- Сам Семенов - начальник участка - был честный человек, но большой ротозей, а его конторщик, тот уже прямо вор отъявленный: он развел на участке сплошное воровство. Дорожные мастера безбожно приписывают в табелях рабочих: работают двадцать человек, а они показывают и сто и двести. Со всех подрядчиков берет... Первым делом его надо прогнать, затем на первых порах придется вам постоянно объезжать линию и считать самому рабочих, отмечая число их на данный день в записной книжке, а когда дорожные мастера представят за эти дни табеля - сверять и попавшихся дорожных мастеров без сожаления гнать.
      Прощание Карташева и Мастицкого было очень сердечное, и Карташев еще долго и любовно смотрел из окна вагона на эту худую, как скелет, мрачную, с темным лицом, в темных очках, понурую фигурку, казалось, оторванную от всего мира и стоявшую теперь одиноко на исчезавшем из глаз перроне.
      Вскоре после отъезда Мастицкий окончательно свалился, и его, уже на руках, перенесли в вагон и увезли куда-то за границу лечиться.
      Провезли его через Троянов Вал ночью, и так и не видал его больше Карташев, так как Мастицкий назад не возвратился.
      XXII
      Переехав в Троянов Вал, Карташев с еще большей энергией принялся за работу. Никогда не предполагал он в себе такого запаса энергии, любви к делу, охоты работать, какая все больше и больше обнаруживалась в нем. И неужели это он, праздный, ленивый шалопай в институте, которого к наукам, занятиям, работе не притянешь, бывало, никакими арканами?
      В сутках было мало часов, и тоска охватывала Карташева, когда надо было ложиться спать и прерывать на несколько часов интересную, захватившую его всего работу. И с первым лучом солнца он уже был на ногах и с первым отходившим поездом уезжал на линию.
      Никто ему не мешал. Помощник его, Коленьев, толстый, ленивый техник, по годам годившийся ему в отцы, не ударял палец о палец и только с благодушием папаши залучал иногда Карташева поесть у него всяких редкостей, разводить которые был великий мастер Коленьев.
      Он всецело завладел участковым огородом, и парниками, я оранжереями, и там было все, что только могут дать парники и оранжереи: и цветы, и ягоды, и фрукты, и ранние огурцы, и всякая зелень.
      Во дворе у него был целый птичник и зверинец: всегда наготове откормленные каплуны, индейки, гуси, были даже фазаны. Были поросята, и готовились большие свиньи откармливались медведь, дикая коза, журавль. И каждому давалась особая пища, и на это уходил весь день. На это да на еду. Он и на кухне сам руководил стряпней, и стол его мог, наверно, поспорить со столом самых записных гурманов. К домашним изделиям, ко всяким вареньям и соленьям прибавлялись привозные закуски и блюда: всегда бывала какая-нибудь редкостная рыба, особая из Адриатики ветчина, свежая икра, креветки, особая водка - для сна, для желудка, для лихорадки, просто для здоровья. Сервировка была безукоризненная, чистота поразительная, все было свежо, аппетитно, и больше всего придавал аппетита всему сам повар-хозяин, радушный, ласковый, с громадным, толстым туловищем, из которого высовывалась, как у черепахи, маленькая оплывшая головка.
      - Ну, теперь, - говорил наставительно Карташеву Андрей Васильевич Коленьев, - бросьте все дела, всё, всё выбросьте из головы, и пусть кровь прильет к желудку и поможет ему сделать как следует самое важное дело в жизни, потому, во-первых, что только в здоровом теле здоровая душа, а во-вторых, потому, что, как говорит мой портной-еврей, унесем мы с собой отсюда, с земли, только свой последний обед. Это только и есть настоящая наша никем неотъемлемая собственность. Все остальное - весь мир, дела, любовь - все временно, все проходит. Tout passe, tout casse, tout lasse...* Помните твердо это и ешьте много, не торопясь, и хорошо разжевывайте.
      ______________
      * Все кончается, все разбивается, все приедается... (франц.)
      И Андрей Васильевич действительно обладал удивительной способностью заставлять людей есть, вдумываться и смаковать все то, чем угощал он. И он умел заинтересовать во время еды историей своих блюд.
      Он рассказывал просто, без претензий, всегда с большим юмором, и гости весело смеялись, и громче всех и веселее всех начальник станции, князь Шаховской. Он был самым частым гостем Коленьева, иногда даже, если служба позволяла ему, помогая ему в хозяйстве и приготовлениях.
      Иногда обеды Коленьева удостаивала своим присутствием жена князя, Ксения Ардальоновна. Князь был хороший служака, бурливый, веселый, лет сорока мужчина, не дурак выпить, большого роста, полный, с громадными, кверху немного расчесанными усами.
      Княгиня тоже высокая, молодая, бледная, с правильными чертами лица, загадочная, молчаливая, точно потерявшая и безнадежно ищущая что-то. Только в присутствии своей маленькой двухлетней дочки она точно просыпалась и, казалось, находила часть того, что искала.
      Иногда и во взгляде на Карташева чувствовалось то же удовлетворение, какое она испытывала, смотря на дочь. Этот взгляд передавался Карташеву, и он чувствовал себя хорошо в ее присутствии.
      Уезжая утром в рассвете, он смотрел на окна ее спальни и думал о ней, стараясь сквозь стены проникнуть к ней, в ее загадочную душу.
      Обеды у Коленьева, когда присутствовала Ксения Ардальоновна, были еще торжественнее, и хозяин еще более священнодействовал.
      После обеда конца не было десерту из фрукт, конфект и всяких редкостей.
      Но и после этого хозяин энергично удерживал гостей, доказывая, что надо час, два еще просто посидеть удобно, на турецких диванах, подложив под спины подушки, доказывал необходимость этого кейфа.
      - Дайте, - горячо убеждал он, - желудку сделать свое дело. Не отвлекайте его. Пусть вся кровь приливает к нему. Чтоб ни о чем не думать после обеда, я завел двух маленьких собачек и так выдрессировал их, что нельзя на них без смеха смотреть. А смех после обеда - это тот же желудочный сок, - он перерабатывает все без остатка.
      Когда бывала княгиня, Карташев давал себя уговорить, а князь, не соглашаясь в этом с Коленьевым, уходил спать. Тогда княгиня и Карташев чаще смотрели друг другу в глаза и веселее смеялись смешным проделкам собачонок и их хозяина. Хорошели глаза княгини, красивый ряд зубов ее сверкал белизной, бледные щеки покрывались нежным, как будто стыдливым, против воли, румянцем, и сердце Карташева радостнее билось.
      А затем княгиня уходила домой, Карташев почтительно провожал ее домой и сам уезжал на линию, еще веселее отдаваясь работе.
      Работы было много, и каждый день Карташев придумывал все новую и новую комбинацию этих работ. Так, между прочим, на участке у него был подрядчиком по земляным работам и балластировке пути старый его знакомый Ратнер. Цена со времени постройки за балласты оставалась по-прежнему по двенадцати рублей за куб. Балластный карьер был у самой линии, балласт брался прямо с карьера и развозился по линии поездами. Ратнер таким образом до десяти рублей с куба клал себе в карман.
      При последнем проезде комиссии было решено добавить на участок три тысячи кубов балласта и работу передать Ратнеру.
      Карташев телеграфировал Пахомову, что в настоящее время можно работать гораздо дешевле, и просил разрешения, во-первых, за своей ответственностью сдать подрядчикам на месте эту работу и в счет возможных остатков от этой работы прибавить балласту, а также досыпать полотно дороги.
      Таким образом, в карьере все - и вскрышка верхнего не балластного слоя, и сам балласт шли бы в дело.
      Получив согласие Пахомова, Карташев стал приискивать подходящего подрядчика.
      Как раз в тот день на вокзале робко подошел к нему молодой человек с просьбой дать ему какую-нибудь службу.
      - Службы у меня никакой нет, а вот, если хотите, возьмите подряд на балластировку и возку земли.
      - Я, господин начальник, этого дела не знаю...
      - Я вас научу... Я предлагаю вам два рубля двадцать копеек за куб, причем два рубля будет стоить работа, а двадцать копеек будет ваш заработок. Это составит тысячи две. За этот заработок я беру гарантию на себя.
      - В таком случае я, конечно, согласен.
      - Ну, и отлично. Как ваша фамилия?
      - Вольфсон.
      - Идите к моему письмоводителю и скажите ему, чтоб писал с вами условие по образцу Ратнера. Назад я буду к пяти часам. Ждите меня здесь. Пусть письмоводитель попросит и Ратнера прийти к поезду. Только ни вы, ни письмоводитель Ратнеру пока ничего не говорите.
      К пяти часам Карташев, как обещал, приехал с поездом с линии.
      И Ратнер, и новый подрядчик, и письмоводитель были уже на платформе. Был и выспавшийся уже начальник станции, и прогуливавшийся с ним Коленьев.
      Карташев поздоровался с ними и рассказал, что сейчас сделает.
      Он подошел к Ратнеру и сказал:
      - Господин Ратнер, вам, как старому подрядчику, я отдаю предпочтение. Мне нужно двенадцать тысяч кубов земли и балласта...
      - Двенадцать тысяч? - радостно удивился Ратнер. - Мне говорил Пахомов две тысячи.
      - Двенадцать. Я предлагаю вам три рубля за куб.
      - Что?! О цене, во всяком случае, я буду говорить в управлении.
      - Вы будете говорить о цене со мной. Вот телеграмма начальника ремонта.
      Карташев подал ему разрешительную телеграмму.
      Князь, стоя поодаль с Коленьевым, вытянул шею и весело ждал.
      Ратнер прочел, пожал плечами, сделал презрительное "пхе!" и тупо задумался.
      - Ну? - спросил Карташев. - Согласны?
      - Что, вы смеетесь надо мной?
      - Не смеюсь и спрашиваю вас в последний раз: согласны?
      - Не согласен, и никто не может согласиться.
      - Петр Иванович, - закричал Карташев письмоводителю, - в таком случае пусть договор подписывает господин Вольфсон. Господин Вольфсон изъявил, сказал Карташев, обращаясь к Ратнеру, - согласие работать по два рубля двадцать копеек куб.
      - Какой такой Вольфсон?
      - Вот тот молодой человек.
      - Тот прощелыга, которого я к себе на пятьдесят рублей в месяц не захотел взять?
      - Ну, это уж ваше дело. Князь, отправляйте нас, - сказал Карташев, становясь на площадку тормозного вагона.
      - Готов, путевая отдана. Третий звонок!
      Поезд уже тронулся, а Ратнер все еще стоял, опустив голову, не двигаясь с места.
      И вдруг, быстро повернувшись, он бросился на Вольфсона и, прежде чем тот успел что-нибудь предпринять, вцепился руками в его волосы.
      Дальнейшего Карташев не видел, так как та часть платформы, где были Вольфсон и Ратнер, уже скрылась и виден был только князь и Коленьев. Коленьев, пригнув свою головку, молча смотрел, а князь, отвалившись и держась за бока, беззвучно, весь вздрагивая, смеялся.
      Второй большой работой на участке была смена шпал. Вследствие того что балластировка на этом участке была поздняя и недостаточная, шпалы почти сплошь успели подгнить. Да и качеством шпалы эти не удовлетворяли техническим требованиям, и первой работой эксплуатации была смена этих шпал. Но так как кредиты были ограничены, то сделать сразу сплошную смену было нельзя и делали частичную на остатки каждого месяца.
      Карташев решил сразу сделать сплошную смену шпал и разыскал средства для этого. Эти средства заключались в следующем. В распоряжение начальника участка ежемесячно отпускалось по тысяче рублей на экстренные надобности. Предшественник его за четыре месяца не истратил из этих сумм ни одной копейки. Остальную сумму Карташев выгадал из остатков на балласте.
      Горячая работа сразу закипела по всей линии участка. Носились земляные и балластные поезда, сотни рабочих сменяли шпалы, подбивали их новым балластом и выравнивали путь. Явилась возможность и все полотно досыпать до нормальной ширины, и балласт поднять до проектной высоты.
      В тех местах, где все уже было приведено в порядок, линия приняла неузнаваемый вид. На красивом, отточенном, свежем земляном полотне рельефно, с строго очерченными гранями высился балластный слой, выглядывали из него новенькие шпалы, и две пары рельс тянулись непрерывным следом. Как очарованный, смотрел с поезда и не мог оторвать Карташев усталых глаз своих и от откантованных ставок полотна и балласта, и от прекрасно вырехтованного пути, по которому поезд несся мягко, с особым задумчивым гулом.
      Все артели, все мастера, все сторожа были на местах, потому что с каждым поездом мог проехать неутомимый начальник участка, и торопливо с свернутыми флажками бежали к переездам обыкновенно беременные сторожихи, особенно боявшиеся и днем и ночью ездившего и записывавшего и грозившего штрафом начальника участка. И всех их в лицо знал Карташев, постоянно экзаменуя их, что и как они должны делать - если скотина забредет на путь, если пожар будет в поезде, если путь окажется неисправным.
      Лучшим временем был вечер, когда усталый Карташев возвращался домой.
      Тогда как будто оставляло его все напряжение, отходили дела, и он думал о себе.
      Вернее, не о себе, а о Аделаиде Борисовне, приезд которой ожидался со дня на день.
      Маня бомбардировала его письмами и требовала точных указаний, как ей действовать.
      Карташев и хотел, и боялся, и наконец сделал письменное, в очень туманных и витиеватых выражениях предложение Аделаиде Борисовне. Уже на другой день он жалел не так о том, что сделал предложение, как о том, что сделал в такой глупой, натянутой форме. Но письмо ушло, возвратить его нельзя было, и Карташев томительно ждал, стараясь угадать близкое будущее, стараясь представить себе черты Аделаиды Борисовны. Но черты расплывались, он не в силах был связать их в одно, и вместо Аделаиды Борисовны на него внимательно смотрело бледное лицо княгини.
      Форсированная работа на участке подходила уже к концу, когда была получена срочная телеграмма о приезде назавтра генерал-губернатора, которого будет сопровождать все железнодорожное начальство с Савинским и Пахомовым во главе.
      В Трояновом Вале, где генерал-губернатор должен был обедать и принимать депутацию населения, сильно заволновались.
      Коленьев взял на себя добровольно помогать буфетчику, чтоб обед вышел на славу.
      - Вы убрали ваш участок, как невесту, а моя станция грязна, как хлев; дайте мне несколько поездов балласту, - приставал князь к уезжавшему навстречу начальству Карташеву.
      - Ну, берите, - согласился Карташев и, отдав соответственные распоряжения, уехал.
      На другой день, сидя с своим начальством в служебном заднем вагоне с зеркальными окнами на путь, Карташев мог наблюдать эффект, когда поезд мягко и плавно с усиленной скоростью помчался по его участку.
      Молчали Савинский, Пахомов, инспектор, молчал Карташев, смущенно сгорбившись и прячась за спиной Пахомова.
      Соседний начальник участка Бызов тыкал Карташева в бок и шептал:
      - Вот свинью подложили! Вот подкачали!
      Наконец Пахомов угрюмо спросил:
      - Много такого пути у вас?
      - Весь.
      - И везде сплошная перемена?
      - Везде.
      - Уйму денег перерасходовали?
      - Я из сметы не вышел.
      Савинский и Пахомов молча переглянулись.
      Савинский быстро встал и сказал весело:
      - Нет, надо генерал-губернатора пригласить.
      Он отправился и привел генерал-губернатора.
      Усаживаясь, генерал-губернатор приветливо бросил Карташеву:
      - С вашим покойным батюшкой, Николаем Семеновичем, мы были добрые друзья.
      Но довершила эффект станция Троянов Вал.
      Князь и Коленьев успели чудеса сделать.
      Вся платформа станции и поезда были усыпаны свежим, еще влажным песком. Стены станции были красиво декорированы свежей зеленью.
      В пассажирском зале был эффектно приготовлен стол, и весь зал был превращен в оранжерею.
      Когда генерал-губернатор занялся приемом депутации, мрачный инспектор, взяв под руку Карташева, сказал:
      - Вы прямо маг и волшебник. Полтора месяца всего назад мы были на этом участке, и он был сплошная мерзость запустения.
      Он покачал головой.
      - Вижу, вижу сам теперь, что вы не только бунтовать, но и дело делать умеете.
      В это время сторож подал Карташеву две телеграммы.
      Карташев прочел: "Я приехала сегодня, завтра назначен наш отъезд, была бы счастлива увидеть вас. Адель".
      Вторая телеграмма была от Мани:
      "Деля твоя".
      Кровь сильно ударила в голову Карташева. От предыдущих всех волнений, напряжения голова его сразу заболела до тошноты, до зеленых кругов.
      Инспектор отошел от него и, подойдя к Борисову, сказал:
      - Что-то неладно с Карташевым, - какую-то неприятную телеграмму получил...
      Борисов быстро подошел и спросил:
      - В чем дело?
      Карташев отвел его и рассказал, в чем дело.
      - Почему же у вас такой несчастный вид?
      - У меня голова вдруг так заболела, что я едва могу стоять и, во всяком случае, поспеть в Одессу никак уж не могу.
      - Ну, это еще подумаем!
      - Да что ж думать? На крыльях не перелетишь.
      Генерал-губернатор кончил прием и сел обедать. Около него возился и ублажал его Коленьев.
      Все были в восторге и от еды и от Коленьева, а когда кончился обед, все за губернатором отправились в вагоны.
      - Вы оставайтесь и поезжайте в Одессу, - сказал Пахомов, ласково пожимая Карташеву руку и особенно загадочно смотря ему в глаза, - нас дальше проводит Коленьев.
      Так же ласково и особенно пожал ему руку Савинский:
      - Мой сердечный привет вашим.
      Инспектор мрачно сказал:
      - Я нарядил экстренный поезд, на котором вы успеете до завтра приехать в Одессу. Как только мы отъедем, вам этот поезд подадут.
      - Я так благодарен, так благодарен, - говорил растерявшийся Карташев.
      Поезд уже трогался, ему весело кивали из окон служебного вагона, и все лица были такие добрые, приветливые, ласковые, что слезы выступили на глазах Карташева, и он готов был всех их обнять и расцеловать.
      Через час и Карташев уже мчался в экстренном поезде пз одного пассажирского и одного служебного вагона с большими зеркальными окнами на путь, лежа на богатом и мягком диване зрительной залы вагона. И, если бы не страшная головная боль, Карташев считал бы себя самым счастливым человеком в мире. Сознание этого счастья охватывало по временам Карташева жутким страхом, что вот сразу все это рушится и дорого придется рассчитываться за эти минуты благополучия. Головная боль являлась как бы искуплением этого полного блаженства, и, плотно прильнув к подушке, Карташев радостно мирился с ней, не думая, так как думать не мог, а угадывая завтрашний свой счастливый день, когда больше не будет болеть голова, когда он увидит и почувствует ту, которая до сих пор казалась ему такой недосягаемой и которая отныне его вечная спутница на земле. Вечная и бесконечно дорогая, которую боготворил он, молился на нее, как на светлого ангела, снизошедшего к нему, грешному, грязному, чтоб унести навсегда в светлый, чистый мир любви, правды, добра.
      Так и заснул он с тяжелой головой и с легким сердцем.
      И проснулся, только подъезжая к Одессе, проспав шестнадцать часов подряд.
      Головной боли как не бывало. Свежий и радостный, он бросился в уборную умываться, так как поезд уже вышел с последней станции Гниляково.
      Вот уже и большой вокзал. Вот мчится и извивается уже поезд между знакомыми дачами с зелеными деревьями. Опять весна, и в открытые окна несется и охватывает неуловимый аромат цветущих акаций, молодых лучей солнца, радостей жизни, и сердце тревожно и полно бьется под мерный стук колес и грохот поезда.
      С размаху останавливается он в облаках пара и дыма, и уже видит Карташев в окна вагона там, на платформе, Маню и рядом с ней... его сердце замирает... Аделаида Борисовна, напряженная, робкая и радостная, ищущая его глазами.
      Он спешит, качаясь еще от толчка, целует ей руку. Маня властно командует:
      - Целуйтесь в губы!
      И когда они исполняют ее приказание и Аделаида Борисовна при этом вся краснеет, Маня весело говорит:
      - Вот так!
      И все трое смеются.
      С ними смеется веселое утро, смеется солнце, весь город своими звонкими мостовыми, смеющийся треск которых отчетливо разносится в раннем утре.
      - Вот что, - диктует дальше Маня, - прямо отсюда пожалуйте к папе на могилу, - там никто вам мешать не будет сговориться, а я поеду домой.
      И уже вдвоем только с Аделаидой Борисовной они едут, кивают головами Мане.
      Маня не торопится брать себе извозчика и стоит теперь серьезная, задумчивая и долго еще смотрит им вслед.
      Вот и кладбище, прямая аллея к церкви, оттуда по знакомой тропинке, держась за руки, идут Карташев и Аделаида Борисовна. Уже мелькает между деревьями мрачная, развалившаяся башня памятника, с золотой арфой когда-то на ней и улетавшим ангелом.
      Вот и ограда с могилой отца, с мраморным крестом над ней.
      Карташев, сняв шапку, стоит и смотрит на стоящую на коленях свою невесту и переживает миллион всяких ощущений: обрывки воспоминаний, связанных с этим местом из давно прошедшего, волну настоящего, так сразу нахлынувшую, что он потерялся совсем в ней и не может найти ни себя, ни слов, и хочет он, чтоб она подольше молилась, чтоб успел он хоть немного прийти в себя.
      Но она уже встает, и он говорит бессвязно, не находя слов:
      - Все это так быстро, неожиданно... Я так счастлив... всю свою жизнь я посвящу, чтоб отблагодарить вас... Я с первого мгновенья, как только увидел вас, я решил, что мне вы или никто... но я считал всегда все это таким недосягаемым, я гнал всякую мысль об этом...
      К его сердцу радостно прилила кровь и охватила счастливым сознанием переживаемого мгновения, сознанием, что его Деля около него, смотрит на него, он может теперь здесь, среди вечного покоя и равнодушия мертвых, целовать ее.
      Постепенно они оба вошли в колею. Аделаида Борисовна поборола свое смущение, Карташев нашел себя.
      - Ах, как хорошо Маня придумала отправить нас на кладбище, - говорил через два часа Карташев, сидя рядом и обнимая свою невесту. - Только здесь, не стесняясь всеми этими милыми хозяевами, могли мы так сразу открыть и сказать все, что хотели. Там будет свадьба еще, но настоящий день, мгновенье, с которого начинаем мы нашу жизнь вместе, - сегодняшний, здесь на кладбище, в этой тишине и аромате вечной жизни. И здесь я клянусь и беру в свидетели всех хозяев этого вечного, что буду тебя вечно любить, вечно боготворить, вечно молиться на тебя!
      Карташев быстро упал на колени и, прежде чем Аделаида Борисовна успела опомниться, поцеловал кончик ее ботинки.
      Аделаида Борисовна судорожно обхватила руками шею Карташева и прильнула к нему.
      Слезы текли по ее лицу, и она шептала:
      - Я такая была несчастная... вся жизнь моя так тяжело складывалась... И так счастлива теперь...
      Она не могла сдержать рыданий, а Карташев поцелуями осушал ее слезы. Она смеялась и продолжала опять плакать, тихо повторяя:
      - Теперь я плачу уже от счастья...
      Она заговорила спокойнее...
      - Я росла очень болезненным ребенком. Несколько раз я была так больна, что думали, что я не выживу. Мать моя рано умерла, мне было всего три года... Отец женился на другой... Отец любил нас, но мачеха... - Она с усилием докончила: - Не любила никогда... Мы всегда росли с гувернанткой внизу и приходили наверх только к обеду... Мачеха меня считала особенно капризной... В десять лет меня уже увезли за границу в пансион, и я там семь лет пробыла... Каждый год отец с мачехой приезжали к нам на несколько дней, но никогда без мачехи мы с отцом не провели ни одной минуты... Она очень любит отца и боится, что он уделит хоть что-нибудь нам...
      Она радостно посмотрела в глаза Карташеву:
      - Теперь мне и не надо никого!
      Карташеву было так жаль, так чувствовал он теперь ее в своем сердце, он обнимал и целовал ее и говорил ей, что будет счастлив, если заменит ей и мужа, и друга, и отца, и мать.
      Надо было ехать домой, но Аделаида Борисовна хотела немного еще подождать, чтоб просохли ее глаза, и Карташев начал рассказывать ей из своих воспоминаний, связанных с кладбищем.
      - Вот эта дорожка, - говорил он, - ведет прямо к стене, отделяющей кладбище от нашего дома.
      - Это далеко отсюда?
      - Нет, близко.
      - Можно пойти посмотреть?
      Радостный и счастливый Карташев повел ее по дорожке, по которой много лет назад так часто бродил. И так живо вставали в памяти друзья детства: Яшка, Гаранька, Колька. Вечно все такими же, как были, запечатлелись они и, казалось, вот-вот выскочат из-за какого-нибудь памятника, вот-вот опять услышит он их звонкие, возбужденные голоса, и опять будет двоиться он между желаньем быть и никогда не расставаться с ними и страхом, что назначенный срок прошел, и давно уже ждет его мать для того, чтоб заниматься, для того, чтоб играл он с сестрами, был дома и делал все то дело, к которому не лежала душа, которое не имело ничего общего с его друзьями и их жизнью.
      - Вот и стена! - сказал Карташев.
      Темно-серая, старая, из известкового камня стена была перед ними, с рядами едва заметных могильных бугорков, с деревянными, кое-где сохранившимися крестами.
      Мертвая тишина царила кругом, из знакомой щели между камнями по-прежнему озабоченно выглядывал из своего гнезда воробей, присела на мгновенье у другой щели ласточка, озабоченно и без толку ползет вверх по стене толстый жук и, робко прижавшись к самой стенке, растут всё те же цветы: васильки, ромашка застилает своими круглыми листочками землю, а там голый, треснувший бугорок и под ним, наверно, шампиньон. Карташев нагнулся и привычной рукой вырыл целое гнездо шампиньонов.
      - А вот еще!
      И они быстро набрали два полных платка.
      - Помню, какой в детстве высокой казалась мне эта стена. Вот в этом месте мы всегда через нее перелезали.
      - Как интересно было бы посмотреть на ваш дом!
      - Если хочешь, полезем на стену.
      - Не страшно?
      - Ну! вот по этим дыркам, как по лестнице, я полезу вперед и подам руку.
      Карташев влез на стену, лег на нее и спустил руку.
      Аделаида Борисовна добралась до его руки и дальше уже о его помощью взобралась на стену.
      Во всей ее фигуре были и страх не упасть, и желание поскорее все увидеть. Пригнувшись, она смотрела, а Карташев, держа ее одной рукой, другой показывал ей сад, дом, сарай, горку и объяснял.
      - Хотите, прыгнем в сад?
      - Ой?
      - Я обниму тебя, и мы сразу прыгнем, и таким образом, поддерживая тебя, я смягчу твое падение.
      Аделаида Борисовна весело и нерешительно смотрела вниз.
      - Только сразу надо: когда я скажу три - прыгать! Ну, раз, два, три...
      Карташев прыгнул, а Аделаида Борисовна еще не собралась, и он потянул ее, и оба, потеряв равновесие, упали на землю. Оба испачкались, Аделаида Борисовна ушибла руку, бок и до крови оцарапала щеку. И вытереть кровь нечем было, так как платки с грибами остались на той стороне.
      Карташев был очень сконфужен, извинялся, а Аделаида Борисовна, подавляя боль, улыбалась и ласково говорила:
      - Ничего, ничего...
      - Я сейчас принесу платки.
      Карташев взлез опять на стену, прыгнул, взял платки и возвратился назад.
      Перед смущенной Аделаидой Борисовной стоял высокий Еремей и тоже, мигая своим одним глазом, смущенно смотрел на нее.
      - Это Еремей, - объяснил ей Карташев, - это моя невеста, Еремей.
      Еремей радостно открыл рот и начал усиленнее кланяться, приговаривая:
      - Ну, дай же, боже, дай, боже...
      - Дай, боже, - помог ему Карташев, - що нам гоже, що не гоже, того не дай, боже...
      Аделаида Борисовна кончиком платка, жалея грибы, вытирала кровь, а Карташев говорил Еремею:
      - Вот, Еремей, как я угостил свою невесту.
      - И чем то могло так оцарапнуть? - качал головой Еремей. - Та чему ж вы не гикнули, я бы лестницу приволок бы.
      - Вот это верно! Пожалуйста, пока мы пойдем в дом, принесите лестницу.
      Кровь перестала идти, но царапина была во всю щеку.
      Скоро и Аделаида Борисовна и Карташев забыли о своем падении, отдавшись осмотру дома и рассказам.
      - Вот и здесь меня раз высек отец... Господи, я, кажется, только и вспоминаю, как меня секли. Боже мой, какая это ужасная все-таки вещь наказание. Около двадцати лет прошло, я любил папу, но и до сих пор на первом месте эти наказания и враждебное, никогда не мирящееся чувство к нему за это... Тебя, конечно, никогда не наказывали?
      - Нет... Меня запирали одну, и я такой дикий страх переживала...
      На лице Аделаиды Борисовны отразился этот дикий страх, и Карташев совершенно ясно представил ее себе маленьким, худеньким, испуганным ребенком, с побелевшим лицом, открытым ртом без звука, которого вталкивают в большую пустую комнату.
      - А, как это ужасно! Деля, милая, мы никогда пальцем не тронем наших детей.
      - О, боже мой, конечно, нет!
      И они еще раз горячо поцеловались.
      - Я как будто, - говорил Карташев, - теперь, когда побывал с тобой здесь, никогда с тобой не разлучался. Ах, как хорошо это вышло, что мы поехали на кладбище, сюда. Мы опять и уже вдвоем родились здесь и с этого мгновения вместе, всегда вместе пойдем по нашему жизненному пути.
      Они шли, держась за руки, и она молчаливо горячим пожатием отвечала ему.
      - Еще на колодезь зайдем, откуда я вытащил Жучку.
      По-прежнему там было тихо и глухо.
      Карташев заглянул и сказал:
      - Какой мелкий: не больше сажени, а тогда казался бездной без дна. Все как-то стало меньше - и сад и дом... Все тогда было больше...
      Лестница уже стояла у стены, и около нее Еремей.
      И Еремей уже не тот. Еще худее, выросла большая белая борода. За Зоськой умерла и толстая мать его Настасья, звонко кричавшая, бывало, сыну:
      - А сто чертей твоему батьке в брюхо!
      Другая теперь, злая, как ведьма, такая же худая, как и Еремей, ест поедом покорного, тихого, всегда бессловесного Еремея.
      - Как здоровье Олимпиады?
      Еремей махнул рукой и ответил неопределенно:
      - Живет! На базар, бес, ушла...
      Карташев дал ему двадцать пять рублей, и на бесстрастном лице Еремея сверкнула радость.
      - Дай, боже, - говорил он, поддерживая лестницу, - щоб счастье, богатство було, щоб не перебрали всех денег...
      На этот раз и благополучно взобрались, и благополучно спустились на другую сторону.