Когда Карташев приехал к нему с обмером, он, стоя без шапки, сказал с отчаянием:
      - Вся надежда только на вас.
      Карташев смущенно ответил:
      - Я сделаю все, что могу.
      И начал обмер.
      Целый день продолжался обмер. Уезжая, Карташев сказал:
      - Обмер я передам завтра в контору дистанции.
      А Савельев, как на молитве, кивая головой, молил:
      - Не оставьте несчастного, господин начальник.
      С сжатым сердцем уехал от него Карташев, предчувствуя драму.
      Приехав домой, Карташев сейчас же засел за подсчет и еще в тот вечер передал итоги Сикорскому.
      Савельев на другой день явился за расчетом.
      - Триста двенадцать кубов у вас, - сказал ему Сикорский, - по три рубля...
      Савельев сделался белым как мел и даже качнулся.
      - Помилуйте, господин начальник, - зашевелил он побелевшими губами, за три месяца харчей только вдвое больше вышло... Не может этого быть: ошибка тут вышла...
      Сикорский сделал гримасу и сказал:
      - Вы что ж, проверки хотите?
      - Пусть сами Артемий Николаевич проверят: они ж, наверно, не захотят обидеть несчастного человека.
      - Хорошо, я скажу ему.
      Подъезжая в тот вечер к дому, Карташев увидел темную фигуру у своих дверей.
      - Кто?
      - Я, Савельев.
      - Заходите.
      Савельев вошел вслед за Карташевым в темную комнату и повалился на колени.
      - Не погубите, Артемий Николаевич, не погубите! Не может быть, что всего триста кубов наработано. По народу не может быть меньше тысячи кубов, и то только-только вчистую выйду...
      - Встаньте, встаньте, - поднимал его Карташев.
      Но Савельев грузно сидел на своих коленях и продолжал:
      - Я был у начальника дистанции, он разрешил вам перемерить меня, я нарочито его самого не звал: не погубите, Артемий Николаевич! Ведь пропал я совсем!
      - Я завтра же перемеряю. Конечно, может быть, я и ошибся...
      Савельев встал с колен. От отчаяния он перешел к надежде. Он заговорил облегченно:
      - Ох, ошиблись, ошиблись, Артемий Николаевич, и, бог даст, завтра все исправите.
      Карташев протянул ему руку и вдруг почувствовал в своей руке бумажку. Это была вчетверо сложенная десятирублевка.
      Сердце его тоскливо сжалось.
      - Нет, нет, господин Савельев, не нужно, совершенно не нужно. Вот вам крест, что я и без этого сделаю все, что могу.
      Савельев растерянно прошептал:
      - Простите Христа ради, - и вышел из комнаты.
      Тяжелое, тоскливое волнение охватило Карташева.
      - Сам виноват, сам виноват, - твердил он в отчаянии, идя к Сикорскому.
      - Савельев недоволен вашим обмером, - сказал ему Сикорский.
      - Это такая ужасная история...
      И Карташев рассказал, как он изо дня в день одолжался у Савельева салом.
      Сикорский мрачно слушал.
      - Ах, как нехорошо, - сказал он, когда Карташев кончил.
      Он покачал головой и досадно повторил:
      - Очень некрасивая история.
      Карташев сидел, переживая отвратительное чувство унижения.
      - Сколько приблизительно могли вы съесть у него сала?
      - Я не знаю... Месяца два я ел каждый день по несколько ломтиков.
      - Фунт в день?
      - Не думаю.
      - Будем считать фунт, будем вдвое дороже считать: по двадцать копеек за фунт, - двенадцать рублей. Заплатите ему тридцать, пятьдесят рублей заплатите. Сделайте завтра новый обмер, а там завтра я в вашем присутствии произведу с ним расчет. Ай, ай, ай...
      Долго еще качал головой Сикорский.
      Уйдя от Сикорского, Карташев обходной дорогой, чтоб не проходить мимо Дарьи Степановны, пробрался прямо к себе.
      Не зажигая свечи, он разделся и лег, торопясь поскорее уснуть. Но сон бежал от него. Чувство обиды и раздражения все усиливалось. Сердился он и на себя, и на Сикорского, так строго отнесшегося к нему. Но под обидой и гневом неприятнее всего было чувство унижения. Что-то давно забытое, давно пережитое напоминало оно ему. И вдруг он вспомнил и мучительно пережил далекое прошлое.
      Он был тогда гимназистом первого класса. По случаю весенней распутицы он жил тогда в городе и только по субботам ездил домой, возвращаясь в понедельник в город. Жил он у брата отца, угрюмого сановитого холостяка, занимавшего большую квартиру в первом этаже на главной улице. Громадные венецианские окна выходили на улицу, и он отчетливо помнил себя в этой квартире с высокими комнатами, маленького, затерянного в ней, всегда одинокого, так как дядя или не бывал дома, или сидел в своем кабинете.
      Он помнил себя сидящим на подоконнике этих громадных окон, как смотрел он на проходящих, как слушал шарманку, как тоскливо замирали ее последние высокие ноты в весеннем воздухе.
      Как-то в понедельник отец дал ему рубль на покупку учебника арифметики, стоившего тридцать пять копеек. До субботы остальные шестьдесят пять копеек оставались у него в кармане. А соблазнов было так много. К пяти часам вечера его начинал мучить обыкновенно голод. Он очень любил швейцарский сыр, любил французские булки, особенные - с двойным животиком, слегка соленые. И он покупал и этот сыр, и эти булки и, сидя на подоконнике, съедал их, смотря на прохожих, слушая музыку и мучаясь в то же время сознанием растраты. К субботе на последний пятачок он купил альвачику, а чтоб скрыть растрату, стер цену на обложке, протер обложку в этом месте пальцем насквозь, а снизу подклеил синюю бумажку, на которой написал "1 рубль". Чернила расползлись, и "1" распух и перьями разошелся во все стороны. Может быть, отец так и не вспомнил бы, но он сам только и думал об этом и, поздоровавшись, сейчас же вынул из сумки учебник в доказательство, что он действительно стоит рубль, и, передавая учебник, ему уже стало вполне ясным, что подлог не может не обнаружиться. Как мог он за мгновенье до этого думать, что никто и не догадается об этом, он сам не понимал. И теперь ему было совершенно ясно, что надо было просто признаться во всем. И, несмотря на все это, он на вопрос отца, почему это так странно обозначена цена, ответил, что он не знает, но что он заплатил за учебник рубль. Сверх обыкновения отец не вспылил и только как-то загадочно замолчал. Это молчанье болезненной тревогой охватило душу Тёмы, и он напряженно ждал. Он ждал, что мать заговорит с ним. Только в воскресенье утром мать спросила его, оставшись с ним наедине: "Тёма, ты действительно заплатил рубль?" - "Да, мама", - горячо и уверенно ответил Тёма в то время, как сердце его усиленно заколотилось в груди и кровь прилила к лицу. И опять больше ничего, и весь день тревога не улеглась в его душе. Он берег эту тревогу, был как-то задорно развязен с сестрами и в то же время почему-то находил в себе сходство с теми арестантами, которые под конвоем солдат чинили улицы. И от этого сравнения, и от какого-то особенного молчания матери и отца еще тревожнее становилось у него на душе, а к вечеру он совсем упал духом и, сидя на окне, тоскливо смотрел на знакомый закат, там, где-то за голыми еще деревьями, опускавшегося солнца, где в лучах его ярко горели окна какого-то здания. Тогда, в детстве, няня рассказывала, что это волшебный дворец, что там спит его принцесса, и, когда он вырастет, он придет к ней и разбудит ее. И вот теперь он вырос и сделался вором, и не ему, конечно, теперь уж мечтать о принцессах.
      С таким же тоскливым чувством проснулся он и в понедельник, и сердце его мучительно ёкнуло, когда в столовой он увидел совсем одетого отца. Очевидно, отец едет с ним. Куда?! Может быть, в полицию, где его сейчас и посадят в тюрьму. Отец вышел, молча сел в дрожки рядом с сыном и только, когда въехали в город, спросил сына:
      - В каком магазине ты покупал учебник?
      Сделав усилие, Тёма хрипло, упавшим голосом, назвал магазин. Так вот куда едет с ним отец. Неужели отец решится войти с ним в магазин и спрашивать то, что и без того уже ясно?
      Когда экипаж остановился, отец, уже у дверей самого магазина, спросил сына:
      - В последний раз тебя спрашиваю, сколько стоит учебник?
      Вихрем закружились все мысли в голове Тёмы, сперлось дыхание и захотелось плакать, но едва слышным голосом он ответил:
      - Рубль.
      Дверь шумно распахнулась, и в магазин вошел старик Карташев, высокий, в николаевской шинели, бритый, с нафабренными черными усами, с прической на виски, а за ним съежившийся, растерянный, приговоренный уже, маленький гимназистик. Мучительно тянулись мгновенья, когда маленький, серьезный хозяин магазина в золотых очках, в белом галстуке внимательно рассматривал поданный ему учебник. Такой же серьезный и угрюмый стоял перед ним генерал Карташев.
      - Все приказчики налицо, - заговорил наконец тихо хозяин и, подняв глаза, спросил Тёму:
      - Кто именно вам продал эту книгу?
      Тёма ответил:
      - Один мальчик.
      - Мальчики у нас не продают.
      Тёма молчал, потупившись.
      - У нас есть мальчики, но, собственно, к продаже они никакого отношения не имеют, - пояснил хозяин генералу.
      Затем он обратился к одному из приказчиков и сказал:
      - Позовите сюда всех мальчиков.
      Пришли четыре мальчика в белых фартуках и стали в ряд.
      - Кто-нибудь из них? - спросил у Тёмы хозяин.
      Мальчики бойко и загадочно смотрели на Тёму. Тёма тоскливо посмотрел на них и тихо ответил:
      - Нет.
      - Больше никого из служащих в магазине нет, - холодно сказал хозяин.
      И опять наступило страшное томительное молчание. Пригнувшись, Тёма ждал сам не зная чего.
      - Вон, негодяй! В кузнецы отдам! - загремел голос отца, и в следующее мгновенье, сопровождаемый таким подзатыльником, от которого шапка Тёмы упала на панель, Тёма очутился на улице.
      Видят всё это и из магазина, видит и Еремей на козлах и все прохожие, остановившиеся и смотревшие с любопытством.
      Отец сел в экипаж и уехал, не удостоив больше ни одним словом сына.
      С вытаращенными глазами, красный, как рак, с грязной фуражкой на голове, как пьяный, в полусознании, поплелся Тёма в гимназию. И вдруг бешеная злоба на отца охватила его. Он громко шептал:
      - Ты сам негодяй, ты дурак, я тебя не просил быть моим отцом, и, если б меня спросили, кем я хочу быть, я захотел бы быть одним из тех мальчиков в магазине, которые смотрят весело, без страха и никого не боятся, как я, как будто все время около меня страшная змея, которая сейчас укусит меня!
      Он шел дальше и громче и бешенее бормотал:
      - Ай дурак, точно мама позволит ему отдать меня в кузнецы, хотя бы я был бы очень рад навсегда отделаться от такого удава, как ты. Ах, если б ты знал, как я ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя...
      И как теперь, так и тогда под этим бешенством и злобой на отца еще сильнее владело душой чувство бесконечного унижения и стыда.
      В тот день он уже не ел швейцарского сыра. Приехавшая к нему мать застала его спящим. Она сидела над своим сыном, зная его манеру спать с горя, когда Тёма вдруг стал возбужденно кричать во сне: "Папа подлец, папа подлец..."
      Мать разбудила его, и, сидя на диване, Тёма сперва ничего не понимал, а когда понял, то разразился горькими рыданиями, между которыми, всхлипывая и задыхаясь, рассказал, как и на что он растратил злополучные деньги.
      На другой день Карташев опять весь день обмерял Савельева, а вечером подсчитывал.
      Вышло триста восемнадцать кубов.
      Утром Савельев явился в контору.
      Сикорский с обычной гримасой презрения сообщил ему результат и вынул девятьсот шестьдесят семь рублей.
      - А вот еще пятьдесят рублей от инженера Карташева за съеденное у вас сало.
      - За какое сало? - спросил, как обожженный, Савельев. - За что такая обида еще? Разорили человека и надсмеялись еще.
      Он порывисто схватил девятьсот семнадцать рублей и, не трогая пятидесяти, пошел к дверям.
      - Жандарм, - сказал Сикорский, - возьмите эти пятьдесят рублей в пользу Красного Креста от господина Савельева.
      Савельев, уже в дверях, не поворачиваясь, только досадливо рукой махнул.
      Возвратившись в свои балаганы, он рассчитал всех рабочих и отправил, а сам ночью повесился, оставив неграмотную записку: "Погибаю невинно, заплатите, по крайности, мяснику забор четыреста двенадцать рублей. Савельев".
      Когда Сикорский прочел эту записку, он сухо сказал Карташеву:
      - Каким же образом дорога может заплатить?
      - Я заплачу, - с горечью сказал Карташев.
      - Это ваше дело, - холодно ответил Сикорский, передавая записку жандарму и говоря ему: - Распорядитесь похоронами, гроб закажите, яму выгребите, крест.
      - Нанять священника, как прикажете?
      - Пойдите спросите священника.
      - Пожалуйста, из моих денег четыреста двенадцать рублей передайте жандарму, - сказал Карташев, вставая и уходя из конторы.
      Жандарм ушел к священнику. Немного погодя он возвратился и, вытянувшись, держа перед собой фуражку, сказал:
      - Так что священник отказывается, как самоубийца они.
      - Ну, тогда без священника.
      XVIII
      От конца дистанции, со стороны Бендер, до Заима и дальше до станции путь уже был уложен, и накануне была получена телеграмма, что завтра приедет паровоз.
      Сикорский поручил Карташеву встретить этот паровоз на конце дистанции.
      Это был первый паровоз, и Карташеву не верилось, что по выстроенному ими пути может прибыть благополучно этот паровоз. Где-нибудь окажется нехорошо подбитая шпала, и он опрокинется. Во избежание такой случайности Карташев решил пройти пешком с Тимофеем эти восемь верст от станции до конца дистанции, с подштопкой в руках, и проверить подбивку каждой шпалы.
      Начал он свою, в сущности, совершенно бесполезную работу с рассвета и кончил часам к десяти, как раз в то время, когда на горизонте показался дымок паровоза.
      Сердце Карташева и радостно и тревожно забилось. Отирая струившийся с него пот, он хотя и был теперь спокойнее, чем с вечера, за безопасность паровоза, но все же не доверял все-таки делу своих рук. У него даже мелькала тревожная мысль: не лучше ли предупредить едущих и совсем их не пустить на дистанцию?
      Но паровоз уже подъезжал тендером вперед, и на тендере сидел Борисов, начальник соседней дистанции, тот молодой инженер, с которым Карташев познакомился у Борисова, и еще какой-то пожилой инженер в форме, и все весело махали ему рукой.
      Паровоз остановился, и, слегка заикаясь, Борисов крикнул ему:
      - Скорей садитесь!
      Карташев полез на паровоз, а Тимофей испуганно спрашивал его:
      - А я?
      Понятно было желание Тимофея и вполне заслуженно, но Карташев боялся, как посмотрят на это сидевшие. Наконец, решившись, тихо сказал уже с паровоза, наклоняясь к Тимофею:
      - Полезай и стой тут, туда, - показал он на тендер, - не ходи.
      - Ну, пожалуйте, - приветствовал его Борисов, - садитесь на скамью подсудимых между двумя начальниками. Вот один - позвольте вас познакомить, наш правительственный инспектор - его превосходительство Иван Николаевич Емельянов, а другой - я... Тот не в счет, - махнул он на соседнего начальника дистанции.
      И, когда Карташев сел, Борисов сказал ему:
      - Приказывайте, с какой скоростью в час нам ехать?
      "Совсем не ехать", - хотел было сказать Карташев, но, подавляя волнение, ответил:
      - Со скоростью десяти верст.
      - Что? Стоило строить железную дорогу для этого.
      И, махнув беспечно машинисту, он крикнул:
      - Тридцать верст!
      - Борис Платонович! - вскрикнул Карташев.
      Но Борисов только рассмеялся.
      Паровоз, покачиваясь и точно подпрыгивая, понесся вперед. Карташев, замирая, сидел, впившись глазами вперед, и напряженно ждал каждое мгновенье чего-то ужасного.
      Борисов весело наблюдал его.
      - Постойте, я сейчас приведу его в чувство, - подмигнул он инспектору, и, толкая Карташева, он спросил: - Ну, господа песочные подрядчики, как ваши подряды?
      Карташев действительно сразу пришел в себя и, как обожженный, ответил:
      - Я не подрядчик.
      - Как так?
      - Не подрядчик и подрядчиком никогда не буду.
      - Вот это настоящий бандурист, - сказал Борисов, ласково, даже нежно обнимая Карташева.
      Карташев сразу повеселел, почувствовал себя хорошо.
      - Он тоже, - кивнул Борисов на Бызова, - отказался от этого подряда, и Лепуховский.
      Теперь, когда они с такой быстротой неслись, ему стала ясна бесполезность его сегодняшней проверки, и он сказал:
      - Мне прямо совестно признаться, какой я неграмотный дурак. Вы знаете, сегодня с таким же другим умником из деревни мы прошли с подштопкой весь путь, проверяя подшивку шпал.
      - Зачем?
      - Боялись, что опрокинется паровоз.
      - О-о! Где ж этот другой?
      - Он там, на паровозе.
      - Покажите его.
      - Тимофей! - закричал Карташев.
      - Ась! - отозвался Тимофей, а затем показалась и вся довольная фигура.
      - Как думаешь, - спросил его Борисов, - доедем до станции или опрокинемся?
      - Надо доехать, - ответил весело Тимофей.
      - Надо доехать, - это, брат, знать наверняка надо: вы-то шпалы пробовали?
      - А как же, - ответил Тимофей, - каждую шпалу удостоверили, иначе разве возможно?
      Все смеялись, а Борисов говорил Тимофею:
      - Молодец, братец. А вы, - обратился он к Карташеву, - пишите новый учебник.
      - Вы когда кончили? - сипло спросил Карташева коренастый, обросший бородой инженер.
      - В этом году.
      - Бывали на практике раньше?
      - Нет.
      Инженер помолчал и сказал:
      - Ну, вот теперь вы научились, как не надо строить.
      - Ну, вот уж, - вскинулся Борисов, - как не надо?
      - Конечно, - грубым голосом заговорил инспектор, - эти уроды - так надо? - ткнул он в проносившуюся мимо них будку. - Этот урод мост, как надо?
      - Я насчет этого особого мнения, - помолчав, заговорил Борисов. - Слов нет, красивая будка приятнее для глаза и для жизни. Но если сто миллионов живут в неизмеримо худших избах, то еще большой вопрос в смысле справедливости и правильности затраты денег этих миллионов на жизнь нескольких счастливцев, которые будут жить в таких будках. Ну, будки еще туда-сюда. А красавцы мосты, по которым тоскует ваше сердце... На кой леший, спрашивается, красота наших мостов, на которые и смотрят-то только зайцы да волки. Или эти вокзалы-дворцы, зеркала и бархат в вагонах? Роскошная наша русская жизнь, прежний тип почтовых станций вдохновили нас? А между тем каких денег все это стоит? В результате ведь вот что: нам нужно, скажем, двести тысяч верст, а так, как мы размахнулись, мы на эти деньги выстроим только пятьдесят тысяч верст, и того не выстроим. А дело между тем коммерческое прежде всего, и если оно не оправдывает своих расходов, то вместо пользы оно бременем ложится. При нашей постановке вопроса выходит так: чем больше мы будем строить, тем больше будем разоряться. И причина в том, что нам, как самой бедной в мире стране, надо было выбрать самый дешевый тип, а мы выбрали самый дорогой, какого до того и не было, самый ненормальный, следовательно, только назвавши его при этом нормальным. И все потому, что император Николай Павлович с крепостническим размахом, опасаясь иноплеменного вторжения, вместо того чтоб сузить путь против остальной Европы, уширил его на полфута.
      Борисов обратился к Карташеву и серьезно сказал ему:
      - Несомненно, грамотеями тех времен владело чувство и вашего сегодня опасения: как бы не опрокинуться. Ведь Царскосельскую-то дорогу они шестифутовую закатили. Тара-то на вагон, мертвый груз, значит, семьсот пудов, а подъемная сила - триста, а за границей подъемная сила семьсот пятьдесят, а тара двести двадцать пудов. Помимо двойной стоимости.
      - Ну-с, извините, я не согласен с вами, - резко и угрюмо возразил инспектор.
      - Извиняю, - развел руками Борисов.
      - И я вам докажу...
      - Не докажете, потому что уже приехали, и сам господин подрядчик приветствует нас на перроне.
      Сикорский махал шляпой, и при ответном махании паровоз остановился.
      В окнах пассажирского здания уже виден был накрытый стол.
      - Первая умная вещь, которую вижу, - показал на него пальцем инспектор.
      - Не было бы подрядчика, - ответил Борисов.
      - Не завидуйте, зуда! - смеясь, ткнул его в бок Сикорский.
      - А, зуда! - поддержал Сикорского инспектор.
      - И чтоб доказать вам, что я зуда, я не дам вам есть, пока не осмотрите всей станции, - сказал Борисов.
      - Ну, пока хоть по рюмке водки, - предложил Сикорский.
      - Да об чем же толковать? - забасил инспектор. - Кто не желает, может не пить.
      И инспектор, а за ним Сикорский и соседний начальник дистанции пошли в пассажирское здание, а Борисов с Карташевым отправились на осмотр. Инспектор так и не пришел. Когда Борисов с Карташевым возвратились после осмотра в пассажирское здание, остававшиеся уже успели выпить и закусить. Инспектор сидел, откинувшись на спинку стула, положив руку на спинку другого стула, глаза его посоловели, и он встретил входивших не то шуткой, не то упреком:
      - Бунтовщики!
      - Не знаю, как в остальном организме, - ответил весело Борисов, - а в желудке у меня так даже целая голодная революция... Как известно, самая ужасная из всех.
      - Ну, и пейте водку, - грубо сказал инспектор.
      - Водки не пью, а вот есть буду и квасу бы выпил, если есть.
      Квасу не было.
      - Пошлите к землекопам, - предложил Борисов.
      Послали - и принесли.
      Инспектор обратился к Карташеву и, показывая на Борисова, сказал:
      - С этим господином я вам советую подальше...
      - Он благодарит вас за совет, - ответил Борисов, - и просит разрешить ему руководствоваться своими собственными соображениями.
      Инспектор налил себе новую рюмку и ответил:
      - Вольному воля...
      Борисов сел с Карташевым в стороне и, пока не подали обед, закусывая, продолжал делать замечания по поводу своего осмотра. Замечания были дельные, и Карташев, слушая, думал, что Борисов обнаруживает не только большие и теоретические и практические познания, но и большую вдумчивость, способность обобщать вопросы.
      Когда Карташев высказал ему это, Борисов ответил:
      - Через несколько лет и вы накопите и опыт и знания, так же будете и думать и обобщать. Несомненно, что у инженера поле зрения большее, пожалуй, чем у других специалистов, да, пожалуй, что и в умственном отношении инженеры представляют из себя большую силу. Вероятно, и по своему опыту вы могли прийти к заключению, что в наш институт попали сливки гимназий, - и по способностям, и по энергии пробиваться в первые ряды. Даже недостатки нашей инженерной среды говорят хотя и о больных отчасти, но и способных людях: пьянство, размах разгула, адюльтерство, больное самолюбие, сумасшествия, постоянные самоубийства... Среда, во всяком случае, исключительная, а особенно наша строительная. Если вы по постройке пойдете, - вот всегда такое же напряжение. Калифы на час, на мгновение люди сходятся, сближаются в общей работе и опять расходятся. И все это вокруг одного священного кумира, где все страсти сильнее разгораются.
      - Люди гибнут за металл... - приятно и верно пропел Борисов.
      - Вот чему человека учит, - уже совсем пьяным голосом отозвался инспектор, - говорю вам, господин Карташев, лучше идите водку пить, потому что из всех погибелей это самая благородная и приятная. Там деньги, женщины, молодость - все изменят, а водка всегда найдется, если даже дойдешь и до Ломаковского...
      Инспектор пригнулся и с своей грубой, циничной манерой спросил Карташева:
      - Ломаковского знали?
      - Нет.
      - Наш инженер тех времен, когда наше ведомство еще именовалось министерством публичных работ и общественных зданий. Этот Ломаковский спился и в последнее время просил милостыню, протягивая руку и говоря: "Помогите благородному человеку, которого вчера выгнали из общественных работ, а сегодня из публичных зданий!" И ему всегда давали, и до конца дней своих он был пьян...
      Инспектор помолчал, ткнул носом и пробормотал:
      - Такой вот и я буду...
      Борисов, наклонившись к уху Карташева, шептал:
      - В свое время дельный человек был. Написал прекрасную книгу по новому совсем вопросу - сопротивление малоисследованных материалов.
      Когда наконец подали обед, инспектор заплетающимся языком, сделав широкий жест, сказал:
      - Есть больше не буду, а вот если б минут на двадцать прилечь где-нибудь...
      Принесли сена, и инспектора уложили на него в соседней комнате.
      - Вот связался, - досадливо проговорил Борисов, - как теперь его повезешь домой? Придется, как тушу, уложить на паровоз и везти напоказ.
      Когда инспектор ушел, Сикорский лукаво подмигнул Борисову и, показывая на Карташева, сказал:
      - Расспросите-ка вы его, как он за три фунта сала пятьсот рублей заплатил...
      И Сикорский весело рассмеялся.
      Борисов, выслушав, сказал:
      - Что ж тут смешного? Савельев дороже - жизнью заплатил. И, конечно, надо было войти в его положение и заплатить ему по стоимости, а не придерживаться мертвой формальности.
      - Не мое ж это, а Полякова достояние.
      - Не нанялись же вы у этого Полякова разорять и отправлять на тот свет людей? Наконец, могли бы запросить главную контору, и, я думаю, вы и сами не сомневаетесь, какой ответ через час был бы... И Савельев не спал бы теперь в земле. И как хотите, а на вас и вина в его смерти... - И, слегка заикаясь, Борисов кончил: - И ничего смешного и веселого в этом нет.
      К концу обеда инспектор уже вышел и с виду был совершенно трезвым, но угрюмым и молчаливым.
      - Ну, что ж, поели, можно и ехать? - спросил Борисов.
      - Я готов, - мрачно ответил инспектор.
      - На дорожку, ваше превосходительство, - предложил Сикорский.
      - Не буду, - отрезал инспектор.
      Он сухо, не смотря, едва протянул руку Сикорскому и Карташеву и полез на паровоз.
      Борисов шепнул, кивая на инспектора:
      - Как вам нравится? Пьян ведь, как стелька, был, а через полчаса - ни в одном глазе, и водой голову не поливал, если не считать рюмочку водки, которую унес с собой...
      - И в которую влил несколько капель нашатыря, - сказал Бызов.
      - Да, так вот что! А вы меня еще называете опытным инженером, обратился Борисов к Карташеву, - а я, можно сказать, мальчишка и щенок вот даже перед таким Володенькой, который и не курит и не пьет...
      - Ну, ну, полезай, полезай... - толкал Бызов подымавшегося на паровоз Борисова.
      - Ну-с, до свиданья, как говорят в наших палестинах, - кивнул Борисов, сидя уже на тендере, когда паровоз тронулся в обратный путь.
      Когда паровоз скрылся, Карташев слегка разочарованно сказал Сикорскому:
      - Ну, вот и открыли дорогу.
      - Открыли, - пренебрежительно махнул рукой Сикорский. - Теперь начнут шляться, благо за проезд не платить, а прогоны получать... А как вам понравился этот урод, пьяница инспектор? Ведь совестно смотреть... И вот большинство из ваших такие же. А как пьют они при настоящем открытии дороги? На позор всем едут не люди, а мертвые тела. И Бызов такой же: мальчишка совсем еще, а льет, как в бочку...
      - Но он не был же совсем пьян.
      - Организм еще не ослаб, но выпил он больше инспектора. Ай, ай, ай... педантично качал головой Сикорский.
      Карташев печально слушал, и в памяти его вставали Савельев, подряд Сикорского, обсчет молдаван, и ему хотелось бы теперь уехать вместе с теми, кто был на паровозе. Зачем он не поехал в самом деле? Увидел бы Лизочку, Марью Андреевну, провел бы прекрасно вечер, послушал бы музыку.
      И вдруг паровоз опять показался и быстро приближался к станции.
      - Его превосходительство портфель свой забыл, - крикнул Борисов.
      - А что вы скажете, - спросил Карташев Сикорского, - если я тоже махну с ними в город?
      - А когда назад?
      - Завтра утром.
      - Поезжайте.
      - Ура!.. - весело крикнул Борисов, когда Карташев сообщил, что тоже едет.
      В Кирилештах, где была главная контора Бызова, слезли Бызов и инспектор, а Борисов и Карташев поехали в Бендеры.
      Исчезла недавняя, еще кипучая жизнь линии. Теперь безмолвно залегло полотно железной дороги, и было по-прежнему тихо и безлюдно кругом.
      - Собственно, рабочих дней на постройку всей дороги будет употреблено сорок три дня, - говорил Борисов. - Это первая в мире по скорости постройки дорога.
      Пахло осенью, и печально садилось солнце, освещая уже убранные пожелтевшие поля, полотно дороги, сверкавшие на нем рельсы. Гулко разносился кругом шум несущегося паровоза, извивавшегося вдоль речки холодной стальной лентой, точно застывшей в закате.
      - Да, - сказал Карташев, - точно волшебники какие-то пришли, сделали эту дорогу и исчезли. Не все исчезли: Савельев останется... Я никогда себе не прощу, что своевременно не вдумался в переживавшуюся драму...
      - Да, да, это было непростительное легкомыслие со стороны и вашей и Сикорского. И вовсе не то, что вы там сало ели, - это чепуха, - а то, что раз вы изо дня в день видели, что человек работал и труд его не оплачивался, то вы и должны были вытащить его из капкана, в который он попал.
      - Конечно. - у него, несчастного, остались жена и дети.
      - Они где?
      - В деревне, у меня есть адрес, я пошлю и им...
      - Да что вы пошлете?! - вспыхнул Борисов. - Нужно учесть по стоимости работу Савельеву, и разницу наша контора перешлет его жене.
      Борисов вынул записную книжку и что-то записал.
      - Сикорский завтра же получит официальное предписание сделать это.
      - Конечно, - говорил Карташев, - теперь все совершенно ясно, и если бы мои мысли не были связаны сознанием, что я ел у него это несчастное сало...
      - А все потому, - горячо перебил Борисов, - что люди никогда не умеют стать выше переживаемого мгновенья. И им кажется тогда, что самое ужасное уже случилось. А отвлекитесь от мгновенья, взберитесь на бугорок, всмотритесь спокойно в даль, и Савельев жил бы... Отвратительна эта проклятая вечная слепота этого эгоистичного "я". Это "я" я так ненавижу, что дал себе клятву никогда не жениться, потому что семья - источник этого отвратительного "я", основа всей нашей яевой скорлупы: я своего Ивана только потому, что он мой, будь он дурак из дураков, а посажу всем остальным Иванам на шею - на их и на его погибель.