Александр ГАРНАЕВ
      АЭРОУЗЕЛ-2
      на правах рукописи
      - 1 9 9 9
      Анатолий МАРКУША :
      Кое-что надо пояснить сразу: пятьдесят лет назад я робко постучался в двери только-только создававшейся в ту пору Школы лётчиков-испытателей Министерства авиационной промышленности. Спустя два года, в первом выпуске, я с отличием закончил Школу, и с этого времени всё происходящее в городе Жуковском приобрело для меня особый смысл и значение. Жуковский представляется мне знаковой точкой, отражающей всё происходящее в мире авиации, к которому я принадлежу с довоенного времени. Вполне вероятно, что написанное далее, покажется Вам необъективным - и это будет справедливо... я думаю: объективной любовь не бывает! Перед Вами, читатель, удивительная книга, написанная известным лётчиком-испытателем, человеком яркой судьбы Александром Гарнаевым, сыном знаменитого лётчика-испытателя, Героя страны - Юрия Гарнаева. О родстве я упоминаю не случайно, не зря. Ради чего - узнаете из книги. В ней живой сын встречается с, увы, покойным отцом... Удивительность книги я вижу не в блистательно точном изображении сложнейших полётов, не в честном признании собственных пилотских промахов и ошибок, а в выходе, если можно так сказать, за пределы событий небесных, в проникновении в глубь проблем общечеловеческих. Надо ли доказывать ответить на вопросы: для чего я родился? что есть счастье? или - любовь? равно как и - искусство? - нет возможности, эти вопросы вечные, и большинство людей не утруждает себя попыткой ответить. А зря! Пусть Вам не удастся сделать и шага вперёд, важен не столько результат, важно стремление! Важна работа мысли, усилия души. И Александр Гарнаев такую попытку совершает с откровенностью порой поразительной. Александр Гарнаев никак не укладывается в рамки пытливого лётчика, блистательного пилотажника, авиатора, так сказать, широкого профиля. Он размышляет о жизни с высоты, на которой люди летающие становятся непременно особенными людьми. Знаю, рискованных профессий на свете много хоть высотники-монтажники, хоть каскадёры или цирковые... но лётчик-испытатель, как никто другой, отрываясь от грешной нашей земли, обретает с в о б о д у. В его руках сама жизнь и смерть, и вся ответственность за благополучный исход полёта лежит на нём. Трижды перечитав "Аэроузел" и "Аэроузел-2", я с удивлением обнаружил, что какие-то страницы доходят до меня не сразу: читаю и до того волнуюсь, меня просто колотит нетерпение узнать, чем же закончилась та или иная ситуация, что же будет... Не часто приходилось мне прежде так с о п е р е ж и в а т ь с автором. Книга - исповедь хорошего человека обращена не только к его коллегам-лётчикам, она адресована всем мыслящим, порядочным современникам.
      Дата подпись (скан.)
      Прислонясь у низкого забора В свете полыхающих зарниц, Ты глядишь куда-то через горы, Провожая перелётных птиц.
      Все мечты и все твои желанья Вместе б с ними в облачную высь! Караван крылатый, до свиданья, Караван крылатый, возвратись!
      Юрий ГАРНАЕВ, 1946 г.
      ПРОЛОГ
      Не стоит жить без большой созидательной Цели. Жизнь без этого - сплошь суета и самообман. Целью может быть разное - от самой высокой мечты о сотворении Великого до простого желания спокойного жизненного благополучия (но, опять-таки, благополучия - не в качестве самоцели, а во имя чего-то ещё, во имя пусть не твоего, но кого-то из рядом идущих - Созидания). Главной же целью всё-таки всегда должно быть именно Созидание: любой индивидуум в конечном итоге обязан произвести благ больше - намного больше! - чем потребить. Более того, всему им произведенному надлежит быть не бессистемно разбросанным, а непременно служащим очевидному прогрессу, продвижению вперёд всего общества, в котором проходит его жизнь. В таком мироощущении, по тем или иным канонам, проповедуемом различными религиями, стоит жить и трудиться в любое время. Но особенно - сейчас, когда у нас отняли (только не будем заниматься поиском виновных!) большинство из двигавших нами раньше верований. И очень многие вдруг стали заполнять образующуюся пустоту плодами примитивного самообмана. Начали суетно гоняться за теми поверхностно видимыми атрибутами бытия, которые и изобретены-то изначально были для того, чтобы вовлекать в пожизненную круговую гонку за ними людей, необразумленных собственным осознанием Добра и Зла. Впрочем, те верования, что двигали нашими людьми раньше, вероятно, никто ни у кого и не отнимал. Какие-то из них, будучи уже в основе своей задуманными с червоточинкой, рухнули сами собой. И теперь нам приходится оплачивать старые - неважно, свои или чужие - наши общие прошлые грехи. Как там было сказано у Булата Шалвовича Окуджавы?...
      Я знаю этот мир не понаслышке: Я из него пророс, Но за его утраты и излишки С меня сегодня спрос.
      Описанные в данной книге сюжеты довольно сильно разнятся - и по времени действия, и по окружающей обстановке... но объединены одной Большой Целью: желанием Человека - Летать! Мечтой, пронесённой и проносимой через поколения. Место действия у многих из описанных историй - подмосковный аэроузел "Раменское", крупнейший российский лётно-испытательный центр, на котором за все годы его существования сплелось в тугой драматичный узел огромное множество человеческих судеб, падений и величайших взлётов... А потому и первая проба пера автора в своё время вышла под названием "Аэроузел". Но полёты продолжаются! И теперь перед читателем - доработанный и дополненный "Аэроузел-2".
      П Р Е О Д О Л Е Н И Е
      ИСПОВЕДЬ ЛЁТЧИКА - ИСПЫТАТЕЛЯ
      ВСТУПЛЕНИЕ
      Рождалось сие произведение, от начального замысла и до (ещё не наступившего?...) завершения болезненно и долго - как крик души, вопль памяти, в основном в адрес тех людей, которые сами на этом свете уже ничего не прокричат. А через мою авиационную жизнь - с ранней аэроклубовской юности и дальше, от военного лётного училища и до нынешней лётно-испытательной работы - их прошло очень много. До меня вдруг дошло: большинство из незаурядных парней, которые, как-то раз взлетев, улетели от нас навсегда, неотвратимо забываются теми, кто остаётся жив-здоров. Возникло острое чувство собственной вины, и я понял: только письменное увековечение хотя бы некоторых из тех пилотов и их последних полётов принесёт мне облегчение. Я должен отдать им долги! Так появились первые главы, описывающие различные события из разных периодов моей авиационной жизни. В процессе же этой работы я понял, с одной стороны, что люди и события, о которых я пытаюсь рассказать, воспринимаются мной сквозь призму осмысления жизненного пути их предшественников. И одним из таковых олицетворений, с моей точки зрения, стал мой отец, лётчик-испытатель Юрий Александрович Гарнаев (он погиб 6 августа 1967 года в полёте на вертолёте МИ-6 при выполнении Государственного задания во Франции). По этой причине я решил в ходе своего изложения приводить описания некоторых периодов его жизни и событий, следуя его автобиографической книге "Проверено на себе". А, коль скоро его биография оказалась весьма типичной для его поколения: тут и война, и лагеря ГУЛАГа..., решено было добавить кое-что и из рассказов его друзей, и материалов НКВД... С другой стороны, для меня становилась всё более очевидной связь между непосредственно касающимися меня событиями и более масштабными явлениями как внутри моей родной великомученицы России, так и за её пределами. Поэтому появилась необходимость, наряду с простыми описаниями и хронологическим изложением эпизодов из своей жизни, излить на бумагу изрядную долю более общих рассуждений, без которых многое оказалось бы недосказанным. Предваряя своё повествование, я хотел бы отдельно обратиться ко всем моим коллегам и одновременно самым строгим судьям - пилотам. Я благодарен всем Вам, и ныне живущим, и тем, кто уже покинул нас, за те и в прямом, и в переносном смыслах - неземные качества, которые Вы несёте в своей душе. Постарайтесь их не терять. А заодно прошу у Вас прощения за некоторые излишества в детализациях терминов, описаниях эмоций и в чём-то прочем - ведь без этого, говоря лишь в нашей обычной, "по-лётчески" конкретной манере, мы остаёмся непонятыми людьми обычными, нормальными земными... Точно так же, как, одев, словно рыцарские доспехи, высотно-компенсирующее снаряжение, и даже опустив затем на глаза тёмный светофильтр защитного шлема, мы начинаем и по виду и по духу своему производить впечатление оторванных от всего мирского, возвышенных существ. Но лишь ох как мало, кто из окружающих при том может догадаться о степени нашей обострённой незащищённости от земных передряг, к которым проблемы наши небесные добавляются лишь совсем небольшим "довеском"! Здесь невозможно перечислить персонально всех людей, благодаря кому мои литературно-творческие муки дошли до какого-то логичного завершения... Это, прежде всего, - мои коллеги, которых в большей или меньшей степени затрагивает всё здесь изложенное. Их список немал, а, начав называть отдельные персоналии, поневоле можешь оказаться в неловком положении по отношению к остальным, неназванным... Это и научивший меня по-русски говорить, писать и, наверное, мыслить человек - моя школьная учительница литературы и русского языка Эльвира Ивановна Капустина, помогшая и отредактировать данное повествование. Это и мой родной брат Станислав Гарнаев, свято пронесший память о нашем отце, его дух через всю свою, также отнюдь не лёгкую, жизнь. И все мои лётные инструкторы, о которых я непременно ещё расскажу подробнее... Многие из тех людей упомянуты персонально, дух же остальных витает во многих написанных строках. В книге использованы фрагменты из дневников, воспоминаний друзей Ю.А.Гарнаева и его книги "Проверено на себе". Каков же жанр всего получившегося? Мемуары? Этот избитый термин мне претит. На роман рукопись моя, пожалуй, не тянет. Тогда определим его словом, стоящим в заголовке. Итак - Исповедь...
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      Мы будем счастливы только тогда, когда осознаем свою хотя бы и самую скромную роль. Только тогда мы сможем жить и умирать в мире. Ибо то, что придает смысл жизни, придает смысл и смерти.
      Антуан СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ
      РАЗМЫШЛЕНИЯ
      Самое главное для меня сейчас - преодолеть страх перед неподвижно лежащим напротив меня чистым белым листом! Страх ответственности. И в то же время - боязнь, недосказав что-то, оказаться неправильно понятым... Рядовой тёмный зимний вечер на нашей основной командировочной испытательной авиабазе, на Нижнем Поволжье... В который уже раз во внезапно нахлынувших воспоминаниях приливает желание рассказывать и рассказывать... И вместе с тем возникают прагматичные "но" - а стоит ли? Как рассказывать-то? Так ли, как это делает мой старший товарищ, наш "флаг-штурман" Леонид Степанович Попов: изливать из души святая святых, описывая образы погибших товарищей (которых у многих из нас прошло по жизни не меньше, чем у ветеранов любой из войн)? Или, наоборот, как это делал мой отец описывать собственную жизнь и события в ней, а уж через своё восприятие всё остальное и всех остальных? Конечно, мне в различных смыслах очень близок путь отца, и литературный, и жизненный. Ему не очень повезло: до своего пятидесятилетия он не дожил ста тридцати трёх дней. И всего двух месяцев - до 50-летнего юбилея своей искренне, несмотря на все наносившиеся ему жестокие удары, любимой Родины (хотя и говорил уже априори об этом факте как о свершившемся). А впрочем, может быть и повезло: ему так и не досталось самого мучительного испытания - тяжёлой минуты пенсионного прощания со штурвалом. Он сжимал органы управления в руках и продолжал ими работать до самой последней секунды, когда близ городка Ля Ров на юге Франции его многотонный вертолёт МИ-6, потерявший управляемость из-за разрушения хвостовой балки, уже плюхнувшись было вынужденно на более или менее удачную площадку сверху плоскогорья, вращаясь, сорвался с обрыва, обрушился вниз на пылающий в ущелье лес и горел там ещё почти пять часов...
      Говорит Юрий ГАРНАЕВ:
      Не так давно один хороший мой знакомый спросил: - Юрий Александрович, а ты ведёшь дневник? Этот вопрос застал меня врасплох. Помню, в школьные годы я вёл дневник, пытался даже писать стихи и, как все мои сверстники тех юных лет, мечтал лишь о чём-то возвышенном. Но суровая действительность жизни изменила ход событий, и дневники свои я забросил. Правда, уже в зрелые годы, возвратясь из Парижа, где я участвовал в XXVI Парижском салоне авиации и космонавтики, - пройдя на вертолёте почти бреющим полётом по многим странам Европы: Польше, Германии, Дании, Голландии, Бельгии, Франции и полный впечатлений от этого перелёта, - я решил написать путевые заметки, которые назвал "Над крышами Европы". Когда я явился со своей рукописью к одному компетентному человеку, он, просматривая её, с улыбкой сказал: - Да, видно, и Гарнаев уже собрался на пенсию, коли начал заниматься писаниной. Это замечание, сказанное, возможно, в шутку, кольнуло меня в сердце. Неужели уже пенсия? Как быстро пролетели тридцать лет лётной работы, и как жалко выпускать из рук штурвал самолёта! Но жизнь не останавливается. И эта тяжёлая для меня минута не за горами. Поэтому и зародилась у меня мысль донести до молодого читателя некоторые эпизоды своей жизни. Ведь это не только моя жизнь - это биография сотен тысяч ровесников Октября, которые появились на свет в грозные годы и которые вместе со своей страной прошли через горнила всех испытаний. Многие из них не дожили до сегодняшних дней, отдав свою жизнь в Великой Отечественной войне, чтобы отстоять завоевания своих отцов. Ровесники Октября в рядах трудовых бойцов строили первое государство социализма, восстановили его из руин после смерча войны. Мне повезло. Я дожил до 50-летнего юбилея своей Родины, будучи её ровесником. Я был участником её великих свершений, я стал свидетелем её триумфа. Моя история - это история многих.
      Юрий Александрович Г А Р Н А Е В
      ф о т о
      Маленький домик на окраине небольшого городка Балашова, занесённого зимой снегом, а летом прекрасного тем, что расположен он на берегу реки Хопёр, в который мы, ребятишки, ныряли с ранней весны до поздней осени, а после ледостава катались на льду, приделав на дырявый валенок вместо коньков деревяшки. Правда, весной тихий Хопёр становился неспокойным, выходил из берегов, и по нему с шумом и треском шли льдины, на которых мы старались прокатиться, рискуя свалиться в воду. Проходил лёд, и Хопёр разливался, затапливал низкие места, но через две недели вода входила в берега, и он снова становился кротким. Это запомнилось на всю жизнь. Ещё запомнилось постоянное ощущение голода. Суровые годы переживала молодая Советская республика, окружённая кольцом блокады. Балашов находился в стороне от главных событий, но армия Деникина, свирепствовавшая в тех краях, зацепила и его. Несколько раз переходил Балашов из рук в руки - город простреливался насквозь, и много зданий было разрушено артиллерийской перестрелкой. Плохо было с продовольствием, родители наши из сил выбивались, чтобы прокормить нас, детей, а мы, маленькие, не понимали этого и просили есть. Но, наконец, отгремела канонада. И только разрушенные здания пустыми глазницами окон напоминали о недавних сражениях. Лучше стало и с продовольствием. Открылись магазины, ларьки, большой базар. Против нашего дома открыли колбасную. Я часто стоял около её двери и смотрел, как толстомордые колбасники развешивали круги только что изготовленной колбасы. Однажды один из них, обращаясь ко мне, сказал: - Ну, голь перекатная... Спой "Интернационал" - дам колбасы. Я знал слова "Интернационала". Его научил меня петь мой дядя Ваня красногвардеец. И я запел: Вставай, проклятьем заклеймённый, Весь мир голодных и рабов... Колбасники схватились за животы и начали гоготать. Мне было непонятно, почему они хохочут. Ведь я так старался... И ещё в память врезалось одно незабываемое событие. Мать вела нас с сестрёнкой к бабушке, сама торопясь на вечернюю работу. Была холодная зима 1924 года. Январская метель, разгулявшись, занесла узенькие балашовские улочки, и мы через силу пробивались сквозь сугробы. Навстречу нам, согнувшись от ветра, шёл мужчина. Поравнявшись с нами, он остановился и окликнул мать. Это оказался наш знакомый. - Валя, - сказал он, обращаясь к матери, - какое несчастье! Умер Ильич, Ульянов... Что же теперь будет? Мать охнула и заплакала. Мы с сестрёнкой не могли понять, кто такой Ильич и почему плачет мать. Когда мы пошли дальше, я начал приставать к матери: - Мама, кто такой Ильич? Наш родственник? Девичья фамилия матери была Ульянова. - Нет, сынок, не наш родственник, но это такой человек, что его знали все, - сказала мать. Конечно, я ничего не понял из её слов, я был ещё слишком мал для этого... Этими смутными воспоминаниями начиналась моя жизнь...
      1967 г.
      Но не эгоистичен ли, не субъективен ли выбранный отцом в его книге путь изложения? Вспоминаю свой альбом курсантских фотокарточек - разные моменты из самых бурных лет моей жизни. Но всё окружающее на тех карточках - лишь фон, а центральное место на фотографиях занимает мой "облик". И вот теперь мучительное осознание собственной ненужности: ведь я точно помню, что здесь, например, рядом со мной, на плацу у казармы, стоял Шурик Плешаков. Но он не вошёл в формат при печати, а негатив не сохранился. И зачем мне теперь смотреть на эту фотографию, если только на этой неделе я узнал, что Шурик - далеко не первый из моих однокашников - погиб в полёте на МиГ-29, взлетев по команде "Воздух" из боевой готовности в дежурном звене на одном из германских аэродромов Западной группы войск! А я вот сижу здесь - живой и невредимый. Сижу и пишу, несмотря даже на то, что ещё вчера, 7 февраля 1990 года, в очень плохую погоду с большими трудностями "уселся" на запасную полосу на опытной машине. В испытательном полёте на ней разрушился двигатель и этому сопутствовал целый ряд других отказов: части электрической системы, бортового навигационного комплекса, опытной электронной индикации... Впрочем, с другой стороны, нет для меня книги дороже отцовской "Проверено на себе". Нет ближе слов, чем каждое из обострённо мной воспринимаемых в написанных отцом строках о его жизненных событиях, и через них - о его товарищах, уже ушедших или живых, о радостных или драматичных случаях. Из этого, пожалуй, и складывается История: если не всего Человечества, то, по крайней мере, Авиации и просто - Нашего Времени. Да, пожалуй, этот путь мне ближе... Решение принято: я попытаюсь пойти им же! Не претендуя, впрочем, при том на роль лермонтовского Печорина, в адрес жизнеописания которого было ещё в прошлом веке сказано: "История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление". Но с чего же начать? Не буду мудрствовать лукаво. В который уже раз за многие проведённые в этих степных приволжских краях месяцы - порой по восемь в году - я вспоминаю свой первый полёт здесь в октябре 1987 года. Тогда я, всего лишь через четыре месяца после выпуска из Школы лётчиков-испытателей Минавиапрома, приехал впервые на этот военный аэродром, чтобы выполнить несложное, но одно из первых моих целиком самостоятельных заданий: перегнать боевой самолёт на базу. В тот момент здесь "отсиживали" свой командировочный черёд мои старшие коллеги - лётчики-испытатели Виктор Васильевич Рындин и Роман Таскаев. Сразу же после моего приезда сюда наш базовый аэродром в моём родном городе Жуковском (официально аэроузел наречён по имени близлежащего населённого пункта - "Раменское") надёжно прикрыло густым туманом. И я, как говорится, "крепко засел". Прошло несколько дней бездействия, и Роман, напрягши свои немалые пробивные дарования, организовал мой первый испытательный полёт на этом аэродроме. Но для этого, как и везде, необходимо было пройти через ряд формальностей: оформить документально протоколы сдачи мной всевозможных зачётов на предмет допуска к полётам, организовать облёт района испытательных полётов... Правда, с последним мероприятием вышла заминка: все наши самолёты здесь были "боевые", то есть одноместные истребители, предназначенные только для полётов по конкретным программам испытаний. И найти положенную для такого облёта двухместную "спарку" не представлялось возможным. Тогда Роман каким-то чудодейственно-гипнотическим способом сумел доказать здешним командирам-военачальникам, что ту же задачу можно "легко" решить иначе - в парном полёте на двух боевых самолётах, где я пойду ведомым, а он, в качестве ведущего, проведёт меня по всему району полётов. На этой авантюре они и порешили. И вот я, включив форсаж, взлетаю и в паре с Романом поднимаюсь в воздух... Обычный, довольно простой испытательный полёт "третьей степени сложности". При этом всего четыре "мелочи" усложняют мне жизнь: - во-первых, как и задумано, я впервые поднимаюсь в воздух на данном, доселе незнакомом мне аэродроме; - во-вторых, я первый раз лечу ведомым в строю после почти трёхгодичного (ещё со строевой части ВВС) перерыва в групповых полётах; - в-третьих, это мой самый первый вылет на совершенно новом для меня типе самолёта, одноместном истребителе-бомбардировщике МиГ-27М; - в-четвёртых, все вышеперечисленные обстоятельства, как-никак, сопряжены с реальным, пусть и всего лишь "третьей степени сложности", но испытательным заданием. Почему-то именно этот полёт вспоминается сейчас... Быть может, из-за столь колоритного букета сопутствовавших обстоятельств... А возможно, и из-за имевшего в нём место курьёза: выполняя, кроме всего прочего, роль моего "гида" в облёте нового района, Роман после выполнения основного задания стал "водить" меня в паре по прилежащим к аэродрому зонам и по радио комментировать характерные ориентиры. Но по причине того, что на этой "точке" была принята уникально сложная система радиообмена, предусматривавшая множество переходов на различные радиоканалы, то я в какой-то момент "потерялся" на связи, прослушав очередной переход на иной канал. И вот я лечу в составе пары, дисциплинированно "держа крыло" виражащего впереди ведущего, и с большим удивлением прослушиваю в эфире... тишину! А в это время он, на другом радиоканале, даёт подробные пояснения мишенной обстановки низлежащего полигона... Решено! Тот полёт и будет моей точкой отсчёта. Постараюсь попредметнее изложить всё, что волнует меня, что было до него и будет после. Не уверен, что есть смысл всегда строго следовать хронологической последовательности изложения, порой стоит руководствоваться последовательностью ассоциативной. Буду говорить о том, что переживаю, увязывать это с уже пережитым. Временами буду мысленно возвращаться в более или менее отдалённое прошлое в той последовательности, в которой, вследствие тех или иных обстоятельств, вспыхивает моя память и незаживающие на ней раны. Пожалуй, на данный момент такой порядок изложения импонирует мне в наибольшей степени. Попробую ему следовать. Посмотрим, что получится... февраль 1990 г.
      ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ
      Юрий ГАРНАЕВ: В памяти каждого лётчика на всю жизнь остаётся незабываемая дата - день первого самостоятельного вылета. С благодарностью помнят лётчики и фамилию своего первого инструктора. Такой день запомнил и я. 17 июня 1937 года, рано утром (полёты начинались с рассветом) инструктор Малахов, сделав со мной два контрольных полёта по кругу и зарулив на линейку, вдруг расстегнул привязные ремни, выключил мотор, вылез из кабины и, стоя на крыле около меня, сказал: - Полетишь сам - смотри у меня! - и, погрозив пальцем, спрыгнул на землю. Одним глазом я косил, глядя на его спину, пока он, как будто равнодушно, отходил от самолёта к посадочному "Т", другим уже видел, как мои товарищи, тоже курсанты, тащат и укладывают на сиденье инструктора мешок с песком для сохранения привычной центровки. Наконец я вижу, как механик, запустив из передней кабины двигатель, соскочил на землю и, приветливо махнув мне рукой, отбежал в сторону. У правого крыла стоит мой товарищ Яша Сафронов. Он должен сопровождать меня, пока я вырулю на линию исполнительного старта. Все эти приготовления проходят как во сне. И вот уже надо действовать самостоятельно. Не видно в передней кабине инструктора, не слышно в ушах привычного: "Выруливай, взлетай". Я вижу, как он повернулся ко мне спиной, как будто ему совершенно всё безразлично, - но мы уже изучили его хитрость: едва самолёт тронется, он тотчас же повернётся и будет внимательно за ним следить. А сейчас своим деланным равнодушием он старается вселить в меня уверенность. Ну что же, пора действовать самому. Я подруливаю к линии исполнительного старта и, подняв руку, прошу разрешения на взлёт. Стартёр протягивает белый флаг в направлении взлёта, что означает: "Взлёт разрешаю" - в то время самолёты ещё не были оборудованы радиостанциями. Яша Сафронов, приложив руку к шлему, дублирует разрешение на взлёт. Я увеличиваю обороты двигателя, маленький У-2 катится по земле. Привычным движением ручки от себя я поднимаю ему хвост в линию горизонта, небольшой разбег - и самолёт в воздухе. Я один! В передней кабине никого нет! Я один в воздухе вместе с самолётом, которым сам управляю! И это не мечта, а действительность - я, простой токарь управляю самолётом!... 17 июня 1937 г.
      Александр ГАРНАЕВ: Всё было обычным. Как и во все предыдущие дни, позавтракав ещё до восхода солнца всей эскадрильей в лётной столовой, мы построились и пошагали по пересохшей, растрескавшейся азербайджанской земле на аэродром. То, что во время вчерашней предварительной подготовки я увидел рядом со своим позывным в плановой таблице, помимо обычных синих "яиц", обозначавших контрольные полёты с проверяющими, ещё и маленький красный кружочек - запланированный самостоятельный полёт по кругу - меня, конечно же, волновало. И сомнение: "А вдруг не смогу?" - в глубине душонки тоже копошилось. Но над ставшим столь привычным распорядком эти чувства не превалировали. Всё было обычным... Три недели назад я впервые со своим инструктором Александром Ивановичем Рыжковым поднялся с аэродрома Сальяны на учебном реактивном L-29 в знойное небо южного Азербайджана - суровой части этого края, озаглавленной на полётных картах как "Муганское плато". Всё казалось чуждым: и безжизненный "лунный" ландшафт под крылом, и это казавшееся тогда столь непростым искусство управления летательным аппаратом... И то, что в разгар лётного дня, прикоснувшись неосторожно к разогретым на солнце металлическим частям самолёта незащищённой рукой, ты чувствовал почти ожог. Потом Рыжков уехал в командировку, и нас, его экипаж, взялся "вывозить" командир звена майор Куценко. Летали почти каждый рабочий день. Курсанты постепенно осваивались, привыкая и к жаре, и к внезапно налетавшим пыльным бурям, придумывая помогавшие преодолевать все невзгоды и лишения шутливые кличи-кричалки: "Пирсагат - оазис! По... боку ветер!" Любимым же "скреплённым" выражением Константина Анатольевича Куценко в адрес подчинённых курсантов было: - Вы, б... , меня всю жизнь помнить будете! Да, запомнили на всю жизнь: мешкообразного телосложения человек, с головой, по его собственному выражению, растущей без шеи - прямо из плеч и густым ёжиком коротко стриженых волос на ней, с утрированной, ничего не имеющей общего с его истинным характером, напускной грубостью. В моём нынешнем восприятии он относится к той категории Личностей, о которых я могу говорить и писать только с большой буквы - мой Инструктор.
      Константин Анатольевич К У Ц Е Н К О
      ф о т о
      Всю последующую жизнь и поныне меня мучает чувство невозможности в полной мере выразить свою признательность тем людям, которые на разных этапах вылепливали из меня Человека Летающего. Профессионально. Говорить этим людям просто слова благодарности - банально, сантименты им чужды в принципе. Дарить подарки - разве это важно?... ... И вот я "выбрал" положенный на L-29 минимум вывозных полётов. Меня запланировали самостоятельно! Тот лётный день начался с контрольного полёта. Мой проверяющий - начальник политотдела подполковник Бархатов (несмотря на его, веявшую и в те времена отчуждённостью от истинных летунов должность, он казался нам неплохим мужиком; мне же особенно импонировала его очень нетипичная для большинства летунов приверженность к парашютным прыжкам). А сразу же после того полёта и совсем короткого - в пару напутственных слов - послеполётного разбора, майор Куценко послал меня усаживаться в стоявший с завязанными в задней кабине ремнями (под полёт одного лётчика) самолёт. А когда, сидя в передней кабине, пристегнув и старательно затянув по всем правилам привязные ремни парашюта и катапультного кресла, я запросил по радио у руководителя полётов ("РП") запуск, через борт мне под нос просунулся огромный кулачище нашего "Куцего": - Ты ж смотри, не опозорь мою фамилию! И свою! Фамилию я позорить не собирался - ни свою, ни его. Запуск... Руление... И всё-таки странно, даже смешно: в задней кабине никого нет и оттуда не раздаётся никаких команд. Я, нажав кнопку внутрисамолётного переговорного устройства ("СПУ"), даже "проверил внутреннюю связь с инструктором". Самопрослушивание в наушниках есть, а в ответ - молчание. И при этом всё окружающее продолжает казаться точно таким же обычным, как и все дни перед тем. Пропуская садящийся самолёт, я встал перед полосой в ожидании "добра на взлётную". Справа - вышка РП, и на её балкончике прильнул к теодолиту один из курсантов, "дежурный наблюдатель за выпуском шасси". Так ведь это же Гудок! Мой лучший друг и земляк Игорь Гудков, с которым мы неразлучны ещё с тех пор, когда, будучи школьниками, проходили военкоматовские комиссии! А теперь мы оба - в экипаже у Куценко. Вижу, как Игорь направил теодолит в мою сторону - так вот с кем я поделюсь переполняющей меня радостью! Я, задевая о прозрачный колпак фонаря, стал из кабины неистово махать ему рукой. И тут же услышал по радио резкий окрик РП: - Ну, ты ещё там помаши!... Моё настроение тут же омрачило чувство страшной вины за столь чудовищную недисциплинированность в такой ответственный момент... А в наушниках уже рявкает следующая строгая команда: - Занимай взлётную! Разбег, отрыв и... Вместе с улетевшей вниз бетонной твердыней уплыли, стали совершенно далёкими и мелкими все "те" - земные - проблемы и эмоции. Так же точно я "ухожу" от них в каждом последовавшем полёте с тех пор и по сей день. И безумно облегчающая душу короткая мысль-фраза: "Вот я - дома!" - мгновенно пронзает моё предельно занятое на каждом взлёте внимание одновременно с клацаньем замков убранного шасси... А уж после посадки опять тяжким бременем наваливаются проблемы земные. Но это - намного позже. ... Круг, заход, расчёт, посадка.