Дорожка прихотливо вилась между полями поспевавших кукурузы, пшеницы, овса. Румынка бодро бежала, а Карташев сидел, смотрел из-под своего капюшона и все не мог оторваться от воспоминаний прошедшей ночи. Иногда сердце его особенно сжималось, и становилось весело и легко на душе.
      На конце дистанции, в наскоро сколоченных балаганах, жил рядчик Савельев с артелью рабочих человек в сорок. Он копал земляное полотно на двух последних верстах и должен был рыть нагорную канаву, которую хотел сегодня разбить Карташев.
      Подъехав к навесам, Каргашев привязал лошадь, подвязал ей торбу с овсом и пошел к главному балагану.
      По случаю дождя работы не было. Вышел маленький, кудрявый, средних лет рядчик Савельев и почтительно поклонился.
      - Я приехал вам канаву разбить.
      - Очень даже приятно. И если бы, к примеру сказать, вчерась намеревались приехать, сегодня с утра бы уже ребята принялись бы за работу.
      Окончив разбивку, Карташев возвратился и, так как Румынка еще не кончила своего овса, присел под навесом, где была устроена для рабочих столовая: вкопанные в землю козлы, покрытые досками. Тут же недалеко, под низким навесом, была устроена кухня, горел огонь и несся аппетитный пар из двух котлов, около которых, засучив высоко рукава, хлопотала молодая, здоровая русская баба.
      Карташеву тоже захотелось поесть, но он стеснялся, считая это несовместным с его служебным положением и думая в то же время, что бы сказали этот рядчик и рабочие, если бы знали, как провел он эту ночь. И теперь ему было уже неприятно воспоминание об этой ночи.
      - Не желаете ли, господин начальник, - вкрадчиво-ласково заговорил рядчик, прерывая мысли Карташева, - съесть чего-нибудь: вареного мяса можно, косточку с мозгом, а то и щец.
      И мясо и щи, а особенно кость с мозгом вызвали сразу усиленное выделение слюны у Карташева, но, не колеблясь, он ответил:
      - Нет, благодарю вас...
      - А то, может быть, сала поджарить кусочек.
      Это было уже выше сил Карташева, и пока он боролся с собой, Савельев уже крикнул:
      - Матрена, живей, поджарь-ка сала.
      - Вы, русские, разве тоже едите сало? - спросил Карташев. - Я думал, что только мы, хохлы...
      - Хорошее везде хорошо, господин начальник.
      - Вы сами что ж не присядете?
      - Покорно благодарю, господин начальник, - ответил Савельев и, после настойчивых повторений, присел наконец на самый край скамьи и снял шапку.
      Матрена принесла горячую сковородку с подрумяненными на ней розоватыми кусками шипящего малороссийского сала. Затем она принесла несколько ломтей полубелого хлеба и ласково сказала:
      - Кушайте на здоровье.
      Было это как-то особенно сочно сделано, а Карташев, вспомнив обряд простого народа, снял шапку, положил ее рядом на скамью и перекрестился.
      - А вы разве не будете есть? - спросил Карташев.
      - Нет, уж позвольте с народом; уж такой порядок у нас...
      Карташев принялся за сало и ел его за оба уха, как говорят хохлы.
      Когда он кончил, ему поднесли миску щей, на тарелке кашу, а на другой кусок вареной говядины с мозговой костью.
      - Нет, нет... - начал было Карташев, но хозяин перебил его:
      - Вы, господин начальник, наш начальник, и ваша обязанность пробовать еду рабочих, чтобы не было обмана или обиды со стороны хозяина работ. Это уж такое заведение, и не нами выдумано оно.
      - Если так... - сказал Карташев и съел несколько ложек щей с кашей, несколько кусков говядины, посыпая ее крупной солью, и наконец, по настоянию хозяина, съел и мозг. Кончив, Карташев сказал:
      - Мне совестно, закормили вы меня.
      - Помилуйте, господин инженер, можно ли о таких пустяках говорить. Не обессудьте и напредки: шутка сказать, день-деньской не евши, а из-за нас же.
      Наступал обед, собрались рабочие и слушали.
      Карташев колебался, но, прощаясь, протянул руку рядчику. Рабочим дал пять рублей на водку, а Матрене отдельно рубль. Этим он как бы расплатился за еду, но сознание, что этого все-таки не следовало бы делать, мучило его, и, едучи обратно, его одновременно начало грызть и тревожное сознание того, что он сделал только что на этом конце дистанции, и того, что произошло ночью на другом ее конце.
      Но постепенно дело снова захватило, тревожное состояние исчезло. Все было важно, все было дорого и интересно. Каждая случайно встреченная и вновь купленная каруца с лесом волновала и радовала так, как будто все это было лично его, Карташева.
      По дороге его нагнал троечный вместительный тарантас, в котором сидел инженер Данилов.
      Данилов водой из Одессы проехал в Букарест, оттуда в Галац и затем уже на лошадях, проехав всю линию, возвращался в Бендеры.
      О своем проезде он никого не уведомлял, объясняя это тем, что встреча начальства отнимает всегда много лишнего времени, а в такой горячке этого лишнего времени нет.
      - Ну, что ж? - сказал Данилов, остановив лошадей и поздоровавшись с Карташевым, - вы ко мне пересесть не можете, так как тогда некому будет отвести вашу лошадь домой, так я к вам пересяду.
      Толстый Данилов кое-как уселся в маленькой тележке Карташева, а Карташев сдвинулся, чтобы дать ему место, на самый край.
      Чтобы не задерживать Данилова, Карташев хотел было, не останавливаясь на работах, ехать прямо, но Данилов настоял, чтобы все делалось так, как всегда.
      И Карташев останавливался, разбивал полотно дороги или проверял разбивку, давал новые выписки, делал обрезы мостам.
      По дороге его останавливали молдаване с каруцами леса, с возами соломы. Он торговался, покупал и вместе с Даниловым ехал впереди этих каруц, указывая те будки, где нужен был этот материал.
      Однажды, когда Карташев купил воз соломы, на горизонте показался другой, и Карташев боялся, что, пока он будет указывать продавшему, куда сваливать, тот другой, появившийся на горизонте, ускользнет от него.
      Тогда Данилов предложил свои услуги и остался в тележке караулить подъезжавшего, в то время как Карташев, усевшись на купленный воз, поехал с молдаванами к будке.
      В это время подъехал к Данилову и Сикорский, и когда Карташев возвратился к ним, и другой воз был куплен Даниловым на двадцать пять копеек дешевле против назначенной Карташевым цены.
      Затем Данилов пересел к Сикорскому, и они уехали в Заим, а Карташев продолжал свою обычную работу.
      Когда к десяти часам вечера Карташев наконец добрался домой и отправился в контору, то оказалось, что Данилов уже уехал.
      Сикорский был в духе и сказал Карташеву с обычной своей манерой, нехотя и вскользь, что Данилов остался доволен и работами и им, Карташевым.
      Прощаясь, он рассказал, как Данилов побывал и на телеграфной станции, как телеграфистка жаловалась на трудность бессменной и днем и ночью работы, и как Данилов ответил, чтобы по ночам телеграфистка не дежурила и что для ночных работ он пришлет телеграфиста. Карташеву показалось, что Сикорский как-то особенно при этом смотрел на него, Карташева, и поторопился уйти, чтобы скрыть свое смущение.
      Высоко в небе опять светилась луна, опять белели домики, и опять на завалинке сидела телеграфистка, Дарья Степановна Основская, куталась в свою шаль и курила папироску.
      И опять потянуло Карташева к этой одинокой, беззащитной, на все готовой и в то же время ничего не ищущей фигурке.
      - Хотите, будем чай пить? - предложила Дарья Степановна.
      И они вдвоем, так как при телеграфе не было и сторожа, стали ставить самовар, потом пили чай, а в четыре часа утра, как и накануне, Карташев пробежал опять к себе, чтобы запрягать лошадь и ехать на линию.
      И опять, доехав до конца дистанции, он не мог устоять от соблазна у рядчика Савельева и, решительно отказавшись от остального, съел несколько ломтиков горячего, слегка поджаренного сала.
      Так и пошло изо дня в день. Карташев, как маятник, качался между этими двумя крайними пунктами своей дистанции, между двумя соблазнами дня и ночи, всегда твердо зарекаясь устоять и всегда бессильный в своих зароках.
      Однажды на работах, когда Карташев в трех верстах от линии разбивал водоемное здание, вдруг к нему подъехало несколько экипажей.
      В переднем экипаже, в большой открытой коляске, на заднем сидении сидел инженер Савинский и рядом с ним маленький, уже пожилой с сморщенным лицом, господин.
      На переднем сидении возвышались Пахомов и Сикорский.
      Савинский быстро вышел, радушно, с манерой светского человека, протянул Карташеву руку и, пожимая ее, весело проговорил:
      - Вот наконец где мы вас поймали.
      В это время осторожно и морщась сошел с экипажа и маленький пожилой господин в котелке, немного сдвинутом на затылок, и Савинский, делая движение рукой в сторону Карташева, сказал:
      - Инженер Карташев.
      На что маленький пожилой господин протянул руку Карташеву так, как будто это стоило ему большого усилия или боли, и небрежно бросил:
      - Самуил Поляков.
      "Так вот он!" - мелькнуло молнией в голове Карташева, а Сикорский в то же время шепнул ему:
      - Говорите ему ваше превосходительство.
      - Вы что здесь делаете? - бросил Поляков, устало оглядываясь.
      - Разбиваю водопровод, ваше превосходительство.
      - А где же ваш экипаж?
      - Экипаж на станции, я пришел сюда нивелировкой и...
      - Ну, так поедем с нами тогда... Садитесь... Ну, на козлы к нам садитесь.
      И Поляков полез назад в экипаж.
      Карташева бросило в жар и холод.
      Этим предложением влезть на козлы точно хлыстом его вдруг ударили по лицу.
      Он был бы счастлив, если бы мог вдруг провалиться сквозь землю, и навсегда.
      Он мучительно искал выхода, резкий отказ напрашивался на язык, и он напрягал все силы, чтобы удержаться, а между тем экипаж уже трогался, и с отчаянием в душе Карташев взобрался на козлы и сидел на них растерянный, раздавленный, с душой, охваченной ужасом, тоской, унижением...
      Ему казалось, что вся станция, когда они подъезжали, только на него и смотрела, вполне понимая всю унизительность его положения.
      Как только вышли из экипажа, Карташев шепнул Сикорскому:
      - Я сейчас же уезжаю. Скажите и выдумайте, что хотите, Полякову, но не оставляйте меня, потому что иначе я наговорю ему таких дерзостей...
      - За что?!
      В это время к Карташеву подошел Савинский.
      - А я привез вам письма от ваших и корзинку, - передал ее Валериану Андреевичу. Ваши здоровы все, кланяются вам и ждут в гости.
      Карташев взял письмо, благодаря, старался улыбаться и при первой возможности скрылся. Сел в свою тележку и, не оглядываясь, погнал Румынку прочь от станции.
      Позднее обыкновенного возвратился Карташев в тот день в Заим, объезжая глухими дорогами, чтобы как-нибудь не встретиться опять с Поляковым и его свитой.
      "И зачем он оторвал меня от работы? Мало у него свиты и без меня? Сколько в них, начиная с самого шефа, чванства! И отчего Данилова не было между ними? И каким смущенным и маленьким казался Пахомов, вынужденный ехать на передке!"
      И Карташев опять и опять переживал свое унижение и с омерзением, крепко отплевываясь, кричал в темноту:
      - Тварь!
      Оставив лошадь дома, он пошел в контору, со страхом вглядываясь в ее окна и стараясь угадать, уехал ли Поляков.
      Поляков уехал со всей свитой, но на столах конторы еще оставались следы обеда, так как Сикорский всех их накормил.
      Карташев никогда не видал Сикорского таким веселым.
      - Эх, вы! - встретил он Карташева. - Ну, чего вы обиделись? Если Пахомов может ехать на передке, то почему вам не сесть на козлы? Ведь не на голову же Полякову посадить вас... Совершенно напрасно, совершенно... Ну, слушайте: все-таки Поляков просил передать вам свою благодарность. Я сказал ему, что послал вас по экстренному делу... Вам назначено жалованье триста, с уплатой с самого начала, и прибавлено подъемных еще пятьсот рублей...
      Карташеву было приятно это, и главным образом как внимание.
      - А вот и ваша корзинка. Ну, теперь слушайте дальше: балластировку Поляков сдал мне и вам отдельно...
      - Как это?
      - То есть в данном случае мы сами являемся подрядчиками; нам назначена цена двенадцать рублей куб, и, таким образом, разница против того, во что это обойдется в действительности, будет в нашу пользу. Я уже собрал кое-какие справки и думаю, что может обойтись не дороже семи рублей, а может быть, даже шесть. Нужно всего четыре тысячи кубов, следовательно, в нашу пользу останется двадцать четыре тысячи рублей.
      - Я решительно отказываюсь от этого подряда.
      - Почему?
      Ответ был для Карташева совершенно ясен: служить, получать жалованье и в то же время заниматься подрядом, контролерами которого будут они же, было для него совершенно невозможным.
      Но так как Сикорский уже, очевидно, изъявил свое согласие, а может быть, и сам попросил об этом, то Карташев придумывал ответ, который не был бы обидным.
      - Видите, Валериан Андреевич, вы - другое дело. Вы сами говорите, что вы, как заграничный инженер, вынуждены будете перейти на подряды. Что до меня, то подрядчиком я никогда в жизни не буду. Я хочу только служить. Вы и берите этот подряд, а я всеми силами помогу вам, но участвовать не буду. И для вас же это лучше, потому что раз я не заинтересован, то у вас является приемщик, и при таких условиях никто не заподозрит меня в пристрастии, так как здесь я ни в чем не заинтересован.
      Сикорский убеждал Карташева, но тот остался при своем.
      - Эх вы, - прощаясь, добродушно кивнул головой Сикорский.
      Смеясь, он быстро коснулся панталон Карташева и, тряся их, сказал:
      - Я вам предсказываю, что, кроме таких штанов, у вас никогда ничего в жизни не будет...
      Карташев тоже смеялся и, радостный, веселый, шел к себе домой. "И ничего нет больше, кроме этих штанов, и не надо", - радостно думал он, усаживаясь около ожидавшей его, по обыкновению, Дарьи Степановны.
      И она была таким же, как и он, и бездомным, и ничего другого не желавшим человеком, и Карташев больше уже не чувствовал угрызений совести, сидя с ней. Напротив, чувствовал себя налаженным, веселым, удовлетворенным.
      - Вы что сегодня такой веселый? - спросила его Дарья Степановна.
      Карташев с удовольствием принялся рассказывать ей все случившееся за этот день с ним.
      Он так смешно изображал себя на козлах, что и он, и Дарья Степановна смеялись до слез. Кончив, он вспомнил о корзинке. В ней были орехи, персики, виноград.
      Ела Дарья Степановна, ел Карташев и думал, что бы сказала его мать, если бы знала, с кем он ест это?
      XVII
      Ко всему теперь прибавились еще заботы о песке.
      Для розысков местонахождений песка был назначен особый десятник, толстый, добродушный увалень с виду, но очень расторопный на деле. Фамилия его была Сырченко, и на вид можно было дать ему не больше двадцати пяти лет. Он обладал каким-то особым чутьем разыскивать песок. И чем ближе он был к линии, тем больше радовался Сикорский, так как за перевозку куба такого песку они платили молдаванам по рублю с каждой версты.
      Карташев страшно заинтересовался этими розысками и, беря уроки у Сырченко, все свое свободное время употреблял на поиски за песком.
      Он заглядывал во все попутные овраги, где были обнажены наслоения. Он возил с собой лопату и, в местах, где были бугорки или приподнятость почвы, копал пробные шурфы. Особенно остро стояло дело относительно песку в южной части дистанции, к стороне Галаца, где на протяжении пятнадцати погонных верст никаких следов песку не было. Однажды вечером приехал Сырченко и, бессильно разводя руками, сказал:
      - Окончательно, Валериан Андреевич, песку там нет.
      Лицо Сикорского собралось в обычную гримасу, точно у него болит там, внутри, и обиженным голосом он сказал, опуская углы рта:
      - Ну, тогда из всего подряда ничего не выйдет, потому что то, что заработаем на одной половине, приложим к другой. И дай бог, чтобы еще хуже не вышло.
      Сырченко стоял, точно чувствовал себя виноватым. Да и Карташев испытывал то же самое, как будто и его упрекали в нерадении к интересам Сикорского. Он поспешил уйти домой и все время только и думал, где бы найти песок. Он вдруг вспомнил ту дорожку, по которой тогда возвращался в лес, и, уже понаторевшись в опытах искания, восстановив в памяти местность, он решил завтра еще раз проехать по той дорожке.
      Результат превзошел все его ожидания. В трех верстах от линии, на срединном расстоянии от обоих концов, под полуаршинным слоем чернозема, показался слой прекрасного гравия, какой удалось разыскать только в одном карьере. Карташев копал в разных местах, и карьер определился длиною до шестидесяти сажен и шириною до двадцати. Оставалось выяснить залегание балласта вглубь.
      "Если сажень глубины, - рассуждал Карташев, - то уже это составит тысячу двести кубов неразрыхленного балласта, а вывезенного и полторы тысячи, то есть почти все количество".
      Тут же на месте Карташев определил процент глины. Для этого у него была стеклянная трубочка с одним глухим концом. На трубочке Карташев наделал алмазом для резания стекла деления.
      В трубочку он насыпал до ее половины вновь добытого песку, а вместо воды налил из фляжки холодного чаю, которым запивал свой завтрак.
      Примесей оказалось до восьми процентов.
      Первоначально Сикорский прибыльный процент назначил двенадцать, но потом поднял до пятнадцати, и таким образом новый балласт и в этом отношении мог быть назван идеальным.
      Карташев так взволновался после этого последнего определения, что, набрав полный платок гравия, решил ехать прямо назад к Сикорскому.
      Сикорского он застал дома в подштанниках и ночной рубашке, в жарком разговоре с полной молдаванкой. Сикорский, сам молдаванин родом, говорил с молдаванами на их родном языке. Это так радовало молдаван, так было им приятно, что Сикорский буквально вил из них какие только хотел веревки. Так, например, главнейшая работа населения, всякие перевозки - обходились на дистанции Сикорского почти вдвое дешевле против других мест линии.
      - Что случилось? - встревоженно спросил Сикорский в неурочный час явившегося Карташева.
      - Как вам нравится этот балласт? - спросил Карташев.
      Сикорский пригнулся к столу, на который Карташев высыпал из платка гравий, и внимательно стал рассматривать его.
      - Где вы нашли его? - не отрываясь, жадно, как золото, перебирая его рукой, спросил Сикорский.
      Карташеву хотелось, чтобы Сикорский сперва ответил, как нравится качество балласта, но, желая поскорее доставить приятное, он залпом ответил:
      - В трех верстах от линии, на равном расстоянии от конца дистанции и последнего разъезда.
      Сикорский, ничего не отвечая, только ниже пригнулся к гравию.
      - Какая вскрышка?
      - Пол-аршина.
      - Какая площадь?
      - Около шестисот квадратных сажен.
      - Глубина залегания?
      - Вы уж многого захотели: конечно, не мог определить.
      - Надо будет сейчас взять несколько рабочих, и поедем.
      Обратившись к стоявшим молдаванам, с интересом следившим за всей сценой, Сикорский сказал:
      - Ну, теперь дело меняется: песок нашли ближе. Кто хочет взять возку, пускай едет сейчас за нами. И лопаты захватите.
      Карташев отвел Машку домой и поехал вместе с Сикорским на его тройке.
      За ними ехали три подводы с десятью молдаванами. Таким образом, и рабочих не пришлось брать.
      Приехав, Сикорский внимательно осмотрел сделанный Карташевым шурф, осмотрел местность и сказал:
      - Площадь гораздо больше. Балласт должен непременно выклиниться в том овраге, и вскрышка будет там уже около сажени. Едем к тому оврагу.
      Овраг был довольно крутой, и после нескольких ударов лопатами стал уже обнаруживаться песок.
      Предположения Сикорского совершенно оправдались: вскрышка действительно была до сажени, а пласт залегания более двух сажен.
      Лицо Сикорского приняло сосредоточенное, важное, даже огорченное выражение. Он вынул кошелек, достал оттуда пять рублей и, передавая молдаванам, сказал:
      - Вот вам деньги за труды и уезжайте домой: здесь не будем возить песок.
      Молдаване, не ожидавшие такого исхода, до того веселые, взяли, недоумевая, деньги, смолкли, сели на свои подводы и уехали.
      Карташев еще более недоумевал и растерянно, сконфуженно спрашивал:
      - Не годится разве?
      Сикорский молчал, следя глазами за уезжавшими молдаванами. Когда они уже совсем скрылись, Сикорский медленно обвел еще раз глазами округу, прилег на траву и сказал Карташеву:
      - Садитесь.
      Карташев присел и напряженно уставился в своего шефа.
      Сикорский заговорил тихо, с расстановками, как умирающий:
      - Это не карьер, а золото... чистое золото, и значение такого балласта вы поймете и оцените не раньше года эксплуатации. В то время как от мелкого через год и половины не останется, этот весь будет налицо. В то время как в мелком шпала будет ездить взад и вперед, - потребуется на ремонт пути от одного до двух человек на версту, - для этого не понадобится и полчеловека. С таким балластом скорость может быть доведена и до шестидесяти верст в час. За границей только такой балласт и допускается, а где его нет, там употребляют щебенку, куб которой обходится до тридцати рублей. Вот какой это балласт! Хватит его не только на пятнадцать верст, но и на сто пятьдесят. И возить его не лошадьми надо, а железной дорогой. Когда будет проведен путь, мы проложим сюда ветку и станем поездами вывозить. Больше двух рублей куб не обойдется, и я сейчас же отдам распоряжение Сырченко прекратить возку из всех карьеров, отстоящих далее трех верст от линии, и, во всяком случае, вывозить не полное количество, с таким расчетом, чтобы сверху был балласт из этого карьера. О-о! Я головой теперь отвечаю, что на всей линии равной нашей дистанции по балласту не будет.
      Лицо Сикорского распустилось в лукавую улыбку, и уже веселым голосом он сказал:
      - Ну, теперь расскажите мне, как вы унюхали это золото.
      Когда Карташев сообщил, Сикорский, качая головой, сказал:
      - Надо будет вас какому-нибудь жиду сдать на аренду: он вам будет платить из жилетного кармана жалованье, а вы ему будете набивать все остальные его карманы чистым золотом.
      Он поднялся, отряхнул свой костюм и сказал:
      - Ну, а теперь едем домой, и я вас накормлю и, раз не хотите денег, напою шампанским.
      Он подошел к экипажу и, оглядываясь, говорил:
      - Да, за такой карьер можно выпить шампанского. И мы назовем его Карташевским. С завтрашнего же дня поставлю здесь Сырченко с рабочими пробивать траншею. Этот карьер мы будем разрабатывать уже по всем правилам искусства, и рыться, как свиньям, не позволю здесь, потому что это выгоднее, и все - и Данилов и Пахомов - побывают на этом карьере...
      Когда сели в экипаж, Сикорский весело ударил себя по лбу.
      - Та-та-та! Слушайте! Первое, что надо сделать, это - купить на мое имя этот карьер. Я сегодня же пошлю Сырченко разузнать, кому эта земля принадлежит, и куплю, в крайнем случае арендую лет на двадцать, и тогда пусть дорога покупает этот карьер у меня. Вся его длина будет сажен триста, если даже ширина двадцать, в чем я очень сомневаюсь, и две глубины, то это составит на линии не менее пятнадцати тысяч кубов. Мне надо три тысячи, и, если дорога по рублю мне заплатит за куб - за остальные, то уже это одно составит двенадцать тысяч, но я головой отвечаю, что вдвое, втрое больше.
      Немного погодя Сикорский горячо говорил:
      - Слушайте еще вот что. Сильвин, начальник соседней к Галацу дистанции, говорил мне, что у него совсем нет балласту, и я предложу ему по два или по рублю пользы с куба с тем, чтобы подряд он передал мне.
      Сикорский засвистал.
      - Это еще чистых тридцать тысяч в кармане...
      Он сосредоточенно покачал головой и опять с миной умирающего проговорил:
      - Тысяч до ста можно заработать!
      Он энергично махнул рукой.
      - Ну, тогда будьте вы все, Поляковы, прокляты. О, тогда я буду чувствовать себя человеком! Да, вот и все в жизни так: все только рубль и случай!
      Карташев слушал, подавляя в себе неприятное чувство, вызванное пробуждавшеюся корыстью Сикорского, старался сосредоточиться на доставлявшем ему наслаждение сознании, что он сегодня сделал что-то очень важное и ценное. С какой завистью будет смотреть на него его учитель Сырченко!
      Узнают об этом и в Бендерах: узнают и Петров, и Борисов, и Пахомов, и Данилов, и окончательно упрочится его репутация дельного и толкового работника.
      И Карташев чувствовал прилив к сердцу теплой крови, ему было радостно и хорошо на душе. Он щурился от ярких лучей, смотрел в далекую лазурь точно умытого неба, щурился иногда так, что все небо это покрывалось золотыми искрами, и переживал то состояние, когда кажется, что нет уже тела, что все оно и он сам растворились без остатка в этой искрящейся радостной синеве.
      Через несколько дней после открытия нового карьера Сикорский сказал Карташеву:
      - Вот вам копия моего условия с молдаванами относительно перевозки песку. Они должны складывать этот песок в конуса. Размер им дан такой, чтоб в каждом кубе было на десятую часть больше куба, и таким образом каждый десятый куб будет у нас бесплатным.
      Карташев слушал, стараясь не выдать своих мыслей, но ему было досадно и обидно за Сикорского. И без того с каждого куба оставалось в его пользу по девять рублей, и то, что он еще придумал, являлось в глазах Карташева в сущности обманом.
      Но, как ни старался скрыть свои мысли Карташев, Сикорский был достаточно проницательным, чтобы не прочесть их на лице Карташева.
      - Здесь никакого обмера нет, потому что в этом условии мы платим не за куб, а за куб десять сотых. Справедливо это и в том отношении, что в мирное время за эту же работу они взяли бы вдвое дешевле.
      Сикорский теперь увлекался только песком и все остальное бросил на руки Карташева.
      Карташев чувствовал себя полным хозяином на дистанции и был рад, вспоминая слова Сикорского, что в их деле, кто палку взял - тот и капрал.
      Теперь капралом на дистанции был Карташев. Чувствовал это и он и все. Подрядчики, рядчики стали еще почтительнее ввиду предстоявших обмеров работ.
      С каждым днем горячка спадала на линии. Целыми верстами уже, где прежде кучился народ, были шум и крик, теперь опять было тихо, и только узкой змейкой извивалась полоса готового полотна. К этому полотну везли шпалы и рельсы, шла укладка, и звон сбиваемых накладками рельсов разносился далеко в воздухе.
      Но для Карташева работы не убавлялось. Надо было обмеривать и учитывать все сделанное.
      Крупный подрядчик земляных работ Ратнер, взявший также и листовку и дерновку, едучи с Карташевым на обмер, говорил ему:
      - Слушайте меня, старика, Артемий Николаевич, что я вам скажу. Вы человек молодой, только что начали, а я, слава богу, поседел на этих работах. И, слава богу, никогда ни с кем из инженеров не вздорил. Вы наших порядков не знаете, а порядки у нас простые. Один в свой рот не заберет всего: дело это столько и мое, сколько и ваше. Ничего незаконного я от вас не прошу, будьте только справедливы - и десять процентов ваши.
      - Это какую сумму составит? - спросил Карташев.
      - Это составит тысяч двадцать.
      - Допустим, что я взял у вас эти двадцать тысяч. Будем считать, что они по пяти процентов в год дадут мне тысячу рублей. Но, если узнают, что я взял у вас эти деньги, меня прогонят и больше на службу не примут. Какой же мне расчет, когда я уже получаю теперь три тысячи шестьсот рублей в год?
      - Во-первых, никто же не узнает...
      - Вы первый расскажете... Теперь, конечно, нет, а когда дело кончится, вы скажете: за что этот человек вытащил у меня из кармана двадцать тысяч? И вам будет досадно, и вы всем скажете. Как же иначе всегда все знают: такой-то инженер вор, а такой-то не вор. Нет, господин Ратнер, вы сами видите, что не выгодно для меня ваше предложение...
      - А сколько же вы бы хотели?
      Карташев рассмеялся.
      - Ну, миллион.
      - Миллион? когда всего дела на триста тысяч?
      И Ратнер презрительно рассмеялся.
      - Ну, вот видите, - сказал Карташев, - и не сойдется наше дело. А давайте лучше так: все, что законно, я вам и так сделаю, а незаконно ни за какие деньги не сделаю.
      - А я о чем же прошу? - ответил угрюмо Ратнер.
      Как ни старался Карташев быть беспристрастным при обмере, Ратнер оставался недоволен и жаловался Сикорскому, требуя обмера в присутствии его, Сикорского.
      Сикорский с унылым лицом выслушал Ратнера и, опустив углы рта книзу, сказал, разводя руками:
      - Хорошо.
      Карташев рассказал Сикорскому о предложении Ратнера.
      - Я его проучу, - сказал угрюмо Сикорский.
      И действительно, по обмеру Сикорского вышло на два процента меньше, чем у Карташева.
      Ратнер только возмущенно развел руками.
      А Сикорский сказал ему:
      - Утешьтесь тем, что это всего на три тысячи рублей, и таким образом у вас в кармане осталось из тех денег, которые вы предлагали, семнадцать тысяч рублей.
      - Я никому ничего не предлагал, - резко ответил Ратнер, - и буду жаловаться Полякову.
      - Это ваше право, как право Полякова отдать вам хоть все свое состояние.
      - Ну, знаете, что я вам скажу, - говорил Ратнер, пряча квитанцию, - от таких инженеров Поляков только разорится, потому что у таких инженеров могут работать только мошенники...
      - Вон, негодяй!!! - завопил вдруг Сикорский, бросаясь на Ратнера, но Ратнер был уже у дверей.
      - Ох, как испугался! - смерил он с ног до головы маленького Сикорского и, выйдя, хлопнул дверью.
      - Дайте телеграмму, чтобы сейчас же выслали сюда двух жандармов, и пусть бессменно дежурят здесь в конторе.
      Пришла очередь обмерять и рядчика Савельева.
      Карташев, при всей своей неопытности, видел, что дело Савельева не из важных. Кормил он своих работников на убой и в этом отношении был выше всех подрядчиков. Но работы его были не из выгодных, - мелкие насыпи, без выемок, где оплачивался каждый куб вдвойне, почти без дополнительных работ, как-то: нагорные канавы, углубления русл и прочее.
      Чем ближе подвигалось дело к концу, тем грустнев становился Савельев, тем почтительней становился он с Карташевым, смотря на него с мольбой и страхом.