Стасик изучающе рассмотрел женщину и вздохнул облегченно: рейтузы и колготки на своем месте, не похоже, чтобы их пытались снять. Слава богу. Не хватало только болезнь какую-нибудь подцепить.

Долой отсюда, долой! И «Скорую» – пусть ею занимаются. А ему здесь делать нечего.

И снова Стасик замер у подножия лестницы в нерешительности. Если он уйдет… Он так ничего и не узнает. Потому что его собственная память наотрез отказывается подсунуть ему что-нибудь приличное в качестве объяснения. И это уже не в первый раз такие провалы. А тут, по крайней мере, есть свидетель его поступков: человек, который должен знать, что и как делал Стасик в беспамятстве…

Он решительно наклонился и потряс женщину за плечо. Голова ее затряслась в такт, но никаких признаков жизни бомжиха не подала. Конечно, она была жива, он же слышал стоны, но сознание ее где-то прогуливалось и не желало возвращаться к унылой действительности. Тогда Стасик принялся брезгливо похлопывать ее по щекам, пытаясь привести в чувство.

И женщина наконец открыла глаза.

Во многом знании…

Счастливая новость почему-то ударила под дых. Ударила больно, по-настоящему, и Вера вслушивалась в телефон, согнувшись пополам.

– Повтори, пожалуйста, – сдавленно произнесла она. – Я не совсем расслышала.

Она расслышала. Просто не могла поверить.

– Я ухожу от Ирины. И я ей об этом сказал, – едва заметно усмехаясь, послушно повторил Анатолий. Он все прекрасно знал: и что расслышала, и что не верит своим ушам.

– То есть… Это правда?

– Конечно, Веронька. Такими вещами не шутят.

– И… И что Ирина?

– Какая тебе разница, малыш? Я с ней все улажу.

– Но… Как она приняла известие?

– У нее любовник. Уже несколько месяцев. Так что ей есть чем заняться после развода.

– Бог мой… – Вера начала потихоньку приходить в себя. – Любовник? У Ирины? Ты это точно знаешь?

– Молодой человек, на двадцать пять лет моложе Ирины, по имени Роман.

– И значит…

– Значит, это очень упрощает мою задачу.

– То есть Ирина согласна?

– При некоторых условиях.

– Какого рода?

– Например, покупка квартиры для нее. И ряд других, чисто материальных условий.

– И тогда она даст тебе развод?

– Ну да.

– Вот так просто, без боя? – В голосе Веры сквозило недоверие.

– Я же тебе сказал: у нее любовник. Развод ей развязывает руки.

– Я не о том… Ты извини, так, может, нехорошо говорить, но я думала, что она будет торговаться до последнего…

– Она и пыталась. Но ты же знаешь законы: если даже она и не даст согласия, нас все равно разведут. Ей куда выгоднее договориться со мной полюбовно. Мы с ней и сторговались: как только я куплю ей квартиру, она сразу даст согласие и подпишет. Это не займет и месяца.

– Анатолий…

– Что, радость моя?

– Я даже не знаю, что сказать… Я оглушена. Я… Я не могу поверить…

– Конечно, ты же у нас пессимистка. Потому и не веришь.

«Пессимистка». Так частенько называл ее Анатолий. Вера пессимисткой себя не считала, но что правда, то правда – в ее мироощущении было немало горечи.

Возможно, виной тому ее особое восприятие жизни? Сколько она себя помнила, у нее словно был дар – видеть жизнь как бы сразу в нескольких измерениях. Не только то, что происходит, но и то, что могло бы произойти. Люди обычно воспринимают поступки других как некую данность, к которой они затем, уже приняв эту данность, относятся так или иначе, одобряют или осуждают, восхищаются или отвергают…

Вера же воспринимала каждый малейший поступок не как данность, а как процесс выбора. Даже слово, предпочтенное из ряда возможных синонимов, уже было выбором: можно было сказать: «трахаться», а можно – «заниматься любовью», можно было сказать: «некрасивый», а можно – «урод», и так далее, и за этим выбором всегда стояли определенные причины, связанные с личностью человека. Что уж говорить о поступках разного масштаба: смотрит человек в глаза или отводит взгляд; тихо говорит или кричит; лжет или говорит правду; оправдывается или отмалчивается; проводит вечер у телевизора или в дискотеке – бесконечное множество разных «или». У всех этих «или» были свои причины, за каждым выбором стояли отвергнутые, неиспользованные возможности поступить иначе, и выбранный из широчайшей амплитуды этих возможностей вариант многое говорил Вере о человеке. Жизнь для нее была без загадок, как художественный фильм для знатока: каждый ракурс, каждый кадр, проглатываемый без рефлексий большинством, – знатоку говорит многое о замысле режиссера, обнажает режиссерское мироощущение, его зашифрованное в фильме послание миру…

Это многомерное видение людей и их поступков было каким-то врожденным качеством, и Вера, пойдя на психфак и перелопатив гору специальной литературы, почти ничего нового там для себя не открыла, разве что поднабрала терминов, которыми можно было кратко обозначить давно известные ей вещи: она и так знала людей, она их чувствовала, она читала их лица, видела насквозь малейшие движения души и мысли и угадывала схему дальнейшей судьбы.

И никогда не ошибалась.

А во многом знании, как известно, есть многая печаль. Человек представлялся столь жалким и несовершенным, что Вера испытывала что-то вроде скорби. Нет, она любила людей, относясь к прозрачным для нее душам примерно так, как взрослые относятся к наивным хитростям детей: и видят, и умиляются, и прощают одновременно… Но все-таки это были не дети, это были взрослые лю­ди, обремененные ответственностью своей взрослой жизни, и их хитрости были не детскими и не безобидными, их хитрости разрушали чужие жизни и судьбы, и Веру они не умиляли… В общем, «кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей»…

И Анатолий, любимый и родной человек, принадлежал, как это ни горько, к той слабой породе людей, у которой не имелось от Веры секретов. Она была уверена, что он никогда не решится развестись с Ириной, – он, как все, жил в плену у множества конкретных житейских соображений и привычек, он жил в путах годами сложившейся психологической зависимости от жены, зависимости, в которой он обрел определенный комфорт (что часто случается с мужчинами). И такие абстрактные вещи, как «любовь», не служили мотором для того, чтобы из этого плена вырваться, чтобы жизнь построить заново. Все и так было чудесно: «любовь» была пикантной приправой к привычному остальному… Мотором обычно служат низменные страсти, всегда более активные и действенные: был бы, например, Толя дешевкой, решил бы он попросту сменить старую жену на молодую – он пошел бы до конца. Правда, и в этом случае Вера осталась бы в стороне от трассы, прокладываемой этим действенным мотором: тогда бы Толя нашел себе совсем юную девицу, как это сейчас многие делают… Впрочем, такой Толя ей был бы не нужен.

И теперь, после этого звонка, после этой новости, Вера с трудом сдерживала рыдания: они рвали горло от сознания, что она была не права. Она не сумела разглядеть в Толе мужества сделать выбор! И она – о радость! – ошибалась в нем!

Конечно, надо признать, что судьба вмешалась и облегчила его задачу: у его жены оказался любовник… И где-то в мозгу крутилась мерзкая и привычно-циничная догадка, что Анатолий не только (и даже не столько) любовью к Вере руководствовался, сколько нежеланием быть посмешищем с ветвистыми рогами… Но так хотелось поверить в ничем не омраченное счастье!

И Вера охотно послала все эти подспудные гнусные мыслишки подальше. «Пессимизм» был списан на издержки профессии и крепко припечатан словом «глупости».

В ней совершился переворот, словно тяжесть, душившая ее годами, упала с плеч, и она вдруг обрела легкую веселость и беспечность, которой у Веры и в молодости не было. Сугробы начали таять с неимоверной быстротой, в душе залились пением птички, и приход солнечной весны озарил ее лицо тем внутренним светом, который бывает у по-настоящему счастливых женщин.

И Анатолий, восхищенно глядя на нее, радовался, что сумел сделать этот трудный шаг.

Вера радостно кинулась в эйфорию проектов, планов, обсуждений устройства будущей жизни. Вот ей чего не хватало: планов на будущее! Только сейчас Вера поняла, до какой степени ее душило, угнетало отсутствие перспектив. Зато теперь их целое море: и как свадьбу будут праздновать, и куда в отпуск поедут, и главное – Толя дал ей понять, что хотел бы ребенка! Вера уж было поставила крест на своем желании иметь дочку. В первом браке у нее случился выкидыш, а потом… Оказаться матерью– одиночкой она не хотела, а не одиночкой все никак не получалось… Ну и что, что сорок один? На Западе и в сорок пять рожают, и ничего!

И Вера навестила гинеколога, чтобы избавиться от спирали. Чего тянуть! Ребенок появится на свет, как известно, только через девять месяцев, а за это время они все устроят!

Лифчик бомжихи

…Женщина кричала так долго и так страшно, что Стасик перепугался насмерть. Она ухватилась за свое пальто, пытаясь его запахнуть, и орала изо всей мочи, как если бы Стасик был насильником.

Он запоздало отпрянул от бившейся в неистовстве женщины. 

– Нет, – кричала та, размахивая руками, – не смейте! Помогите! На помощь! Милиция! Не прикасайтесь ко мне! Не-е-ет!

– Я вас не трогаю, помилуйте, – прошелестел Стасик едва слышно, он едва не потерял дар речи от такого поворота дел. – Да не кричите так, я вас умоляю, у меня аж уши заложило… Вас все равно никто не услышит – мы в подвале…

– Помоги-и-ите!!! – еще истошнее завопила женщина. – Не трогайте меня!!!

– Да я же вас не трогаю! – рассердился Стасик. – Ну сами посмотрите: где вы и где я! Перестаньте орать, в самом деле!

Лицо женщины приобрело чуть более осмысленное выражение. Она вцепилась взглядом в физиономию Стасика, который все еще держал в руке зажигалку, освещавшую слабым и неровным светом эту странную сцену. Глаза бомжихи с недоверием ощупали Стасика с головы до ног: его одежду, его фигуру, неуверенно замершую на почтительном от нее расстоянии…

– Что вам от меня нужно? – спросила наконец женщина.

– Ничего, – удивился Стасик. – Это вам от меня что-то нужно! Зачем вы меня затащили в подвал?

– Я – вас? В подвал? – Женщина явно была не в состоянии осмыслить происходящее.

– А кто же тогда? Не сам же я сюда пришел?

– Вы сказали, что это подвал? А как я сюда попала?

– Наверное, открыли дверь и вошли. Я одного понять не могу: зачем я вам понадобился? Вы меня даже не обокрали – кошелек на месте… Что со мной случилось, скажите мне? Я потерял сознание?

– Вы? Да вы что, в самом деле? Это я потеряла сознание! И вы меня сюда приволокли!

– Я вас тут нашел! Вы тут лежали! Без сознания!

– Врете! – женщина приподнялась на локте. – Врете! – убежденно повторила она. – Вы меня сюда затащили!

– Да вы что! С какой стати…

– Вы хотели меня изнасиловать!

– Это вы мне себя предложили! За десять рублей!

– Я-а-а?!!! – Женщина даже села от подобного утверждения, и полы ее пальто разошлись, вновь частично обнажив грудь. Но она, кажется, не заметила, а Стасик не посмел ей об этом сказать. – За кого вы меня принимаете? Вы… вы…

– «Вы, вы», – передразнил ее Стасик. – Не я, а вы! Вы собирали бутылки у помойки, а я мимо шел, и вы…

– Я?! Бутылки у помойки?! Да как вы смеете? Вы сумасшедший, да?

– Я очень хорошо помню! Вы собирали бутылки и попросили у меня десятку. Я не ответил, подумал, что вам эта десятка послужит, чтобы снова надраться… И тогда вы мне предложили, – Стасик даже немного приблизился к женщине, вглядываясь в ее лицо, чтобы убедиться в том, что так оно и было и память его хоть на сей раз не подводит, – и тогда вы мне предложили эту десятку отработать…

– Не смейте приближаться ко мне! – взвизгнула женщина. – Вы бежали за мной, я побежала от вас… Но вы меня догнали и ударили чем-то по голове, оглушили, я прекрасно помню! И потом вы затащили меня в этот подвал… – Она наконец посмотрела на свое пальто и, увидев оголившуюся грудь, быстро запахнулась. – Вы пытались меня изнасиловать! – вновь завизжала она. – Отойдите, я вам сказала! Не смейте!

Стасик хмуро отодвинулся и погасил зажигалку – нагретый металл уже обжигал пальцы. В слабом сером свете он видел, как женщина, подозрительно косясь на него, развернула торс к стене, поправила лифчик, затем, уже не прячась, застегнула одежду: блузку, кофточку, пальто…

И в этот момент до Стасика дошло, что это и впрямь не бомжиха! Не потому, что он ее узнал – темнота и расстояние мешали разглядеть лицо, – но вещи! Вещи были приличные, хорошие, ничего помоечного! Теперь он сразу вспомнил, что и ее лифчик ему показался незаношенным… Не то чтобы он знал, как может выглядеть лифчик бомжихи, но в тот момент, когда он склонился над женщиной, пытаясь привести ее в чувство, где-то в глубине сознания приятно отметилось, что она опрятна… Да, именно: он ожидал учуять запах давно не мытого тела… И запах перегара! Его тоже не было! Он точно помнит – не было! Даже наоборот, какое-то слабое дыхание духов…

Та-ак, час от часу не легче. Что же это за дамочка и как она сюда попала?

– Послушайте, – заговорил он, не двигаясь с места, чтобы снова ее не напугать. – Только послушайте меня спокойно, прошу вас!.. Я не бандит, я вовсе не собирался вас насиловать, и мне от вас ничего не нужно. Поговорим спокойно. Лады? Как вы сюда попали?

– Ха, он еще спрашивает! Вы за мной гнались, потом ударили чем-то по голове, затащили в подвал, а теперь спрашиваете?

– Я не гнался за вами! Уверяю вас, это был не я! Возможно, кто-то другой, но не я.

– Кто-то другой? А что же вы-то делаете в этом подвале? Ведь здесь именно вы, а не «кто-то другой»!

– Я… Понимаете, у меня какой-то провал в памяти. Я шел мимо мусорных баков, там была женщина… Пьяная, примерно вашего возраста, она собирала бутылки. И попросила у меня денег. Десятку. И сказала, что готова ее отработать. Вот почему я подумал…

– Это была не я! Это была другая женщина!

– Вот и я вам объясняю, что за вами гнался не я…

– Так как же мы оба тут оказались?

– Не помню. Ничего не помню с того момента, как она мне предложила отработать десятку! – сокрушенно ответил Стасик. – Вы вот хоть помните, что вас по голове ударили, а я просто ничего не помню, и все…

– Зажгите ваш огонь, – распорядилась женщина.

Стасик послушно зажег. Женщина некоторое время вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, можно ли ему верить. На лице у Стасика отразилось почти детское отчаяние – он был растерян, повержен, раздавлен этим странным происшествием.

– Помогите мне встать, – уже спокойнее произнесла женщина, видимо, удовлетворенная результатами разглядывания Стасика.

Он с готовностью бросился, протянул руку крендельком, другой поддержал за локоть.

– Вы вправду ничего не помните? – переспросила она.

– Клянусь!

– Странная история. Значит, вы за мной не гнались?

– Нет. А вы не собирали бутылки у мусорных баков?

– Нет. Потрогайте. – Она взяла руку Стасика и приложила к своей макушке. – Меня вправду чем-то ударили по голове. Чувствуете шишку?

– Чувствую… – растерянно подтвердил он. – Но это не я, уверяю вас…

– Так вы же не помните? Может, и вы!

– Скажите… А вы где шли?

– По тропинке вдоль дома номер двадцать пять, там с обратной стороны тропинка, знаете? Я от родителей одного моего ученика возвращалась, такой тяжелый мальчик, пыталась как-то с родителями объясниться… Впрочем, к чему это вам… И вдруг услышала за собой шаги. Я пошла быстрее – шаги ускорились, я побежала – человек тоже. И вдруг – удар по голове… Дальше ничего не помню.

– А это где – дом двадцать пять?

– Послушайте, чего мы тут стоим? Дверь в подвал открыта?

– Я не успел проверить…

– Пошли! – Женщина подхватила свою сумку, лежавшую на полу, и пересмотрела ее содержимое. – Ничего не взяли… Пошли!

Стасик, вспомнив о своем пакете, обвел пространство вокруг огоньком зажигалки. Пакет валялся у подножия лестницы. Все приобретения Стасика были на месте.

Дверь оказалась не заперта. Они вышли на улицу, осмотрелись. Лестница, ведшая в подвал, находилась в торце многоэтажного дома, над ней был козырек. Прямо напротив торца стояли мусорные баки, Стасик узнал их.

– Вон там эта дорожка, видите? – Женщина показывала рукой на дом, находившийся правее и выше.

– Я там не был, – уверенно заявил Стасик. – Я с другой стороны шел, от метро. А бомжиха, она вот тут копалась, видите эти баки? И все, потом я ничего не помню.

Женщина покачала головой:

– Раз вы ничего не помните, так можете не помнить и того, что гнались за мной!

– Да как же я мог бы забыть такое? И потом, смотрите сами, у меня ничего тяжелого нет!

– Мало ли, – пожала плечами женщина, – камень подобрали… Ладно, – повернулась она к нему, – вы у меня ничего не украли, меня не изнасиловали, не убили. Может, и впрямь это кто-то другой был… Хотя очень странно, что этот другой затащил меня в подвал, при этом никак не воспользовавшись моим положением… Зачем тогда было тащить? И, главное, зачем было тащить туда еще и вас?

– А вдруг человек этот вас затащил, а потом бомжиха решила меня затащить и вашего человека испугала? Он и сбежал.

– А зачем бомжихе было вас сюда тащить? Допустим, вы отчего-то потеряли сознание: быстренько свистнула кошелек – и привет!

– Ну, мало ли, дело на дороге было, сами видите… Здесь света много.

– Предположим. Но тогда что ей помешало вас ограбить здесь, в подвале?

– Может, этот человек, который затащил вас, испугал ее?

– Она его, а он ее?

– Почему бы и нет, в конце концов?

– Рассказать кому-нибудь – не поверят! – Женщина снова покачала головой.

– Но вы мне верите? – с надеждой спросил Стасик.

– Даже не знаю… Кажется, верю, – вздохнула она. – Ладно, чего не было – того не было. Жива, цела, здорова, и кошелек на месте – в милицию не заявишь. Мне домой пора.

И, не попрощавшись, женщина торопливо пошла прочь, придерживаясь освещенной части дороги, и вскоре исчезла за поворотом.

Стасик, провожавший ее взглядом в каком-то оцепенении, встряхнулся, помотал головой и направился в свою сторону.

Насилие от сбербанка

Теперь их свиданиям ничто не мешало: Ирина Львовна съехала к любовнику, и они встречались практически открыто у Толи дома – Толя говорил «у нас дома», потому что, как только они поженятся, Вера переедет к нему.

У нее была своя чудесная двухкомнатная квартирка на Соколе: Вера продала однокомнатную, добавила денег, и Анатолий помог. Убранная и обставленная именно так, как ей всегда раньше хотелось и мечталось, квартира эта соответствовала во всем ее вкусу и мироощущению. И все эти три года была их с Толей домом, местом их тайных, урывками, свиданий, часов блаженства, уюта и единения. Они вместе украшали ее, Толя самолично заказывал мебель и сантехнику, принес дорогие безделушки из дома, из-за которых, как потом выяснилось, Ирина устроила ему скандал. В старинном, антикварном книжном шкафу разместил несколько роскошных изданий восемнадцатого века: «Им здесь место, – говорил Анатолий, – у тебя. Эти книги с тобой дружат, они тебе что-то говорят, а дома, – тогда «дома» было у него с Ириной Львовной, – а дома они молчат, им неуютно с Ириной…»

И хотя Веру радовало это новое Толино выражение «у нас», хотя она уважала его любовь к старому дому в центре, где жили три поколения Толиной семьи, ей было жалко расставаться со своей квартиркой, которую практичный Толя предложил сдать, как только она переедет к нему…

В Толиной же квартире еще витал дух Ирины, ее помпезные, тяжелые вкусы душили Веру. Она горела от нетерпения многое, если не все, поменять в обстановке, они с Толей уже начали прикидывать, как и что будет сделано и куплено, и это мирило Веру с мыслью о переезде… Но пока развод не состоялся, она решила ничего не трогать, только предвкушала грядущие изменения.

Это тоже было частью упоительных планов на будущее.

Единственное, что ее угнетало, – что у Ирины остались ключи от квартиры и она могла, теоретически, появиться в любой момент, даже самый интимный.

Но, по крайней мере, сегодня Вера была спокойна: Толя сказал, что Ирина зачем-то заходила с утра, а потом уехала на дачу. Сезон не дачный, январь, – но за какими-то вещами. Так что она им не помешает.

К дому Анатолия Вера подъехала довольно поздно, около восьми, – забегала после работы к себе, взяла кое-какие мелочи. Входя в подъезд, глянула на весело, ярко освещенные, ждущие ее окна. И, уловив радостный всплеск, поднимающийся к сердцу, вновь укорила себя: вот, пессимистка, вот оно – твое счастье, а ты не верила…

На лестничной площадке возле соседней квартиры стоял мужчина, будто в ожидании, что ему откроют. Покосившись на него, Вера направилась к двери Анатолия и вставила ключ. Но не успела его повернуть, как ее сжали сильные руки и на ее груди сомкнулись замком черные перчатки.

– Опаздываешь, голубушка! – тихо упрекнул Веру незнакомый голос.

Боковым зрением она заметила, как по лестнице к ней кинулись еще трое. Она успела слабо вскрикнуть, но кожаная перчатка закрыла ей рот.

Ее втолкнули в квартиру.

– Верочка, это ты? – раздался голос Анатолия и его легкие шаги. Двое мужчин отделились от Веры, и она увидела, что у них на головах натянуты шапочки, вроде лыжных, полностью скрывавшие лица; и не успел Анатолий появиться в коридоре, как он был схвачен, скручен и дуло пистолета вырисовалось в одной из черных перчаток.

Человек мотнул пистолетом в направлении комнаты. Веру и Анатолия втолкнули в спальню. Анатолий развернулся лицом к бандитам и произнес громко и уверенно:

– Объясните, что вам надо! Мы сопротивления оказывать не будем! Вам нужны деньги? Я их дам. Только не трогайте, пожалуйста, мою жену!

«Жена»! Даже в этих самых неподходящих обстоятельствах у Веры радостно встрепенулось сердце.

Анатолию, однако, никто не ответил. Его молча подпихнули к креслу, насильно усадили, примотали руки к подлокотникам широким техническим скотчем, а щиколотки слепили между собой и притянули к одной из ножек. Анатолий попытался что-то сказать, но один из мужчин приблизил пистолет к его губам и приложил стволом ко рту, требуя замолчать. Но, едва он отвел пистолет от его губ, Анатолий снова заговорил властно и требовательно:

– Вы пришли, чтобы нас ограбить? Я готов отдать вам все ценности, которые есть в доме. Я отдаю, и вы уходите – договорились?

Мужчина с пистолетом запустил руку в карман, вытащил какую-то бумажку и аккуратно положил Анатолию на колени. Анатолий с изумлением опознал театральный билет, уже использованный, с жирным шрифтом внизу: «Партер». Он поднял глаза на бандитов:

– Что это означает? Что за приглашение на спектакль?

Мужчина с пистолетом – он явно был в группе главным – махнул одному из державших Веру, и тот, приблизившись к Анатолию, заклеил ему рот скотчем. Убедившись, что Анатолий привязан надежно и кричать не сможет, мужчина повернулся к Вере и снова махнул пистолетом.

– Раздевайся, – произнес один из бандитов. Голос был молодой.

Вера впала в ступор. Она не ослышалась? Он сказал…

– Раздевайся, – нетерпеливо повторил парень.

Вера посмотрела на Анатолия. В его глазах застыло отчаяние. Она медленно подняла руку к груди и дотронулась до застежек голубой песцовой шубки. Четыре пары глаз в амбразурах масок следили за ее движениями. Шубка упала с плеч. «Может, они хотят забрать шубу?» – все еще надеялась Вера. Но робкая надежда тут же пропала: человек с пистолетом вновь мотнул дулом, показывая: «дальше!» Вера медленно расстегнула пиджак костюма, глядя на Толю, в его напряженные и беспомощные глаза. А главный, которого она определила по пистолету, уже указывал на ее сапоги. Двое склонились к ногам Веры и быстро освободили их от обуви. Теперь она стояла в одних колготках на роскошном белом ковре Анатолия, покрывавшем весь пол спальни. И опять дуло пистолета указало: пуговицы блузки. Вера медлила. Анатолий не мог ей помочь, это ясно… И, кажется, никто не сможет ей помочь в этой ситуации… Она снова посмотрела на любимого, и ей сделалось совсем худо: у Толи в глазах стоял ужас беспомощности…

Пистолет нетерпеливо дернулся.

Вера медлила.

Пистолет прижался к ее виску.

Не глядя на Анатолия, Вера начала бег по пуговицам, пистолет торопил ее движения. Блузка была снята, за ней последовала юбка, затем колготки. Вера осталась в одном боди. Чудного пепельного цвета с кружевами. Мужчины окружили ее, и, даже не видя их лиц под масками, она почувствовала, как они заухмылялись, разглядывая ее. Наконец хоровод приостановился, и главный снова сделал указующий жест. Один из бандитов опустился на колени и расстегнул боди, которое, как известно, расстегивается снизу…

Сзади просунулись две руки и спустили верхнюю часть боди ей под грудь. Между ее бедер сзади всунулось колено, заставляя ее расставить ноги, и стая черных перчаток осела вороньем на ее тело.

В этом было что-то дикое, странное до ужаса, ирреальное. Что-то бредовое, как детский «ужастик» о черной руке, рассказывавшийся по ночам страшным шепотом в пионерских лагерях.

Вера закричала, как кричат в кошмарном сне. И тут же получила довольно чувствительный удар по лицу. Она задергалась молча, пытаясь вырваться, но крепкие руки держали ее, не давая сделать ни шагу.

«Воронье» перелетало с места на место, Веру гнули и наклоняли во все стороны, и черная, грубая, холодная кожа бесстыже приникала и проникала повсюду, безошибочно находя самые чувствительные точки.

Она боялась смотреть на Анатолия. Тот попытался закрыть глаза, чтобы не видеть, что делают с Верой. Но тут же дуло пистолета коснулось его лба:

– Не нравится, папаша? Чего морду-то воротишь, зенки закрываешь? Не рад, значит, что мы тут вчетвером твою бабу щупаем? А ты как думал? Баксами помашешь, так все сучки твои? – раздался тот же молодой голос. – А мы, видишь, и бесплатно пользуемся! У нас, как при коммунизме, – все вокруг народное, все вокруг мое! – Парень довольно захихикал. – Тебя как учили в детстве? Что человек человеку?.. Правильно: друг, товарищ и брат. А с другом, товарищем и братом надо – что? Делиться! Вот ты и делишься свои добром, как хороший мальчик… Вернее, как хороший дедушка!

И он издевательски заржал. Ему вторили несколько приглушенных смешков остальных.

Под аккомпанемент этих смешков Веру рывком развернули спиной к Анатолию и вынудили наклониться. Все четверо образовали полукружье, но так, чтобы не заслонить Веру от Анатолия, которому был отведен «партер», – расстегнули как по команде свои одинаковые черные пальто, спустили «молнии» на брюках и ощетинились крепкими пенисами, на которые начали дружно натягивать презервативы.

Анатолий забился в кресле, отчаянно замычал, чем только развеселил насильников.

Вера с трудом осмысливала происходящее. Все это и вправду напоминало какой-то дикий спектакль… До такой степени странный, неправдоподобный, что, казалось, вот-вот кто-то из них рассмеется и скажет: «Ну будет, мы вас разыграли!»

Но это был не розыгрыш и не шутка. Если это и был спектакль, то Вере была в нем отведена роль жертвы изнасилования, и роль свою, похоже, ей предстояло исполнить по-настоящему…

И нешуточная реальность этого кошмара не замедлила подтвердиться.

– Смотри, смотри, глазенки-то не закрывай! – комментировал все тот же голос. – Хороша твоя женушка, а? Нам тоже нравится!

Вера на мгновение представила, на что именно сейчас должен смотреть Анатолий, и с трудом сдержала стон – стон стыда, унижения и бессильной ярости.

Она изо всех сил пыталась отключиться от происходящего, отделиться от собственного тела, содрогавшегося от движений мужчины в лыжной шапочке и черном пальто. Она старалась сосредоточиться, найти какой-то выход, что-то предпринять – что-то такое, что способно было бы положить конец этому дикому и бесстыдному спектаклю…

Зачем они сделали Анатолия зрителем? Они ее приняли за жену… Молодую жену, купленную за деньги… «Надо делиться…» Они себя мнят народными мстителями, что ли?!!

Неожиданно ее тело взлетело, оторвавшись от пола. Ее повернули, перевернули, – мелькнуло искаженное мукой Толино лицо, – перебросили с рук на руки, перехватили, и, зависнув в черных перчатках, ее тело стало раскачиваться под сильными и нарочито медленными толчками одного из мужчин, издевательски поглядывавшего на Анатолия.

Черные перчатки жонглировали Верой, как хорошо слаженный ансамбль циркачей. Она потеряла счет, она уже не знала, о какое черное пальто и сколько раз она обтерла нежную кожу бедер. У нее кружилась голова от этого нескончаемого болеро, ее уже начало подташнивать, ей было больно… Мужчины вскрикивали, кончая.

Но Вера, стиснув зубы, молчала, боялась за Анатолия. Она не видела его лица, до нее не доносилось ни звука с его стороны, лишь один раз она услышала, как все тот же голос снова потребовал от него открыть глаза.

– Смотри, смотри, папашка, наслаждайся! Когда еще так повезет! Такого и в порнушке не увидишь! А тут прямо с твоей б…ю в главной роли!

Анатолий забился в кресле и застонал.

– Что, старичок, обидно, да? Хочешь тоже поучаствовать? А что, мы не жадные! – проговорил молодой.

Один из мужчин направился к Анатолию и расстегнул ему ширинку.

– Давай, – Веру выпустили из плена тел и подтолкнули к Толе, – побалуй муженька!

Ее заставили наклониться над пахом Анатолия. Пистолет был рядом с ее ртом, понукая приступить к действиям. Сзади кто-то снова пристраивался к ней.

– Давай, давай! – требовал голос.

Вера плакала, и слезы падали на темные волоски.

– Давай, – нетерпеливо повторял молодой, пригибая ее голову. Вера прижалась губами к Толиному паху, мокрому от ее слез. Она боялась поднять глаза, но все же подняла и увидела, что Толино лицо искажено страшной гримасой. Он пытался хватать воздух, но заклеенный рот не позволял ему сделать глубокий вздох.

Сердце! У Толи сердечный приступ! Вера резко рванулась из рук насильников, но ее снова пригнули к Толиному паху.

– Чего растерялась, красавица? Не знаешь, как это делается? Чего ж он на тебе женился-то, богатенький Буратино? Чем же ты его взяла, если дела сделать не умеешь, а? Ну, не волнуйся, мы тебе поможем. Гляди, это делается вот так…

Черная перчатка сжала Толину мошонку.

Рыдания мешали ей говорить, но все же Вера выкрикнула отчаянно:

– Сердце! У него приступ!