Смерть ужасает Донна, он не может без трепета думать о червях, добычей которых станет тело, - тем вдохновенней он взывает к спасению души от червей и безбожников, посягающих на душу. - От нас...
      Донн был постоянно одержим думами о смерти и в конце требовал, чтобы его прижизненно изобразили в саване, в гробу...
      Нет, "Анатомия мира" - вовсе не покаяние вольнодумца, а наитие мудреца, нашедшего если не спасение от реалий мира, то надежное утешение.
      Мистические переживания "Благочестивых сонетов", усиленные безвременной кончиной Анны и приготовлением к принятию сана, чем-то напоминают молитвы из прозаических "Опытов во благочестии". Они еще более экстатичны и вдохновенны, чем страстная любовная лирика Донна - свидетельство его нарастающей с годами искренности и глубины.
      Это Донну принадлежат слова из проповеди, избранные Хемингуэем в качестве эпиграфа для романа "По ком звонит колокол":
      Ни один человек не является островом, отделенным от других.
      Каждый - как бы часть континента, часть материка; если море смывает
      кусок прибрежного камня, вся Европа становится от этого меньше.
      Смерть каждого человека - потеря для меня, потому что я связан со
      всем человечеством. Поэтому никогда не посылай узнать, по ком звонит
      колокол: он звонит по тебе.
      Да, Донн типичный модернист - всегда современный. Ирония и скепсис зрелого поэта, мистика "Анатомии мира", глубокая вера ("разум - левая рука души, правая же - вера") - за всем этим стоит не крушение гуманизма, а экзистенциальное постижение внутренней трагичности бытия-всего того, что остается на похмелье после пьянящей эйфории юности.
      Блажен, для кого она вечна...
      Судьба наследия Донна удивительным образом напоминает судьбу большинства гениев. Просвещение не восприняло его, XVIII и XIX века просто прошли мимо, не заметив колосса. Даже Бен Джонсон, считавший Донна "лучшим поэтом в мире", призывал повесить его - за путаницу и несоблюдение размера. Повторилось то, что уже было при жизни: шквал поношений, сквозь который, медленно крепчая, надвигался вихрь признания. Сначала Керью, на века опережая Т. С. Элиота, затем, с оговорками, Драйден и, наконец, Колридж и Бруанинг отдадут ему должное.
      Сад Муз, заросший сорною травой
      Учености, расчищен был тобой,
      А семена слепого подражанья
      Сменились новизною созерцанья.
      Читая забытого Донна, Колридж не мог скрыть своих восторгов: "Я устал выражать свое восхищение..." Что вызывало восхищение Колриджа? Все! Напряженность внутренних переживаний, поэтический пыл, тонкий вкус, сила воображения, теплота и приподнятость, самобытность, метафоричность, философичность, лиричность, образность, ритм - "лучшее рядоположение лучших слов".
      То, что ставили Донну в укор - "хромоногость", разностопность, Колридж расценил как поэтический подвиг.
      Для того чтобы читать Драйдена, Попа и других, достаточно
      отсчитывать слоги. Для того чтобы читать Донна, надо ощущать Время и
      открывать его с помощью чувства в каждом отдельном слове.
      Глубина и исповедальность, усиленные поэтической образностью, помноженные на метафоричность, привлекают к Джону Донну все большее внимание. Филдинг, Скотт, Метьюрин, Эмерсон, Торо, Киплинг цитируют его, афоризмы "короля всеобщей монархии ума" все чаще разбирают на эпиграфы, наконец, "гнилой буржуазный модернизм" ставит его имя рядом с Потрясающим Копьем, объявляя поэзию Донна одной из высочайших высот человеческого гения.
      Порок навис там всюду черной мглой!
      Одна отрада лишь - в толпе людской
      Порочнее тебя любой иной.
      Того, кого Судьба всю жизнь терзает,
      Преследует, моленьям не внимает,
      Того она великим назначает.
      ДЖОН ДРАЙДЕН
      Титул "отца английской критики" носил великий поэт и драматург XVII века Джон Драйден, внесший огромный вклад в поэтику барокко. Драйденовские оценки Шекспира тем более значительны, что барочный поэт расценивал его эпоху как варварскую, как время злобы и невежества, как период искусства без правил. При всем том для Драйдена Шекспир - отец барочного искусства.
      Так ныне из праха чтимого всеми Шекспира вырастает и цветет новая
      возрожденная пьеса.
      Шекспир, который сам ни у кого не учился, передал свой ум (WIT)
      Флетчеру, а искусство - Джонсону; подобно монарху, он установил для
      этих своих подданных законы, и они стали живописать и рисовать
      природу. Флетчер поднялся к тому, что росло на ее вершинах, Джонсон
      ползал, собирая то, что росло внизу. Один, подобно ему, изображал
      любовь, другой его веселью научился; один больше подражал ему, другой
      подражал ему только в лучшем. Если они превзошли всех, кто писал
      потом, то это потому, что им перепали капли, упавшие с пера Шекспира.
      Из всех современных и, может быть, даже древних поэтов Шекспир
      обладал самой большой и наиболее всеобъемлющей душой. Все образы
      природы были доступны ему, и он рисовал их легко, без усилий; когда он
      изображает что-нибудь, вы не только видите, но чувствуете это. Те, кто
      обвиняют его в недостатке образования, дают ему самую лучшую
      рекомендацию; ему не нужны были очки книжности, чтобы читать природу;
      он смотрел в глубь себя (inward) и находил ее там. Я не скажу, что он
      всегда ровен; будь это так, я нанес бы ему ущерб, будучи вынужден
      сравнивать его с величайшими людьми. Часто он бывает плоским, вялым; в
      комедии он опускается до натяжек, а серьезные драмы распирает
      напыщенность. Но он всегда велик, когда для этого представляется
      достойный повод; никто не посмеет сказать, что, избрав предмет,
      достойный его ума, он не сумел стать на голову выше всех остальных
      поэтов.
      Драйден ссылался на Джона Хейлза, вызвавшегося противопоставить любому автору и любому произведению место из Шекспира, доказывающее превосходство последнего. Даже такие его современники, как Флетчер и Джонсон, замечал Драйден, не могли сравниться славой с Шекспиром.
      Критика Драйдена тем более значительна, что он не испытывал никакого пиетета перед великим предтечей, что временами он чувствовал даже собственное превосходство и не страшился острых оборотов. Драйден полагал, что снижение интереса к Шекспиру - результат изменения социальной жизни и словарного состава языка, но главное - роста изящества стиля и речи.
      Оспаривая эпоху Шекспира, Флетчера и Джонсона как "золотой век поэзии", усматривая в их творчестве непростительное нарушение смысла, скопище небрежностей, излишнюю вычурность, ненужную цветистость или низость выражений, Драйден, тем не менее, заключал:
      Будем восхищаться красотами и возвышенностью Шекспира, не
      подражая ему в небрежности и не впадая в то, что я назвал бы летаргией
      мысли, охватывающей у него насквозь целые сцены.
      Драйден, как спустя века и Томас Манн, широко пользовался методом автокомментария. Вариацию на тему "Троила и Крессиды" Драйден писал одновременно с "Основами критики трагедии", где сопоставлял свою и шекспировскую версии.
      В "Троиле и Крессиде" Драйден вывел на сцену призрак самого Потрясающего Копьем и вложил в его уста оценку "родоначальника драматической поэзии":
      Никем не обученный, без опыта, живя в варварском веке, я не нашел
      готового театра и сам первым создал его. И если я не черпал из
      сокровищницы греков и римлян, то лишь потому, что обладал собственным
      богатством, из которого извлек больше.
      В прологе к "Ауренг-Зебу" Драйден признавал, что "устал от своей давно любимой возлюбленной - Рифмы" и что, хотя он сделал все, что мог сделать как поэт, он испытывал стыд при упоминании священного имени Шекспира: когда он слышал страстные речи его римлян, потрясенный, он впадал в отчаяние и был готов расстаться со сценой, чтобы уступить с сожалением первые почести тому веку, который был менее изящен и искусен.
      Неудачей Драйдена была написанная белым стихом трагедия на сюжет шекспировского "Антония и Клеопатры" - "Все ради любви". Решив вступить в конкуренцию с Потрясающим Копьем, Драйден, уступая поэтике классицизма и требованиям морали, "спрямил" характеры, лишив их шекспировского полнокровия, многогранности, многокрасочности, космической масштабности. Антоний уже не полководец, не владыка мира, а банальный влюбленный, Клеопатра - не противоречивая яркая натура, а сварливая женщина. Октавиан вовсе не появлялся на сцене. Вместо мировой трагеди - иинтимная история идиллической любви двух возвышенных героев.
      РАТЛЕНДБЭКОНСАУТГЕМПТОНШЕКСПИР
      - Но замечательнее всего - этот рассказ Уайльда. - сказал
      мистер Суцер, поднимая свой замечательный блокнот. - "Портрет
      В. X.", где он доказывает, что сонеты были написаны неким
      Вилли Хьюзом, мужем, в чьей власти все цвета.
      - Вы хотите сказать, посвящены Вилли Хьюзу? - переспросил
      квакер-библиотекарь.
      Или Хилли Вьюзу? Или самому себе, Вильяму Художнику. В.Х.:
      угадай, кто я?
      Джойс
      Мы ничего не знаем об авторах величайших творений. Шекспир
      никогда не существовал, и я сожалею, что его пьесы помечены именем.
      "Книга Иова" не принадлежит никому. Самые полезные и самые глубокие
      понятия, какие мы можем составить о человеческом творчестве, в высшей
      степени искажаются, когда факты биографии, сентиментальные легенды и
      тому подобное примешиваются к внутренней оценке произведения. То, что
      составляет произведение, не есть тот, кто ставит на нем свое имя. То,
      что составляет произведение, не имеет имени.
      Спекуляции, связанные с авторством Шекспира, - результат непонимания спонтанности человеческого гения, возникающего единственно по закону Божественного Промысла. Гений - это мирообъемлющий ум, определяемый не происхождением или образованием, а единственно судьбой. Аристократизм, воспитание, эрудиция вторичны - первично избранничество, вестничество, уста Бога. Гениальность самодостаточна: если она есть, приложится все остальное, нет ее - ничто не поможет.
      Каковы причины не преодоленного по сей день "поиска автора"? Их множество, и сам предмет бесчисленных мистификаций достоин обстоятельного психоаналитического, социологического, культурологического и иного исследования. Если снять самый поверхностный слой человеческой психики падкость на сенсацию, связанную с уничтожением гения, то за ним открываются пласты и пласты, уходящие в самую сердцевину художественного творчества. Почему объектом сенсации стал Шекспир? Каков принцип возникновения антишекспировских гипотез? Почему они появились именно в середине XIX века?
      Шекспир стал жертвой романтического "культа героя", превращавшего гения в некоего сверхчеловека с титаническими порывами, страстями, высоко возвышающегося над людьми. Драмы Шекспира изобиловали грандиозным разгулом демонизма, бестиальности, трагического величия, гигантских взлетов и падений - всего, что нельзя было сыскать в жизни "актеришки" и "дворняги". Грандиозная стихия фантазии поэта находилась в вопиющем противоречии с будничным существованием лицедея.
      Спекуляции на авторстве начались с анекдота из пьесы малоизвестного Джеймса Таунли "Великосветская жизнь под лестницей", в которой героиня вопрошает: "А кто написал Шекспира?", на что другая отвечает: "Шекспира написал мистер Конец (Finish), я сама видела это имя в конце книги".
      До середины XIX века никому в голову не приходило ставить под сомнение авторство Шекспира. Лед тронулся в 1848 году, когда в книге Джозефа Харта "Романтика плавания на яхте" среди нагромождений болтовни проговорено, что Шекспир присвоил себе авторство пьес, по дешевке купленных труппой у разных драматургов.
      Апологеты культа героя не могли увязать художественную мощь, философию, этику, политику, которыми насыщены пьесы Шекспира с жизнью и образованием "человека из провинции". Показательно, что сомнения в авторстве Шекспира, высказанные Делией Бэкон в книге "Раскрытие философии пьес Шекспира", связаны с метафизической близостью Шекспира и Фрэнсиса Бэкона, общественное положение и философия которого делали его гораздо более достойным претендентом на место Шекспира.
      Сомнения в политологической эрудиции провинциального актера высказывали и крупные государственные деятели, в том числе лорд Пальмерстон и Бисмарк. "Не понимаю, говорил Железный канцлер, как это оказалось возможным, чтобы то, что приписывают Шекспиру, мог написать человек, который не имел никакого отношения к большим государственным делам, не вращался за кулисами политики, не был интимно знаком с светским церемониалом и с утонченным образом мышления, то есть со всем тем, что во времена Шекспира было доступно только самым высокопоставленным кругам..."
      Родство Бэкона и Шекспира - из категории родства волков и овец, начиная с происхождения и кончая мировоззрением. Это родство судьи и подсудимого - в прямом смысле этих понятий: когда постановка Ричарда II на сцене "Глобуса" подтолкнула провалившийся путч Эссекса, королевским судьей, вызывавшим на допрос актеров, был не кто иной, как сэр Фрэнсис Бэкон... Канцлер Англии и скоморох, пуританин и жизнелюб, фанатик идеи и плюралист - вот какое это родство! Даже наши искатели "близости" вынуждены признать:
      Шекспир далек от бэконовской односторонности в выражении
      устремлений своего времени, он постоянно соотносит одни устремления с
      множеством других, и поэтому нарисованное им обладает поразительной
      глубиной и проникновенностью.
      Я не сторонник возвышения одних за счет других: Фрэнсис Бэкон огромная фигура мирового масштаба, но фигура, почти во всем Шекспиру противостоящая. Оба - "очистители" разума, но один - рассудочностью, а другой - жизненной полнотой. "Плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум", - пишет философ. Жизнь полнее слов, считает поэт. Знание - сила, пишет Бэкон. Сила - молитва, считает шекспировский Просперо. Человек всемогущ, утверждает автор "Нового Органона". Человек - игрушка случая и судьбы, демонстрирует во всех своих пьесах Шекспир.
      Даже "наш" Ромен Роллан усмотрел в Шекспире антибэконовскую свободу. Тем сильнее страдают народы, "чем более тесно общество связано волею государства".
      Теодор Спенсер и Дж. Тревельян прямо противопоставили Шекспира Бэкону. Бэкон призывал разрушить средневековое сознание, Шекспир - вернуться к "утраченной гармонии". Бэкон-предтеча сциентизма и позитивизма, Шекспир "продукт и высшее выражение религиозной философии эпохи". Бэкон-прогрессист, Шекспир-ретрист. Но вот незадача: прогрессист Бэкон видит в театре порчу, консерватор Шекспир театром творит великую культуру грядущих времен.
      Бэкон - типичный идеолог, защитник спасительной идеи. Шекспир типичный художник, демонстратор многосложности жизни, спасительные идеи отвергающий. Один живописует утопию, другой - жизнь. У одного история прогресс и путь к лучшему из миров, у другого - постоянная угроза. У одного - "Опыты и наставления", у другого - "Гамлет". Один требует активизма, другой предостерегает от него. У одного на первом месте наука, у другого человек.
      Кому только не приписывали авторство пьес Шекспира - Ф. Бэкону, графу Ратленду, графу У. С. Дарби, графу Оксфорду, Джованни Флорио, Кристоферу Марло, даже королеве Елизавете Тюдор. Знатные особы присвоили имя Шекспира, стыдясь столь низкого занятия. Драматург Джованни Флорио был фаворитом графа Саутгемптона и перевел на английский Опыты Монтеня, реминисценции которого постоянно слышны в речах Гамлета и Гонзало. Кроме того, творчесгво Шекспира изобилует итальянскими мотивами, что по меньшей мере странно для англичанина, никогда из Англии не выезжавшего. Самая изощренная гипотеза связана с гениальным Кристофером Марло: его убийство тайным агентом было лишь инсценировкой; на самом деле он остался жив, скрылся и продолжал писать пьесы, публикуя их под именем Шекспира; доказательством авторства являются текстуальные совпадения между пьесами Марло и ранними драмами Шекспира.
      Кроме британской королевы авторство приписывали еще двум женщинам мифической Энн Уэйтли и жене Шекспира Энн Хетеуэй, произведшей на свет не только его детей, но якобы и все его драмы. Кроме единоличных авторов мифология оперирует с "авторскими коллективами": кардинал Вольсей, Фрэнсис и Энтони Бэконы, Уолтер Рэли; группа иезуитов, "мстящих протестантскому правительству пьесами Шекспира", и т.д., и т.п.
      Все кандидаты на место Шекспира не могли его занять по той же причине, по которой их туда призывали, - отсутствия "искры Божьей". У Шекспира она была, свидетельством чего являются его творения, у других - в том числе Фрэнсиса Бэкона при всех его талантах - нет: все творчество этого выдающегося аристократа - лишь тень бессмертного Шекспира. Шекспир мог бы написать "Новый Органон" или "Новую Атлантиду" в минуту творческого спада, Ф. Бэкон не мог написать "Гамлета" или "Короля Лира" даже в состоянии высшего вдохновения. Скажу больше: философии Шекспира хватит на множество Бэконов, а вот утопия Бэкона жалка даже по меркам XVII века.
      Есть множество других соображений - чисто практического свойства, делающих авторство Шекспира бесспорным. Драмы Шекспира не только гениальны, но - театральны, утилитарны, приспособлены под данный коллектив актеров. Шут в "Лире" исчезает со сцены не по причине сыгранности роли, а по гораздо более прозаическим соображениям - актер, игравший шута, должен еще играть роль Корделии. И пьеса писалась из элементарного расчета, что шута и Корделию будет играть один и тот же актер, чего не мог знать ни Фрэнсис Бэкон, ни женщины Шекспира. И профессиональный разговор Гамлета с актерами о сценическом искусстве мог написать только человек сцены, театральный новатор. Это не речь, а программа-манифест, призывающий актеров "слушаться внутреннего голоса" и "не нарушать меры".
      Даже девиз "Глобуса" "весь мир лицедействует", многократно обыгрываемый в пьесах Шекспира, даже самоуподобление выдающихся персонажей с актерской игрой - свидетельствует об авторстве...
      Весь мир - театр,
      В нем женщины, мужчины - все актеры.
      Или:
      Мир - сцена, где у всякого есть роль.
      Или:
      Жизнь - это только тень, комедиант,
      Паясничающий полчаса на сцене
      И тут же позабытый.
      Последнее - еще и плод глубоких раздумий о пребывании человека в "зазоре бытия", о плодах рук человеческих...
      Гегель когда-то сказал, что персонажи Шекспира всегда немного
      поэты. Добавим: они и актеры. Шекспир наделил их способностью выражать
      свою личность не только средствами поэтического слова, но и средствами
      театральными. Театральность не только в крови Шекспира, но и в натуре
      его героев.
      Тот, кто хочет в полной мере понять Шекспира, должен помнить:
      пьесы Шекспира написаны не только поэтом, но и актером.
      Есть и прямые доказательства авторства Шекспира, среди них отзыв желчного Грина, незадолго до смерти завистливо метавшего яростные филиппики в адрес "вороны-выскочки": "он думает, что так же способен греметь белыми стихами, как лучший из нас, тогда как он всего-навсего мастер на все руки, хотя и считает себя единственным потрясателем сцены в стране". "Потрясатель сцены" (Shake-scene)-явный намек на Шекспира (Shake-speare), так же как "человек с сердцем тигра в обличье актера" - пародия на строку Шекспира из "Генриха VI" - "сердце тигра в обличье женщины".
      Это - свидетельство "от противного", но уже при жизни Шекспира существовала апологетика его творчества, свидетельствующая о высокой оценке шекспировской драматургии в разных слоях общества. Современники, в том числе Бомонт, Флетчер, Джон Девис. Вебстер, Бен Джонсон, ставили его выше античных авторов. Плавт и Сенека считались у римлян лучшими по части комедии и трагедии, писал Мерез, Шекспир является наипревосходнейшим в обоих видах. За 18 лет до смерти Шекспира Мерез назвал его "самым выдающимся из всех драматических авторов", и с этой оценкой согласилось большинство его современников. Наш друг Шекспир всех университетских побивает, да и Бена Джонсона впридачу, говорил Кемп.
      Еще выше посмертная оценка Шекспира английскими поэтами. Уильям Басе в поминальном стихотворении характеризовал Шекспира как "редкостного трагика". Он считал, что Шекспир должен покоиться в Вестминстерском аббатстве, где вокруг могилы Чосера начал образовываться "уголок поэтов".
      Прославленный Спенсер, подвинься чуть ближе к ученому Чосеру, а
      ты, редкостный Бомонт, подвинься ближе к Спенсеру, чтобы дать место
      Шекспиру и чтобы ваша тройная усыпальница превратилась в четверную...
      Но если Шекспир останется один в своей гробнице, не беда. Она сама
      станет местом почета, и быть похороненным рядом с Шекспиром будет
      считаться великой честью.
      ПОЭЗИЯ
      Поэтическая материя не имеет голоса. Она не пишет красками
      и не изъясняется словами Она не имеет формы точно так же, как
      лишена содержания, по той простой причине, что она существует
      лишь в исполнении.
      Мандельштам
      Поэт не только музыкант, он же и Страдивариус, великий
      мастер по фабрикации скрипок, озабоченный вычислением
      пропорций "коробки" - психики слушателя.
      Мандельштам
      Острая наблюдательность Шекспира вводила биографов в заблуждение относительно профессий, которыми он овладел: школьный учитель, синдик, солдат, моряк... На самом деле он был единственно поэтом, и именно поэтическое видение открывало ему времена, страны, предметы, идеи с глубиной, недоступной профессионалам. Шекспировская античность "Юлия Цезаря" ни в чем не уступает "Жизнеописаниям" Плутарха, свидетельствуя как о проникновенности Великого Вила, так и о жизненности, слабо подверженной воздействию времени.
      За зрелищностью, действием, драматургией, диалогом - вторым пластом лежит базальт поэзии, то, где Шекспир оказывается Шекспиром, где речи персонажей утрачивают служебную и приобретают художественную функции-то, для чего необходим не театр, а уединение, о котором говорят все подлинные ценители-почитатели Шекспира. И только из читателей (а не зрителей) появляются подлинные ценители. В первом приближении так мы все и делимся: на огромную толпу и ловцов "джемчугов" Джойса и Шекспира. Впрочем, и последние ловят разный жемчуг - по ценности и величине...
      Поэт в Шекспире всегда стоял выше драматурга. Более того, он сам, имея в виду артистическую деятельность, тяготился зависимостью "от публичных подаяний":
      Да, это правда: где я ни бывал,
      Пред кем шута ни корчил площадного...
      Колридж писал:
      Шекспир - прежде всего поэт и уж затем драматург, снисходящий до
      публики. Театр для него - средство, поэзия - цель и смысл. Мощь его
      гения беспредельна, и если он писал для сцены, то разве что для той,
      где развивается деятельность общечеловеческого интеллекта.
      Именно в поэзии Шекспир упредил многие мотивы, мысли и чувства своих великих трагедий. Именно в поэзии стал "самым необычным явлением во всей истории поэтического творчества". 66-й и 146-й сонеты созвучны монологам Гамлета, 126-й по настроению подобен сценам из "Отелло", а последние 24 сонета похожи на сны Титании из "Сна в летнюю ночь".
      Уже в первой поэме "Венера и Адонис" доминирует христианская тема превосходства духа над плотью. В "Лукреции" в образе героини поэт воспевает целомудрие и моральную чистоту. Хотя после первых проб за Шекспиром упрочилась слава "эротического поэта", это чисто внешняя ширма этической направленности его поэм.
      Поэмы Шекспира имели широкий отклик и стали предметом для подражаний. Самую высокую оценку Аэтону - так окрестил он Шекспира - дал первый поэт конца XVI века Э. Спенсер: "не сыщешь пастуха благороднее его; муза его полна возвышенных замыслов и, подобно ему самому, героически звучит".
      Ни "Лукреция", ни "Венера и Адонис" не получили такого резонанса, как "Сонеты", главная идея которых - любовь и тлен. Хотя считают, что сонеты Шекспира посвящены дружбе и любви, они посвящены художественному творчеству и философии жизни. Это поэзия о природе человека, противоречивости и сложности человеческих чувств, соотношении духа и плоти. Концентрация мысли в стихе может конкурировать только с напряженностью переживаний.
      Они величественны, патетичны, нежны и очаровательно шаловливы; в
      то же время они поражают слух своей напевностью и разнообразными
      созвучиями ритмов.
      Траверси считал, что эволюция поэзии Шекспира выражалась в росте ее лингвистического качества. Знакомство с языком Шекспира, анализ лексических единиц одних только его сонетов показал, что не было области знания, которой бы он не касался. Особенно сильно пристрастие поэта к философской категории времени.
      Шекспир, видимо, не собирался публиковать сонеты. считая их слишком интимными, чтобы выставлять свои чувства на всеобщее обозрение. Если бы не литературное пиратство Томаса Торпа, мир вполне мог бы лишиться одного из самых выдающихся шедевров искусства.
      Среди обилия детективных историй, связанных с жизнью Шекспира, до его шпионажа включительно, на одном из первых мест находится публикация украденных сонетов и, главное, идентификация героев сонетов и микропоэмы "Голубка и Феникс".
      Хотя написаны тома и тома, посвященные Смуглой Леди, светловолосому другу, голубке, фениксу, загадки Шекспира все так же обескураживают и вдохновляют... на новые домыслы. Домыслы - потому, что никаким хитроумием не заменить отсутствующих документов. Возможно, загадочные намеки сонетов и поэмы так никогда и не будут расшифрованы... И прекрасно!..
      Королева Елизавета и злополучный граф Эссекс, графиня Бедфорд и ее супруг, граф Ратленд и его жена - вот далеко не полный список претендентов на таинственных персонажей поэмы-шедевра Великого Вила.
      О, Смуглая Леди! О, Мэри Фиттон, извлеченная Брандесом из сонетов Потрясающего Копьем! Обольстительная, обворожительная, лживая, неверная дама, сознающая свое влияние, дарящая счастье и муку. "Когда моя милая клянется, что говорит правду, я верю ей, хотя знаю, что она лжет".
      Нет, не глаза мои пленяются тобою
      Ты представляешь им лишь недостатков тьму,
      Но что мертво для них, то любит ретивое,
      Готовое любить и вопреки уму.
      Каким блаженством любви дышит та сцена в мелодичном 128 сонете,
      где тонкие аристократические пальцы прелестной девушки бегают по
      клавишам и где она, так нежно называемая поэтом my music, чарует его
      музыкой, между тем как он томится желанием прижать ее пальцы и губы к
      своим устам. Он завидует клавишам, которым позволено целовать ее
      пальчики, и восклицает: "Оставь им свои пальцы, а мне свои губы для
      поцелуя!"
      Нам твердят, что лирический герой не адекватен автору, что это только "поэтический образ, имеющий такое же отношение к реальному Шекспиру, какое к нему имеют Гамлет или Отелло". Но великая поэзия велика личностным началом, субъективными переживаниями, мощью персональных чувств и собственных идей. Остраненным, отчужденным, объективным делает поэзию холодный рассудок, голый расчет, чистое умозрение, но можно ли это называть поэзией? Тем более великой?
      Природа любви всегда занимала средневековых поэтов. Следуя традициям медиевизма, Шекспир превратил эротическую поэму "Венеру и Адониса" в философский диспут. Его Венера исповедует эпикурейскую жажду телесных наслаждений, а Адонис ратует за чистую любовь, не отягощенную плотью. Шекспир не отождествлял плотскую и небесную любовь, но и не противопоставлял их. Он не отдавал предпочтения ни Адонису, ни Венере.
      Любовная лирика Шекспира носит языческий характер. Речь идет не о "Венере и Адонисе", а о самих поэтических образах любви:
      Любовь взлетает в воздух, словно пламя,
      Она стремится слиться с небесами!
      Любовь - "огнь", последняя и самая легкая из четырех стихий жизни. В подлиннике об этом сказано прямо: "Любовь - это дух, весь состоящий из пламени". Чисто платоновское представление о любви.
      Но не все так просто. В средневековой куртуазной литературе, у поэтов "нового сладостного стиля" и Данте христианские представления о любви выражают стремление человека к высшей духовности, божественному огню. Так сливались язычество и христианство.
      У Шекспира - любовь - мука и недуг, изнуряющая лихорадка, боль и стыд, порыв и ложь:
      Любовь - недуг. Моя душа больна
      Томительной, неутолимой жаждой.
      Мой разум - врач любовь мою лечил.
      Она отвергла травы и коренья,
      И бедный лекарь выбился из сил
      И нас покинул, потеряв терпенье.
      Когда клянешься мне, что вся ты сплошь
      Служить достойна правды образцом,
      Я верю, хотя и вижу, как ты лжешь,
      Вообразив меня слепым юнцом.
      Польщенный тем, что я еще могу
      Казаться юным правде вопреки,
      Я сам себе в своем тщеславье лгу,
      .................................
      И оба мы от правды далеки
      Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,
      И, кажется, довольны мы вполне!
      Безумье любви - центральная тема лирики Шекспира:
      Любовь слепа и нас лишает глаз,
      Не вижу я того, что вижу ясно.
      Я вижу красоту, но каждый раз
      Понять не мог - что дурно, что прекрасно.
      Или в другом переводе:
      Мои глаза в тебя не влюблены,
      Они твои пороки видят ясно.
      А сердце ни одной твоей вины
      Не видит и с глазами не согласно.
      Само зрение изменяет герою, и он более не различает грани между
      добром и злом, красотой и безобразием. Все эти понятия теперь уже не
      только противоречат друг другу, но и безнадежно смешались.
      Любовь способна низкое прощать
      И в доблести пороки превращать,
      И не глазами - сердцем выбирает:
      За то ее слепой изображают,
      Ей с здравым смыслом примириться трудно.
      В "Лукреции" любовная страсть - темная сила, калечащая жизнь и убивающая наслаждение. Порномотивы этой поэмы о всесилии зла предостережение человечеству, предвосхищающее философию "Гамлета" и "Тимона Афинского".
      О Время, прекрати свое движенье,
      Раз умирает то, что жить должно,