенку. Он будет растить маис, собирать маис, и всякий день будет похож на остальные дни, а потом он постареет и вскоре после этого умрет.

Вот как все должно быть. Он протянул руку за новой порцией окти и поднес к губам наполненную чашку. Вот как все должно быть. Ничего другого нет, ни о чем другом он думать не может. Когда его разум пытался уйти от правильных мыслей, приходилось быстро возвращать его на место и больше пить из своей чашки. Он будет молчать и освобождать свой разум от мыслей. Над песком пронеслась тень и на мгновение накрыла их – огромная птица опустилась на землю у дерева перед ближайшим домом. Она была в пыли и песке и, словно старуха, отряхивающая платье, зашевелила крыльями, поводя ими туда-сюда. Вначале она посмотрела на Чимала одним холодным глазом, потом другим. Глаза ее были круглыми, как у Малиньчи, и такими же пустыми. Клюв был злобно изогнут и испачкан, как и перья.

Было поздно, хищник давно улетел. Здесь все было слишком живым, и он стремился к своему безопасно-мертвому мясу. Долгая церемония подошла наконец-то к концу. Вожди обоих кланов торжественно выступили вперед, положили руки на белый тилмантл и приготовились связать узлами свадебные плащи. Чимал мигая смотрел на грубые руки, нащупывающие край ткани, и им вдруг овладела дикая ярость. Она была того же рода, что и испытанная им ранее, у источника, но сильнее. Существовал лишь один выход, и очень простой, и он обязан был пойти этим путем, никакой другой был для него невозможен.

Он вскочил на ноги и рывком высвободил плащ.

– Нет, я этого не сделаю! – крикнул он огрубевшим от выпитого окти голосом. – Я не женюсь ни на ней, ни на ком другом. Вы не можете меня заставить!

Он кинулся прочь через окаменевшую толпу, и никто не потрудился, чтобы остановить его.

6

Если жители деревни и наблюдали за происходящим, то они ничем не выдавали своего присутствия. Ветерок, поднявшийся сразу после восхода солнца, шевелил циновки в дверных проемах, но во тьме за ними не видно было никаких признаков движения.

Чимал шел с высоко поднятой головой, и шаги его были столь уверенными и быстрыми, что жрецы в длинных, до земли, одеяниях едва поспевали за ним. Когда вскоре после наступления дня за ним пришли, его мать закричала, и то был единственный крик боли, как если бы она увидела его мгновенную смерть. Они стояли в дверях, черные, точно посланцы смерти, с оружием наготове – на случай, если он станет сопротивляться. Они потребовали его. У каждого при себе был маквакуитл – самое смертоносное из оружия ацтеков: лезвие черного стекла, насаженное на деревянную ручку, было настолько острым, что им можно было поразить человека в голову с первого удара. Но оружие не понадобилось. Чимал находился за домом, когда услышал их голоса. «Что ж, идемте в храм», – сказал он, на ходу накинув на себя плащ и завязав его узлом. Молодым жрецам придется потрудиться, чтобы его развязать.

Он знал, что должен мучаться страхом в предверии того, что его ожидает в храме, однако по какой-то самому ему неведомой причине, он испытывал душевный подъем. Не то чтобы он радовался – никто не стал бы радоваться встрече с жрецами, – но ощущение собственной правоты было в нем настолько сильно, что темный призрак будущего отступил куда-то на задний план. Он чувствовал себя так, будто с его разума была снята тяжелая ноша – да так оно и было. Впервые с раннего детства Чималу не приходилось лгать себе, чтобы скрыть свои мысли. Он мог говорить то, что думал, не считаясь с общепринятым мнением. Он не знал, долго ли это будет продолжаться, но сейчас будущее его не беспокоило.

Его ждали у пирамиды, и теперь он уже не мог идти самостоятельно. Жрецы преградили ему путь, и двое самых сильных взяли его за руки. Он не сделал попытки высвободиться, когда его повели по ступеням в храм на вершине. Раньше ему не случалось туда входить; обычно только жрецы проходили сквозь резные двери. Когда они остановились у входа, настроение его немного упало. Он отвернулся и посмотрел на долину. С этой высоты была видна вся река. Она возникала из зарослей деревьев на юге, прокладывала себе путь меж крутых берегов, ложилась границей между двух деревень, затем бежала среди золотого песка и исчезала у болота. За болотом поднималась гряда скал, а в отдалении проступали другие высокие горы…

– Введите его, – голос Китлаллатонака донесся из храма, и Чимала подтолкнули ко входу.

Главный жрец сидел, скрестив ноги, на резном камне перед статуей Коатликуэ. В полумраке храма богиня казалась до ужаса живой. Она была украшена драгоценностями и золотыми пластинками. Две ее головы смотрели на Чимала, а руки-когти, казалось, приготовились схватить.

– Ты отказался повиноваться вождям клана, – громко сказал главный жрец.

Другой жрец отступил в сторону, позволяя Чималу приблизиться. Чимал подошел ближе и увидел, что главный жрец старше, чем ему казалось. Его волосы, запачканные грязью и кровью и не мытые годами, производили пугающее впечатление, как и кровь на одежде, символизирующей смерть. Глубоко посаженные глаза жреца были водянистыми и красными, а шея сухой и морщинистой, как у индейки. Кожа была желтовато-пергаментной, исключая те места, куда попал красный порошок – средство для поддержания хорошего здоровья. Чимал посмотрел на жреца и ничего не ответил.

– Ты отказался повиноваться. Тебе известно наказание? – голос старика дрожал от злобы.

– Я не отказывался повиноваться, поэтому и наказания быть не может.

Жрец полупривстал в изумлении, услышав эти простые слова. Потом он вновь опустился на свое место, а глаза его сузились от гнева.

– Ты однажды уже говорил подобным образом и был избит, Чимал. Со жрецами не спорят.

– Я не спорю, досточтимый Китлаллатонак, просто пытаюсь объяснить…

– Мне не нравится твое объяснение, – перебил жрец. – Тебе неизвестно назначение этого места в мире? Тебя учили этому в храмовой школе вместе с другими мальчиками. Боги учат, жрецы толкуют и объясняют их учение. Люди повинуются. Твой долг – повиноваться, и ничего другого ты делать не должен.

– Я исполняю свой долг. Я повинуюсь богам. Я не повинуюсь своим соплеменникам, когда они начинают вершить дела в мире богов. Повиноваться им означало бы впадать в грех, наказание за который – смерть. Поскольку я не хочу умирать, я повинуюсь богам даже тогда, когда смертные ополчаются против меня.

Жрец моргнул, потом указательным пальцем вытащил какую-то соринку из уголка глаза.

– Каково бы ни было значение твоих слов, – проговорил он с сомнением в голосе, – это боги повелели тебе жениться.

– Нет, не боги, а люди пожелали этого. В священных книгах говорится, что мужчины должны жениться ради плодородия и женщины должны выходить замуж ради плодородия. Но там не говорится, в каком возрасте они должны это делать, так же как не говорится о том, что их должны принуждать к этому силой.

– Мужчины женятся в возрасте двадцати одного года, женщины выходят замуж в шестнадцать…

– Это обычай, но и только. И он не имеет ничего общего с законом.

– Раньше ты спорил, – холодно сказал жрец, – тебя били. Тебя могут избить снова…

– Бьют мальчиков. Но вы не можете бить взрослого мужчину за то, что он говорит правду. Я прошу лишь позволить мне следовать закону богов – как можно наказывать меня за это?

– Принесите мне книги Закона, – сказал жрец ожидающим. – Перед казнью нужно показать ему правду. Я не помню подобных законов.

Чимал спокойно сказал:

– А я хорошо их помню. Они таковы, как я сказал.

Жрец сидел прямо и сердито моргал, глядя на проникший в храм солнечный луч. Этот луч света словно оживил память Чимала, и он проговорил:

– Я помню также, что вы говорили нам о солнце и звездах, читали по книгам. Солнце – это шар из кипящего газа, движимый богами, ведь так вы говорили нам? Или же вы говорили, что солнце оправлено в бриллиантовый обруч?

– Что это ты заговорил о солнце? – хмурясь, спросил жрец.

– Ничего, – ответил Чимал. А про себя подумал: «Нечто такое, о чем не осмеливаюсь сказать вслух, иначе очень скоро буду мертв, как Попока, который первым увидел луч. Я тоже видел его, и он походил на сияние солнца, воды или драгоценного камня. Почему жрец не объяснил им, что производит в небе вспышку света?» Жрецы вынесли книги, и он забыл о своих мыслях.

Книги, переплетенные в человеческую кожу, были древними и достойными благоговения: в дни празднеств жрецы читали из них. Сейчас они положили их на камень и ретировались. Китлаллатонак пододвинул книги к себе, взял верхнюю, потом другую.

– Ты хочешь читать вторую книгу Тескатлипоки, – сказал Чимал. – То, о чем я говорил, на тринадцатой или четырнадцатой странице.

Книга упала с громким стуком, а жрец устремил взгляд на Чимала.

– Откуда тебе это известно?

– Мне говорили, а я запоминал. Об этом говорили вслух, и я запомнил числа.

– Ты умеешь читать, вот откуда тебе это известно. Ты тайно пробирался в храм, чтобы читать запретные книги.

– Не будь глупцом, старик. Я раньше никогда не бывал в храме. Просто я помню, вот и все. – Удивление жреца было безмерным. – И, если желаешь знать, я умею читать. Это тоже не запрещено. В школе я узнал числа, как и другие дети, научился писать свое имя – тоже как и другие дети. Пока другие учились писать свои имена, я внимательно слушал звуки и заучивал буквы. Это оказалось очень просто.

Жрец ничего не ответил – он просто был не способен выдавить из себя ни звука. Вместо этого он обратился к книгам и рылся в них до тех пор, пока не нашел ту, на которую указал Чимал. Тогда он стал медленно листать страницы, вслух читая слова. Он читал, переворачивал страницы, снова читал. Наконец он опустил книгу.

– Видишь, я прав, – сказал ему Чимал. – Я скоро женюсь, по собственному выбору, после того как обстоятельно поговорю с вождем моего клана и со свахой. Вот как нужно делать это по закону…

– Не говори мне о законе, человечек! Я – главный жрец, я – закон, вы должны повиноваться мне.

– Мы все повинуемся тебе, великий Китлаллатонак, – спокойно ответил ему Чимал. – Никто из нас не преступает закона, и все имеют свои обязанности.

– Ты имеешь в виду меня? Ты осмеливаешься говорить об обязанностях жрецу… ты, ничтожество? Я могу убить тебя.

– Почему? Я ничего плохого не сделал.

Теперь жрец вскочил на ноги. Дрожа от гнева, он смотрел в лицо Чималу. Он заговорил – и не произносил каждое слово, а выплевывал вместе с фонтанчиками слюны.