- Надо сейчас же запереть дверь на террасу.
      Аглаида Васильевна вскочила сама и быстро повернула ключ.
      Ло уже начал играть и петь.
      Слух и голос у него были удивительные. По временам он торжествующе вскидывал глазенки на Сережу. Кончив, он быстро, никого не удостаивая взглядом, прошел прямо к террасе.
      Ему никто не мешал, но когда дверь оказалась запертой, - он на мгновение замер. А мать сурово сказала:
      - Хозяин дома видел, как ты ходил по крыше, пришел и запер дверь.
      Ло слушал, стоя спиной ко всем, но в следующее мгновение, прежде чем кто-либо успел помешать, вспрыгнул на окно, а оттуда на террасу. Но сейчас же тем же путем полетел туда Сережа, а в растворившиеся двери - все.
      Ло барахтался в руках Сережи. Смеялся Сережа, смеялся Ло, смеялись все.
      - Вот так огонь! - говорил Сережа.
      - Постойте, я с ним поговорю! - сказала Аглаида Васильевна. - На каждого ребенка надо смотреть как на совершенно взрослого и - действовать только логикой.
      Аглаида Васильевна занялась с Ло, а Зина начала рассказывать Тёме о своем житье-бытье, о том, какой несносный человек стал ее муж, как между ними не стало ничего общего.
      - Последнее наше столкновение началось тем, что он, напившись пьяным, в таком виде полез было ко мне. Этого еще никогда не бывало. Когда я ему крикнула "вон", он грубо схватил меня за левую руку и стал кричать: "Да ты что себе думаешь, да я тебя изобью". Я правой рукой как размахнусь и изо всей силы его ударила по лицу. Он растерялся, выпустил мою руку; тогда я бросилась, схватила револьвер, направила на него и сказала: "Я считаю до трех, и если вы не уйдете, я вас убью". Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами и, ничего не сказав, шатаясь, вышел. Я сейчас же дверь на замок, а на другой день выехала с детьми сюда. Утром было объяснение; я настаивала, чтоб он дал мне двухгодичный заграничный паспорт и две тысячи денег.
      Уже было известно, что Зина оставляет детей у Аглаиды Васильевны и едет за границу, может, через Константинополь.
      - В общем, ты что же решила?
      - Я ничего не решила, ничего еще не знаю. Знаю только, что так жить нельзя. Я убью и его и себя; мне противно все, я хочу прежде всего успокоиться немного, забыться.
      Расстройство нервной системы и раздражение Зины бросалось сразу в глаза и тяжелее всего отзывалось на детях. Неровность обращения взвинчивала и детей, делала их несчастными, в даже уравновешенная маленькая Маруся на руках у матери, как только та раздраженно скажет: "Ах, да сиди же ты спокойно, Маруся!" - начинает обиженно собирать губки, а затем кричать, заливаясь слезами.
      - Дай ее! - скажет кто-нибудь.
      - Ах, да берите - убирайся, гадкая, капризная девочка!
      И на руках у других Маруся мгновенно успокаивалась. Личико ее сияло счастьем, глазенки радостно, блаженно смотрели, а слезки сверкали, как роса на солнце.
      Пришли Евгения и Аделаида Борисовны.
      Обе были в восторге от деток.
      - Каждый из них, - авторитетно говорила Евгения Борисовна, - красавец в своем роде: Май - это Андрей Бульба, Ло - Остап, Маруся - красавица паненка.
      Аделаида Борисовна только нежно смотрела на детей, хотела поцеловать их и не решалась, пока Маруся сама не забралась к ней на колени и начала ее обнимать и целовать.
      Когда Аделаида Борисовна заиграла, Зина, сама хорошая музыкантша, пришла в восторг и упрашивала ее играть еще и еще.
      Потом заставили и Зину играть.
      Игра Зины была грустная до слез, нежная и глубокая.
      - Как это чудно! - прошептала Аделаида Борисовна. - Что это?
      - Так, мое! - нехотя ответила Зина и заиграла новое.
      Вопрос застыл в глазах, во всей напряженной фигурке Аделаиды Борисовны; так и сидела она пораженная, слушая удивительную игру Зины.
      Это была действительно какая-то особенная игра. Казалось, что пела невиданная красавица, вся усыпанная драгоценными камнями. И горели на ней голубыми и всеми огнями эти камни, и сверкала она вся неземной красотой, но столько бесконечной грусти и тоски было в этой красавице, в ее красоте, в камнях драгоценных, в ее пении, что хотелось плакать, так хотелось плакать. Аделаида Борисовна, едва успев вынуть платок, уткнулась в него и заплакала. И она была такая беспомощная, одинокая, так вздрагивало ее худое тело.
      Когда Зина заметила наконец, какое впечатление произвела ее музыка, она бросилась к Аделаиде Борисовне, а та, в свою очередь, обняв ее, еще горше разрыдалась. Она шептала, всхлипывая, Зине:
      - Мне так совестно, так совестно, так жалко вас стало... и не знаю почему... Вы такая красавица... Дети ваши так прекрасны... А я... я... я так некрасива.
      Она камнем прижалась к Зине, и слезы ее сразу протекли сквозь платье на Зинину грудь.
      Все остальные вышли на террасу.
      - Милая моя, дорогая девочка, - ласкала плакавшую Зина, - разве в этом счастье? Что может быть лучше, прекраснее весны, ее аромата, а вы - весна, и такая же нежная, и такая же прекрасная. Вы не красивы? Я не знаю, что такое красота, но прекраснее вас я никого еще не видела, и если вы располагаете даром сразу привязывать к себе все сердца, как мое, то что еще вам надо в жизни? И вас будут любить, и вы будете любить и узнаете то счастье, которого у меня никогда не было и не будет.
      Зина заплакала.
      И долго они обе не показывались. А когда вышли наконец, то точно поделили между собой все, что имели, - красоту, ласку, смирение и даже уверенность.
      Взгляд Аделаиды Борисовны был глубже, увереннее, как у человека, который что-то вдруг узнал или познал и многое понял. А у Зины чувствовался покой удовлетворения человека, выплакавшего наконец то, что камнем лежало на душе.
      И весь остальной вечер лицо Аделаиды Борисовны точно светилось, когда, робкая, сосредоточенная, она останавливала свой взгляд на Зине.
      На следующий день была троица. Все, кроме Тёмы, были в церкви. Служба так затянулась, что Тёма, соскучившись, пошел тоже в монастырь.
      Он обогнул церковь и прошел прямо в сад. Народу везде было много. Нарядной, одетой по-летнему толпой была битком набита церковь, притвор, весь подъезд, все дорожки сада.
      В открытые окна церкви неслось пение двух женских хоров, струился синий дымок от кадил. Везде был сильный запах увядшей травы.
      Карташев углублялся в сад, отыскивая уединения, когда на одной из скамеек увидел Маню Корневу.
      Он еще не успел побывать у них и ничего не знал о том, где ее брат, кончивший в прошлом году медицинскую академию. Он смущенно и радостно подошел к Корневой. Она уже не была той распускавшейся девушкой, в которую когда-то он был так влюблен. Но кожа ее была так же бела и нежна, было что-то прежнее в карих глазах, связь прошлого скоро восстановилась, и они весело заговорили между собой.
      Карташев совершенно не чувствовал прежнего смущения перед Маней и даже заговорил о прежнем своем чувстве к ней.
      - Ведь теперь можно уже говорить, теперь это уже такое прошлое... говорил он.
      - Но когда же, когда это было?
      - Господи, когда! Да когда вы и Рыльский оба с ума сходили; когда я был вашим поверенным, когда спиной своей закрывал вас, чтобы дать вам возможность поцеловаться.
      Маня не потеряла свою прежнюю способность вспыхивать и точно загораться краской. Кожа ее еще нежнее становилась, а глаза сделались мягкие и влажные, и грудь, сквозившая из-под батистового платья, неровно дышала. Она ближе наклонилась и, понижая голос, повторяла:
      - Не может быть! Но отчего же вы молчали? Отчего хоть каким-нибудь жестом не дали понять? Хоть так?
      Она показала как - мизинцем своей красивой длинной руки - и весело рассмеялась. И смех был тот же - рассыпающегося серебра.
      Служба кончилась наконец, и толпа повалила из церкви.
      - Ну, надо маму идти искать, - сказала Маня, - слушайте, приходите же!
      Она так доверчиво и ласково кивала головой.
      - Ах, господи, господи!.. - если б я знала тогда... Слушайте... - Она смущенно рассмеялась. - Ведь сперва я... ну, да ведь прошлое же... ведь я же в вас влюбилась сперва, но вы были так грубы... Ах!
      Они шли через толпу и оба были взволнованы, оба были охвачены прошлым. По-прежнему над ними цвела акация, и аромат ее проникал их, и, казалось, ничего не изменилось с тех пор.
      Карташев увидел мать, сестер, Аделаиду Борисовну; он раскланялся с ней и пошел дальше с Маней Корневой, отыскивая ее мать.
      Аглаида Васильевна сдержанно ответила на поклон Мани.
      Когда нашли мать Корневой, та сделала свою любимую пренебрежительную гримасу и сказала:
      - О то, бачите, видкиль взялось оно!
      А пока Карташев целовал ее руку, она несколько раз поцеловала его в лоб.
      - О, самый мой любимый, самый коханый, солнышко мое ясное...
      Карташев проводил их до угла и затем нагнал подходивших уже к дому своих.
      Зина осталась в монастыре обедать с монахинями. Она возвратилась только под вечер, когда во дворе под музыку трех странствующих музыкантов-чехов одной дамы и двух мужчин - танцевали дети.
      Танцевали Оля, Маруся, Роли - маленькая девочка, дочь дворника, и маленький мальчик, сын хозяина.
      Семья Карташевых присутствовала тут же, сидя на стульях.
      Девочки были в венках из васильков. Оля смешно выставляла свои толстенькие ножки, сохраняя серьезное лицо. Маруся не в такт, но легко перебирала ножками, беспредельно радостно смотря своими светящимися глазками. Роли танцевала, снисходительно сгорбившись. Ло от общих танцев отказался наотрез, заявив, что танцует только казачка.
      Еще что-то заиграли и наконец сыграли то, что требовал Ло.
      И здесь Ло выступил не сразу, но когда начал танцевать, то привел сразу всех в восторг, так комичен был его танец, так легко и искусно выделывал он ногами па и забирая нога за ногу, и приседая.
      Уже самое начало, когда он легким аллюром пошел по кругу с поднятой ручонкой, вызвало бурю аплодисментов.
      Танцуя, он все время посматривал со спокойным любопытством, какое впечатление производит его танец.
      Торжество его было полное по окончании танца, но лицо его сохраняло по-прежнему презрительно спокойное выражение. Зина подошла в разгар танцев, в обществе нескольких монахинь, во главе с матерью Наталией.
      - И красота же какая! - восторгалась мать Наталия на детей в веночках, - как херувимчики. Ай, миленькие, ай хорошенькие!
      Резко бросалась в глаза Зина среди этих монахинь, что-то общее появилось у нее с ними.
      Несмотря на праздник, она была в таком же черном платье, с черной накидкой сверху, как и монахини. Даже шляпа ее, тоже черная, остроконечная, напоминала не то монашескую камилавку, не то старинный головной убор при шлеме. Лицо Зины становилось еще строже, и еще красивее подчеркивалась ее холодная красота.
      - Что это у тебя за шляпа? - спросила Аглаида Васильевна, всматриваясь.
      Монахини переглянулись между собою и усмехнулись.
      - А вот, - ответила мать Наталия, - пожелала Зинаида Николаевна, и общими трудами погрешили против праздника и смастерили что-то такое на манер нашего...
      Аглаида Васильевна недовольно покачала головой.
      - Балуете вы мне моих детей! Не идет тебе это!
      Затем она встала и пригласила гостей в комнаты.
      Там матушек угощали чаем, вареньем, им играли на фортепьяно. Зина пела им церковные мотивы, затем пели хором.
      Матушки принесли с собой запах кипариса, ласково улыбались и постоянно кланялись всем, а когда пришел генерал - встали и долго не решались опять сесть.
      Мать Наталия иногда глубоко вздыхала и с какой-то тревогой посматривала на Зину. А потом останавливала взгляд на детях и опять вздыхала.
      Такая тревога чувствовалась и во взглядах Аделаиды Борисовны.
      Когда монахини ушли, оставшиеся почувствовали себя сплоченнее, ближе, и слово за словом по поводу того, что на время отъезда Зины дети зададут хлопот Аглаиде Васильевне, был предложен Сережей проект старшим съездить в деревню. А Маня предложила ехать с ними и Евгении Борисовне и Аделаиде Борисовне.
      Евгения Борисовна сперва сделала удивленное лицо, но муж ее неожиданно поддержал это предложение.
      - Что ж, поезжайте, - сказал он, - а мы с Аглаидой Васильевной останемся на хозяйстве.
      - Но как же так? - возражала Евгения Борисовна. - Я ведь без Оли же не могу ехать!
      - Бери и Олю!
      - Что для меня, - сказала Аглаида Васильевна, - то я согласна с удовольствием. С радостью я займусь моими дорогими внуками, приведу их и все хозяйство в порядок. Очень рада, поезжайте!
      Евгения Борисовна говорила:
      - Да как же так сразу?.. Надо обдумать.
      Но остальные энергично настаивали, чтоб ехать. Сдалась и она.
      - Только одно условие, - сказала Аглаида Васильевна, - во всем слушаться Евгению Борисовну...
      - И меня! - перебил Сережа.
      - Всю свою власть я передаю Евгении Борисовне.
      - И я буду строгая власть, - с обычной авторитетностью объявила Евгения Борисовна.
      - Я уже дрожу! - сказал Сережа и стал корчить рожи.
      Решено было ехать, проводив Зину. Она уезжала на третий день в два часа дня, а в деревню решено было ехать вечером с почтовым.
      Ехали Евгения и Аделаида Борисовны, Тёма, Маня и Сережа.
      Аня оставалась, потому что экзамены не кончились у нее.
      Зина тоже очень сочувствовала поездке. Она обняла Аделаиду Борисовну и сказала ей:
      - Вы увидите чудные места, где прошло все наше детство. Тёма, покажи ей все, все...
      - Почему Тёма, а не я? - вступился Сережа.
      - Потому что мое детство прошло с ним и Наташей, а не с тобой!
      - Ну, а со мной, может быть, пройдет твоя старость!
      - Дай бог! - загадочно ответила Зина.
      - Ого, ты уже говоришь, как пифия! - подчеркнул Сережа.
      Провожать Зину, кроме своих, собрались и несколько монахинь.
      - О-хо-хо! - то и дело тяжело вздыхали они.
      - Чего эти вороны собрались тут и каркают? - ворчал на ухо брату Сережа. - Давай возьмем дробовики и шуганем их.
      Присутствие и, главное, тяжелые вздохи монахинь действовали и на Аглаиду Васильевну; казалось, и в ее глазах был вопрос:
      "Что они тут?"
      В конце концов создалось какое-то тоскливое настроение.
      Сейчас же после завтрака начали одеваться.
      Зина уже надела свою остроконечную шапку, опустила вуаль на лицо, когда подошла к роялю со словами:
      - Ну, в последний раз!
      Она заиграла импровизацию, но эта импровизация была исключительная по силе, по скорби. Местами бурная, страстная, доходящая до вопля души, она закончилась глубокими аккордами этой запершей боли. Столько страдания, столько покорности было в этих звуках! Слышался в них точно отдельный звон и точно сперва удары разбушевавшегося моря, а затем плеск тихого прибоя того же, но уже успокоившегося, точно засыпающего моря. Все сидели, как пригвожденные, на своих местах, после того как кончила Зина.
      - Ради бога! научите меня этой мелодии! - прошептала Аделаида Борисовна.
      - Идите!
      Через четверть часа на месте Зины сидела уже Аделаида Борисовна, и те же звуки полились по клавишам.
      Слабее была сила страсти и крики души, но еще нежнее, еще мягче замерли далекий звон и волны смирившегося моря. Зина стояла, и при последних аккордах слезы вдруг с силой брызнули из ее глаз, смочили вуаль и потекли по щекам.
      Аделаида Борисовна встала и бросилась к ней: у нее по щекам текли слезы.
      - В память обо мне играйте! - шептала Зина и горше плакала.
      Плакали все монашки.
      Аглаида Васильевна недоумевала, точно угадывая что-то, смотрела, точно желая провидеть будущее, с тревогой и недоверием спросила:
      - Ты что это, Зина, точно навек прощаешься?..
      Зина быстро вытерла слезы и, смеясь, плачущим голосом ответила:
      - Ах, мама, ведь вы знаете, что мои нервы никуда не годны, а глаза у нас, у Карташевых, у всех на мокром месте. А тут еще я вместо Наташи Делю полюбила.
      И Зина уже совсем весело обратилась ко всем:
      - Деля - можно так вас звать? - моя сестра, и горе тому, кто ее обидит!
      На последнем она остановила свой взгляд на Тёме и сказала ему:
      - Ну, прощай, и да хранит тебя бог!
      Она горячо поцеловалась с ним и прибавила:
      - Ох, и твоя жизнь будет все время среди бурь. Бери себе надежного кормчего, - тогда никакая буря не страшна.
      - Нет, нет, сперва сядем по обычаю, - сказала Аглаида Васильевна, - а потом уже прощаться.
      И все стали рассаживаться. Марусе не хватило стула.
      - Иди, дорогая моя, к бабе на колени.
      - Ну, теперь пора, - сказала Аглаида Васильевна и начала креститься на образ в углу.
      Все стали креститься, и все встали на колени.
      - Отчего все это торжественно так сегодня выходит? - спросил Сережа. Уж кого, кого, а не Зину ли мы привыкли провожать чуть не по сто раз в год.
      Монахини пошли провожать и на пароход.
      Пароход, уже совсем готовый, стоял у самого выхода.
      На пароходе было чисто, свежо, ярко. Совершенно спокойное море сверкало лучами, прохладой и манило вдаль.
      - Эх, - хорошо бы!.. - говорил Сережа, показывая рукою.
      Вот и последний звонок, свисток, последняя команда:
      - Отдай кормовой!
      И заработал винт, и забрызгал, и заиграла, шипя и сверкая под ним, светлая, яркая бирюзовая полоса.
      На корме у борта стояла Зина. Ей махали десятки платков, но она не отвечала, стояла неподвижно, как статуя, широко раскрыв глаза и неподвижно глядя на оставшихся.
      VIII
      В тот же вечер выехали те, которые предполагали выехать в деревню.
      Опять перед глазами сверкала вечно праздничная Высь и вся ее даль с белыми хатками, колокольнями, садиками и камышами с высокими тополями.
      Все тот же непередаваемый аромат прозрачного воздуха, цвет голубого неба, печать вечного покоя и красоты.
      Та же звонкая и нежная песнь под вечер, те же стройные девчата, всегда независимые и всегда склонные к задору паробки.
      Среди них много сверстников Сережиных, но уж никого нет из Тёминых.
      Тёмины уже давно поженились, переродились и теперь покорно тянут лямку общественных и супружеских своих обязанностей.
      - Ей, панычу, - говорили Тёме из таких остепенившихся, - та вже пора и вам женытыся, бо вже стары становытесь, як бы лихо не зробилось.
      Аделаида Борисовна первый раз была в малороссийской деревне. И деревня, и сад, и дом очаровали ее.
      Она умела рисовать и привезла с собой сухие акварельные краски, кроме того, она вела дневник в большой тетради, запиравшейся на замочек.
      Любимым ее местом в саду стало то, где сад соприкасался с старенькой, точно враставшей в землю, церковью.
      Тёма учил ее ездить верхом, и часто они ездили в поле. Евгения Борисовна и Маня в экипаже, Аделаида Борисовна, Тёма и Сережа верхом.
      В поле пахали, и начался сенокос. Пахло травой, на горизонте вырастали новые скирды сена, и около них уже гуляли стада дрохв.
      Лето было дождливое, мелкие озера не пересыхали, и степь была полна жизни: крякали утки, кричали, остро ныряя в прозрачном воздухе, чайки, нежно пели вверху жаворонки, а в траве - перепела.
      А то вдруг гикнет дружная песнь, и польются по степи мелодичные звуки.
      Однажды на сенокосе катающихся захватила буря и дождь.
      Как раз в то время, как Тёма косил, а Аделаида Борисовна училась подгребать накошенное.
      В мягком влажном воздухе клубами налетели мокрые тучи, быстро сливаясь в беспросветно-сизо-темный покров там, на горизонте, и черно-серый, точно дымившийся над головой. Страшный гром раскатился, на мгновение промелькнула змеей от края до края молния, стало тихо, совсем стемнело, упало несколько передовых крупных капель, и сразу пошел как из ведра ароматный дождь.
      С веселым визгом побежали работницы и работники под копны собранного уже сена.
      Под одну из таких копен забились и Аделаида Борисовна с Тёмой.
      Им пришлось сидеть, плотно прижавшись друг к другу, в аромате дождя и сена. Сено мало предохраняло их, но об этом они и не заботились. Им было так же весело, как и всем остальным, и Аделаида Борисовна радостно говорила:
      - Боже мой, какая прекрасная картина.
      Мутно-серая даль от сплошного дождя прояснялась. Все словно двигалось кругом и в небе и на земле. Земля клубилась волнами пара, и казалось, что сорвавшаяся нечаянно туча теперь опять торопилась подняться кверху; в просвете этих волн вырисовывались в фантастических очертаниях скирды, воза, копны, и вдруг яркая от края до края радуга уперлась в два края степи. А еще мгновение - и стала рваться темная завеса неба, и пятном засверкало между ними умытое, нежно-голубое небо. Выглянуло на западе и солнце - яркое, светлое - и миллионами искр засверкало по земле.
      Природа жила, дышала и, казалось, упивалась радостью. Точно двери какого-то чудного храма раскрылись, и Аделаида Борисовна вдруг увидела на мгновение непередаваемо прекрасное.
      И это она - счастливая. Они оба сидели в этом храме, смотрели и видели, смотрели друг другу в глаза, и все это: и эта чайка, и это небо, и даль, и блеск, и все это - в ней и в них, это - они.
      Крики чайки точно разбудили ее. Она провела рукой по глазам и тихо сказала:
      - Как будто во сне, как будто где-то, когда-то я уже переживала и видела это...
      Приближался вечер, и работа не возобновлялась больше.
      Мокрые, но довольные, потянулись рабочие домой и запели песни.
      За ними тихо ехали Аделаида Борисовна и Карташев, слушая песни и наслаждаясь окружавшим.
      Небо еще было загромождено тучами, а там, на западе, они еще плотнее темными массами наседали на солнце.
      Из-под них оно сверкало огненным глазом, и лучи его короткими красными брызгами рассыпались по степи.
      Вечером собрались на террасе, и Тёма громко читал "Записки провинциала" Щедрина. Он сам хохотал как сумасшедший, и все смеялись. Иногда чтение прерывалось, и все отдавались очарованию ночи.
      Деревья, как живые, казалось, таинственно шептались между собой. Их вершины уходили далеко в темно-синюю даль неба там, где крупные звезды, точно запутавшиеся в их листве, ярко сверкали.
      Маня запевала песню, Сережа вторил, и казалось, и звезды, и небо, и деревья, и темный сад надвигались ближе, трепещущие, очарованные.
      У Тёмы с приездом в деревню обнаружился талант: он начал писать стихи, и все, а особенно Аделаида Борисовна, одобряли их.
      Но Карташев, прочитав их, рвал и бросал.
      Он и сегодня набросал их по случаю дождя. Карташев долго не хотел читать их, но, прочитав, разорвал и бросил.
      Аделаида Борисовна огорченно спрашивала:
      - Почему же вы так поступаете?
      - Потому что все это ничего не стоит!
      - Оставьте другим судить!
      - Я горьким опытом уже убедился, что никакого литературного дарования у меня нет.
      - Но то, что вы пишете, то, что вас тянет, - уже доказательство таланта.
      - Меня тянет, постоянно тянет. Но это просто пунктик моего помешательства.
      - Я думаю, - ответила, улыбаясь, Аделаида Борисовна, - что пунктик помешательства у вас именно в том, что у вас нет таланта.
      - Видите, - сказал Карташев, - я делал попытки и носил свои вещи по редакциям. Один очень талантливый писатель сделал мне такую оценку, что я бросил навсегда всякую надежду когда-нибудь сделаться писателем. Уж на что мать, родные - и те писания моего не признают; вот спросите Маню.
      Маня подергала носом и ответила, неохотно отрываясь от чтения:
      - Да, неважно, стихи, впрочем, недурны.
      - А что вы делаете с вашим писанием? - спросила Аделаида Борисовна.
      - Рву или жгу. Тогда, после приговора, я сразу сжег все, что копил, и смотрел, как в печке огонь в последний раз перечитывал исписанные страницы.
      Однажды Карташев подошел к Аделаиде Борисовне, когда та, сидя у церкви, рисовала куст.
      - Можно у вас попросить этот рисунок?
      Аделаида Борисовна посмотрела на него смеющимися глазами.
      - А можно вас, в свою очередь, попросить то, что вы пишете и что вам не нравится, дарить мне?
      - Если вы хотите... На что вам этот хлам? Вы единственная во всем свете признаете мои писания, потому что я даже сам их не признаю.
      Аделаида Борисовна в ответ протянула ему руку и на этот раз с необходимым спокойствием сказала:
      - Благодарю вас.
      - Ах, как я бы был счастлив, если б мог вам дать что-нибудь стоящее этого василька.
      - Давайте, что можете! - смущенно ответила Аделаида Борисовна.
      Для робкой и застенчивой Аделаиды Борисовны было слишком много сказано, и она покраснела, как мак.
      В первый раз в жизни Карташев увлекся девушкой, не ухаживая.
      Ему очень нравилась Аделаида Борисовна, ему было хорошо с ней. Он часто думал - хорошо было бы на такой жениться, - но обычное ухаживание считал профанацией.
      Раз он надел было свое золотое пенсне.
      - Вы близоруки?
      Карташев рассмеялся.
      - Отлично вижу.
      - Зачем же вы носите? - с огорчением спросила Аделаида Борисовна.
      В другой раз он убавил свои лета на год.
      Маня не спустила.
      - Врешь, врешь, тебе двадцать пять уже!
      И опять на лице Аделаиды Борисовны промелькнуло огорченное чувство.
      - Не все ли равно, - спросила она.
      - Если все равно, - ответила Маня, - то пусть и говорит правду.
      - Я и говорю всегда правду.
      - Ну уж...
      - Аделаида Борисовна, разве я лгу?
      - Я вам верю во всем! - ответила просто Аделаида Борисовна.
      - Пожалуйста, не верьте, потому что как раз обманет.
      - Аделаиду Борисовну? - Никогда!
      Это вырвалось так горячо, что все и даже Маня смутились.
      Карташеву было приятно, что в глазах Аделаиды Борисовны он является авторитетным. Она внимательно его слушала и доверчиво, ласково смотрела в его глаза. Он очень дорожил этим и старался заслужить еще больше ее доверие.
      Десять дней быстро протекли, и Евгения Борисовна стала настаивать на отъезде.
      Как ни упрашивали ее, она не согласилась, и в назначенный день все, кроме Сережи, выехали обратно в город.
      - Праздники кончились! - сказала Маня, сидя уже в вагоне и смотря на озабоченные лица всех.
      Евгения Борисовна опять думала о своих все обострявшихся отношениях с мужем.
      Аделаида Борисовна на другой день после возвращения собиралась ехать к отцу и жалела о пролетевшем в деревне времени.
      Мане предстояла опять надоевшая ей работа по печатанью прокламаций.
      Карташев тоже жалел о времени в деревне и думал о том, что он сидит без дела, и казалось ему, что так он всю жизнь просидит.
      Он смотрел на Аделаиду Борисовну и думал: "Вот, если бы у меня была служба, я сделал бы ей предложение".
      Но в следующее мгновение он думал: разве такая пойдет за него замуж? Маня Корнева - еще так... А то даже какая-нибудь кухарка. А самое лучшее никогда ни на ком не жениться.
      И Карташев тяжело вздыхал.
      Дома скоро все вошло в свою колею.
      Накануне отъезда поехали в театр и взяли с собой Ло, так как шла опера, а Ло любил всякую музыку и пение.
      Был дебют новой примадонны, и успех ее был неопределенный до второго действия, в котором Ло окончательно решил ее судьбу.
      Артистка взяла напряженно высокую и притом фальшивую ноту. Музыкальное ухо Ло не выдержало, и он взвизгнул на весь театр бессознательно, но в тон подчеркивая фальшь.
      Ответом было - общий хохот и полный провал дебютантки.
      Бедная артистка так и уехала из города с убеждением, что все это было умышленно устроено ее врагами.
      Уехала Аделаида Борисовна, и прощание ее с Карташевым было натянутое и холодное.
      "Эх, - думал Карташев, - надо было и мне, как Сереже, остаться в деревне, тогда бы иначе попрощались! С Сережей даже поцеловалась тогда на прощанье..."
      IX
      После отъезда Аделаиды Борисовны Карташев скучал и томился. Однажды Маня, сидя с ним на террасе, спросила с обычной вызывающей бойкостью, но с некоторым внутренним страхом:
      - Говорить по душам хочешь?
      Карташев помолчал и, поборов себя, неуверенно ответил:
      - Говори.
      - Мы влюблены? То есть - не влюблены, но нами владеет то сильное и глубокое чувство, которое единственно гарантирует правильную супружескую жизнь. Мы глубоко симпатизируем, мы уважаем; отсутствие дорогого существа для нас - тяжелое лишение, и мы сознаем, что она, конечно, была бы лучшим украшением нашей жизни. Помни, что быть искренним - главное достоинство, и поэтому или отвечай искренне, или не унижай себя и лучше молчи.
      - Я буду отвечать искренне, - серьезно и подавленно ответил брат. Несомненно сознаю, что лучшим украшением жизни была бы она. Я не решился бы формулировать свои чувства, но мне кажется, что, узнав ее, никогда другую уже не захочешь знать. И я не буду знать: ни другую, ни ее. Для меня она недосягаема по множеству причин. Она чиста, как ангел, я - грязь земли. Мало этого: я прокаженный, потому что, что бы ни говорили доктора, по твердой уверенности нет, что болезнь прошла. Если не во мне, то в детях она может проявиться. Дальше: она богата, а у меня ничего нет, потому что от наследства я отказался, воровать не буду, а при моем характере, даже при хорошем жалованье, ни о каких остатках и речи быть не может. При таких условиях я - бревно, негодное в стройку, в лучшем случае - годное на лучины, чтобы в известные мгновенья посветить при случае кому-нибудь из вас. И все-таки я очень благодарен Аделаиде Борисовне, потому что ее образ настолько засел во мне, что она отгонит всех других, и я тверже теперь пойду по тому пути, по которому должен идти.
      Маня сидела, слушала, и - чем ближе к концу - она пренебрежительнее кивала головой.
      - Ты так же знаешь себя, как я китайского императора. Запомни хорошенько: прежде всего ты - эгоист и один из самых ужасных эгоистов, которого природа одела в красивые перья, наделила лаской, внешней как будто беззащитностью. И с этим качеством ты многое выманишь у жизни. У тебя и хорошие есть стороны: ты хорошо и искренне сознался, что ты - грязь, а она ангел. И эта искренность, которая в тебе несомненно есть и хоть post factum, но всегда явится и может сослужить тебе службу...