Даже лифтеры выглядели именинниками… Они, чья служебная жизнь качается вверх-вниз, они, управляющие своим аппаратом, подобно стратостату, лишь по вертикали, они, командующие нашими подъемами и спусками, по праву чувствовали некоторую родственную связь с теми, кто поднял сегодня человечество на высший этаж мира и познания.
      После бессонной ночи, проведенной на аэродроме, один из нас подымался в лифте на верхний этаж четвертого дома Моссовета, что в Большом Гнездниковском переулке. Товарищ задремал, а очнувшись, потерял счет этажам. Лифт стоял.
      — Выше не идет? — спросил товарищ у пожилой лифтерши.
      — Десятый этаж. Куда же выше?.. Чай, не стратостат — с достоинством ответила лифтерша и поджала губы.
      Стратостат, стратостат!.. Новое сложное, трескучее звучание — стремительно входило в обиходный словарь. Сопротивлялась лишь горсточка тугоухих, упорно названивавшая нам по телефону:
      — Алло! Алло! Скажитя, ето старостат нонче летает, или еще чо?..
      Но он был глубок, огромен и повсеместен, интерес к первому советскому кораблю «занебесья». Громадное заботливое внимание страны направляло поток звонков, писем, разузнаваний. Одни из них были полны наивных расспросов о том, во что соберут космические лучи, не сядут ли на обратном пути аэронавты «мимо земли», «как пройдут они через границу стратосферы и узнают ее…» Другие письма были согреты трогательным, искренним желанием помочь, облегчить трудную задачу:
      «…Наличие прекрасной погоды в районе Харькова заставляет нас, группу рабочих — любителей науки и техники, — внести предложение о переносе старта к нам. Это великое научное дело…»
      «Многоуважаемая редакция газеты центральных „Известий“. Мы, ученики шестой группы Баландинской школы Нижневолжского края, объявляем вам, что у нас хорошая погода. Мы просим, чтобы пустить стратостат у нас, потому что у вас напечатано, что в Москве погода не годится».
      Были и такие письма:
      «Уважаемый товарищ редактор! Прошу вас указать точно, когда предполагается дать старт стратостату „СССР“, дабы я мог согласовать с этим свой отпуск…»
      Уже сам этот могучий интерес и живая активность говорили о том, как поднялась культурно наша «народная молва». Рабочий, колхозник и служащий в общем ясно представляли себе, какого света прибавит «новая планета», каково назначение стратостата, какова цель его полета.
      Особенно волновались иностранные корреспонденты в Москве, в частности — американские. Они, для которых темпы работы определяются минутами, с регулярностью автоматов обзванивали по очереди все компетентные инстанции каждые полчаса.
      Телефоны изнемогали… Две недели, предшествующие старту, мы, писатели и журналисты, «прикомандированные» к стратостату, были буквально мучениками. Мы стали «страстотерпцами стратостата». Еженощные посещения аэродрома вошли уже в наш быт. Обычное человеческое приветствие в обращении к нам было заменено однообразной формулой:
      — Ну как? Летит? Нет? Эх, вы…
      А что, спрашивается, могли поделать с проклятой погодой мы, тихие работники тропосферы? Проклятая погода! Она обложила Москву мрачными тучами и две недели не снимала осады. Метеорологическое бюро вычерчивало невеселые кривые изотерм. Опутывая густой сетью огромную область, они спеленали наш стратостат и наших храбрых аэронавтов по рукам и ногам.
      Огромное количество зарубежных ученых ждало отлета первого советского стратостата. Мы ждали старта. Ждала вся страна. Ждал весь мир.
      Но организаторы полета оставались непреклонны. Тщательнейшим образом подготовив самый аппарат, весь сложный исследовательский инвентарь, оболочку, все детали и приспособления, они так же тщательно выслеживали погоду. Они были абсолютно уверены в абсолютном и эффективном завершении полета. Когда кто-нибудь начинал выспрашивать у т. Прокофьева его биографию, командир стратостата, скромно и неловко отмахиваясь, говорил:
      — Да ладно, ладно, — об этом после; время будет, когда вернемся.
      И это звучало так убежденно, так невозмутимо уверенно, что мы тоже начинали проникаться уверенностью: вернутся! победят! Но руководители полета терпеливо ждали соответствующей атмосферной обстановки, чтобы какая-нибудь капризная выходка погоды не испортила и не снизила достижений нашего первого стратостата. Ведь плохая погода могла бы отразиться на высоте полета, нарушить ход исследований и крайне затруднить наблюдения.
      Полет советского стратостата это — не визгливый рекламный трюк, не головоломная погоня за рекордом, не спортивная прогулка в заоблачные края, не «рисковое» приключение. Это — шаг огромного научного значения, это — вылазка в неисследованные сферы. Это — выход на разведку в еще неведомые просторы. Это — серьезнейшим образом продуманное и превосходно подготовленное мероприятие по расширению познаваемого мира. И прав был неумолимый Гараканидзе, ответственный командир старта, не поднимавший флажка, несмотря на увещевания многих советчиков и горячих голов. А пока Гараканидзе не давал старта, стратостат не мог лететь. Власть Гараканидзе была «неограниченна на земле», она даже распространялась немножко в тропосферу. Но выше, в стратосфере, там командование должно было перейти к Прокофьеву, пилоту и командиру стратостата «СССР».

      Мы просиживали часы у готовой вот-вот покинуть землю гондолы. Она лежала в нашем будничном сознании на нашей будничной земле как чужеродное постороннее тело, требующее немедленного удаления. Она должна была лететь, чорт возьми! Но погода прижимала ее к земле. Задача уловить благоприятную погоду осложнялась еще тем, что нужно было выверить атмосферные условия не только на месте старта, но и во всем предполагаемом районе полета, а также на местах возможной посадки.
      Мы лазали в гондолу, мы изучили ее до мелочей изнутри и снаружи.
      Никогда еще деловая обстановка на заводе имени Менжинского, ударники которого построили гондолу стратостата, не нарушалась таким громадным количеством неделовых посетителей. Гондолу приезжали осматривать писатели и писательницы, врачи с мировыми именами, заслуженные артисты республики, члены правительства, никогда раньше на этом заводе не бывавшие. В фотоархивах у директора завода имени Менжинского, т. Марголина, сохранились интереснейшие фотографии этих исторических дней: из окна гондолы выглядывают самые неожиданные физиономии со стандартным, по-детски обрадованным и нелепым выражением на лице, начиная от… Карла Радека и кончая… известной японской киноактрисой. Недоверчиво вползая по шатающейся стремянке, посетитель, больно стукнувшись плечом об оболочку, падал внутрь гондолы. Там, некоторое время со священным уважением разглядывая умные приборы, он постепенно осваивался с обстановкой. Затем со счастливым и улыбающимся лицом выглядывал наружу, и тут-то фотограф его и снимал. И на всех этих фотографиях неизменно можно увидеть осунувшееся от бессонницы лицо т. Марголина, замученного телефонными звонками и посетителями.
      Гондола стратостата «СССР» сделана из кольчуг-алюминия и заключена в теплонепроницаемую глянцевую обкладку. Под гондолой прикреплен амортизатор — хитрое сплетение ивовых прутьев. Стратостат покоится на этой упругой корзине, как чрезмерно большое яйцо, вылезшее из гнезда. Возвращаясь с полета, гондола ударяется о землю амортизатором. Он обречен заранее на слом. Но он же предохранит гондолу от сотрясения.
      Такая конструкция амортизатора вполне оригинальна. До того как использовать ее, были разработаны и испытаны все существующие системы металлических и резиновых амортизаторов, лишь после чего конструкторы остановились на ивовых прутьях.
      Гениальное почти всегда необычайно просто. Рассказывают, что конструкторы амортизатора окончательно решили испытать ивовые прутья после следующего незначительного обстоятельства.
      В связи с развитием массового парашютизма деревенские ребятишки в подмосковных колхозах стали в этом году охотно играть в «парашют». Обычно для этой цели с моста или с обрыва на выдвинутом шесте ребятишки подвешивали доску, соединенную веревками с развернутой рогожей или куском брезента. Старт парашюту давался в тот момент, когда узлы, соединяющие парашют с шестом, развязывались или сами по себе ослабевали. Новоиспеченные парашютисты, «приземляясь», довольно больно обычно шлепались о землю самыми разнообразными частями тела. Зарегистрировано было даже несколько случаев вывихов и переломов.
      Летом этого года один из строителей гондолы стратостата «СССР», проживая на даче, наблюдал, как маленький парашютист систематически сбрасывался с высокого судоходного моста, причем к «приземлялся» он всегда благополучно. Оболочкой парашюта служил кусок старого брезента, а гондолой — две бельевые корзинки, связанные друг с другом тыльной стороной. Наблюдая за этими фантастическими полетами, работник завода имени Менжинского обратил внимание на то, что бельевые корзины превосходно «пружинят» при самых резких соприкосновениях с землей. Говорят, что эти наблюдения и навели его на мысль об использовании ивовых прутьев для амортизатора гондолы.
      Гондола давно уже была приведена в полную летную готовность, и мы могли часами дивиться легкой, компактной и остроумной оснастке ее. Гондола внутри и снаружи была обвешана десятками аппаратов. Для несведущего человека эти «цацки и блямбы» делали ее похожей на дачника перед выходным днем. Но мы уже знали, что это — барометры, барографы, термометры, альтиметры (показатели высоты), самозаписывающие метеорографы… Один обнаженный, другой одетый в броню, — стояли два аппарата для улавливания таинственных космических лучей, может быть, несущих в себе разгадку строения материи, ее живую силу, ее первичную, изначальную энергию. Здесь была маленькая, но дальнодействующая радиостанция — телеграфная и телефонная. Стоял микрофон, в черную дырку которого будут сбрасываться на землю слова, облегчающие не стратостат, а ожидание оставшихся на земле и тягостное чувство оторванности от человечества, оставшегося внизу… Вдоль выгнутых стенок кабины расположились аппараты, назначение которых было вдохнуть жизнь и силы в аэронавигаторов: кислородные баллоны, сгущенная сконденсированная дыхательная смесь и патроны, поглощающие углекислоту, — машины, необходимые как воздух, ибо они и дают в полете воздух для дыхания. Рядом была походная аптечка, пахнущая, как обычная земная аптека, — йодоформом и недомоганием.
      Все внутри гондолы, все, что можно, обтянуто мягким войлоком из тонкой оленьей шерсти. Мягкий коврик и мягкие откидные стулья придавали некоторый комфорт этой маленькой летающей лаборатории. Впрочем, она уж не так мала. В дни ожидания старта в ней происходили заседания, с участием восьми «решающих голосов», не считая десятка «совещательных», которых она уже не могла вместить и которые, беря слово, должны были просовывать голову в гондолу через люк.
      Большие, серьезные люди нашей страны приходили смотреть на гондолу первого советского стратостата. Они влезали, в кабину, заглядывали в нее через открытые люки. С затаенным волнением, подобно начитанным мальчикам, взирали они на этот сложный мир умных вещей, кажущийся нам таким знакомым по Уэльсу и Жюлю Верну, Эдгару По и Циолковскому, Жулавскому и Алексею Толстому…
      Но большинство приборов стратостата было сконструировано нашими молодыми изобретателями и отличалось вполне оригинальной системой и конструкцией. Таковы, например, аппараты для взятия пробы воздуха на больших высотах. Они заключены в легкие алюминиевые решетчатые ящики. Пружины, целая система пружин поддерживают сочетания стеклянных трубочек и совершенно гарантируют при падении или ударе от поломки. Мы швыряли их на пол, ударяли с размаху об стенку, и все хрупкие детали прибора оставались невредимыми. Действие этого прибора изумляло своей остроумной простотой. При нажатии электрической кнопки, находящейся в гондоле стратостата, включается реле, и маленькая гирька, падая в ящичек, отбивает горлышко вакуумной (пустотной) трубки. Воздух засасывается внутрь сосуда. Но надо, чтобы воздух высот без примеси воздуха нижних слоев был доставлен на землю в научную лабораторию. И вот, нажимается вторая кнопка, и миниатюрная электрическая печка запаивает автоматически горлышко сосуда. Воздух высот изолирован в пробирке. Проба взята.
      Условия полета в стратосфере требовали также полной изоляции внутреннего круглого мирка кабины от окружающего сверхразреженного ледяного пространства. Но в кабине сконцентрировано все управление стратостатом. И потребовалась большая сметка и изобретательность, чтобы вытянуть из герметически замкнутой гондолы выводы наружного управления. Все они были проведены через подвижную, но непроницаемую среду: это были ртутные затворы или сальники (масляные затворы).
      Мудрый мир аппаратов величайшей точности и сложного действия, научный такелаж корабля занебесья окружал нас. Лежали поодаль антиподы по назначению: баллоны с водородом и балластные мешочки с дробью. В первых была сконденсирована подъемная сила, подспудное стремление вверх. В мешочках, как в переметной сумке богатыря Микулы Селяниновича, таилась тяга земная… В каждом мешочке было двенадцать килограммов мелкой бекасинной дроби. Больше двадцати таких мешочков привешивалось в полете под дно гондолы. Внутри гондолы, в полу ее было устроено управление балластом. Проворачивая рукоятку по кругу, можно было последовательно освобождаться от одного мешочка за другим. Рукоятка зацепляла за трос, трос выдергивал шпильку, на которой висел под гондолой мешочек, и мешочек падал. Но вряд ли приятно получить с высоты 17–18 километров двенадцати килограммный мешок на голову… И это тоже было предусмотрено. Мешочек не падал. Он опрокидывался, и мелкая дробь высыпалась на землю, развеваемая ветром и не причиняя вреда больше, чем самая мелкая градинка.
      Тончайшей, изощренной предусмотрительности, требовала подготовка, полета в стратосферу. Микроскопический недосмотр, копеечное упущение
      могли бы стоить жизни трем людям Стратостат «СССР» готовился к полету во всеоружии современной техники. Во многом он превосходил, как показал полет, все лучшие зарубежные стратостаты.
      Каждый прибор был неоднократно испытан на земле. Давали двойное и тройное давление, тянули, колотили, прощупывали чуть ли не насквозь, чтобы быть уверенным в каждом винтике. Нашлись «знатоки», уверявшие, что при температурах в 60–70° самая прочная веревка, готовая выдержать при нормальной температуре тонну веса, становится ломкой; и разрывается в руках. А гондола укреплялась под оболочкой на веревочных стропах.
      Провели опыты. Рвали веревки и при повышенной и при пониженной температуре. И вот один раз действительно случилось, что веревка, которая удерживала тысячу килограммов, вдруг при низкой температуре оборвалась. Конструкторы уже решили было, что есть критическая температура, весьма трудно определимая, при которой обыкновенная крученая веревка лопается. Произвели тысячу новых опытов, пока не убедились наконец, что разрыв веревки был простой случайностью.

      Как не похож был этот скромный гладкий шар-гондола, весь изготовленный в строгом, «обтекаемом» стиле сооружений нашего века, целеустремленном и аскетическом, как не похож он на громоздкие пышные ладьи и корзины первых аэростатов! В длинные ночи ожидания мы имели достаточно времени, чтобы вспомнить всю историю летающего человечества «от Икара до Пиккара», как принято говорить, от «Монгольфьера» до «Прокофьера», как назвали мы шутя стратостат «СССР», в честь его славного командира. Мы перебирали, как четки, даты, события, имена. За аэродромом в селе Всехсвятском пели утренние петухи, и мы вспоминали, что первыми пассажирами аэростата были петух и баран. Мы припоминали «вещие слова» некоего глубокомысленного французского академика, слова бессмертные по своей глупости и слепоте: «Теперь с полной очевидностью доказано, что человек не способен двигаться в воздухе, не опираясь на землю», — рек этот ученый муж после одной из первых неудачных попыток человека взлететь…
      Мы вытаскивали из памяти «летающую барку» иезуита Лана, в 1678 году вздумавшего лететь на тонкостенном полом шаре, из которого он хотел выкачать воздух.
      Мы вспоминали потом забавный, с сегодняшней точки зрения, научный полет Гей-Люсака и Био в 1804 году. Они летели в парадных цилиндрах, в тугих и непреклонных воротничках. Гондола походила на большую бельевую корзину. В руках ученых была гитара, колокольчик, и на коленях стояла клетка с канарейкой. Колокольчик и гитара были взяты для изучения акустических законов высот. Канарейку захватили для наблюдения за ее самочувствием в верхних слоях воздуха.
      Мы вспомнили злополучного воздухоплавателя Андрэ, трагическую судьбу его и его спутников. Тогда, свыше тридцати лет тому назад, еще перед зарей современной авиации, смелый француз пытался проникнуть в тайны арктической ледяной пустыни, достигнуть северного полюса на таком несовершенном летательном аппарате, как обыкновенный аэростат.
      Норвежский рыбачий бот обнаружил на диком и пустынном острове, на каменной скале, торчащей из вечных льдов, вполне сохранившиеся остатки оболочки и гондолы. История гибели Андрэ и его спутников до сих пор окружена непроницаемой тайной, возможно, что тайна эта не будет разгадана никогда. Существует предположение, что смелые воздухоплаватели ошиблись в расчетах (точных приборов тогда не было), снизились, решив, что они достигли уже северного полюса. Существует предположение, что на дикой скале, где найдены были остатки снаряжения первой воздушной экспедиции в Арктику (трупы съедены были медведями и песцами), смелые воздухоплаватели прожили несколько месяцев, может быть, несколько лет. Отдавая дань мужеству трех погибших так трагично смельчаков, мы не можем не констатировать, что их полет был всего-навсего — покушением с негодными средствами, предприятием, заведомо обреченным на гибель. Они хотели пренебречь современным состоянием техники, техника им отомстила. Другое дело теперь: на летательных аппаратах легче воздуха человечество переносится на громадное пространство не только по горизонтали, но и по вертикали.
      Мы перебрали затем в памяти еще десятки катастроф, воздушных трагедий и ярмарочных полетов, когда на разукрашенном помосте, увешанном флагами и гирляндами, подымался, трубя в серебряный горн, всадник, оседлавший насмерть перепуганную лошадь. Не забыли и знаменитой отечественной истории, как в 1731 году в Рязани «при воеводе подьячий Нерехтец Крякутной фурвин сделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, а от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы и после ударила его о колокольню, но он уцепился за веревку, какой звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел в Москву, где хотели его закопать живого в землю или сжечь».
      Мы слушали затем рассказы очевидца об одном полете, замечательном по своей дикости, и безрассудной, хорошо, впрочем, оплаченной смелости, о полете с московского ипподрома 30 августа 1905 г. некоего Жана Овербека, силача и авантюриста, на рекламном шаре гильзовой фабрики «Катык». Он пролетел над Москвой, вися вниз головой на трапеции, разбрасывая рекламные открытки фирмы Катыка с собственным портретом в полной «капитанской» форме и со стихами следующего содержания:
 
Поднявшись к небесам,
Я заявляю всенародно:
Курите гильзы КАТЫКА!
Кто курить те гильзы будет,
Будет жизнь тому легка,
И едва ли он забудет
О товаре КАТЫКА!
 
      Но эти балаганные прыжки дешевых героев воздуха заслонялись подлинными героическими взлетами человечества. Пытливый человек забирался все выше и выше в небо, вооруженный сложными научными приборами, новыми знаниями, новыми техническими возможностями Мы проглядывали таблицу высотных полетов, размеченную человечеством за сто пятьдесят своих летных годов. Вот полет Комтэ и Робертсона, в 1803 году достигших на своем шаре высоты 7400 метров. В 1894 году, как показывает табличка, немец Берсон долетел до высоты 9155 метров. За ней лежала уже стратосфера — неисследованная и таинственная область разреженного пространства. Туда мечтали проникнуть многие, начиная от Сирано-де-Бержерака, поэта, ученого и философа начала XVII века, до Ганса Пфааля, героя романа Эдгара По. Мы припомнили тут, что гениальный американский романист предугадал отчасти форму и конструкцию будущих стратостатов, впервые заронив мысль о создании герметически закрытой кабины для подъема человека при помощи воздушного шара.
      Но первыми к границам стратосферы поднялись немецкие воздухоплаватели Берсон и Зюринг. 31 июля 1901 года они поднялись из Потсдама на аэростате «Пруссия», объемом в 8400 кубических метров. Они летели в открытой кабине с кислородными приборами и достигли 10800 метров высоты.
      Дальше на табличке полетов вдоль линейки, отмечающей даты, зияла и тянулась долгая пустота. Шестнадцать лет никто не мог поднять потолок летающего человечества. Лишь в мае 1927 года капитан Грей поднялся с аэродрома Скоттфильд в Иллинойсе на водородном шаре объемом в 2265 кубометров. Грей летел в открытой гондоле, имея кислородную маску, радиоприемник, термометр, альтиметры и статоскоп — прибор, показывающий скорость подъема и спуска. Это был уже серьезно оснащенный полет. Грей достиг высоты 12944 метров. Он предпринял вторичный полет в ноябре того же года и достиг той же высоты, как и в первый раз (барограф показал это), но шар опустился на землю с мертвым пилотом: Грею не хватило кислорода. Аэростат шел к земле слишком медленно: Грей задохнулся.
      В 1928 году поплатился своей жизнью Беннито Моллас, долетевший до высоты 11000 метров над Альбацеттой в Испании. Отважные воздухоплаватели были убиты разреженным пространством. Не испытывая давления извне, их грудные мышцы не в силах были произвести сжатия легких. Вдохнув воздух, они не могли его выдохнуть…

      Так, следуя за человечеством по историческим ступеням его взлетов, мы доходили до знаменитого Пиккара, бельгийского профессора Августа Пиккара. 14 сентября 1930 года профессор Пиккар пытался подняться в стратосферу из Аугсбурга (Германия). Но поднялся сильный ветер. Одним из порывов плохо наполненная оболочка была наклонена. Ветер швырнул ее оземь. Были повреждены и оболочка и герметическая гондола. Разбились ценные и чувствительные приборы.
      Восемь месяцев спустя, после длительной подготовки, 27 мая 1931 года Пиккар поднялся в стратосферу. В этот день был установлен им мировой рекорд высоты — 15871 метр. Пиккар летел во всеоружии тогдашней техники, богато оснащенный всякими аппаратами. На голове его и его помощника Копфера красовались гигантские предохранительные шляпы-шлемы, сделанные из подушек и плетенок.
      Мы еще раз перечитали увлекательный дневник первого полета Пиккара. Старт состоялся в 3 часа 58 мин. Но записи в бортбухе открылись лишь с 5 часов. До этого у аэронавтов не было времени на ведение журнала.
      « 5 часов.Разбился аппарат со сжатым кислородом. Нам остается лишь жидкий. Сейчас все идет хорошо. Медленно летим вдоль реки Лех. Благодаря небольшой пробоине, сейчас нами заделанной, мы потеряли давление внутри гондолы. Через 25 минут мы достигли высоты 15 километров. Внутри кабины пошел снег. Чтобы разгрузить аккумуляторы, мы были вынуждены снять двигатель, который вращал пропеллер для поворота шара. Теперь мы лишены возможности поворачивать гондолу, Температура + 7, влажность 80 процентов».
      « 5 часов 10 мин.Высота до 5 часов 30 мин. остается прежней. Шар — выполнен».
      « 5 часов 37 мин.Давление в гондоле сохраняется постоянным. Все отлично. Но баллон при взлете сильно наклонился, потому что одна из веревок при старте зацепилась за зонд. Зонд испортился. Такая же веревка зацепилась за клапанную тягу».
      « 5 часов 57 мин.Больше не поднимаемся. Сбросили первый балласт. Под влиянием притока кислорода и нагрева повышается давление в гондоле. Пришлось открыть на короткое время кран».
      « … 6 часов 06 мин.Выброшено 50 килограммов балласта. Малый ртутный барометр указывает, 78 миллиметров. Благодаря быстрому подъему пришел в негодность вариометр».
      В 6 часов 35 мин. Пиккар записал:
      «…Неприятное открытие. Клапанная веревка запуталась за один из 32 стропов. Неизвестно, как мы теперь откроем клапан. Если открыть не удастся, придется спускаться лишь вечером. Надо беречь балласт. Хорошо еще, что при взлете веревка не открыла клапан…» Положение становилось тревожным:
      « …8 часов 42 мин.Опасаемся, что из-за невозможности управлять клапаном спуск будет ускоренным. Решили запаковать все тяжелые предметы. Оставляем на прежнем месте лишь внешнюю камеру. Потом, когда удастся открыть люки, попытаемся открыть и клапан. Пока прямой опасности нет. Но может быть придется оставаться в стратосфере часов пятнадцать…»
      « 10 часов 10 мин.Тщетно вертим барабан. Напрасно. Он не тянет Итак, мы — пленники воздуха, Придется ждать естественного спуска. Кислорода у нас хватит. Земли не видно… Опасность самопроизвольного открытия клапана отпала: вращая барабан, мы оборвали клапанную веревку. Солнце нагревает черную стенку кабины. Становится жарко. 38 градусов Цельсия. Разбился ртутный барометр».
      « 10 часов 25 мин.Пришлось раздеться полуголыми. Невыносимо жарко… Опустились метров на триста… Мимо проходят облака ледяных игл…»
      « …13 часов 08 мин.Аппарат с жидким кислородом, повидимому, иссяк. Давление в нем лишь одна атмосфера, а норма — три».
      Положение было отчаянное. Полет не был рассчитан на столь долгий срок. Кислород иссякал. Удушье уже нащупывало горло Пиккара. Но он методически заносил в дневник:
      « 16 часов 30 мин. Закрываем кран барографа: так упало у нас давление в кабине. Мы уже двенадцать часов в стратосфере и не можем опуститься».