Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
      Детство Тёмы
      Из семейной хроники
      Переиздание двух первых книг из цикла автобиографических повестей прогрессивного русского писателя конца XIX в. Н.Г.Гарина-Михайловского.
      Для старшего школьного возраста.
      Содержание
      I. Неудачный день
      II. Наказание
      III. Прощение
      IV. Старый колодезь
      V. Наемный двор
      VI. Поступление в гимназию
      VII. Будни
      VIII. Иванов
      IX. Ябеда
      X. В Америку
      XI. Экзамены
      XII. Отец
      I
      НЕУДАЧНЫЙ ДЕНЬ
      Маленький восьмилетний Тёма стоял над сломанным цветком и с ужасом вдумывался в безвыходность своего положения.
      Всего несколько минут тому назад, как он, проснувшись, помолился богу, напился чаю, причем съел с аппетитом два куска хлеба с маслом, одним словом - добросовестным образом исполнивши все лежавшие на нем обязанности, вышел через террасу в сад в самом веселом, беззаботном расположении духа. В саду так хорошо было.
      Он шел по аккуратно расчищенным дорожкам сада, вдыхая в себя свежесть начинающегося летнего утра, и с наслаждением осматривался.
      Вдруг... Его сердце от радости и наслаждения сильно забилось... Любимый папин цветок, над которым он столько возился, наконец расцвел! Еще вчера папа внимательно его осматривал и сказал, что раньше недели не будет цвести. И что это за роскошный, что это за прелестный цветок! Никогда никто, конечно, подобного не видал. Папа говорит, что когда гер Готлиб (главный садовник ботанического сада) увидит, то у него слюнки потекут. Но самое большое счастье во всем этом, конечно, то, что никто другой, а именно он, Тёма, первый увидел, что цветок расцвел. Он вбежит в столовую и крикнет во все горло:
      - Махровый расцвел!
      Папа бросит чай и с чубуком в руках, в своем военном вицмундире, сейчас же пройдет в сад. Он, Тёма, будет бежать впереди и беспрестанно оглядываться: радуется ли папа?
      Папа, наверное, сейчас же поедет к геру Готлибу, может, прикажет запрячь Гнедко, которого только что привели из деревни, Еремей (кучер, он же и дворник), высокий, одноглазый, добродушный и ленивый хохол, Еремей говорит, что Гнедко бегает так шибко, что ни одна лошадь в городе его не догонит. Еремей, конечно, знает это: он каждый день ездит на Гнедке верхом на водопой. И вот сегодня в первый раз запрягут Гнедко. Гнедко побежит скоро-скоро! Все погонятся за ним - куда! Гнедка и след простыл.
      А вдруг папа и Тёму возьмет с собой?! Какое счастие! Восторг переполняет маленькое сердце Тёмы. От мысли, что все это счастие произошло от этого чудного, так неожиданно распустившегося цветка, в Тёме просыпается нежное чувство к цветку.
      - Ми-и-ленький! - говорит он, приседая на корточки, и тянется к нему губами.
      Его поза самая неудобная и неустойчивая. Он теряет равновесие, протягивает руки и...
      Все погибло! Боже мой, но как же это случилось?! Может быть, можно поправить? Ведь это случилось оттого, что он не удержался, упал. Если б он немножко, вот сюда, уперся рукой, цветок остался бы целым. Ведь это одно мгновение, одна секунда... Постойте!.. Но время не стоит. Тёма чувствует, что его точно кружит что-то, что-то точно вырывает у него то, что хотел бы он удержать, и уносит на своих крыльях - уносит совершившийся факт, оставляя Тёму одного с ужасным сознанием непоправимости этого совершившегося факта.
      Какой резкой, острой чертой, какой страшной, неумолимой, беспощадной силой оторвало его вдруг сразу от всего!
      Что из того, что так весело поют птички, что сквозь густую листву пробивается солнце, играя на мягкой земле веселыми светлыми пятнышками, что беззаботная мошка ползет по лепестку, вот остановилась, надувается, выпускает свои крылышки и собирается лететь куда-то, навстречу нежному, ясному дню?
      Что из того, что когда-нибудь будет опять сверкать такое же веселое утро, которое он не испортит, как сегодня? Тогда будет другой мальчик, счастливый, умный, довольный. Чтоб добраться до этого другого, надо пройти бездну, разделяющую его от этого другого, надо пережить что-то страшное, ужасное. О, что бы он дал, чтобы все вдруг остановилось, чтобы всегда было это свежее, яркое утро, чтобы папа и мама всегда спали... Боже мой, отчего он такой несчастный? Отчего над ним тяготеет какой-то вечный неумолимый рок? Отчего он всегда хочет так хорошо, а выходит все так скверно и гадко?.. О, как сильно, как глубоко старается он заглянуть в себя, постигнуть причину этого. Он хочет ее понять, он будет строг и беспристрастен к себе... Он действительно дурной мальчик. Он виноват, и он должен искупить свою вину. Он заслужил наказание, и пусть его накажут. Что же делать? И он знает причину, он нашел ее! Всему виною его гадкие, скверные руки! Ведь он не хотел, руки сделали, и всегда руки. И он придет к отцу и прямо скажет ему:
      - Папа, зачем тебе сердиться даром, я знаю теперь хорошо, кто виноват, - мои руки. Отруби мне их, и я всегда буду добрый, хороший мальчик. Потому что я люблю и тебя, и маму, и всех люблю, а руки мои делают так, что я как будто никого не люблю. Мне ни капли их не жалко.
      Мальчику кажется, что его доводы так убедительны, так чистосердечны и ясны, что они должны подействовать.
      Но цветок по-прежнему лежит на земле... Время идет... Вот отец, встающий раньше матери, покажется, увидит, все сразу поймет, загадочно посмотрит на сына и, ни слова не говоря, возьмет его за руку и поведет... Поведет, чтоб не разбудить мать, не через террасу, а через парадный ход, прямо в свой кабинет. Затворится большая дверь, и он останется с глазу на глаз с ним.
      Ах, какой он страшный, какое нехорошее у него лицо... И зачем он молчит, не говорит ничего?! Зачем он расстегивает свой мундир?! Какой противный этот желтенький узенький ремешок, который виднеется в складке синих штанов его. Тёма стоит и, точно очарованный, впился в этот ремешок. Зачем же он стоит? Он свободен, его никто не держит, он может убежать... Никуда он не убежит. Он будет мучительно-тоскливо ждать. Отец не спеша снимет этот гадкий ремешок, сложит вдвое, посмотрит на сына; лицо отца нальется кровью, и почувствует, бесконечно сильно почувствует мальчик, что самый близкий ему человек может быть страшным и чужим, что к человеку, которого он должен и хотел бы только любить до обожания, он может питать и ненависть, и страх, и животный ужас, когда прикоснутся к его щекам мягкие, теплые ляжки отца, в которых зажмется голова мальчика.
      Маленький Тёма, бледный, с широко раскрытыми глазами, стоял перед сломанным цветком, и все муки, весь ужас предстоящего возмездия ярко рисовались в его голове. Все его способности сосредоточились теперь на том, чтобы найти выход, выход во что бы то ни стало. Какой-то шорох послышался ему по направлению от террасы. Быстро, прежде чем что-нибудь сообразить, нога мальчика решительно ступает на грядку, он хватает цветок и втискивает его в землю рядом с корнем. Для чего? Смутная надежда обмануть? Протянуть время, пока проснется мать, объяснить ей, как все это случилось, и тем отвратить предстоящую грозу? Ничего ясного не соображает Тёма; он опрометью, точно его преследуют все те ведьмы и волшебники, о которых рассказывает ему по вечерам няня, убегает от злополучного места, минуя страшную теперь для него террасу, - террасу, где вдруг он может увидать грозную фигуру отца, который, конечно, по одному его виду сейчас же поймет, в чем дело.
      Он бежит, и ноги бессознательно направляют его подальше от опасности. Он видит между деревьями большую площадку, посреди которой устроены качели и гимнастика и где возвышается высокий, выкрашенный зеленой краской столб для гигантских шагов, видит сестер, бонну-немку. Он делает вольт в сторону, незаметно пригнувшись, торопливо пробирается в виноградник, огибает большой каменный сарай, выходящий в сад своими глухими стенами, перелезает ограду, отделяющую сад от двора, и наконец благополучно достигает кухни.
      Здесь он только свободно вздыхает.
      В закоптелой, обширной, но низкой кухне, устроенной в подвальном этаже, освещенный сверху маленькими окнами, все спокойно, все идет своим чередом.
      Повар, в грязном белом фартуке, белокурый, ленивый, молодой, из бывших крепостных, Аким лениво собирается разводить плиту. Ему не хочется приниматься за скучную ежедневную работу, он тянет, хлопает дверцами печки, заглядывает в духовой ящик, внимательно осматривает, точно в первый раз видит конфорки, фыркает, брюзжит, двадцать раз их то сдвигает, то опять ставит на место...
      На большом некрашеном столе в беспорядке валяются грязные тарелки. Горничная Таня, молодая девушка с длинной, еще нечесаной косой, торопливо обгладывает какую-то вчерашнюю холодную кость. Еремей в углу молча возится с концами упряжных ремней, бесконечно налаживая и пригоняя конец к концу, собираясь сшивать их приготовленными шилом и дратвой. Его жена, Настасья, толстая и грязная судомойка, громко и сердито перемывает тарелки, энергично хватая их со дна дымящейся теплой лоханки. Вытертые тарелки с шумом летят на рядом стоящую скамью. Рукава Настасьи засучены; здоровое белое тело на руках трясется при всяком ее движении, губы плотно сжаты, глаза сосредоточены и мечут искры.
      Ровесник Тёмы - произведение Настасьи и Еремея - толстопузый рябой Иоська сидит на кровати, болтает ногами и пристает к матери, чтобы та дала ему грошик.
      - Не дам, не дам, сто чертив твоей мами! - кричит отчаянно Настасья и еще плотнее стискивает свои губы, еще энергичнее сверкает глазами.
      - Г-е?! - тянет Иоська плаксивую монотонную ноту. - Дай грошик.
      - Отчипысь, прокляте! Будь ты скажено! - кричит Настасья, точно ее режут.
      Тёма с завистью смотрит на эти простые, несложные отношения. Вот она, кажется, и кричит и бранится, а не боится ее Иоська. Если мать и побить его захочет, - а Иоська отлично знает, когда она этого захочет, - он, вырвавшись, убежит во двор. Если мать и бросится за ним и, не догнав, станет кричать своим громким голосом, так кричать, что живот ее то и дело будет подпрыгивать кверху: "Ходи сюда, бисова дытына!", то "бисова дытына" понимает, что ходить не следует, потому что его побьют, а так как ему именно этого не хочется, то он и не идет, но и не скрывается, инстинктивно сознавая, что очень раздражать не следует. Стоит Иоська где-нибудь поодаль и хнычет, лениво и притворно, а сам зорко следит за всяким движением матери; ноги у него расставлены, сам наклонился вперед, вот-вот готов дать нового стрекача.
      Мать постоит, постоит, еще сто чертей посулит себе и уйдет в кухню. Иоська фланирует, развлекается, шалит, но голод заставляет его наконец возвратиться в кухню. Подойдет к двери и пустит пробный шар:
      - Г-е?!
      Это нечто среднее между нахальным требованием и просьбой о помиловании, между хныканьем и криком.
      - Только взойды, бодай тебе чертяка взяла! - несется из кухни.
      - Г-е?! - настойчивее и смелее повторяет Иоська.
      Кончается все это тем, что дверь с шумом растворяется, Иоська с быстротой ветра улепетывает подальше, на пороге появляется грозная мать с первым попавшимся поленом в руках, которое летит вдогонку за блудным сыном.
      Дело уже Иоськи увернуться от полена, но после этого путь к столу с объедками барской еды считается свободным. Иоська сразу сбрасывает свой скромный облик и с видом делового человека, которому некогда тратить время на пустые формальности, прямо и смело направляется к столу.
      Если по дороге он все-таки получал иной раз легкую затрещину - он за этим не гнался и, огрызнувшись каким-нибудь упрямым звуком вроде "у-у!", энергично принимался за еду.
      - Иеремей, Буланку закладывай! - кричит сверху нянька. - В дрожки!
      - Кто едет? - кричит снизу встрепенувшийся Тёма.
      - Папа и мама в город.
      Это целое событие.
      - Скоро едут? - спрашивает Тёма.
      - Одеваются.
      Тёма соображает, что отец торопится, значит, перед отъездом в сад не пойдет, и, следовательно, до возвращения родителей он свободен от всяких взысканий. Он чувствует мгновенный подъем духа и вдохновенно кричит:
      - Иоська, играться!
      Он выбегает снова в сад и теперь смело и уверенно направляется к сестрам.
      - Будем играться! - кричит он, подбегая. - В индейцев?!
      И Тёма от избытка чувств делает быстрый прыжок перед сестрами.
      Пока бонна и сестры, под предводительством старшей сестры Зины, обсуждают его предложение, он уже рыщет, отыскивая подходящий материал для луков. Бежать к изгороди слишком далеко, хочется скорей, сейчас... Тёма выхватывает несколько прутьев, почему-то торчавших из бочки, пробует их гибкость, но они ломаются, не годятся.
      - Тёма! - раздается дружный вопль.
      Тёма замирает на мгновенье.
      - Это папины лозы! Что ты сделал?!
      Но Тёма уже все и без этого сообразил: у него вихрем мелькает сознание необходимости протянуть время до отъезда, и он небрежно кричит:
      - Знаю, знаю, папа приказал их выбросить - они не годятся!
      И для большей убедительности он подбирает поломанные лозы и с помощью Иоськи несет их на черный двор. Зина подозрительно провожает его глазами, но Тёма искусно играет свою роль, идет тихо, не спеша вплоть до самой калитки. Но за калиткой он быстро бросает лозы; отчаянье охватывает его. Он стремительно бежит, бежит от мрачных мыслей тяжелой развязки, от туч, неизвестно откуда скопляющихся над его горизонтом. Одно с мучительной ясностью стоит в голове: поскорее бы отец и мать уезжали.
      Еремей с озабоченным видом стоит около дрожек, нерешительно чешет спину, мрачно смотрит на немытый экипаж, на засохшую грязь и окончательно теряется от мысли, что теперь делать: начинать ли мыть, подмазывать ли, или уж так запрягать. Тёма волнуется, хлопочет, тащит хомут, понуждает Еремея выводить лошадь, и Еремей под таким энергичным давлением начинает наконец запрягать.
      - Не так, панычику, не так, - громко замечает флегматичный Еремей, тяготясь этой суетливой, бурной помощью.
      Тёме кажется, что время идет невыносимо медленно.
      Наконец, экипаж готов.
      Еремей надевает свой кучерской парусиновый кафтан с громадным сальным пятном на животе, клеенчатую с поломанными полями шляпу, садится на козлы, трогает, задевает обязательно за ворота, отделяющие грязный двор от чистого, и подкатывает к крыльцу.
      Время бесконечно тянется. Отчего они не выходят? Вдруг не поедут?! Тёма переживает мучительные минуты. Но вот парадные двери отворяются, выходят отец с матерью.
      Отец, седой, хмурый по обыкновению, в белом кителе, что-то озабоченно соображает; мать в кринолине, черных нитяных перчатках без пальцев, в шляпе с широкими черными лентами. Сестры бегут из сада. Мать наскоро крестит и целует их и спохватывается о Тёме; сестры ищут его глазами, но Тёма с Иоськой притаились за углом, и сестры говорят матери, что Тёма в саду.
      - Будьте с ним ласковы.
      Тёма, благоразумно решивший было не показываться, стремительно выскакивает из засады и стремительно бросается к матери. Если бы не отец, он сейчас бы ей все рассказал. Но он только особенно горячо целует ее.
      - Ну, довольно! - говорит ласково мать и смутно соображает, что совесть Тёмы не совсем чиста.
      Но мысль о забытых ключах отвлекает ее.
      - Ключи, ключи! - говорит она, и все стремительно бросаются в комнаты за ключами.
      Отец пренебрежительно косится на ласки сына и думает, что это воспитание выработает в конце концов из его сына какую-то противную слюнявку. Он срывает свое раздражение на Еремее.
      - Буланка опять закована на правую переднюю ногу? - говорит он.
      Еремей перегибается с козел и внимательно всматривается в отставленную ногу Буланки.
      Тёма озабоченно следит за ними глазами. Еремей прокашливается и говорит каким-то поперхнувшимся голосом:
      - Мабуть, оступывся.
      Ложь возмущает и бесит отца.
      - Болван! - говорит он, точно выстреливает из ружья.
      Еремей энергично откашливается, ерзает на козлах и молчит. Тёма не понимает, за что отец бранит Еремея, и тоскливое чувство охватывает его.
      - Размазня, лентяй! Грязь развел такую, что сесть нельзя.
      Тёма быстро окидывает взглядом экипаж.
      Еремей невозмутимо молчит. Тёма видит, что Еремею нечего сказать, что отец прав, и, облегченно вздыхая, чувствует удовлетворение за отца.
      Ключи принесли, мать и отец сидят в экипаже, Еремей подобрал вожжи, Настасья стоит у ворот.
      - Трогай! - приказывает отец.
      Мать крестит детей и говорит: "Тёма, не шали", и экипаж торжественно выкатывается на улицу. Когда же он исчезает из глаз, Тёма вдруг ощущает такой прилив радости, что ему хочется выкинуть что-нибудь такое, чтобы все, все - и сестры, и бонна, и Настасья, и Иоська - так и ахнули. Он стоит, несколько мгновений ищет в уме чего-нибудь подходящего и ничего другого не может придумать, как, стремглав выбежав на улицу, перерезать дорогу какому-то несущемуся экипажу. Раздается общий отчаянный вопль:
      - Тёма, Тёма, куда?!
      - Тёма-а! - несется пронзительный крик бонны и достигает чуткого уха матери.
      Из облака пыли вдруг раздается голос матери, сразу все понявшей:
      - Тёма, домой!
      Тёма, успевший пробежать до половины дороги, останавливается, зажимает обеими руками рот, на мгновение замирает на месте, затем стремглав возвращается назад.
      - А хочешь, я на Гнедке верхом поеду, как Еремей?! - мелькает в голове Тёмы новая идея, с которой он обращается к Зине.
      - Ну да! Тебя Гнедко сбросит! - говорит пренебрежительно Зина.
      Этого совершенно достаточно, чтоб у Тёмы явилось непреодолимое желание привести в исполнение свой план. Его сердце усиленно бьется и замирает от мысли, как поразятся все, когда увидят его верхом на Гнедке, и, выждав момент, он лихорадочно шепчет что-то Иоське. Они оба незаметно исчезают.
      Препятствий нет.
      В опустелой конюшне раздается ленивая, громкая еда Гнедка. Тёма дрожащими руками торопливо отвязывает повод. Красивый жеребец Гнедко пренебрежительно обнюхивает маленькую фигурку и нехотя плетется за тянущим его изо всей силы Тёмой.
      - Но, но, - возбужденно понукает его Тёма, стараясь губами делать, как Еремей, когда тот выводит лошадь. Но от этого звука лошадь пугается, фыркает, задирает голову и не хочет выходить из низких дверей конюшни.
      - Иоська, подгони ее сзади! - кричит Тёма.
      Иоська лезет между ног лошади, но в это время Тёма опять кричит ему:
      - Возьми кнут!
      Получив удар, Гнедко стрелой вылетает из конюшни и едва не вырывается из рук Тёмы.
      Тёма замечает, что Гнедко от удара кнутом взял сразу в галоп, и приказывает Иоське, когда он сядет, снова ударить лошадь.
      Иоське одно удовольствие лишний раз хлестнуть лошадь.
      Гнедко торжественно выводится с черного на чистый двор и подтягивается к близстоящей водовозной бочке. В последний момент к Иоське возвращается благоразумие.
      - Упадете, панычику! - нерешительно говорит он.
      - Ничего, - отвечает Тёма с пересохшим от волнения горлом. - Ты только, как я сяду, крепко ударь ее, чтоб она сразу в галоп пошла. Тогда легко сидеть!
      Тёма, стоя на бочке, подбирает поводья, опирается руками на холку Гнедка и легко вспрыгивает ему на спину.
      - Дети, смотрите! - кричит он, захлебываясь от удовольствия.
      - Ай, ай, смотрите! - в ужасе взвизгивают сестры, бросаясь к ограде.
      - Бей! - командует, не помня себя от восторга, Тёма.
      Иоська из всей силы вытягивает кнутом жеребца. Лошадь, как ужаленная, мгновенно подбирается и делает первый непроизвольный скачок к улице, куда мордой она была поставлена, но затем, сообразив, она взвивается на дыбы, круто на задних ногах делает поворот и полным карьером несется назад в конюшню.
      Тёме, каким-то чудом удержавшемуся при этом маневре, некогда рассуждать. Перед ним ворота черного двора; он вовремя успевает наклонить голову, чтобы не разбить ее о перекладину, и вихрем влетает на черный двор.
      Здесь ужас его положения обрисовывается ему с неумолимою ясностью.
      Он видит в десяти саженях перед собой высокую каменную стену конюшни и маленькую темную отворенную дверь и сознает, что разобьется о стену, если лошадь влетит в конюшню. Инстинкт самосохранения удесятеряет его силы, он натягивает, как может, левый повод, лошадь сворачивает с прямого пути, налетает на торчащее дышло, спотыкается, падает с маху на землю, а Тёма летит дальше и распластывается у самой стены, на мягкой, теплой куче навоза. Лошадь вскакивает и влетает в конюшню. Тёма тоже вскакивает, запирает за нею дверь и оглядывается.
      Теперь, когда все благополучно миновало, ему хочется плакать, но он видит в воротах бонну, сестер и соображает по их вытянувшимся лицам, что они все видели. Он бодрится, но руки его дрожат; на нем лица нет, улыбка выходит какой-то жалкой, болезненной гримасой.
      Град упреков сыплется на его голову, но в этих упреках он чувствует некоторое уважение к себе, удивление к его молодечеству и мирится с упреками. Непривычная мягкость, с какой Тёма принимает выговоры, успокаивает всех.
      - Ты испугался? - пристает к нему Зина, - ты бледен, как стена, выпей воды, помочи голову.
      Тёму торжественно ведут опять к бочке и мочат голову. Между ним, бонной и сестрой устанавливаются дружеские, миролюбивые отношения.
      - Тёма, - говорит ласково Зина, - будь умным мальчиком, не распускай себя. Ты ведь знаешь свой характер, ты видишь: стоит тебе разойтись, тогда уж ты не удержишь себя и наделаешь чего-нибудь такого, чему и сам не будешь рад потом.
      Зина говорит ласково, мягко, - просит.
      Тёме это приятно, он сознает, что в словах сестры все - голая правда, и говорит:
      - Хорошо, я не буду шалить.
      Но маленькая Зина, хотя на год всего старше своего брата, уже понимает, как тяжело будет брату сдержать свое слово.
      - Знаешь, Тёма, - говорит она как можно вкрадчивее, - ты лучше всего дай себе слово, что ты не будешь шалить. Скажи: любя папу и маму, я не буду шалить.
      Тёма морщится.
      - Тёма, тебе же лучше! - подъезжает Зина. - Ведь никогда еще папа и мама не приезжали без того, чтобы не наказать тебя. И вдруг приедут сегодня и узнают, что ты не шалил.
      Просительная форма подкупает Тёму.
      - Как люблю папу и маму, я не буду шалить.
      - Ну, вот умница, - говорит Зина. - Смотри же, Тёма, - уже строгим голосом продолжает сестра, - грех тебе будет, если ты обманешь. И даже потихоньку нельзя шалить, потому что господь все видит, и если папа и мама не накажут, бог все равно накажет.
      - Но играться можно?
      - Все то можно, что фрейлейн скажет: можно, а что фрейлейн скажет: нельзя, то уже грех.
      Тёма недоверчиво смотрит на бонну и насмешливо спрашивает:
      - Значит, фрейлейн святая?
      - Вот видишь, ты уж глупости говоришь! - замечает сестра.
      - Ну, хорошо! будем играться в индейцев! - говорит Тёма.
      - Нет, в индейцев опасно без мамы, ты разойдешься.
      - А я хочу в индейцев! - настаивает Тёма, и в его голосе слышится капризное раздражение.
      - Ну, хорошо! - спроси у фрейлейн, ведь ты обещал, как папу и маму любишь, слушаться фрейлейн?
      Зина становится так, чтобы только фрейлейн видела ее лицо, а Тёма нет.
      - Фрейлейн, правда в индейцев играть не надо?
      Тёма все же таки видит, как Зина делает невозможные гримасы фрейлейн; он смеется и кричит:
      - Э, так нельзя!
      Он бросается к фрейлейн, хватает ее за платье и старается повернуть от сестры. Фрейлен смеется.
      Зина энергично подбегает к брату, кричит: "Оставь фрейлейн", а сама в то же время старается стать так, чтобы фрейлейн видела ее лицо, а брат не видел. Тёма понимает маневр, хохочет, хватает за платье сестру и делает попытку поворотить ее лицо к себе.
      - Пусти! - отчаянно кричит сестра и тянет свое платье.
      Тёма еще больше хохочет и не выпускает сестриного платья, держась другой рукой за платье бонны. Зина вырывается изо всей силы. Вдруг юбка фрейлейн с шумом разрывается пополам, и взбешенная бонна кричит:
      - Думмер кнабе!..*
      ______________
      * Глупый мальчик!.. (от нем. dummer Knabe).
      Тёма считает, что, кроме матери и отца, никто не смеет его ругать. Озадаченный и сконфуженный неожиданным оборотом дела, но возмущенный, он, не задумываясь, отвечает:
      - Ты сама!
      - Ах! - взвизгивает фрейлейн.
      - Тёма, что ты сказал?! - подлетает сестра. - Ты знаешь, как тебе за это достанется?! Проси сейчас прощения!!
      Но требование - плохое оружие с Тёмой; он окончательно упирается и отказывается просить прощения. Доводы не действуют.
      - Так ты не хочешь?! - угрожающим голосом спрашивает Зина.
      Тёма трусит, но самолюбие берет верх.
      - Так вот что, уйдем от него все, пусть он один остается.
      Все, кроме Иоськи, уходят от Тёмы.
      Сестра идет и беспрестанно оглядывается: не раскаялся ли Тёма. Но Тёма явного раскаяния не обнаруживает. Хотя сестра и видит, что Тёму кошки скребут, но этого, по ее мнению, мало. Ее раздражает упорство Тёмы. Она чувствует, что еще капельку - и Тёма сдастся. Она быстро возвращается, хватает Иоську за рукав и говорит повелительно:
      - Уходи и ты, пусть он совсем один останется.
      Неудачный маневр.
      Тёма кидается на нее, толкает так, что она летит на землю, и кричит:
      - Убирайся к черту!
      Зина испускает страшных вопль, поднимается на руки, некоторое время не может продолжать кричать от схвативших ее горловых спазм и только судорожно поводит глазами.
      Тёма в ужасе пятится. Зина испускает наконец новый отчаянный крик, но на этот раз Тёме кажется, что крик не совсем естественный, и он говорит:
      - Притворяйся, притворяйся!
      Зину поднимают и уводят; она хромает. Тёма внимательно следит и остается в мучительной неизвестности: действительно ли Зина хромает или только притворяется.
      - Пойдем, Иоська! - говорит он, подавляя вздох.
      Но Иоська говорит, что он боится и уйдет на кухню.
      - Иоська, - говорит Тёма, - не бойся; я все сам расскажу маме.
      Но кредит Тёмы в глазах Иоськи подорван. Он молчит, и Тёма чувствует, что Иоська ему не верит. Тёма не может остаться без поддержки друга в такую тяжелую для себя минуту.
      - Иоська, - говорит он взволнованно, - если ты не уйдешь от меня, я после завтрака принесу тебе сахару.
      Это меняет положение вещей.
      - Сколько кусков? - спрашивает нерешительно Иоська.
      - Два, три, - обещает Тёма.
      - А куда пойдем?
      - За горку! - отвечает Тёма, выбирая самый дальний угол сада. Он понимает, что Иоська не желал бы теперь встретиться с барышнями.
      Они огибают двор, перелезают ограду и идут по самой отдаленной дорожке.
      Тёма взволнован и переполнен всевозможными чувствами.
      - Иоська, - говорит он, - какой ты счастливый, что у тебя нет сестер! Я хотел бы, чтобы у меня ни одной сестры не было. Если б они умерли все вдруг, я ни капельки не плакал бы о них. Знаешь: я попросил бы, чтобы тебя сделали моим братом. Хорошо?!
      Иоська молчит.
      - Иоська, - продолжает Тёма, - я тебя ужасно люблю... так люблю, что, что хочешь со мной делай...
      Тёма напряженно думает, чем доказать Иоське свою любовь.
      - Хочешь, зарой меня в землю... или, хочешь, плюнь на меня.
      Иоська озадаченно глядит на Тёму.
      - Милый, голубчик, плюнь... Милый, дорогой...
      Тёма бросается Иоське на шею, целует его, обнимает и умоляет плюнуть.
      После долгих колебаний Иоська осторожно плюет на кончик Тёминой рубахи.
      Край рубахи с плевком Тёма поднимает к лицу и растирает по своей щеке.
      Иоська пораженно и сконфуженно смотрит...
      Тёма убежденно говорит:
      - Вот... вот как я тебя люблю!
      Друзья подходят к кладбищенской стене, отделяющей дом от старого, заброшенного кладбища.
      - Иоська, ты боишься мертвецов? - спрашивает Тёма.
      - Боюсь, - говорит Иоська.
      Тёма предпочел бы похвастаться тем, что он ничего не боится, потому что его отец ничего не боится и что он хочет ничего не бояться, но в такую торжественную минуту он чистосердечно признается, что тоже боится.
      - Кто ж их не боится? - разражается красноречивой тирадой Иоська. - Тут хоть самый первый генерал приди, как они ночью повылазят да рассядутся по стенкам, так и тот убежит. Всякий убежит. Тут побежишь, как за ноги да за плечи тебя хватать станет или вскочит на тебя, да и ну колотить ногами, чтобы вез его, да еще перегнется, да зубы и оскалит; у другого половина лица выгнила, глаз нет. Тут забоишься! Хоть какой, и то...
      - Артемий Николаич, завтракать! - раздается по саду молодой, звонкий голос горничной Тани.
      Из-за деревьев мелькает платье Тани.
      - Пожалуйте завтракать, - говорит горничная, ласково и фамильярно обхватывая Тёму.
      Таня любит Тёму. Она в чистом, светлом ситцевом платье; от нее несет свежестью, густая коса ее аккуратно расчесана, добрые карие глаза смотрят весело и мягко.
      Она дружелюбно ведет за плечи Тёму, наклоняется к его уху и веселым шепотом говорит:
      - Немка плакала!
      Немку, несмотря на ее полную безобидность, прислуга не любит.
      Тёма вспоминает, что в его столкновении с бонной у него союзники вся дворня, - это ему приятно, он чувствует подъем духа.
      - Она назвала меня дураком, разве она смеет?
      - Конечно, не смеет. Папаша ваш генерал, а она что? Дрянь какая-то. Зазналась.
      - Правда, когда я маме скажу все - меня не накажут?
      Таня не хочет огорчать Тёму; она еще раз наклоняется и еще раз его целует, гладит его густые золотистые волосы.
      За завтраком обычная история. Тёма почти ничего не ест. Перед ним лежит на тарелке котлетка, он косится на нее и лениво пощипывает хлеб. Так как с ним никто не говорит, то обязанность уговаривать его есть добровольно берет на себя Таня.
      - Артемий Николаевич, кушайте!
      Тёма только сдвигает брови.
      В Зине борется гнев к Тёме с желанием, чтобы он ел.
      Она смотрит в окошко и, ни к кому особенно не обращаясь, говорит:
      - Кажется, мама едет!
      - Артемий Николаич, скорей кушайте, - шепчет испуганно Таня.
      Тёма в первое мгновение поддается на удочку и хватает вилку, но, убедившись, что тревога ложная, опять кладет вилку на стол.