Гарри ГАРРИСОН

ПЛЕНЕННАЯ ВСЕЛЕННАЯ

Долина

1

О нен нонтлакат

О нен нонквизако

о никан ин тлалтикпак.

Нинотолиниа,

Ин манель нонквиз

Ин манель нонтлакат

о никан ин тлалтикпак. [¹]

Песня ацтеков

Чимал бежал, объятый ужасом. Луну все еще скрывали утесы, что высились на восточном краю долины, но свет ее уже посеребрил их края. А как только она поднимется над утесами, его можно будет разглядеть так же легко, как священную пирамиду среди маиса. Почему он не подумал об этом? Почему пошел на такой риск? Дыхание разрывало ему грудь. Задыхаясь, он продолжал бежать, и сердце его билось громко и гулко, как огромный барабан. Даже воспоминание о Квиах и ее руках, обвившихся вокруг его шеи, не могло прогнать дикий страх. Зачем он это сделал?

Если бы только он успел добраться до реки. Вот ведь она, совсем рядом. Его старые сандалии зашаркали по сухой земле. Он устремился к воде и безопасности.

Далекое свистящее шипение прорезало тишину ночи. От ужаса ноги Чимала подкосились, и он оказался на земле. Коатликуэ, существо со змеиными головами! Он погиб! Погиб!

Он лежал, бессознательно цепляясь пальцами за стебли маиса, и пытался привести в порядок мысли и вспомнить слова предсмертной песни, ибо время его смерти пришло. Он нарушил закон и должен умереть: человек не может уйти от богов. Шипение сделалось более громким, звук его вонзался в мозг подобно ножу. Чимал не мог заставить себя собраться с мыслями. Но он должен это сделать. Он заставил себя пробормотать первые слова песни, и тут над гребнями утесов поднялась луна, наполняя долину сиянием, прогоняя тень. Чимал обернулся и посмотрел назад, туда, откуда пришел – так и есть, его следы цепочкой вились среди маиса Квиах. Его найдут!

Он виновен, и выхода нет. Табу нарушено, и ужасная Коатликуэ приближается к нему. Вина лежит на нем одном; он силой заставил Квиах любить его, да, это так. Разве она не противилась? Можно просить богов о милосердии, так было записано, и если они не найдут никаких улик, то возьмут его в жертву, а Квиах может остаться жить. Ноги его были ватными от ужаса, но все же он заставил себя встать, повернуться и побежать назад, к деревне Квилап, которую недавно покинул, оставив за собой цепь следов.

Ужас гнал его вперед, хотя он знал, что попытка убежать бесполезна. Всякий раз, как шипение прорезало воздух, оно звучало все громче. И вот внезапно большая тень накрыла его собственную, бегущую перед ним, и он упал. Страх парализовал его, и ему пришлось бороться с собственными мускулами, прежде чем он смог повернуть голову и посмотреть на то, что его преследовало.

– Коатликуэ! – крикнул он, и это единственное слово унесло с собой весь запас воздуха из его легких.

Вот она. Вдвое выше любого мужчины. Обе змеиные головы наклонены к нему. Глаза пылают красным светом ада. Раздвоенный язык ходит туда-сюда. Она двинулась к нему, и лунный свет упал на ее ожерелье, сделанное из человеческих рук и сердец, на юбку из извивающихся змей. Когда двойной рот Коатликуэ испускал свист, ее живое одеяние начинало шевелиться и вторить ей. Чимал лежал неподвижно. Теперь он был уже неспособен испытывать страх. Он был готов к смерти, убежать от которой невозможно, и лежал, распростершись, словно на алтаре.

Богиня наклонилась над ним, и он разглядел, что она точно такая, какой рисовали ее изображения на камне, вселяющая ужас и лишенная чего бы то ни было человеческого, с когтями вместо рук. То не были тоненькие крючки, как у скорпиона или рака, но длинные плоские когти длиной с его предплечье, и они жадно раскрылись, приближаясь к нему. Они сомкнулись на запястьях Чимала, вырвали правую руку, потом левую. Еще две руки для ожерелья.

– Я нарушил закон, оставил свою деревню, пересек реку. Я умираю, – его голос звучал не громче шепота, но немного окреп, когда в тени застывшей и ожидающей богини он начал предсмертную песнь.

Я ухожу,
Я опускаюсь ночью в мир подземный.
Мы встретимся там скоро,
Измененными, на этой земле…

Когда он кончил, Коатликуэ наклонилась ниже и вырвала его бьющееся сердце.

2

Подле нее в маленьком глиняном горшке, заботливо установленный в тени дома, чтобы не завял, стоял побег квиах ксохкилта, дождевого цветка, в честь которого назвали ее. Встав на колени и склонившись перед ним, Квиах шептала молитву, обращенную к богине цветка, прося защиты от темных богов. Сегодня они настолько близко подступили к ней, что она едва могла дышать и лишь долголетняя привычка помогла ей тянуть жернов туда-сюда. Сегодня шестнадцатая годовщина со дня… с того дня, когда на берегу было найдено тело Чимала, разорванное мстительной Коатликуэ. Всего через два дня после праздника урожая. Почему ничего не случилось с ней? Коатликуэ должна знать, что она нарушила табу, как и Чимал. И все же она жила. С тех пор каждую годовщину того дня она проводила в страхе. И каждый раз смерть миновала ее. До сих пор.

Нынешний год был самым худшим, потому что сегодня ее сына забрали в храм на судилище. Беда, должно быть, грянет сегодня. Боги все эти годы следили, ожидая этого дня, зная все это время, что сын ее, Чимал, был сыном Чимала – поноки, человека из Заахила, нарушившего табу клана. Дыхание вырвалось из ее груди громким стоном, и все же она продолжала управляться с жерновом.

Тень долины наполнила сумраком ее дом, и она уже несла на ладонях лепешки, готовая положить их на кумал над огнем, когда услышала медленные шаги. Люди все дни тщательно избегали ее дома. Она не обернулась. Кто-то шел сказать ей, что ее сын принесен в жертву, что он мертв. То жрец пришел за ней, чтобы отвести ее в храм во искупление греха, совершенного шестнадцать лет назад.

– Мама, – сказал мальчик. Она увидела, как он с трудом прислонился к стене дома, и когда он шевельнул рукой, на стене осталась красная отметина.

– Ложись здесь, – сказала она, торопливо вошла в дом за петлатлом, потом расстелила этот травяной ковер возле двери, где еще был свет. Он был жив, они оба были живы, жрецы просто избили его! Она стояла, сжимая руки, готовая заплакать, и тут мальчик повернулся на ковре вниз лицом, и она увидела, что изуродованы не только его руки, но и спина. Он лежал спокойно и не отрываясь смотрел на долину, пока она размешивала в горшке с водой целебные травы и промывала раны; мальчик слегка вздрагивал при ее прикосновениях, но молчал.

– Можешь ли ты сказать своей матери, как это случилось? – спросила она, глядя на его неподвижный профиль и пытаясь понять выражение его лица. Она не могла угадать, о чем он думает. Так было всегда, даже когда он был совсем мал. Казалось, мысли сына лежали вне ее понимания, проходили мимо нее. То было, наверное, частью проклятия; нарушивший табу должен страдать.

– Это была ошибка.

– Жрецы не совершают ошибок и не бьют мальчиков ни за что.

– На этот раз они ее совершили. Я взбирался по скале…

– Значит, тебя побили не по ошибке: взбираться на скалу запрещается.

– Нет, мама, – терпеливо проговорил он, – взбираться на скалу не запрещается. Запрещается взбираться на скалу при попытке уйти из долины: таков закон, как его провозглашает Тескатлипока. Но при этом разрешается взбираться на скалу на высоту в три человеческих роста, если хочешь достать птичьи яйца или по другим важным причинам, я же полез за птичьими яйцами. Закон это разрешает.

– Если… если закон это разрешает, то почему тебя побили? – она села на корточки и задумалась.

– Они не поняли закона, и не были согласны со мной, и пожелали заглянуть в книгу, что отняло у них много времени. А сделав это, они убедились, что я был прав, а они ошибались. – Он холодно улыбнулся. – И тогда они избили меня, потому что я спорил со жрецами и поставил себя выше их. – Он снова улыбнулся. В его улыбке не было ничего мальчишеского.

– Так и следовало поступить. – Она встала и полила себе на руки из кувшина. – Ты должен знать свое место. Нельзя спорить со жрецами.

Почти всю жизнь Чимал слышал эти или подобные слова и давно уже усвоил, что лучшим ответом на них служит молчание. Даже когда он изо всех сил старался, чтобы мать поняла его мысли и чувства, она не понимала их. Так что лучше держать свои мысли при себе.

Сейчас это особенно необходимо, потому что он всем солгал. Он пытался взобраться на скалу: птичьи яйца были лишь предлогом на тот случай, если его обнаружат.

– Оставайся здесь и ешь, – сказала Квиах, ставя перед сыном его вечернюю порцию еды – две сухие лепешки. – Когда съешь это, я сделаю атолли.

Чимал посолил лепешку, оторвал от нее кусок и принялся медленно жевать, наблюдая через раскрытую дверь дома, как мать движется возле очага, мешает варево в горшке. Сейчас она была спокойна. Страх ушел, типичные для ацтеков черты лица разгладились. Свет очага играл на золотистых волосах, в голубых глазах. Она была очень дорога ему. Они жили одни в этом доме с тех пор, как отец Чимала умер, а это случилось, когда Чимал был совсем маленьким. И в то же время он чувствовал себя ужасно далеким от нее. Он не мог объяснить ей ничего из того, что так его беспокоило.

Он сел и, когда мать принесла атолли, стал есть, заедая кусочками лепешки. Еда была густая и вкусная и восхитительно пахла медом и перцем. Спина и руки мало-помалу подживали: кровь в тех местах, где кнут содрал кожу, прекратила течь. Напившись из маленького горшка холодной воды, он посмотрел в темнеющее небо. Над утесами на западе небо было красным, как огонь, и на фоне его черными силуэтами – то появляющимися, то исчезающими – парили грифы. Он наблюдал за ними до тех пор, пока свет в небе не истаял и они не исчезли. Именно в том месте он и пытался взобраться на скалу, а птицы были причиной, по которой ему вздумалось это сделать.

Появились звезды, холодные и блестящие, из дома доносились звуки каждодневной работы – мать стелила петлатлы на возвышения для сна. Покончив с этим, она позвала его:

– Время спать.

– Я посплю немного здесь, воздух охладит мне спину.

В ее голосе слышалось волнение:

– Спать снаружи неправильно, все спят внутри.

– Совсем немного, никто меня не увидит, а потом я зайду в дом.

Она промолчала, а он лег на бок и стал смотреть на звезды над головой, и сон не шел к нему. В деревне было тихо, все спали. Мальчик опять задумался о грифах.

Он снова проверил свой план, шаг за шагом, – и не смог найти в нем ошибки. Или, вернее, нашел всего одну ошибку – то, что жрец проходил мимо и увидел его. Остальная часть плана была превосходной, даже закон, который позволял ему взбираться на утес, оказался таким, каким он его помнил. И грифы действительно летали над тем самым местом над скалой. В конце концов: не грифы ли тотем его клана? День за днем, с тех пор как он себя помнил, его интересовало это, он хотел знать, почему. Его беспокоило и раздражало то, что он не знает причины, и так было до тех пор, пока он не разработал свой план. Он имел право знать о них все. Больше это явно никого не заботило. Он спрашивал многих, и большинство вообще не думало ему отвечать, лишь отталкивало его со своего пути, если он настаивал на ответе. А если ему и отвечали, то пожимали плечами, смеялись и говорили, что таковы уж грифы, и тут же забывали о своих словах. Им не было до этого дела. Ни детям – особенно детям, – ни взрослым, ни даже жрецам. Но его это интересовало.

У него были и другие вопросы, но он уже давно разучился спрашивать. Ибо вопросы, не считая очевидных или таких, ответ на которые содержался в священных книгах и известен жрецам, только сердили людей. На него начинали кричать, могли даже ударить, хотя детей редко подвергали побоям, и Чимал очень скоро понял: это происходит потому, что они сами не знают ответ. И тогда он стал пытаться получить ответ собственными путями – как сейчас, с этими грифами.

Они беспокоили его, потому что, хотя о грифах было известно многое, оставалась одна загадка – вернее, об этом даже не думали. Грифы питаются падалью, это знает каждый, и он сам видел, как эти птицы рвали останки грызунов и других птиц. Они устраивали гнезда в песке, откладывали яйца и растили птенцов. И все. Больше о них никто ничего не знал.

Но было еще одно – почему они все время кружат над одним и тем же местом на скале? Он сердился на свое незнание и на тех, что не желали помочь ему узнать или не желали его слушать, и гнев этот не стерли недавние побои. Он не мог спать, не мог даже сидеть. Он встал, невидимый в темноте, и постоял, сжимая и разжимая кулаки. Потом, повинуясь инстинкту, двинулся прочь от дома, мимо спящих домов деревни Квилап. Пусть люди не ходят по ночам. Это не табу, просто нечто такое, чего не делают. Его это нисколько не беспокоило, он чувствовал полную уверенность в себе. На краю открытой пустыни он остановился, посмотрел на темный барьер скалы и вздрогнул. Следует ли ему идти туда сейчас – и попробовать взобраться? Осмелится ли он сделать ночью то, что ему запрещено делать днем? Его ноги сами ответили на этот вопрос, понеся его вперед. Особых трудностей он не ожидал, потому что приметил трещину, которая, казалось, шла по уступу почти у того места, над которым вились грифы. Москит больно укусил мальчика за ногу, когда тот свернул с тропы и начал пробираться среди зарослей кактусов. Когда он достиг поля с растениями маги, идти стало легче, и он выбрал путь прямо среди ровных рядов и шел так, пока не достиг подножия утеса.

Лишь очутившись здесь, он осознал, насколько испуган. Чимал внимательно огляделся, но никого не было видно. За ним не следили. Ночной воздух холодил ноги, и он вздрогнул; руки и спина еще болели. Если теперь его увидят взбирающимся на скалу, его ожидают куда худшие беды, чем битье кнутом. Он вздрогнул сильнее, обхватил себя руками и устыдился своей слабости. Быстро, раньше, чем сомнения успеют закопошиться с новой силой и заставят повернуть назад, он принялся шарить по камню, пока не нащупал горизонтальную трещину, а нащупав ее, полез вверх.

Теперь, когда он двигался, стало легче – для раздумий не оставалось времени, все внимание поглощали движения рук и ног. Он миновал птичье гнездо – объект утреннего набега – и только здесь почувствовал легкий приступ малодушия. Теперь он явно поднялся выше, чем на три человеческих роста. Однако он не думает взбираться на вершину скалы, а значит, на деле не нарушает закон.

…Кусочек камня вылетел у него из-под пальцев, и он едва не упал. Волна страха мгновенно заглушила все тревоги. Он вскарабкался еще выше.

Под самым уступом Чимал остановился отдохнуть, вжав пальцы ног в трещину. Над его головой навис выступ, и обходного пути, казалось, не было. Мальчик внимательно оглядывал камень, чернеющий на фоне звездного неба; потом его взгляд коснулся долины. Он содрогнулся и плотнее прижался к скале: до сих пор он не представлял себе, как высоко забрался. Далеко внизу расстилалось темное дно долины с деревней Квилап, перерезанное вдали впадиной глубокой реки. Он мог разглядеть даже очертания другой деревни – Заахил – и далекую стену каньона. То было табу – по ночам по реке гуляет Коатликуэ, и один взгляд ее двойной змеиной головы мгновенно убивает смотрящего на них и отправляет его в подземный мир. Он вздрогнул и повернулся лицом к камню. Твердая скала, холодный воздух, тишина и одиночество действовали на него угнетающе.

Трудно сказать, сколько времени мальчик провел так, но несколько минут прошло уж точно, потому что пальцы ног успели онеметь. Все, чего ему сейчас хотелось, это благополучно вернуться на землю, казавшуюся невозможно далекой, и лишь тлевшее в нем пламя злости не позволяло ему сделать это. Он, конечно, спустится, но прежде узнает, велик ли выступ над его головой. Если обойти его невозможно, придется возвращаться. Можно будет счесть, что он сделал все от него зависящее. Ощупав грубые края навеса, он установил, что тот действительно проходит вдоль всей кромки выступа, но с одного края был отбит большой кусок. Должно быть, когда-то его увлек за собой падающий камень. Путь наверх есть. Цепляясь пальцами за камень, он карабкался наверх до тех пор, пока голова его не оказалась на одном уровне с выступом.

Что-то черное налетело на него, ударило по голове, обдало волной мерзости и грязи. Приступ неосознанного страха заставил скрюченные пальцы мальчика буквально прирасти к камню, иначе он просто упал бы. Потом чернота расступилась, превратившись в огромного хищника, неуверенно прокладывавшего себе путь во мраке. Чимал громко засмеялся. Бояться было нечего. Он достиг нужного места и вспугнул сидевшую там птицу – вот и все. Он выбрался на уступ и выпрямился. Скоро должна была взойти луна, ее свет уже посеребрил облака на востоке, подсветил небо и притушил звезды. Уступ лежал перед ним – пустой, без следов птиц, хотя и насыщенный мерзким запахом их недавнего пребывания. Там не было ничего интересного, кроме черного отверстия пещеры в каменной стене, что возвышалась перед Чималом. Он наклонился над ним, но в глубине пещеры было темно и разглядеть что-либо было невозможно. Он сделал шаг внутрь и силой заставил себя остановиться. Что там, собственно, может оказаться? Скоро взойдет луна, и ему станет ясно видно. Ждать недолго.

Здесь, наверху, где ветер гулял, как хотел, было холодно. Но он не замечал этого. С каждым мгновением небо становилось все более светлым, и темнота отступала, отступала от входа в пещеру. Когда лунный свет сделался полным хозяином в ней, мальчик почувствовал себя обманутым. Смотреть оказалось не на что. Пещера была самой обычной пещерой, заурядной выемкой в скале, и длина ее не превышала двух человеческих ростов. В ней не было ничего, кроме камней, больших камней. Пол пещеры был усеян ими. Он пнул ближайший и мгновенно отдернул ногу. Это не камень… но что же тогда? Он наклонился и поднял его, пальцы сказали ему, что это, в то же мгновение, как нос узнал знакомый запах.

Мясо.

Ужас повлек его назад и едва не увел за выступ, навстречу смерти. Чимал остановился у самой кромки, дрожа, вновь и вновь вытирая руки о камень.

Мясо. Плоть. И он коснулся его: куска, превышающего фут, куска около двух футов длиной, а толщиной почти в длину его руки. В праздничные дни он ел мясо и видел, как мать готовила его. Рыба, или маленькие птицы, пойманные в гнездах, или, лучше всего, гвайолот, индейка со сладким белым мясом – разделенные на куски, лежали на банановом листе или лепешках. Но насколько велик самый большой кусок мяса от самой большой птицы? Есть лишь одно существо, чьи куски плоти могут быть так велики.

Человек.

Удивительно, как он остался жив, пробираясь вниз, за уступ. Но молодые, сильные пальцы рук, действуя в полном согласии с пальцами ног, знали свое дело, и он невредимым спустился вниз. Сам спуск не отложился в памяти. Поток мыслей Чимала разбивался на отдельные фрагменты, как струя воды на капли, стоило ему вызвать в памяти увиденное. Мясо людей, принесенных в жертву богам запилотов, помещали сюда, на корм хищникам. Он видел это. Будет ли его тело избрано следующим источником этой пищи? Когда он достиг подножия, его тело била такая дрожь, что он упал и лежал неподвижно, прежде чем нашел в себе силы пробраться через пески и доковылять до деревни. Физическая усталость частично заслонила ужас, и он начал понимать, насколько опасно быть обнаруженным сейчас, здесь. Чимал лег и тихо пополз мимо спящих коричневых домов с маленькими темными окнами-глазами. Он полз так до тех пор, пока не достиг родного дома. Его петлатл лежал там, где он его оставил. Казалось невероятным, что ничто не изменилось за то бесконечное время, которое он провел вне дома. Он поднял ковер, внес в дом и расстелил у потухшего, но еще теплого очага. Натянув одеяло, он мгновенно заснул, стремясь как можно скорее уйти от того реального мира, который внезапно сделался страшнее кошмара.

3

Число месяцев равно восемнадцати,
а восемнадцать месяцев называются годом.
Третий месяц называется тозозтонтли
и приходит тогда, когда сеют зерно,
и тогда бывают игры и празднества в честь дождя,
чтобы он скорее пришел и дал урожай
в седьмом месяце.
Потом в восьмом месяце молящиеся будут просить
дождь уйти и не портить урожай…

Бог дождя, Тлалок, был в этот год очень несговорчив. Он всегда был капризен и, возможно, не без причины – уж очень многого от него требовали. В одни месяцы молодым побегам отчаянно требовался дождь, в другие урожаю были необходимы ясное небо и солнечный свет. Тем не менее, многие годы Тлалок не приносил дождя или приносил его слишком много, и люди голодали, потому что урожай был слишком скудным.

Сейчас он вообще ничего не слушал. Солнце припекало с безоблачного неба, и один жаркий день следовал за другим. Лишенные воды, маленькие побеги нового урожая, почти прижатые к сухой потрескавшейся земле, были значительно меньше, чем следовало, и казались серыми и усталыми. Между рядами растений бились и причитали почти все жители деревни, пока жрец выкрикивал свою молитву, и облака пыли высоко поднимались в нагретый воздух.

Для Чимала плач давался нелегко. Почти у всех остальных слезы ручьями лились по щекам – слезы, которые должны были тронуть сердце бога дождя с тем, чтобы струи дарованного им ливня побежали столь же обильными потоками. Ребенком Чимал никогда не принимал участия в подобных представлениях, но теперь, по достижении двадцатого года, он стал взрослым и должен был разделять заботы и обязанности других взрослых. Он шаркал ногами по твердой почве и думал о грядущем голоде, и о боли в животе, но эти мысли вызвали у него не слезы, а гнев. Потирание глаз вызывало лишь боль в них. В конце концов, когда никто не видел, он смочил их слюной и провел влажные дорожки по щекам.

Конечно, женщины плакали лучше всех. Они причитали и мотали головами, так что их желтые волосы в конце концов развивались и спутанными прядями падали на плечи. Когда слезы их становились не такими обильными или вообще иссякали, мужчины били их наполненными соломой мешками.

Кто-то, громко плача, задел ногу Чимала и обдал его своим теплом. Он прошел немного дальше, но через мгновение вновь почувствовал рядом с собой присутствие того же человека. Это была Малиньчи, девушка с круглым лицом и округлым телом. Плача, она смотрела на него широко раскрытыми глазами. Рот ее был открыт, виднелось черное отверстие в ряду белых зубов – девочкой она упала на камень и выбила один из резцов. Потоки слез лились из ее глаз, и нос активно помогал им. Она была почти ребенком, но ей исполнилось шестнадцать, и теперь она считалась взрослой женщиной. Во внезапном приступе гнева он принялся бить ее мешком по плечам и спине. Она не отпрянула и вообще, казалось, не заметила этого, но ее круглые, полные слез глаза продолжали неотрывно смотреть на него – бледно-голубые и лишенные тепла, как зимнее небо.

По следующему ряду, таща за собой собаку, прошел старый Атототл. Он направлялся к жрецу. Поскольку он был касиком, главным в Квилапе человеком, он пользовался этой привилегией. Чимал пробрался сквозь устремившуюся за ним толпу. На краю поля ждал Китлаллатонак. Он выглядел устрашающе в своем старом черном одеянии, запятнанном кровью. Место, на котором он стоял, было усеяно костями и черепами. Атототл подошел к нему, протянул руки, и оба склонились над визжащей собакой. Она смотрела на них, высунув язык и тяжело дыша от жары. Китлаллатонак, выполняя свою обязанность главного жреца, вонзил в грудь животного черный обсидиановый нож. Потом с достигнутым практикой умением он вырвал из груди еще бьющееся сердце и высоко поднял его, как жертвоприношение Тлалоку, позволяя каплям крови стекать в стебельки растений.

Большего сделать было нельзя. Но небо по-прежнему оставалось безоблачным, все так же лило потоки зноя. Один за другим несчастные жители деревни побрели прочь с поля. Чимал, который всегда ходил один, не удивился, заметив позади себя Малиньчи.

Тяжело переставляя ноги, она молчала, но молчание это длилось недолго.

– Теперь непременно пойдет дождь, – сказала она в слепой уверенности. – Мы плакали и молились, а жрец принес жертву.

«Но мы всегда плачем и молимся, – подумал он, – а дождь то идет, то не идет. Зато жрецы в храме хорошо поедят сегодня – у них будет славная жирная собака». Вслух же он сказал:

– Дождь непременно пойдет.

– Мне шестнадцать, – проговорила она и, когда он не ответил, добавила: – Я хорошо готовлю лепешки, и я сильная. Однажды у нас не было маиса, зерно было не очищено и не было даже известковой воды, чтобы сделать лепешки, и тогда моя мать сказала…

Чимал не слушал. Он погрузился в свои мысли и позволил голосу девушки течь мимо, как ветер, не задевая его чувств. Они шли бок о бок к деревне. Что-то задвигалось наверху, вынырнуло из жара солнца и скользнуло по небу к серой стене западного утеса за домами. Его глаза следили за хищником, направлявшимся к тому самому выступу скалы… Но хотя взгляд его был устремлен на птицу, мыслями он был далеко. Ни скала, ни птица не были важны – они ничего для него не значили. Существовали вещи, думать о которых не стоило. Они продолжали идти, и лицо Чимала было мрачным и неподвижным, хотя мысли являли собой средоточие горячих раздраженных споров. Вид птицы и воспоминание о ночи на скале – все это можно было забыть, но мешал умоляющий голос Малиньчи.

– Мне нравятся лепешки, – сказал он, осознав, что голоса больше не слышно.

– Я больше всего люблю их есть… – и вновь, подстегнутый его интересом, зажурчал голос, и Чимал вновь перестал обращать на него внимание. Но тлевшая в нем искорка раздражения все не гасла и не погасла даже тогда, когда он, внезапно развернувшись, оставил Малиньчи и направился к дому. Его мать была у метатла. Она молола зерно к ужину: на его приготовление уходило два часа. И еще два часа, чтобы приготовить утреннюю еду. Такова была женская работа. Она подняла голову и кивнула сыну, не прерывая обычных движений.

– Я вижу там Малиньчи. Она хорошая девушка и очень прилежно работает.

Малиньчи стояла в обрамлении дверного проема, уверенно попирая пыль босыми ногами. Округлые полные груди выступали под падающим с плеч хайпилом. Руки она держала опущенными и сжатыми в кулаки, как будто ожидала чего-то. Чимал отвернулся, лег на циновку, выпил холодной воды из кувшина.

– Тебе почти двадцать один, сын мой, – с раздражающим спокойствием проговорила Квиах, – пора присоединиться к клану.

Чимал знал все это, но, зная, не принимал. В 21 мужчина должен жениться; в 16 девушка должна выйти замуж. Женщине нужен мужчина, чтобы он приносил для нее еду; мужчине нужна женщина, чтобы она готовила для него еду. Вождям клана надлежало решать, кому на ком нужно жениться, чтобы принести большую пользу клану, куда приглашать сваху…

– Пойду посмотрю, нельзя ли добыть немного рыбы, – сказал он внезапно и достал из углубления в стене свой нож. Мать ничего не ответила; ее низко склоненная голова покачивалась в такт работе. Малиньчи ушла, и Чимал торопливо направился между домами к тропе, что вела на юг, мимо кактусов и камней, к краю долины. Все еще было очень жарко; когда тропа побежала по краю оврага, стала видна река, мелевшая в это время года. И все же в ней еще была вода, и от нее тянуло прохладой. Он торопливо шел к пыльной зелени деревьев у входа в долину, и чем дальше он уходил, тем теснее как будто бы смыкались каменные стены впереди. Здесь, под деревьями, было прохладнее. Одно из деревьев упало с тех пор, как он был здесь в последний раз, – можно будет принести домой растопки для очага.

Потом он поравнялся с водоемом у скал. Взгляд его остановился на тонкой струйке водопада, льющегося сверху. Вода собиралась в пруд, и хотя он сейчас уменьшился, с обильной тиной по краям, но в середине, Чимал это знал, было еще глубоко. Здесь должна быть рыба, большая рыба со сладким мясом на костях прячется под камнями уступа. Он срезал ножом тонкую ветку и заострил ее.

Растянувшись на животе на нависающем над водой уступе, он заглянул в прозрачные глубины пруда. Мелькали серебряные искорки – след движения рыбы в тени. Она была вне досягаемости. Воздух был сухим и горячим; отдаленное пение птицы в лесу казалось в тишине неестественно громким. Запилоты были птицами, и они питались всеми видами мяса, даже человеческого, он сам в этом убедился. Когда? Пять или шесть лет назад?

Как всегда, его мысли ускользнули прочь от этого воспоминания, но на этот раз не слишком успешно. Горячая волна раздражения, уже коснувшаяся его в поле, вновь захлестнула его, и во внезапном приступе гнева Чимал ринулся навстречу воспоминанию. Что он, собственно, видел? Куски мяса. Может быть, то был кролик или армадилл? Нет, он не мог в такое поверить. Человек был единственным существом, достаточно крупным для того, чтобы стать источником подобной плоти. Один из богов положил их туда, возможно, Мистекс, бог смерти, для того чтобы кормить своих слуг-хищников, приглядывающих за мертвыми. Чимал видел этот дар богов и убежал – и с ним ничего не случилось. С той ночи он молча ходил в ожидании мщения, но оно не пришло.

Куда ушли годы? Что произошло с мальчиком, что вечно испытывал беспокойство, вечно задавал вопросы, на которые не было ответов? Раздражение усилилось, и Чимал выпрямился, поднял голову и посмотрел на небо, туда, где над каменной стеной, подобно черной печной дверце, парил хищник. «Я был мальчиком, – сказал Чимал, почти вслух произнеся эти слова и впервые принимая давнее событие. – Я был полон страха и спрятался внутри себя, ушел в себя, как рыба уходит в тину. Но почему это беспокоит меня теперь?»

Он быстро огляделся, как будто выискивая, кого убить. Теперь он мужчина, и люди уже не оставят его в покое, как делали это, пока он был ребенком. На него возложены обязанности, он должен делать новые для себя вещи. Должен взять жену и построить дом, иметь семью, становиться старше и в конце концов…

– Нет! – крикнул он изо всех сил и прыгнул с камня. Вода, холодная от талого снега, смыкалась вокруг него, давила, и он нырнул глубже. Его открытые глаза видели окружающую тенистую синеву и морщинистую, испещренную пятнами света поверхность воды над ним. Здесь был другой мир, и он хотел остаться здесь, вдали от своего мира. Он погружался все глубже, пока не почувствовал боль в ушах, а руки не коснулись тины, пластами лежавшей на дне пруда. Но тут, хотя Чимал продолжал думать о том, что хотел бы здесь остаться, ему стеснило грудь и против его воли руки сделали все, чтобы вынести тело на поверхность. Рот юноши открылся, тоже не дожидаясь сигнала, и в грудь хлынул поток горячего воздуха.

Выбравшись из пруда, он остановился на краю уступа. Вода стекала с одежды, хлюпала в сандалиях. Он посмотрел на каменную стену и водопад. Он не может вечно оставаться в подводном мире. И тут, во внезапном приступе понимания, он осознал, что не может оставаться и в мире его долины. Если бы он был птицей и мог улететь прочь! Когда-то из долины был выход, и то были, должно быть, удивительные времена, но землетрясение положило этому конец. Мысленно он видел болото на другом конце длинной долины, прижатое к основанию огромного валуна и его уступов, что скрыли проход. Вода медленно сочилась между камнями, наверху пролетали птицы, но для жителей долины прохода не было. Они были во власти огромных валунов и еще более могущественного проклятия. То было проклятие Омейокана – бога, чье имя никогда не произносят вслух громко, но лишь шепотом. Говорили, что люди забыли богов, храм стоял, засыпанный песком, а жертвенный алтарь был сух. И однажды Омейокан стал трясти холмы, и тряс их один день и одну ночь, пока они не упали и не отгородили долину от остального мира. И пять раз по сто лет должно пройти, прежде чем выход откроется снова – если все это время люди будут исправно служить храму. Жрецы никогда не говорили, сколько времени уже прошло, да это и не имело значения; наказание все равно не окончится раньше, чем кончится их жизнь.

Каков же внешний мир? В нем были горы, это он знал. Он видел их пики вдали и снега, что белели на склонах зимой и превращались в узкие полоски на северных склонах летом. Больше он о нем ничего не знал. Там должны были быть деревни, похожие на его собственную, в этом он был уверен. Но что еще? Должно быть, люди, живущие там, знали то, чего не знали его соплеменники, – например, где искать металл и что с ним делать. В деревне еще сохранилось несколько топоров и ножей – считающихся сокровищем, – сделанных из сверкающего вещества, которое называли железом. Они были мягче, чем инструменты из черного стекла, но не ломались, и их можно было затачивать снова и снова. А у жрецов была шкатулка, сделанная из железа и украшенная драгоценностями. Эту коробку они показывали людям только в дни особых празднеств.

До чего же ему хотелось увидеть мир, сотворивший эти вещи! Если бы только он мог уйти, то непременно ушел бы… Если бы только был путь… тогда бы даже боги не остановили его. Но, подумав об этом, он низко склонил голову и поднял руки, ожидая удара.

Боги непременно остановят его. Коатликуэ по-прежнему ходит и наказывает, ему приходилось видеть ее безрукие жертвы. Убежать невозможно.

Он снова впал в оцепенение, и это было хорошо. Если ничего не чувствуешь, то не можешь быть наказан. Нож лежал на камне в том месте, где Чимал его оставил. Он вспомнил о том, что нужно захватить его, – нож этот стоил ему многих часов работы. Но и о рыбе, и о растопке для очага юноша забыл – он прошел мимо упавшего дерева, даже не взглянув на него. Его ноги сами находили тропу, а он, продолжая оставаться в благословенном оцепенении, смотрел на деревню, видневшуюся сквозь деревья.

Когда тропа побежала вдоль обмелевшей реки, стали видны храм и школа на дальнем берегу. Мальчик из другой деревни, Заахил, чьего имени Чимал не знал, махал кому-то с обрыва, звал кого-то, сложив руки у рта чашечкой. Чимал остановился и прислушался…

– Храм… – кричал он и произносил еще какое-то слово, похожее на «Тескатлипока». Чимал понадеялся, что слово только похоже на это имя, ибо нельзя было произносить вслух имя Повелителя Неба и Земли, от которого зависело: насылать ли пугающие болезни или исцелять. Мальчик, поняв, что его не слышно, спустился по откосу, перебрался через узкий поток. Когда он подбежал к Чималу, то тяжело дышал, но глаза его были широко распахнуты от удивления.

– Попока, мальчик из нашей деревни – знаешь его? – не дожидаясь ответа, он затараторил: – У него были видения, и он рассказал о них остальным, а жрецы слышали и видели его, и они сказали, что… Тескатлипока, – он был так взволнован, что перескакивал через слова, но это имя вырвалось у него особенно громко, – …овладел им. Его забрали в храм-пирамиду.

– Почему? – спросил Чимал, зная ответ до того, как он его услышал.

– Китлаллатонак освободит бога.

Они, конечно, должны идти туда, потому что при такой важной церемонии должен присутствовать каждый. Чимал не хотел этого видеть, но протестовать не стал – быть там было его обязанностью. Когда они дошли до деревни, он покинул мальчика и направился к своему дому, но мать уже ушла, как и большинство остальных. Он убрал на место нож и по хорошо утрамбованной тропе направился к храму, в долину. Молчаливая толпа собралась у подножия храма, но и с того места, где он остановился, ему все было отчетливо видно. На уступе стоял черный резной камень, испещренный отверстиями и пятнами, оставленными за много лет кровью. Не протестовавшего юнца привязали к этому камню. Один из жрецов стоял над ним. Он дунул через бумажный конус, и белое облако покрыло лицо юноши. Йахтли, порошок из корней того растения, что заставляет человека засыпать, когда он бодрствует, и делает нечувствительным к боли. К тому времени, как появился Китлаллатонак, другой жрец обрил голову мальчика, подготовив его к началу ритуала. Главный жрец вынес чашу с инструментами, которые могли пригодиться. Дрожь прошла по телу юноши, когда с его черепа срезали кусок кожи, но он не вскрикнул. Процедура началась.

Когда начали долбить череп, по толпе прошло движение, и без всяких к тому усилий Чимал оказался в первом ряду. Все детали процедуры сделались для него болезненно ясными. Главный жрец проделал в черепе несколько отверстий и соединил их между собой.

– Теперь ты можешь выходить, Тескатлипока, – сказал жрец, и при звуках этого имени толпу объяла гробовая тишина. – Говори же, Попока, – сказал он мальчику. – Что ты видел? – произнеся эти слова, жрец опустил в отверстие кусочек блестящей ткани. Мальчик ответил тихим стоном, и его губы шевельнулись.

– Кактус… на высокой гряде у стены… с плодами на колючках, и было поздно, а я не закончил… Даже если бы солнце село, я должен был вернуться в деревню к наступлению темноты… я повернулся и увидел…

– Иди же сюда, Тескатлипока, выход здесь, – сказал главный жрец и глубоко погрузил нож в рану.

– Увидел свет богов, идущий ко мне, когда солнце… – мальчик вскрикнул, тело его дернулось, и он затих.

– Тескатлипока ушел, – сказал Китлаллатонак, опуская инструменты в чашу. – Мальчик свободен.

«Тоже мертв», – подумал Чимал и повернул прочь.

4

Теперь, с приближением вечера, стало прохладнее. Солнце не так нещадно палило спину Чимала, как утром. Покинув храм, он устроился на белом песке на берегу реки и сидел, глядя на узкий поток вяло струящейся воды. Вначале он не понял, что привело его сюда, а потом, когда осознал, что направляло его сознание, страх пригвоздил его к месту. Этот день смерти оказался очень волнующим, а смерть Попоки накалила обрывки мыслей, превратив их в единую кипящую массу. Что видел мальчик? Мог ли он тоже это увидеть? Умер бы, если увидел?

Когда он поднялся, его ноги едва не подкосились – он слишком долго сидел на корточках – и вместо того, чтобы перепрыгнуть через реку, он побрел по ней. Он хотел умереть под водой, но ему это не удалось, так что какая разница, если он умрет сейчас? Жизнь здесь… как звучит нужное для выражения ее сущности слово?.. невыносима. Мысль о бесконечной череде дней впереди казалась более ужасной, чем мысль о простом акте умирания. Мальчик что-то видел, боги овладели им для того, чтобы он это увидел, и жрецы убили его за то, что он это видел. Что же могло быть таким важным? Он не мог себе это представить… да и к чему? Все новое в этой застывшей долине было бы для него не испытанным еще ощущением.

Оставаясь у болота на северном краю долины и обогнув поля, что замыкали Заахил, можно было остаться незамеченным. Земля здесь стояла брошенная. Не было ничего, кроме кактусов и москитов, и никто не увидел, как он прошел. Теперь тени далеко протянули свои пурпурные пальцы, и он торопился, стараясь достичь западного склона за Заахилом до захода солнца. Что мог видеть мальчик?

Существовала лишь одна делянка кактусов с плодами, подходящими под описание. Она находилась на вершине длинной гряды из обломков валунов и песка. Чимал знал, где она находится, и, когда он достиг ее, солнце скатилось за отдаленные пики гор. Он вскарабкался на все четыре уступа склона, к кактусам, потом поднялся к вершине самого большого валуна. Высота могла иметь какое-то отношение к тому, что увидел Попока. Так что чем выше он поднимется, тем лучше. С того места, где он стоял, перед ним открывалась вся долина с деревней Заахил, темной ниткой реки за ней, а еще дальше – его родной деревней. Выступающая часть скалы скрывала водопад в южном конце долины, но болота и гигантские камни на ее северном краю были ясно видны, хотя теперь, когда солнце скрылось, темнота быстро опускалась на землю. Вот исчезли последние следы солнца. Ничего не осталось. Небо из красного превратилось в глубоко-пурпурное, и он собрался спускаться с валуна, на котором стоял.

И тут его коснулся луч золотого света.

Это длилось лишь мгновение. Если бы он не смотрел пристально в нужном направлении, он ничего бы не увидел. Золотая нить, тонкая, как частица огня, протянувшаяся по небу от того места, за которым исчезло солнце, яркая, как отражение света в воде. Но никакой воды там не было, только небо. Что же это такое?

Внезапно до его сознания дошло, где он находится и как сейчас поздно, и страх пронзил его тело. Над головой появились первые звезды, а он так далеко от своей деревни, от своего берега реки.

Коатликуэ!

Забыв обо всем прочем, он слез с валуна, спрыгнул на песок и припустился бежать. Было почти темно, в этот час все должны сидеть, склонившись над вечерней едой. Он направился прямо к реке. Страх гнал его вперед, мимо рядов окутанных тьмой кактусов. Коатликуэ! Она не была мифом – ему приходилось видеть ее жертвы. Неспособный рассуждать разумно, он мчался, как испуганное животное.

Когда он достиг берега реки, тьма совсем сгустилась, и единственным светом, показывающим ему путь, был свет звезд. На берегу внизу было совсем темно, и именно там бродила Коатликуэ. Чимал колебался, дрожа, неспособный заставить себя окунуться в эту глубокую тьму.

А потом издали, справа, оттуда, где находилось болото, до него донеслось шипение. Она!

Не колеблясь больше, он бросился вперед, прокатился по мягкому песку и кинулся в воду. Шипение повторилось. Сделалось ли оно громче? Цепляясь за землю скрюченными от ужаса пальцами, он взобрался на противоположный берег и, со всхлипами вбирая воздух, бросился через поля. Он не останавливался до тех пор, пока перед ним не замаячила крепкая стена. При виде первого строения он рухнул на землю и лежал, царапая землю пальцами и тяжело дыша. Сюда Коатликуэ не придет.

Когда к нему вернулась способность нормально дышать, он встал и тихо побрел мимо домов к собственному дому. Мать переворачивала лепешки на кумале. Когда юноша вошел, она подняла голову.

– Ты очень поздно.

– Я был в другом доме.

Он сел и потянулся к кувшину с водой, но потом передумал и взял сосуд с окти. Сок маги мог принести опьянение, но одновременно с этим счастье и покой. Как мужчина, он мог пить его, когда хотел, но пока еще не пользовался этой свободой. Мать наблюдала за ним краем глаза, но ничего не сказала. Он сделал очень большой глоток, а потом едва справился с напавшем на него кашлем.

Ночью, во сне, он все время слышал грохот, и ему казалось, что голова его попала в расщелину между камнями и ей очень больно. Внезапная вспышка света, полоснувшая по закрытым глазам, заставила Чимала проснуться, и он остался лежать в темноте, полный безотчетного страха, пока грохот затихал и исчезал. Только тогда до его сознания дошло, что идет сильный дождь. Шум дождя по травяной крыше – вот что проникло в его сны. Потом вновь вспыхнул свет, и на какое-то время странное голубое сияние осветило все, что находилось в доме: очаг, горшки, силуэт матери, беззвучно спавшей на своем петлатле перед дверью, ручеек воды, бежавшей по земляному полу. Свет исчез, и снова загремел гром. Он был таким раскатистым, что заполнил, должно быть, всю долину. Когда боги играют, говорили жрецы, они разрушают горы и раскидывают гигантские валуны, как бросали их, закидывая выход из долины.

Голова Чимала болела, когда он сел; значит, эта часть сна была правдой. Он выпил слишком много окти. Его мать беспокоилась, он припомнил это теперь, потому что пьянство считалось священной вещью и полного опьянения можно было достичь лишь в дни празднеств. Что ж, он устроил свой собственный праздник. Он откинул циновку и шагнул под дождь, позволив ему омыть запрокинутое кверху лицо и побежать по телу. Влага полилась в открытый рот, и Чимал проглатывал эту сладкую жидкость. Голове стало лучше, кожа хранила приятное ощущение чистоты. Теперь будет вода для побегов, и урожай еще сможет оказаться хорошим.

Вспышка вновь озарила небо, и он сразу вспомнил о полосе света, виденной после захода солнца. Может ли этот свет быть того же происхождения? Нет, этот свет извивался и змеился, а тот был прямым, как стрела.

Дождь перестал казаться приятным: юноше стало холодно и не хотелось думать о том, что он видел накануне вечером. Он повернулся и быстро вошел в дом.

Утром сны медленно выпустили его из своих объятий, как и каждый день его жизни. Мать была уже на ногах и разводила огонь в очаге. Она ничего не сказала, но даже ее повернутая к Чималу спина выражала неодобрение. Дотронувшись до лица, он обнаружил, что подбородок густо зарос щетиной: ему давно бы стоило этим заняться. Он наполнил сосуд водой и покрошил копалксотл, сухой корень мыльного дерева. Потом, взяв сосуд и нож, прошел за дом, где его встретили первые лучи солнца. Тучи разошлись, день обещал быть ясным. Он густо намылил лицо и нашел на уступе камня лужицу, в которой ясно виднелось его отражение. Это помогало при бритье.

Решив, что щеки у него достаточно гладкие, он провел по ним ладонями и снова наклонился над лужицей, проверяя, не оставил ли невыбритым какой-нибудь кусочек. Лицо, глядевшее на него из воды, показалось ему почти незнакомым, так он изменился за последние несколько лет. Подбородок стал широким и квадратным и отличался от подбородка его отца, про которого все люди говорили, что он был хрупкого сложения. Даже теперь, когда Чимал был один, губы его были решительно сжаты, и линия рта казалась такой же незыблемой, как линия, проведенная на песке. Опыт многих лет молчания. Даже серые глаза под густыми темными бровями таили, казалось, упрямое выражение. Белокурые, ровно подстриженные волосы падали на плечи и обрамляли высокий лоб. Мальчик, хорошо знакомый Чималу, ушел, уступив место мужчине, которого он не знал. Что означали странные события прошлого, мучившие его, и еще более странные события настоящего? Почему он не мог жить в мире, подобно остальным?

Он осознал чьи-то шаги за своей спиной, и его изображение в воде шевельнулось. Куаухтемок, вождь его клана, строгий, неулыбающийся.

– Я пришел поговорить с тобой о твоей свадьбе, – сказал он. Встав рядом с вождем, Чимал обнаружил, что стал на несколько дюймов выше его – им давно уже не приходилось стоять рядом. Что бы он ни сказал, все казалось неверным, поэтому он промолчал. Куаухтемок сощурился на солнечный свет и потер подбородок мозолистыми от работы пальцами.

– Мы должны держать клан в единении. Такова, – он понизил голос, – воля Омейокана. Есть девушка Малиньчи, она в нужном возрасте, и ты в нужном возрасте. Вы поженитесь вскоре после праздника урожая. Ты знаешь девушку?

– Конечно, знаю. Поэтому и не хочу на ней жениться.

Куаухтемок удивился. У него не только расширились глаза, но он даже тронул щеку в жесте, который означал «я удивлен».

– Твое желание не имеет значения. Тебя учили повиновению. Никакая другая девушка не подходит, так сказала сваха.

– Я не хочу жениться ни на этой девушке, ни на другой. Не теперь. Я не хочу сейчас жениться…

– Ты был очень странным в детстве, и жрецы знали об этом, и они побили тебя. Тебе это пошло на пользу, и я думал, что с тобой все будет хорошо. Теперь же ты говоришь так, как говорил, когда был маленьким. Если ты не сделаешь, как я велю, тогда, – он заколебался, выбирая решение, – мне придется сказать жрецам.

Перед глазами Чимала внезапно возникло видение черного ножа на белой голове Попоки. Если жрецы решат, что им завладел бог, они пожелают освободить его от этой ноши. Да, так и будет, понял он с внезапной ясностью. Лишь два пути открыты ему, иного выбора никогда не было. Можно поступить как все – или умереть. Выбор за ним.

– Я женюсь на девушке, – сказал он и повернулся, чтобы набрать навоза и отнести его в поле.

5

Кто-то передал чашку с окти, и Чимал уткнулся в нее лицом, вдыхая кислый, сильный запах, прежде чем начал пить. Он сидел на новой травяной подстилке один, но со всех сторон был окружен шумными членами клана его и Малиньчи. Они болтали, даже кричали, чтобы их было слышно, молодые девушки разносили кувшины с окти. Все они размещались на песчаной площадке, сейчас чисто выметенной, которая находилась в центре деревни. Она была довольно большая, но едва вмещала их всех. Чимал обернулся и увидел мать. Та улыбалась, а он уже и не помнил, когда в последний раз видел ее улыбку. Он отвернулся так быстро, что окти выплеснулось на его тилмантл, новую белую свадебную одежду, специально сотканную для этого случая. Он стряхнул плотную жидкость, но остановился – ему помешал усилившийся шум толпы.

– Она идет, – прошептал кто-то, и все обернулись и стали смотреть в одну сторону.

Чимал уставился в свою опустевшую чашку. Он не поднял головы и тогда, когда гости зашевелились, давая место свахе. Старая женщина согнулась под тяжестью невесты. Но она всю свою жизнь таскала подобную ношу – такова была ее обязанность. Она остановилась у края циновки и бережно опустила на нее Малиньчи. На Малиньчи тоже была новая белая одежда, а ее лунообразное лицо было натерто ореховым маслом, чтобы кожа блестела и была более привлекательной. Движениями, напоминающими возню ищущей удобную позу собаки, она устроилась на корточках и обратила взгляд круглых глаз на Куаухтемока. Тот встал и выразительным жестом развел руки в стороны. Как вождь клана жениха, он имел право говорить первым. Он откашлялся и сплюнул на песок.

– Мы собрались здесь сегодня, чтобы завязать важные для кланов узы. Вы помните, что когда Ийтухуак умер во время голодного времени, не взошел маис. Он оставил жену по имени Квиах, и она здесь среди нас, и сына по имени Чимал, и он тоже здесь, на циновке…

Чимал не слушал. Он бывал на других свадьбах, а эта ничем от них не отличалась. Вожди кланов скажут длинные речи, которые вгонят всех в сон, потом сваха произнесет длинную речь, и другие, побуждаемые случаем, тоже произнесут длинные речи. Многие гости будут дремать, много будет выпито окти, и, наконец, почти на заходе солнца на их плащах завяжут узлы, означающие союз на всю жизнь. И даже тогда будет произнесено много речей. Лишь перед самым наступлением темноты церемония закончится, и невеста отправится домой со своей семьей. У Малиньчи тоже не было отца, он умер год назад от укуса гремучей змеи, но у нее были дяди и братья. Они возьмут ее с собой, и многие из них будут спать с ней этой ночью. Поскольку она из их клана, будет только справедливо, что они спасают Чимала от духов, угрожающих браку, принимая на себя возможные проклятия. Лишь на следующую ночь она должна войти в его дом.

Он знал обо всем этом, и это его не беспокоило. Хотя он знал, что молод, в это мгновение ему показалось, что дни его почти сочтены. Он видел свое будущее и остаток своей жизни почти так же ясно, как видел бы их, если бы уже прожил эту жизнь – ведь она ничем не будет отличаться от жизни сидящих рядом с ним. Малиньчи будет два раза в день делать ему лепешки и каждый год приносить по ребенку. Он будет растить маис, собирать маис, и всякий день будет похож на остальные дни, а потом он постареет и вскоре после этого умрет.

Вот как все должно быть. Он протянул руку за новой порцией окти и поднес к губам наполненную чашку. Вот как все должно быть. Ничего другого нет, ни о чем другом он думать не может. Когда его разум пытался уйти от правильных мыслей, приходилось быстро возвращать его на место и больше пить из своей чашки. Он будет молчать и освобождать свой разум от мыслей. Над песком пронеслась тень и на мгновение накрыла их – огромная птица опустилась на землю у дерева перед ближайшим домом. Она была в пыли и песке и, словно старуха, отряхивающая платье, зашевелила крыльями, поводя ими туда-сюда. Вначале она посмотрела на Чимала одним холодным глазом, потом другим. Глаза ее были круглыми, как у Малиньчи, и такими же пустыми. Клюв был злобно изогнут и испачкан, как и перья.

Было поздно, хищник давно улетел. Здесь все было слишком живым, и он стремился к своему безопасно-мертвому мясу. Долгая церемония подошла наконец-то к концу. Вожди обоих кланов торжественно выступили вперед, положили руки на белый тилмантл и приготовились связать узлами свадебные плащи. Чимал мигая смотрел на грубые руки, нащупывающие край ткани, и им вдруг овладела дикая ярость. Она была того же рода, что и испытанная им ранее, у источника, но сильнее. Существовал лишь один выход, и очень простой, и он обязан был пойти этим путем, никакой другой был для него невозможен.

Он вскочил на ноги и рывком высвободил плащ.

– Нет, я этого не сделаю! – крикнул он огрубевшим от выпитого окти голосом. – Я не женюсь ни на ней, ни на ком другом. Вы не можете меня заставить!

Он кинулся прочь через окаменевшую толпу, и никто не потрудился, чтобы остановить его.

6

Если жители деревни и наблюдали за происходящим, то они ничем не выдавали своего присутствия. Ветерок, поднявшийся сразу после восхода солнца, шевелил циновки в дверных проемах, но во тьме за ними не видно было никаких признаков движения.

Чимал шел с высоко поднятой головой, и шаги его были столь уверенными и быстрыми, что жрецы в длинных, до земли, одеяниях едва поспевали за ним. Когда вскоре после наступления дня за ним пришли, его мать закричала, и то был единственный крик боли, как если бы она увидела его мгновенную смерть. Они стояли в дверях, черные, точно посланцы смерти, с оружием наготове – на случай, если он станет сопротивляться. Они потребовали его. У каждого при себе был маквакуитл – самое смертоносное из оружия ацтеков: лезвие черного стекла, насаженное на деревянную ручку, было настолько острым, что им можно было поразить человека в голову с первого удара. Но оружие не понадобилось. Чимал находился за домом, когда услышал их голоса. «Что ж, идемте в храм», – сказал он, на ходу накинув на себя плащ и завязав его узлом. Молодым жрецам придется потрудиться, чтобы его развязать.

Он знал, что должен мучаться страхом в предверии того, что его ожидает в храме, однако по какой-то самому ему неведомой причине, он испытывал душевный подъем. Не то чтобы он радовался – никто не стал бы радоваться встрече с жрецами, – но ощущение собственной правоты было в нем настолько сильно, что темный призрак будущего отступил куда-то на задний план. Он чувствовал себя так, будто с его разума была снята тяжелая ноша – да так оно и было. Впервые с раннего детства Чималу не приходилось лгать себе, чтобы скрыть свои мысли. Он мог говорить то, что думал, не считаясь с общепринятым мнением. Он не знал, долго ли это будет продолжаться, но сейчас будущее его не беспокоило.

Его ждали у пирамиды, и теперь он уже не мог идти самостоятельно. Жрецы преградили ему путь, и двое самых сильных взяли его за руки. Он не сделал попытки высвободиться, когда его повели по ступеням в храм на вершине. Раньше ему не случалось туда входить; обычно только жрецы проходили сквозь резные двери. Когда они остановились у входа, настроение его немного упало. Он отвернулся и посмотрел на долину. С этой высоты была видна вся река. Она возникала из зарослей деревьев на юге, прокладывала себе путь меж крутых берегов, ложилась границей между двух деревень, затем бежала среди золотого песка и исчезала у болота. За болотом поднималась гряда скал, а в отдалении проступали другие высокие горы…

– Введите его, – голос Китлаллатонака донесся из храма, и Чимала подтолкнули ко входу.

Главный жрец сидел, скрестив ноги, на резном камне перед статуей Коатликуэ. В полумраке храма богиня казалась до ужаса живой. Она была украшена драгоценностями и золотыми пластинками. Две ее головы смотрели на Чимала, а руки-когти, казалось, приготовились схватить.

– Ты отказался повиноваться вождям клана, – громко сказал главный жрец.

Другой жрец отступил в сторону, позволяя Чималу приблизиться. Чимал подошел ближе и увидел, что главный жрец старше, чем ему казалось. Его волосы, запачканные грязью и кровью и не мытые годами, производили пугающее впечатление, как и кровь на одежде, символизирующей смерть. Глубоко посаженные глаза жреца были водянистыми и красными, а шея сухой и морщинистой, как у индейки. Кожа была желтовато-пергаментной, исключая те места, куда попал красный порошок – средство для поддержания хорошего здоровья. Чимал посмотрел на жреца и ничего не ответил.

– Ты отказался повиноваться. Тебе известно наказание? – голос старика дрожал от злобы.

– Я не отказывался повиноваться, поэтому и наказания быть не может.

Жрец полупривстал в изумлении, услышав эти простые слова. Потом он вновь опустился на свое место, а глаза его сузились от гнева.

– Ты однажды уже говорил подобным образом и был избит, Чимал. Со жрецами не спорят.

– Я не спорю, досточтимый Китлаллатонак, просто пытаюсь объяснить…

– Мне не нравится твое объяснение, – перебил жрец. – Тебе неизвестно назначение этого места в мире? Тебя учили этому в храмовой школе вместе с другими мальчиками. Боги учат, жрецы толкуют и объясняют их учение. Люди повинуются. Твой долг – повиноваться, и ничего другого ты делать не должен.

– Я исполняю свой долг. Я повинуюсь богам. Я не повинуюсь своим соплеменникам, когда они начинают вершить дела в мире богов. Повиноваться им означало бы впадать в грех, наказание за который – смерть. Поскольку я не хочу умирать, я повинуюсь богам даже тогда, когда смертные ополчаются против меня.

Жрец моргнул, потом указательным пальцем вытащил какую-то соринку из уголка глаза.

– Каково бы ни было значение твоих слов, – проговорил он с сомнением в голосе, – это боги повелели тебе жениться.

– Нет, не боги, а люди пожелали этого. В священных книгах говорится, что мужчины должны жениться ради плодородия и женщины должны выходить замуж ради плодородия. Но там не говорится, в каком возрасте они должны это делать, так же как не говорится о том, что их должны принуждать к этому силой.

– Мужчины женятся в возрасте двадцати одного года, женщины выходят замуж в шестнадцать…

– Это обычай, но и только. И он не имеет ничего общего с законом.

– Раньше ты спорил, – холодно сказал жрец, – тебя били. Тебя могут избить снова…

– Бьют мальчиков. Но вы не можете бить взрослого мужчину за то, что он говорит правду. Я прошу лишь позволить мне следовать закону богов – как можно наказывать меня за это?

– Принесите мне книги Закона, – сказал жрец ожидающим. – Перед казнью нужно показать ему правду. Я не помню подобных законов.

Чимал спокойно сказал:

– А я хорошо их помню. Они таковы, как я сказал.

Жрец сидел прямо и сердито моргал, глядя на проникший в храм солнечный луч. Этот луч света словно оживил память Чимала, и он проговорил:

– Я помню также, что вы говорили нам о солнце и звездах, читали по книгам. Солнце – это шар из кипящего газа, движимый богами, ведь так вы говорили нам? Или же вы говорили, что солнце оправлено в бриллиантовый обруч?

– Что это ты заговорил о солнце? – хмурясь, спросил жрец.

– Ничего, – ответил Чимал. А про себя подумал: «Нечто такое, о чем не осмеливаюсь сказать вслух, иначе очень скоро буду мертв, как Попока, который первым увидел луч. Я тоже видел его, и он походил на сияние солнца, воды или драгоценного камня. Почему жрец не объяснил им, что производит в небе вспышку света?» Жрецы вынесли книги, и он забыл о своих мыслях.

Книги, переплетенные в человеческую кожу, были древними и достойными благоговения: в дни празднеств жрецы читали из них. Сейчас они положили их на камень и ретировались. Китлаллатонак пододвинул книги к себе, взял верхнюю, потом другую.

– Ты хочешь читать вторую книгу Тескатлипоки, – сказал Чимал. – То, о чем я говорил, на тринадцатой или четырнадцатой странице.

Книга упала с громким стуком, а жрец устремил взгляд на Чимала.

– Откуда тебе это известно?

– Мне говорили, а я запоминал. Об этом говорили вслух, и я запомнил числа.

– Ты умеешь читать, вот откуда тебе это известно. Ты тайно пробирался в храм, чтобы читать запретные книги.

– Не будь глупцом, старик. Я раньше никогда не бывал в храме. Просто я помню, вот и все. – Удивление жреца было безмерным. – И, если желаешь знать, я умею читать. Это тоже не запрещено. В школе я узнал числа, как и другие дети, научился писать свое имя – тоже как и другие дети. Пока другие учились писать свои имена, я внимательно слушал звуки и заучивал буквы. Это оказалось очень просто.

Жрец ничего не ответил – он просто был не способен выдавить из себя ни звука. Вместо этого он обратился к книгам и рылся в них до тех пор, пока не нашел ту, на которую указал Чимал. Тогда он стал медленно листать страницы, вслух читая слова. Он читал, переворачивал страницы, снова читал. Наконец он опустил книгу.

– Видишь, я прав, – сказал ему Чимал. – Я скоро женюсь, по собственному выбору, после того как обстоятельно поговорю с вождем моего клана и со свахой. Вот как нужно делать это по закону…

– Не говори мне о законе, человечек! Я – главный жрец, я – закон, вы должны повиноваться мне.

– Мы все повинуемся тебе, великий Китлаллатонак, – спокойно ответил ему Чимал. – Никто из нас не преступает закона, и все имеют свои обязанности.

– Ты имеешь в виду меня? Ты осмеливаешься говорить об обязанностях жрецу… ты, ничтожество? Я могу убить тебя.

– Почему? Я ничего плохого не сделал.

Теперь жрец вскочил на ноги. Дрожа от гнева, он смотрел в лицо Чималу. Он заговорил – и не произносил каждое слово, а выплевывал вместе с фонтанчиками слюны.

– Ты споришь со мной, ты думаешь, что знаешь закон лучше, чем я, ты читаешь, хотя тебя никогда не учили читать. Тобой овладел один из черных богов, я знаю это, и я освобожу бога из твоей головы.

Сам объятый гневом – но холодным, – Чимал не смог сдержать презрительный усмешки.

– Это все, что ты умеешь, жрец? Убивать человека, который с тобой не согласен, даже если он прав, а ты нет? Какой же ты после этого жрец?

Тонко вскрикнув, жрец поднял обе руки, как будто намеревался сразить Чимала и лишить его рот возможности издавать звуки. Чимал схватил его за кисти и держал, невзирая на попытки жреца освободиться. Раздался топот ног: объятые ужасом наблюдатели спешили на помощь главному жрецу. Едва они лишь прикоснулись к нему, Чимал разжал руки и отпустил старика, криво улыбаясь.

И тут это случилось. Старик снова поднял руки, широко раскрыл рот, так что его почти беззубые десны оказались у всех на виду, попытался что-то крикнуть, но слова не раздались.

Он вскрикнул, но то был крик боли, а не гнева. Потом главный жрец рухнул, как подрубленное дерево. Голова его с громким пустым стуком ударилась о камень, и он остался лежать неподвижно. Глаза были полуоткрыты, на щеках выступила желтизна, на губах образовались пузыри пены.

Остальные жрецы бросились к нему, подняли и потащили прочь, а один их них, тот, у которого была палка, ударил ею Чимала. Будь это иное оружие, оно бы убило его. Теперь же Чимал лишь потерял сознание. Несмотря на это, каждый жрец, проходя, пинал его бесчувственное тело. Когда солнце поднялось над горами, лучи его пробрались сквозь отверстия в стене и зажгли огни в змеиных глазах Коатликуэ. Книги остались лежать нетронутыми там, куда их бросили.

7

– Похоже, старый Китлаллатонак очень болен, – тихо сказал жрец, осматривая решетчатую дверь в камеру Чимала. Решетка состояла из тяжелых деревянных брусков, каждый толще человеческой ноги, вделанных в камень. Замыкалась она с помощью еще более тяжелого бревна, которое было укреплено на стене вне пределов досягаемости пленника: отодвинуть его можно было только снаружи. Но Чимал никак не мог это сделать, потому что его кисти и лодыжки были крепко связаны прочнейшей веревкой из маги.

– Он заболел из-за тебя, – добавил молодой жрец, гремя тяжелым брусом. Они с Чималом были одних лет и когда-то вместе учились в школе храма. – Не знаю, как ты этого добился. Ты и в школе попадал в неприятности, но это, я думаю, происходило со всеми нами – с мальчишками всегда так. Но я никогда не думал, что кончится подобным поступком. – Как бы ставя точку в конце фразы, он ткнул между прутьями кинжалом в сторону Чимала, тот отпрянул – острие черного стекла кольнуло его в бок. Из раны полилась кровь.