37. Козел и Джоконда

Он ушел, и мне стало немножко грустно от мысли, что надежда всегда будет лишь звуком рога во мгле лесов, и потому я обратил свои помыслы к Тому, Кого с такой любовью указал мне рабби Цур обвиняющим перстом, и было подумал, а не стоит ли мне совершить нечто позитивное и пойти помочь людям, тянущим за веревку, вместо того чтобы оплакивать судьбу Лили, как вдруг увидел выходящих из-за деревьев барона фон Привица и графа фон Цана. Я тотчас же понял, что события ускоряются, то есть дела принимают скверный оборот и этот террорист, обложивший нас со всех сторон, твердо решил извергнуть, изблевать нас вместе со всеми нашими световыми годами и мелкими потребностями, чтобы наконец иметь возможность спокойно почитать газету. Похоже, избранные натуры вызывали у него особенную злобу и враждебность. Например, барон фон Привиц — кстати, он ничем не запятнал себя при нацистах, совершенно ничем — пребывал в особенно жалком состоянии. Его костюм был весь в крови, но это было бы еще ничего, если бы не развязавшийся галстук-бабочка. В ужасе он вертелся как юла, и в этом нет ничего удивительного, поскольку его буквально заливала улыбка восьмидесятилетнего еврея-хасида, которого таскал за бороду немецкий солдат, тоже сияющий белозубой улыбкой, а другие солдаты осаждали барона и его избранную натуру ослепительными улыбками, позируя перед фотоаппаратом, что держала в руках Джоконда.

— Я тут ни при чем! — стенал барон, пытаясь избавиться от грязной еврейской улыбки, пятнавшей его облачение. — Я удалился в свой замок!

— Крепитесь, дорогой друг! — блеял граф. — Главное, сохранять хладнокровие. Мне, право, было непонятно, почему они так обеспокоены сохранением крови холодной, ведь они с головы до ног были покрыты ею, причем уже засохшей.

Я отметил, что руки барона обременены скрипками Страдивари, насчитал я их не меньше двух десятков, а барон, хоть и был без штанов и отчаянно оборонялся от черного козла и крайне злобно настроенной солонки, тем не менее не выпускал из рук культуру в прекрасном состоянии, полное собрание в шести томах, включая полный каталог, скатерти и салфетки, и без дрожи взирал на еврейский кулак, лезущий ему под нос из люка канализационного колодца.

— Это ужасно! — выдохнул барон умирающим голосом, в котором еще сохранялись отзвуки баховской фуги. — Они возвращаются!

— Надо что-то делать! — вскричал граф.

— Да, но что?

— Что-то решительное! Граф боязливо огляделся.

— Этого как раз нельзя! — пробормотал он. — Слишком преждевременно и к тому же уже недостаточно!

— Господи Боже! — простенал барон. — А чем, в конце концов, заняты эти арабы?

Его лицо озарилось последним отсветом надежды. Ему пришла идея. С этого все всегда начинается.

— Надо любой ценой примириться с ними! Дорогой друг, этот портрет…

Граф все так же оборонялся от козла и солонки, но культуру из рук не выпускал. Невозможно было не восхищаться им. Правда, козел внезапно сменил объект и напал на Джоконду, которая только этого и ждала.

— Какой портрет?

— Портрет еврея Макса Жакоба, которого уничтожили нацисты, написанный евреем Модильяни, который поторопился и умер сам! Достаточно приобрести его у них, чтобы они наконец поняли, что Германия не отступит ни перед чем и мы готовы все забыть! Поспешим, друг мой, нельзя медлить! В наших музеях есть еще место!

Они попробовали выбраться, граф пытался подобрать Джоконду, козел разъярился; это был уже почти момент истины, барон трахнул козла скрипкой Страдивари по башке, культура защищалась, и я уже совершенно не понимал, кто там козел, кто там культура, тем паче что все было озарено боязливой улыбкой старого еврея-хасида, которого козел таскал за бороду на глазах других улыбающихся козлов, обращенных к культуре и грядущим поколениям.

У меня вдруг возникло впечатление, что я повторяюсь. Не знаю, четко ли вы представляете себе все последствия того, что называется «повторяться». Но в любом случае, если то, что я делаю, вам не по нраву, отойдите в сторонку, ступайте к конкурентам: слава Богу, недостатка в негритянских кабаре и во вьетнамских ресторанах нет.

Я проследил взглядом за парочкой аристократов: им наконец удалось вырваться, и они скрылись в лесу Гайст. Мне полностью понятно смятение, овладевшее избранными натурами, когда на бирже произошел окончательный обвал духовных ценностей. Впрочем, они это напрасно. Ведь как раз когда курс падает, когда он самый низкий, и нужно покупать. Правда, никто из нас в Аушвице не предвидел «немецкого чуда». А ведь на это можно было рассчитывать и извлечь из этого выгоду, по крайней мере в финансовом плане. Гитлер на серебряном блюде поднес нам возможность обделать неплохое дельце, а мы не воспользовались ею. Нет, право, не такие уж мы хитрые, как о нас говорят.

А еврейский кулак торчит по-прежнему. Я уж даже подумал, а вдруг это он мне грозит, вдруг тот хмырь разозлился куда сильней, чем мне казалось. Да нет же, нет. Скорей всего, это памятник. Я решил подойти поближе и рассмотреть, но увидел возвращающихся Лили и Флориана. Лили не выглядела безразличной, как в прошлые разы, напротив, она, казалось, еще сильней отчаялась. Лучше так, чем ничего, она, по крайней мере, хоть что-то почувствовала. Флориан нес рог, этот сукин сын обожает трофеи.

— Дорогая, нам надо поторопиться. Поезд отходит через полчаса, не забывай, нас ждет доктор Шпиц. Он просто чудотворец! Вспомни светскую даму, которая требовала, чтобы стучали в дверь во время… Шесть коротких ударов, один длинный. А ту, которая получала удовлетворение только в метро в час пик? И ту, что возносилась к небесному блаженству только в лифте, и еще одну, которой, чтобы она расслабилась, нужно было ласково приставить револьвер к виску? Безмерны тайны и бездны души! Но теперь, дорогая, у них все в порядке. У науки есть ответы на все. Так что ты можешь быть уверена.

Но она уже не верила. Голос ее чуть шелестел, но в нем еще не было безропотности, он еще оставался человеческим голосом:

— Я думала, что достаточно иметь сердце…

— Ну разумеется, дорогая. Доктор Шпиц в предисловии как раз очень подчеркивает важность сердца.

— Но он упоминает его точно так же, как печень или селезенку!

— Это означает только то, что он не преуменьшает роли ни одного органа.

— Но, черт возьми, я не хочу, чтобы о сердце упоминалось только в предисловии!

— Уверяю тебя, дорогая, наука полностью решит все твои проблемы. Она делает такие успехи… Вот увидишь, они изобретут что-нибудь совсем новое… Они изобретут любовь.

— Ты вправду так думаешь?

— А как же! Это лишь вопрос вложения средств. Да, да, именно любовь. Причем не тот отвратительный феномен, благодаря которому на земле стремительно размножаются мухи, скорпионы, пауки, ящерицы, гиены, шакалы и китайцы. Дорогая моя, ты просто расцветешь.

38. Любовь как индивидуальный акт

Ну да, не хватало только простого народа! И при этих пророческих словах появился Иоганн с канистрой бензина. Он увидел Лили, и впечатление было такое, будто принцесса из легенды, мадонна с фресок снизошла со своего прославленного гобелена к простым смиренным людям. Иоганн весь задрожал, сорвал с головы соломенную шляпу, прижал ее к сердцу, согнулся в почтительном поклоне; его физиономия озарилась лучезарной дурацкой улыбкой, а глаза излучали такую надежду и умиление, что все птички защебетали, цветы прямо на глазах стали распускаться, родники зазвенели что-то совершенно вергилиевское, а вся земля казалась растроганной святою простотой этой народной до самых печенок натуры; известное дело, земля умеет узнавать своих.

— Смотри-ка, садовник, — бросил Флориан.

— О госпожа!

Но на сей раз, похоже, Лили была совсем не расположена.

— Что ему от меня нужно?

— Как это, что нужно? У нас демократия, и он имеет право сунуть свой бюллетень в урну.

— Ах, нет, только не он! Флориан был потрясен:

— Лили, так нельзя! Неужели ты будешь кого-то дискриминировать?

— Нет.

— Лили, но послушай! Это уже чересчур! Это же народ! В нем все лучшее, самое дорогое, самое святое, достохвальное… Это уже никем не оспаривается, принимается как истина! И потом, никто на это не обратит внимания. Напротив, это поощряется.

— Нет.

Иоганн просто увял на глазах. На его лице появилось уязвленное, оскорбленное выражение; он стоял и хлопал глазами, чувствовалось: еще немножко, и он заплачет от разочарования, потрясения, унижения. Мне стало жаль его. Я считаю, что у Лили нет права пренебрегать простыми людьми. Она делает ошибку, обращая внимание только на выдающихся личностей. Ей бы следовало попробовать массы. Убежден, она бы не прогадала.

— Почему не я? — возопил в отчаянии Иоганн. — Почему все, кроме меня?

— Нет.

— Лили, что значит этот отказ?

— Господи, что я плохого сделал тебе? — стенал Иоганн.

— Не хочу.

— Лили, у тебя классовые предрассудки, это недопустимо.

Она топнула ножкой:

— Народ, вечно народ! Мне это уже надоело!

— Но, дорогая, именно в нем обретается истинный гений! Нужно помочь ему проявиться, дать ему шанс. Между прочим, Иисус был сыном плотника, он вышел из самых низов. Элиты необходимо обновлять!

— К черту!

— Прошу вас! Умоляю!

Иоганн упал на колени. Молитвенно сложил руки:

— Я хочу испытать это, как все другие! Я готов! Я чистый! Я помыл ноги!

— Лили, ты слышишь? Он помыл ноги. Это крайне трогательно.

— Не хочу.

— Но я сделаю все, что вы пожелаете! Все что угодно! Ради вас буду убивать, сколько прикажете! Я исполню любой приказ! Буду беспрекословно слушаться. Если надо, двадцать лет буду нести военную службу. Я пойду добровольцем! Пойду убивать куда угодно и ради чего угодно! Вы же знаете, вы можете требовать от меня все, что захотите. Я на все согласен! Я люблю вас!

— Лили, нельзя презирать простых людей. Это невежливо.

— Я — сын народа!

— Лили, ну снизойди к народу.

— А сейчас я даже социалист!

— Ты слышишь, Лили? Он — социалист. Он действительно имеет право.

— Отстань.

Иоганн зарыдал. Он тер кулаками глаза.

— Но почему? Неужели я такой противный? Мне стыдно, что меня отвергли. Это несправедливо. У меня тоже есть мама, и она любит своего сына.

— Ты слышала, Лили? Ты не можешь так поступить с его мамой.

— Заткнись.

— Сжальтесь! Я тоже хочу!

— Лили, нельзя же так относиться к человеку.

— Что он себе воображает, этот… За кого он меня принимает? Я все-таки не общественный транспорт.

— Но почему? — не унимался Иоганн. — Ответьте хотя бы, почему все, кроме меня? Надо мной вся деревня будет смеяться.

— Нет, это невероятно! Можно подумать, они принимают меня за нимфоманку!

— Да нет же, дорогая, нет. Они все хотят сделать тебя счастливой.

— Да! Да! Я желаю дать вам счастье! И сделаю все что угодно!

На сей раз Лили, похоже, заинтересовалась:

— Все что угодно?

— Да! Все! Не отступлюсь ни перед чем! Все что угодно! Вам достаточно лишь приказать! У меня такое желание! Такое желание!

— Слышишь, дорогая? У этого юноши самые благие намерения.

Лили, похоже, тронута. Она любезно улыбнулась Иоганну. В сущности, она не любит огорчать.

— Хорошо. Подойдите сюда.

Иоганн поднялся с колен. Но еще не решался.

— Ну, хватит стоять и глазеть на меня. Подойдите. Покажите, на что вы готовы. И пусть это будет по крайней мере красиво.

— Что, один?

— Да. Один.

— Хорошо. Сейчас.

Иоганн схватил канистру и облился бензином. Признаюсь, я был изумлен. Лили тоже.

— Ой! — с любопытством воскликнула она. — А я такого способа и не знала.

Иоганн достал из кармана коробку спичек. Он улыбался.

— Неплохо, неплохо, — одобрил Флориан. — Только отойдите чуть подальше, займитесь своими непристойностями в сторонке.

Иоганн удалился в кусты. И тотчас же я увидел пламя. Горел он хорошо. Лили захлопала в ладоши, как девочка.

— Флориан, посмотри! Как полыхает! Какой огонь!

На Флориана это произвело весьма благоприятное впечатление.

— Да, он сумел самовыразиться. Надеюсь, дорогая, ты убедилась, что нельзя презирать простых людей? Иногда в них скрываются огромные внутренние возможности.

Огонь погас довольно быстро. Лили некоторое время смотрела на черный дым, а потом заплакала. Флориан взял ее за руку:

— Не плачь, дорогая, не надо. Мне кажется, он не страдал и даже получил подлинное наслаждение… Не плачь же.

Но Лили была безутешна:

— Уже кончилось! Так быстро! О Флориан, ну почему это всегда бывает так недолго?

— Увы, дорогая. Но ты не огорчайся. Придут новые славные парни, чтобы поддержать священный огонь. Идем, дитя мое. Пошли, нам надо будет соблюсти минуту молчания. Таков обычай. Нужно поощрять высокие чувства. Идем, моя маленькая королева.

И, осторожно подталкивая, он увлек ее к идеальным местам.

Я подождал немножко, но нет, огонь не вспыхнул вновь, а у меня нет того, что ей нужно. Придется довольствоваться тем, что могу предложить ей немногое, еще оставшееся у меня: надежду — надежду, что однажды она будет сотворена. Богом или людьми. Как бы мне хотелось стать свидетелем того, как человечество наконец выйдет из первородного Океана, где оно смутно грезит в бесконечном ожидании своего рождения. Мне нравится Океан, и я ожидаю от него многого, да что там, всего! Он неспокойный, бурный, он бьется в берегах, ему в них тесно. Он — мой брат.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИСКУШЕНИЕ ЧИНГИЗ-ХАИМА

39. Букет

Происходит что-то подозрительное. С секунду, наверно, как я почувствовал, что надо мной нависла какая-то непонятная угроза, природу которой я сразу не смог распознать. Впечатление, будто я среди друзей, в полной безопасности, и меня прямо-таки обволакивает дружба, доброта, приветливость. Давненько я не чувствовал себя так хорошо, уверенно, окруженным такой благожелательностью. Преследованиям конец, и повсюду я встречаю лишь терпимость, сочувствие и любовь.

Короче, против меня готовится какая-то грандиозная пакость. Я ощутил такое спокойствие, что в тот же миг во мне возродились страх и недоверчивость. Проснулся инстинкт самосохранения, и я тотчас же невольно насторожился. С крайней подозрительностью я огляделся вокруг. Лес лучился духом экуменизма, везде я видел только терпимость и симпатию; каждая ветка казалась дружески протянутой рукой, меня заливала доброжелательность и благорасположенность, меня звали, меня обхаживали, мне сообщнически подмигивали, кричали: «Друг!» — и я сразу понял, в чем дело: эти сволочи переключаются на негров. И само собой, мне предлагают присоединиться; по всему лесу Гайст звучал самый пьянящий и самый братственный напев из расистского репертуара: «Шагай с нами, приятель!»

Тьфу, тьфу, тьфу! Ничего себе букетик! Только братства не хватало. Физически, если уж на то охота, ассимилировать меня нетрудно: достаточно хорошо целиться и метко стрелять по толпе. Но сама мысль, что я соглашусь побрататься, это уже чересчур, ничего глупее за две тысячи лет я не слыхивал.

Я знаю мелодию, знаю слова [37]. Быть казненным, это еще куда ни шло, но оказаться среди тех, кто казнит! На этом они меня не подловят. Я не позволю затащить себя в такое дерьмо.

И я мгновенно принял исторически выработанную позу самозащиты: злобный и предательский взгляд, уши как лопухи, крючковатый нос с горбинкой, волосатые руки, раболепно согнутая спина и похотливые губы, то есть с головы до ног стал похож на изображения с шедевров религиозного искусства, а правую руку возложил на желтую звезду. Короче, представил им свой коронный номер из репертуара «Шварце Шиксе» — предателя Иуду. Неужто они откажутся от двадцати веков шедевров и христианской любви только ради того, чтобы я влился в их ряды?

Я и вправду оказался объектом исключительно опасной обработки, на которую поддались множество евреев, что и стало причиной упорного ее замалчивания. Речь тут идет уже не о физическом нашем уничтожении, а о моральном, а именно о попытке сделать полноправными и, таким образом, взвалить и на нас коллективную ответственность, в результате чего, среди прочих жутких последствий, оказалось бы, что мы сами виноваты в истреблении нас.

Когда, к примеру, узнаешь, что католическая церковь только что постановила, что евреи невиновны в казни Иисуса, мир праху Его, и при этом объявляет, что все мы — братья, надо быть полным дураком, чтобы не понять, что означает это только одно: нас пытаются ухватить с другого конца. Если все люди — братья, то тем самым с неоспоримой очевидностью следует, что евреи ответственны за смерть Иисуса, мир праху Его. Короче, все это шито белыми нитками.

Одним словом, меня им на это не взять. Я не куплюсь на братание. Евреи не являются полноправными, вы нам об этом слишком долго твердили, и теперь уже поздно соблазнять нас тем званием, которое вы согласны нам предоставить.

Меня хотят опозорить, обесчестить. Хотят взвалить на меня Аушвиц и Хиросиму.

Ну так я вам скажу, что означают все эти руки, по-братски протянутые мне со всех сторон. Это антисемитизм, вот что это такое.

И я не ошибся. Потому что едва я выбрался из-под Культуры, свалившейся на меня вместе с легкой недомолвкой, двумя песнями любви, тысячью тонн сострадания, двадцатью двумя самыми прекрасными и достойными всяческой зависти судьбами, одним миллиграммом чести, щепоткой напалма, шестью парами электродов для накладывания на яйца алжирцев, одним Орадуром-сюр-Глан, тремя волхвами, ворующими дары, одним улепетывающим со всех ног Мессией, одной Джокондой, которая все никак не могла закрыть рот, и канистрой бензина, что было уже чересчур, как тут же увидел несущегося по лесу Гайст Шатца в великолепном мундире нового вермахта, мир праху нашему. Кстати, а вы знаете, что среди нас было немало тех, кто не верил, будто немцы действительно на это способны? Они думали, что немцы всего лишь антисемиты.

Я рухнул на землю и притворился мертвым.

— Хаим, где вы? Потрясающая новость! Вас простили. Правительство Кизингера только что высказалось за массовую иммиграцию евреев всего мира в Германию. В настоящее время у нас их всего тридцать тысяч. А этого слишком мало, чтобы дать нам цель, идеологию, позволить осознать свою историческую миссию. Нам необходим по крайней мере миллион, чтобы германская душа пробудилась ото сна. Сегодня в Германии ощущается апатия, отсутствие идеала, который уже совершенно неразличим, и потому совершенно необходимо, чтобы евреи вернулись. Если Израиль согласится их отпускать, мы готовы менять их на грузовики.

Он не видел меня, но другие были уже тут как тут. Я прекрасно знал, что лес Гайст кишмя кишит ими, что они притаились со своими «Страдивари», чтобы сыграть мне свои братские мотивчики, только до сих пор они еще стыдились и всего лишь улещивали меня. Но теперь! С ума сойти, козел и тот оказался здесь. Я сопротивлялся, орал, я держал руки за спиной и напрочь отказывался брататься.

Самое печальное, евреи тоже старались вовсю, не хуже, чем другие. Они сгрудились вокруг меня, разгневанные, возмущенные, пытались сорвать с меня желтую звезду, причем с невероятным нахальством, прямо-таки с настоящим идише хуцпе; между нами говоря, евреев я тоже не больно люблю, в этих сукиных детях есть что-то человеческое, и потом, не забудем, они и до того причинили мне немало неприятностей.

— Хаим, ты что, совсем уже мишуге! Они предлагают тебе братство, а ты отказываешься! Отступник! Паршивая овца! Иуда!

Они, то есть евреи, были жутко возбуждены, разгневаны, даже озлоблены против меня. Они могли бы даже стать антисемитами, и это меня ничуть не удивило бы. Братство уже действовало. Они так долго были евреями, нахлебались этого по горло, а такое иногда заканчивается расизмом.

— Хаим, мы не имеем права отказываться от братства! Когда его предлагают, падают со слезами на глазах на колени!

— Да нельзя, нельзя поддаваться на эту их дерьмовую уловку! — кричал я. — Это отвратительно! Это грязь, это кровь, это сплошные трупы! Вас же надуют!

— Бери, скотина! Братство не обсуждают! На него соглашаются не глядя! Бери, говорят!

Особенно разошелся козел. Я защищался, вертелся волчком, спрятав руки за спиной, и пинал его ногами.

— Бери, пока дают, и скажи спасибо! Да бери же!

— Не выйдет! — орал я. — Я не поеду ни во Вьетнам, ни в Китай, ни в Алжир! Вам не удастся мне его всучить!

— Да бери, чтоб тебя! In the baba!

— Не-е-ет! Это их братство гроша ломаного не стоит!

— Ну и что, зато его даром дают!

— Как это даром? Коллективная ответственность, это для вас даром? Я поддаюсь на эту их уловку, и в ту же минуту руки у меня по локоть в крови.

— Да нет же, ты просто не понимаешь, что такое братство, у тебя нет к нему привычки. Если оно у тебя внутри, так это даже очень здорово. Ты со всеми заодно и ничего не чувствуешь.

Я никак не мог взять в толк, почему им так загорелось стать равноправными, с чего это такая спешка оказаться в одном ряду с немцами? Я попытался призвать на помощь лапсердак моего незабвенного наставника рабби Цура из Белостока, никогда еще мне так не был нужен его совет. Не знаю, может, мне и почудилось, но я вдруг почувствовал, что в этот час опасности он здесь, рядом со мной, и мне вспомнилось, что он мне сказал однажды, когда я прочитал в газете, как белые в штате Миссисипи линчевали чернокожего.