Судьба (коли такая штука есть!)
      Твердит, что бунт напрасно поднимаю,
      Что лучшей доли мне и не обресть.
      Донн
      Англия елизаветинской эпохи - не только Марло, Шекспир или Бен Джонсон, но расцвет поэтического искусства - от Сидни и Спенсера до Донна и Драйдена. Крупнейшим поэтом XVI века был Эдмунд Спенсер. Окончив Кембридж, он жил при дворе фаворита королевы графа Лейстера, где познакомился с другим видным поэтом Филиппом Сидни. Спенсер и Сидни стали первопроходцами профессиональной лирики, глубокомыслие и изощренная фантазия которой, воплощенные в мастерские стихи, открыли новые пути сонетной поэзии. Предвосхищая поэтику Новалиса и Вакенродера, Спенсер и Сидни "предлагали эмиграцию из мира действительности в мир фантастики и снов". К концу XVI века английские авторы опубликовали более 2000 сонетов и стихотворных циклов.
      Творчество Шекспира невидимыми узами связано с Джоном Донном величайшим поэтом Британии. Среди поэтов шекспировского круга Колридж выделил именно его - как своего рода связующее звено между Шекспиром и Мильтоном. В поэзии Донна он усмотрел достоинства, ранее расцениваемые как недостатки.
      Что их объединяло? Все! Единство образа бытия, родственность стилей, взаимопроницаемость поэтических форм, полная взаимная прозрачность, внутренняя эмоциональная напряженность, мощь поэтической мысли и ее философская глубина.
      Истоки поэзии Донна следует искать в его прозе, хотя некоторые
      стихотворения дышат первозданной пылкостью чувств, - когда он пишет,
      черпая из самого сердца, его манера восхищает.
      Лирический герой стихотворений Джона Донна, по сути дела,
      начинает с того, чем кончил герой шекспировского цикла. Внутренний
      разлад - главный мотив поэзии Донна. Имено здесь причина ее сложности,
      ее мучительных противоречий, сочетания фривольного гедонизма и горечи
      богооставленности, броской позы и неуверенности в себе, неподдельной
      радости жизни и глубокого трагизма.
      Наиболее показательны в этом отношении стихотворения "Песен и
      сонетов", которые Донн писал на протяжении трех десятилетий, начиная с
      90-х годов XVI в. Все эти стихотворения связаны многозначным единством
      авторской позиции. Основная тема "Песен и сонетов" - место любви в
      мире, подчиненном переменам и смерти, во вселенной, где царствует
      "вышедшее из пазов" время.
      "Годовщины" Д. Донна и последние драмы Шекспира подготавливали новую парадигму - мистически-символическое постижение первооснов жизни, новый тип метафорического мышления и новый метафизический стиль. По мнению П. Кратуэлла, и Шекспир, и Донн шли от конкретного к абстрактному, от жизни к эйдосу: их "пьесы менее связаны с человеческими существами как таковыми и более - с человеческими страстями в чистом виде, с добродетелями и пороками, добром и злом".
      И идея добра, любви, невинности у обоих поэтов получает сходное
      воплощение: у Донна - в "Ней", у Шекспира - в женских образах.
      "Героини излучают поэзию, которая перекидывает мост между человеческим
      и божественным".
      В последнем из "Благочестивых сонетов" Донна есть строка: "О, чтобы досадить мне, противоположности сливаются воедино". Элиот находил много общего у Шекспира и Донна: у них склад ума, характерный для человека эпохи заката надежд - критический, драматический, сатирический, ироничный. В основе творчества обоих - полное единство противоположностей: любви и смерти, пафоса и насмешки, сладости и боли:
      И так легко ты распростилась с жизнью,
      Что, верно, смерть - та сладостная боль,
      Когда целует до крови любимый...
      Речь идет даже не о противоположностях, а о широком видении мира, зрелости человека, божественной мудрости, художественно-мировоззренческой категории "WIT".
      Для Элиота "WIT" - определяющий фактор того особого "сплава"
      мысли и чувства, который был так естествен для позднего Шекспира,
      Вебстера, Донна и так трудно давался ему и его коллегам - Паунду,
      Йитсу, стремившимся преодолеть созерцательность, чувствительность
      поэзии влиятельных в начале XX века "викторианцев" и восстановить роль
      интеллектуального начала в поэзии. Донн же, поздний Шекспир, Вебстер,
      Чапмен, по мнению Элиота, "чувствовали мысль так же непосредственно,
      как запах розы", мысль была для них переживанием, видоизменявшим их
      чувственное мировосприятие, а строки их поэзии, появившиеся под
      влиянием чтения Монтеня или Сенеки, обладали таким же биением жизни,
      как и непосредственное изображение человеческой страсти.
      Пусть будет он далек, мой путь земной,
      От чванного тщеславья, от лишений,
      От хвори, от ничтожных наслаждений,
      От дел пустых и красоты шальной
      Ото всего, что гасит факел мой.
      Пусть свет ума надолго сохранится,
      Пусть будет дух творить, в мечтах томиться,
      Пока в могильной тьме навек не затворится.
      Только суровое испытание временем является критерием
      литературного и иного дарования. Большинство писателей, обладающих
      подлинным талантом, пережили свое время, хотя иногда их имена
      приходилось выгребать из-под груды литературного мусора.
      Судя по всему, в этих вопросах действует эмерсоновский закон
      компенсации. Если при жизни писателя переоценивали, то после смерти
      его забудут или будут ругать и поносить. Если великого писателя не
      читали современники, как Блейка или Мелвила, то впоследствии его слава
      перерастет популярность его более удачливых коллег. Такой была судьба
      Донна, имя которого в течение двух веков после его смерти почти не
      упоминалось, а его книги имелись только в крупнейших библиотеках. Но в
      1930 году колесо судьбы повернулось, и ему не только воздали должное,
      но и поставили как поэта выше Мильтона.
      Свифт и Донн? - можно ли измыслить большие противоположности, антитезы, больших антиподов! Пылкий гедонист и жизнелюб Донн, чуждый политики и общественных дел, и желчный мизантроп, уповающий на политическое поприще. Великолепный лирик и блестящий эссеист, даже в "Парадоксах и проблемах" или в своих divine остающийся виртуозным мастером слова, и до мозга костей рациональный прозаик. Человек чувства, признающийся в любви к человеку даже после осознания его ничтожной бренности, и человек мысли, подавивший даже свою любовь к Стелле.
      Но при всей их несопоставимости они были объединены общим процессом, охватившим Европу и состоявшим в отказе от идеалов Возрождения, от слепой веры в человеческий рассудок. Они оба - гуманисты боли - люди, познавшие всю тяжесть сомнений и не убоявшиеся сказать правду.
      Есть некая мистическая примета: канун революции чреват поэтами. Они просто кишат - как птицы в грязном Лондоне, жадно ждущем окровавленной головы Карла Стюарта.
      Гнездо поющих птиц...
      Финеас и Джайльс Флетчеры, Донн и Герберт, Крэшо и Воген, Бен Джонсон, Керью. Секлинг, Лавлейс, Джон Кливленд, Геррик, Уитер, Марвель, Мильтон, Каули, Уоллер, Денем, Драйден...
      Все они были так непохожи друг на друга... И так похожи на фейерверк поэтов другой революции...
      С его портрета смотрю я... вытянутое лицо с острым подбородком, большие глаза, широкие брови, высокий лоб. Донн, Донн, Донн...
      Ровесник Бена Джонсона и Ренье, очевидец первых революций, родоначальник метафизической поэзии принадлежит другой эпохе - еще не наставшей.
      Обескураживающий символ: Томасы Моры кончают Доннами...
      Это действительно символично: Томас Мор был предком человека, столь далекого от утопии, человека, олицетворяющего собой саму жизнь, всю полноту жизни.
      Да, Донн далеко не отшельник и не аскет, он по-толстовски нормален и так же любит жизнь.
      Ему требовались покровители, как и другим интеллигентам той эпохи, и он находил их - графа Эссекса, Эджертона, Фрэнсиса Вули, сэра Роберта Друри, Томаса Мортона. Духовно он стоял много выше своих вельможных друзей, но в их домах он имел возможность общаться с выдающимися современниками, в беседах с которыми оттачивал свой ум и учился понимать жизнь.
      Учась в Оксфорде и Кембридже, он вел жизнь студента-повесы и параллельно - творил адресованную всем временам любовную лирику, естественную и человечную, как новеллы Боккаччо: незамутненная пуританством и предрассудками юношеская искренность:
      Стремленье к телу не случайно.
      В нем - откровений бытие...
      В душе любви сокрыты тайны,
      А тело - летопись ее.
      Юный Джон Донн общителен, не закомплексован, любит общество хорошеньких женщин и, главное, необыкновенно талантлив; он не публикует свои любовные элегии, но они столь блистательны, естественны и свежи, что не нуждаются в публикациях, расходясь в сотнях списков.
      Донну чужды идеализм и возвышенность Петрарки: его интересует не пасторальный вымысел - Лаура, а земная, то податливая, то неприступная женщина, дарящая счастье и наслаждение. Вся его любовная лирика-поток сознания влюбленного, то теряющего веру в женскую верность ("верных женщин не бывает. Если б хоть нашлась одна" и т.д.), то мечтающего о близости со всеми ("Но раз природы мудрой сила на лад один их сотворила, то нам доступна близость всех"), то непристойного ("Из сотни вертопрахов, что с ней спали и всю ее, как ветошь, истрепали"), то грубого ("Ты дура, у меня любви училась, но в сей премудрости не отличилась"), то нежного и печального в разлуке ("Она уходит... Я объят тоскою"), то постигающего безрассудство любви ("И, разделяя мертвецов судьбу, в любви я как в гробу"), то вожделеющего об этом безрассудстве.
      ЭЛЕГИЯ XIX
      К возлюбленной, когда она ложится спать
      Скорей иди ко мне, я враг покоя,
      И отдыхая, я готовлюсь к бою.
      Так войско, видя, что уж близко враг,
      Томится ожиданием атак.
      Скинь пояс, он как Млечный путь блистает,
      Но за собой он лучший мир скрывает.
      Позволь с груди мне брошку отстегнуть.
      Что дерзким взорам преграждает путь.
      Шнуровку прочь! Бренчание металла
      Пусть возвестит, что время спать настало.
      Долой корсет - завидую ему,
      Он ближе всех к блаженству моему.
      Спадает платье... Нет мгновений лучших!
      Так тень холмов уходит с нив цветущих.
      Ты, ангел, рай сулишь, который сам
      Суровый Магомет признал бы раем,
      Но в белом мы и дьявола встречаем.
      Их различить нас умудрил Господь:
      Бес волосы подъемлет, ангел - плоть.
      Рукам блуждать дай волю без стесненья
      Вперед, назад, кругом, во все владенья...
      Чтоб дать пример, вот я уже раздет...
      Укроешься ты мною или нет?
      В любви Донна волнует только само чувство, переживание, страсть, и здесь он до озорства современен - как ваганты, как Вийон, как Ронсар, Бодлер, Кено.
      Смотри: блоха! Ты понимаешь,
      Какую малость дать мне не желаешь?
      Кусала нас двоих она,
      В ней наша кровь теперь совмещена!
      Но не поверишь никогда ты,
      Что это есть невинности утрата.
      Блоха есть ты и я, и нам
      Она и ложе брачное и храм.
      Настоящая жизнь для поэта начинается с любви: "До дней любви чем были мы с тобой?" - и любовь же является ее средоточием:
      Наш мир - на этом ложе он...
      Здесь для тебя вселенная открыта:
      Постель - твой центр, круг стен - твоя орбита!!
      Интересна обработка темы "война-любовь":
      Там лечь - позор, здесь - честь лежать вдвоем.
      Там бьют людей, а мы их создаем.
      В тех войнах новой не творится жизни,
      Здесь мы солдат даем своей отчизне.
      Приняв идею любви как забавной игры. Донн, однако, лишил ее
      присущей Овидию эстетизации. Надевший маску циника, лирический герой
      Донна исповедует вульгарный материализм, который в Англии тех лет
      часто ассоциировался с односторонне понятым учением Макиавелли. Для
      людей с подобными взглядами место высших духовных ценностей заняла
      чувственность, а природа каждого человека диктовала ему собственные
      законы поведения, свою мораль. Шекспировский Эдмунд ("Король Лир") с
      афористической точностью выразил суть этой доктрины, сказав: "Природа,
      ты моя богиня". Опираясь на нее, герой стихотворения Донна "Общность"
      в игриво-циничной форме проповедует законность "естественных" для
      молодого повесы желаний:
      Итак, бери любую ты,
      Как мы с ветвей берем плоды:
      Съешь эту и возьмись за ту;
      Ведь перемена блюд - не грех,
      И все швырнут пустой орех,
      Когда ядро уже во рту.
      Но есть в "Песнях и сонетах" особый поворот овидианской темы,
      весьма далекий от дерзкого озорства выше цитированного стихотворения.
      Испытав разнообразные превратности любви, герой разочаровывается в
      ней, ибо она не приносит облегчения его мятущейся душе. Герой "Алхимии
      любви" сравнивает страсть с мыльными пузырями и не советует искать
      разума в женщинах, ибо в лучшем случае они наделены лишь нежностью и
      остроумием. В другом же еще более откровенном стихотворении "Прощание
      с любовью" герой смеется над юношеской идеализацией любви, утверждая,
      что в ней нет ничего, кроме похоти, насытив которую, человек впадает в
      уныние:
      Так жаждущий гостинца
      Ребенок, видя пряничного принца,
      Готов его украсть;
      Но через день желание забыто
      И не внушает больше аппетита
      Обгрызенная эта сласть;
      Влюбленный,
      Еще вчера безумно исступленный,
      Добившись цели, скучен и не рад,
      Какой-то меланхолией объят.
      Донн воспроизводит достаточно широкий спектр отношений любящих. В
      некоторых стихах поэт утверждает, что любовь - непознаваемое чудо
      ("Ничто"). В других он изображает любовь возвышенную и идеальную, не
      знающую телесных устремлений ("Подвиг", "Мощи"). Но это скорее
      платоническая любовь в обыденном смысле слова, и возможна она лишь как
      один из вариантов союза любящих.
      Любовная лирика Донна, пропитанная ренессансным гедонизмом, но лишенная вычурности и утонченности, поражает эмоциональным накалом и мастерством самовыражения, смелой вольностью чувств и поэтической соразмерностью, жизненной стихийностью и ритмичностью.
      Таим свою любовь, от всех скрываясь,
      и вот вселенной стало ложе нам,
      пусть моряки на картах новых стран
      материки врезают в океан,
      а нам с тобой один... Один лишь мир нам дан.
      И два лица озарены глазами,
      два сердца верных, словно друг в беде.
      как бы две сферы глобуса пред нами:
      но мглистый Запад, льдистый Север - где?
      Все гибнет, все слилось в случайный миг,
      но вечность наш союз в любви воздвиг,
      и каждый из двоих бессмертия достиг.
      Плотское и телесное в любви неотделимы:
      Но плоть - ужели с ней разлад?
      Откуда к плоти безразличье?
      Тела - не мы, но наш наряд,
      Мы - дух, они его обличья.
      Нам должно их благодарить
      Они движеньем, силой, страстью
      Смогли друг дружке нас открыть
      И сами стали нашей частью.
      Как небо нам веленья шлет,
      Сходя к воздушному пределу,
      Так и душа к душе плывет,
      Сначала приобщаясь к телу.
      То, что Спенсер представил в аллегорико-символической форме, а Шекспир мыслил как несколько абстрактный идеал, Донн обнаружил в реальности, показал наглядно и убедительно. Ни один крупный поэт в Англии ни до, ни после Донна не оставил столь яркого изображения любви взаимной и всепоглощающей, дающей героям радость и счастье.
      Но и на эту любовь "вывихнутое" время тоже наложило свой отпечаток. Сила чувств любящих столь велика, что они создают для себя собственную неподвластную общим законам вселенную, которая противостоит окружающему их миру. Само солнце, управляющее временем и пространством, находится у них в услужении, освещая стены их спальни. Мир любящих необъятен, но это потому, что он сжимается для них до размера маленькой комнатки:
      Я ей - монарх, она мне - государство,
      Нет ничего другого;
      В сравненье с этим власть - пустое слово.
      Богатство - прах, и почести - фиглярство,
      Ты, Солнце, в долгих странствиях устало,
      Так радуйся, что зришь на этом ложе
      Весь мир: тебе заботы меньше стало,
      Согреешь нас - и мир согреешь тоже;
      Забудь иные сферы и пути:
      Для нас одних вращайся и свети!
      Пройдет время - и Донн будет говорить не о бессмертии, а о страхе смерти и гадать о грядущем пути души, но уже здесь, - как предчувствие, намечен грядущий - одинокий - Донн. В излюбленной им вариации на тему расставания с любимой сквозь целомудренную нежность или плотскую уже проглядывает страдание, вызванное далеко не любовью:
      Так незаметно покидали
      иные праведники свет,
      что и друзья не различали,
      ушло дыханье или нет.
      И мы расстанемся бесшумно...
      И т. д.
      то страдание, которое затем уже в явном виде перерастет в трагический и безнадежный вопль о тщете и низменности человеческого существования:
      А как печальны судьбы человека!
      Он все ничтожней, мельче век от века,
      и в прошлом веке был уже ничем,
      ну а теперь сошел на нет совсем.
      ...ни чувств, ни сил, ни воли нет у нас,
      порыв к свершеньям в нас давно угас.
      ...Счастье существует лишь в воспоминаниях. Смерть возлюбленной подобна вселенской катастрофе, лишившей его места в иерархии форм подлунного мира и превратившей его в "эликсир небытия", существо, состоящее из отрицательных величин - "отсутствия, тьмы и смерти":
      Все вещи обретают столько благ
      Дух, душу, форму, сущность - жизни хлеб...
      Я ж превратился в мрачный склеп
      Небытия... О вспомнить, как
      Рыдали мы, - от слез
      Бурлил потоп всемирный. И в хаос
      Мы оба обращались, чуть вопрос
      Нас трогал - внешний. И в разлуки час
      Мы были трупы, душ своих лишаясь.
      Она мертва (так слово лжет о ней),
      Я ж ныне - эликсир небытия.
      Будь человек я - суть моя
      Была б ясна мне... Но вольней
      Жить зверем. Я готов
      Войти на равных в жизнь камней, стволов:
      И гнева, и любви им внятен зов,
      И тенью стал бы я, сомненья нет:
      Раз тень - от тела, значит, рядом - свет.
      Но я - ничто. Мне солнца не видать.
      О вы, кто любит! Солнце лишь для вас
      Стремится к Козерогу, мчась,
      Чтоб вашей страсти место дать,
      Желаю светлых дней!
      А я уже готов ко встрече с ней,
      Я праздную ее канун, верней
      Ее ночного празднества приход:
      И день склонился к полночи, и год...
      Знаменательным образом не только земная, но и небесная любовь не дает герою Донна твердой точки опоры. "Вышедшее из пазов" время подчинило себе и большую часть религиозной лирики поэта. Особенно показательны в этом смысле его "Священные сонеты". Весь маленький цикл проникнут ощущением внутренней борьбы, страха, сомнения и боли. Бога и лирического героя первых 16 сонетов разделяет непроходимая пропасть. Отсюда тупая боль и опустошенность (3-й сонет), отсюда близкое к отчаянию чувство отверженности (2-й сонет) и отсюда и, казалось бы, столь неуместные, стоящие почти на грани с кощунством эротические мотивы (13-й и 14-й сонеты).
      Душевный конфликт отразился и в трех поздних сонетах Донна, написанных, по всей вероятности, уже после 1617 г. За обманчивым спокойствием и глубокой внутренней сосредоточенностью сонета на смерть жены стоит не только щемящая горечь утраты, но и неудовлетворенная жажда любви. 18-й сонет обыгрывает болезненно ощущаемый поэтом контраст небесной церкви и ее столь далекого от идеала земного воплощения. Знаменитый же 19-й сонет, развивая общее для всего цикла настроение страха и трепета, раскрывает противоречивую природу характера поэта, где "непостоянство постоянным стало":
      Я - весь боренье: на беду мою,
      Непостоянство - постоянным стало.
      Не раз душа от веры отступала,
      И клятву дав, я часто предаю.
      То изменяю тем, кого люблю,
      То вновь грешу, хоть каялся сначала,
      То молится душа, то замолчала,
      То все, то - ничего, то жар терплю,
      То хлад...
      Даже в юношеских песнях и сонетах уже проступают контуры Донна-метафизика, противопоставляющего плоть и дух. Даже экстатическая земная любовь, достигшая апогея страсти, - только жалкая копия эйдоса любви.
      Вот почему душе спуститься
      Порой приходится к телам,
      И пробует любовь пробиться
      Из них на волю к небесам.
      Донн - один из выдающихся интровертов, виртуозно перекладывающий собственную субъективность на общедоступный язык чувств и переживаний.
      Ты сам - свой дом, живя в себе самом.
      Не заживайся в городе одном.
      Улитка, проползая над травою,
      Повсюду тащит домик свой с собою.
      Бери с нее пример судьбы благой:
      Будь сам дворцом, иль станет мир тюрьмой!
      Преднамеренной дисгармонией стиха, ломкой ритма, интеллектуальной усложненностью слога Донн решал сверхзадачу - адекватно передать человеческую многомерность. В своем восхождении от радостного гедонизма и эпикурейства к меланхолическому раздумью о бренности бытия он шаг за шагом исследует путь человеческой души от рождения и до смерти. В этом исследовании мы уже ощущаем мотивы, характерные для Джойса, Музиля, Кафки.
      Казалось бы, ничто не угрожает юному дарованию. Прекрасное образование, связи, здоровье, участие в морских походах Эссекса в Кадис и на Азоры, наконец, высокая должность секретаря лорда-хранителя печати.
      Но... от судьбы, обрушивающей на своего избранника беды, здоровые гении не могут уберечься точно так же, как гении больные. Не соврати и не похить Донн племянницу Эджертона Анну Мор, не окажись он в лондонской тюрьме Флит, не потеряй влиятельных благодетелей, не умри Анна в молодости, кто знает, родились бы или нет "Анатомия мира", "Путь души", "Благочестивые сонеты"...
      Можно сказать, что бедствия, выпавшие на его долю, были не столь длительны и велики, но есть ли мера несчастьям? Кто знает, кто проследил, как жизнерадостность постепенно перерождается в меланхолию и пессимизм, перерабатывая порыв жизни в движение к смерти?
      Перелом, приведший его к капелланству, превращение лирического поэта в настоятеля собора Св. Павла, отречение от столь необходимой ему светскости без этого нам не понять Джона Донна как религиозного поэта. Но даже в его прозе до и после 1610 года всегда присутствуют "два Донна": Донн "Проблем и парадоксов" и Донн "Проповедей".
      Эволюция Донна во всех отношениях характерна для гения, претерпевающего перелом, чей путь к высотам человеческого духа начинается с бурного кипения страстей и завершается болью человеческого самопознания. С той особенностью, что одни приходят к перелому в конце, а другие, как Донн, в расцвете.
      Перелом происходит абсолютно во всем: в мировоззрении, в тематике, в стиле. От непосредственности эмоций - к высокой философичности, от прозрачности образа - к сложной аллегории, от вийонирования - к гонгоризмам, от юношеской дерзости - к зрелой духовности, от открытости - к консептизму, от конкретности - к эмблематичности, от ренессансной гомоцентричности - к мистическому духовидению.
      Именно в религиозном мироощущении, в беспокойстве, сомнении, тревоге, боли, в остроте восприятия зыбкой хаотичности мира, в высокой человечности, тревожащейся за судьбу личности, будь то барокко Гонгоры, Спонда или Донна, постромантизм Бодлера или модернизм Элиота, и состоит непременный критерий вечной поэзии, разделяющий пишущую братию на Поэтов и стихоплетов.
      Мы созерцаем бедствий страшный час:
      Второй потоп обрушился на нас!
      Лишь волны Леты плещутся забвенно
      И все добро исчезло во вселенной.
      Источником добра она была,
      Но мир забыл о ней в разгаре зла,
      И в этом общем грозном наводненье
      Лишь я храню и жизнь и вдохновенье...
      Если элегии Донна, ведущие от Пропорция и Тибула к Мильтону, предвосхищают романтиков XIX и лириков XX века, то его сатиры, отталкивающиеся от Ювенала и во многом перекликающиеся с Трагическими поэмами Агриппы д'Обинье и с филиппиками Ренье, являются поэтическими параллелями будущих английских эссе или французских "опытов".
      В "Парадоксах и проблемах" перед нами предстает подлинный, а не присяжной гуманист, как попугай, кричащий "Осанна, осанна, осанна!" - Осанна человеку. Донн соболезнует, сочувствует, сопереживает людям - их бедам, их несчастьям, их самонадеянности и наивности, но он не скрывает и той правды, которую жизнь открыла ему: что человек жалок и ничтожен - игрушка в руках провидения, что он несовершенен и не желает быть иным, что он зол и агрессивен и что нет иного пути к его обузданию, нежели религия.
      Еще не став проповедником и деканом, он уже создает свои вдохновенные divine, молитвы и проповеди, в которых мистика и смерть пропитаны любовью к человечеству и желанием вразумить его божественным Словом.
      Что такое метафизическая поэзия?
      О, нечто трудно определимое - как "Путь души". Это и изощренная орнаментальность, и интеллектуальная усложненность, и многозначная образность, и гонгористская темнота, и резкость каденций, и преднамеренная дисгармония, но прежде всего это платоническое мировосприятие, "размышление о страданиях души в сей жизни и радостях ее в мире ином".
      Конечно, и в любовной лирике Джон Донн - новатор-виртуоз, не страшащийся снижения возвышенного и возвышения сниженного. Но по-настоящему он велик все-таки в "Благочестивых сонетах" и в "Пути души", а не в "Общности обладания" или "Блохе". Он и сам знает это, когда называет свою лирику любовницей, а метафизику - законной женой.
      Почему мы не приемлем этот шедевр - "Путь души"? Нет, вовсе не потому, что "Великая Судьба - наместник Бога". И даже не за пифагорейский метемпсихоз - путь души, кочующей из мандрагоры в яйцо птицы, рыбу, кита, мышь, слона, волка, обезьяну, женщину, отмечен печатью дьявола. Душа порочна по своей природе, порочна самим своим основанием, и здесь ничего не изменишь! Донн действительно близок к Марино, Спонду и Гонгоре, но еще ближе к Элиоту и Джойсу.
      О смерти Вебстер размышлял,
      И прозревал костяк сквозь кожу;
      Безгубая из-под земли
      Его звала к себе на ложе.
      Он замечал, что не зрачок.
      А лютик смотрит из глазницы,
      Что вожделеющая мысль
      К телам безжизненным стремится.
      Таким же был, наверно, Донн,
      Добравшийся до откровенья,
      Что нет замен вне бытия
      Объятью и проникновенью...
      Сам Донн определял "Путь души" как сатиру, сатирикон. Но это скорее не сатира, а ирония, сарказм. В 52 десятистрочных строфах христианский миф о душе воспроизведен в форме прозрачной, но многослойной аллегории странничества.
      Сравнивая бессмертную душу с грязным, уродливым, нелепым земным миром, с плотью, в которую она облечена, Донн все больше проникается чувством омерзения к земному. Чем дальше разворачиваются ее странствия, тем больше душа перестает быть человечной и тем сильней уподобляется своему мистическому эйдосу. Гротескные, граничащие с кощунствами, образы перерастают в исступленно мистические, а затем в чисто духовные, символизируя полную победу неба над землей - победу, так необходимую на земле, а не на небе.
      Поэт, переживший свою любовь, - не убитый на дуэли, не повесившийся, не умерший с голоду или от туберкулеза, - должен стать Донном: сменить лиру на погребальный колокол.
      Все великие поэты, юношами пишущие песни и сонеты, перешагнув рубикон, кончают "Анатомиями мира", "Путем души" или вторым "Фаустом". Если после 40 лет человек мыслит как тинейджер, то это уже не инфантильность, а олигофрения. Вот почему немногие поэты, которым удается до этого возраста дожить, переживают смену мировоззрения. Когда же мировоззрение не меняется, слишком велика опасность закостенения духа.
      Нет, товарищи самарины, трагедия Джона Донна - а трагедия была! - не в том, что он испугался смелости мыслей и чувств, и не в том, что, потрясенный и испуганный зрелищем мира, он нашел убежище в коварной церкви, отказавшись от самого себя, но в том, что, повинуясь своему душевному строю, он, поэт плоти и разума, жизнелюб и гуманист, не имел альтернативы: религия и отказ от мирского оказались для него единственным и последним убежищем. Как некогда один из отцов церкви, он ощущал свою жизнь результатом Божьего благоволения; как мудрец, он не нашел ничего взамен молитвы.
      Он начал с воспевания невымышленной любви, а кончил постижением сущности человека - властителя природы и горсти праха, силы и бессилия, разума и безумства.
      Как мало мы продвинулись вперед.
      Как славны мы великими делами,
      Подводит случай нас или мы сами.
      Ни сил у нас, ни чувств, ни воли нет...
      В обскурантизме Донна, воспринимающего познанье мира как крушение разума, - не реакционность, а прозрение, свойственное всем острым умам.
      В диптихе "Анатомия мира" тема тщеты жизни насквозь пропитывает стихию поэмы-проповеди, в которой разворачивается по-дантевски потрясающая и по-мильтоновски аллегорическая картина упадка и разложения мира.
      Вот когда зазвучали в полную силу настроения, и раньше уже прорывавшиеся у Донна! Все, что видит вокруг себя поэт, поражено распадом и разрушением: человек, природа, земной шар, вселенная.
      Донн уже знает: надежды тщетны, он скорбит о случившемся. но он
      правдив: все к худшему в лучшем из миров, человек жалок, небеса
      безмолвны, грядет Армагеддон. Гармония, о которой мечтали лучшие умы,
      обречена и невозможна в мире злобного беспорядка. Последнее, что
      остается несчастной душе в таком мире, - обратиться к небесам в
      ожидании божественной благодати.
      На атомы вселенная крошится,
      Все связи рвутся, все в куски дробится.
      Основы расшатались, и сейчас
      Все стало относительно для нас.
      Как и Шекспир, Донн противник фальшивой святости, пафоса, ханжества и целомудрия, превращенного в изуверство. Как все созвучно.