– Нет, деньги нужны для другой цели.

За холодной улыбкой Стурки скрывалось недовольство: возражения Марио были грубым нарушением дисциплины.

Скрестив руки на груди, Стурка заговорил с сонным выражением лица, которое обычно появлялось у него во время лекций Сезара:

– Наши товарищи в тюрьме. Их будут судить в понедельник утром. Политики начнут кричать о порядке и законе, по стране прокатятся волны праведного гнева. Если у них не будет достаточно доказательств, чтобы приговорить наших людей, то их сфабрикуют; они не могут позволить себе оставить их в живых. Несколько подпольных газет сделают из них героев-мучеников, хотя список жертв капиталистической власти и без того стал слишком длинным. Мученичество больше ничего не значит.

Элвин слушал напряженно, потому что Стурка никогда не ограничивался философскими рассуждениями – он всегда говорил о деле.

– Возможно, мы должны им напомнить, что эта операция планировалась вовсе не для того, чтобы создать еще нескольких мучеников. – Стурка обвел лица членов ячейки медленным взглядом, и Элвин почувствовал холодок в спине. – У нас была цель. Я надеюсь, мы все здесь помним, в чем она заключалась.

На такую фразу следовало отвечать, и Марио отозвался:

– Чтобы показать всему миру, как много может сделать даже маленькая группа, если она преисполнена решимости отомстить фашистским свиньям.

– Но мы не закончили это дело, – продолжал Стурка. – Задача заключалось не просто в том, чтобы на время вывести конгресс из строя, а в том, чтобы разрушить всю систему. Люди должны были увидеть, что настало время с ней покончить.

– Это не сработало, – сказал Сезар. У него был натужный и гнусавый голос, потому что в этот момент он ковырял во рту зубочисткой. – И причина заключается в том…

– Люди сидят на месте. – Стурка словно не слышал Сезара. – Они ждут, они еще не пришли в движение. Им нужен знак. Их нужно подстегнуть. Революционеры в этой стране ждут, когда мы докажем им, что настало время для революции.

Пегги выпустила сквозь ноздри сигаретный дым:

– Я думала, мы уже доказали это, когда взорвали Капитолий.

– Мы бы сделали это, если бы наши люди ушли невредимыми. – Стурка изобразил из своей ладони арку. – Они наблюдают. Если они увидят, что вагон идет в тупик, то не станут в него прыгать. Понимаете? – Стурка выражался по-английски несколько странно; он провел много времени с американцами, но в основном в других частях света. – Поэтому все, что нам остается сделать, это вытащить наших товарищей.

– С помощью гигантского крюка. – Голос Пегги прозвучал бесстрастно.

– У нас нет времени для твоих сарказмов, – ответил ей Стурка. – Мы вытащим наших людей и увезем за границу. Пристроим их в надежное убежище и будем смотреть, как весь мир потешается над Вашингтоном. Вот в чем наша основная цель. Показать слабость Вашингтона. – Он окинул взглядом Пегги, Сезара, Элвина и Марио, и на его губах появилась слабая улыбка. – Это будет все равно что поднести спичку к высокооктановому бензину.

Пегги спросила, ритмично покачиваясь взад-вперед:

– И что мы должны делать? Покупать телевизионное время, писать на стенах «Свободу вашингтонской семерке»? Или брать штурмом тюрьму, которую охраняет целый полк? Я не представляю себе, каким образом…

– Семерке? – переспросил Стурка. – Семерке?

Сезар среагировал на секунду раньше Элвина, он пояснил:

– Они взяли Дарлин.

Стурка принял это сразу и без видимой реакции:

– Когда?

– Передали по радио, когда тебя не было. Они взяли ее на нашем месте в Гарлеме.

– Ей не следовало туда возвращаться.

Сезар сел на кушетке:

– Копы ждали ее там.

– Барбара, – рассеянно сказал Стурка. Он раздумывал.

– Может быть. А может быть, они узнали об этом от других.

– Нет. Никто из них не знал про Гарлем.

Сезар решил расставить все точки:

– Линк знал.

– Черт, – промолвил Элвин. – Линка не так просто расколоть. У них не было времени, чтобы вытрясти из него что-нибудь.

– Я не говорил, что они его раскололи. Может быть, Линк тоже был подсадкой – не зря же они взяли шестерых наших чуть ли не на ступеньках Капитолия, – сказал Сезар. – Тогда это все объясняет.

– Только не Линк. – Элвин покачал головой. – Я в это не верю.

Стурка бросил на него пронизывающий взгляд. Он говорил очень спокойно.

– Почему? Потому что Линк того же цвета, что и ты?

Элвин открыл было рот и снова его закрыл. Сезар сказал:

– Барбара не знала времени, она даже не знала места. Мы никогда не говорили ей про Капитолий. Линк был единственный, кто знал и о программе, и о том месте в Гарлеме.

Пегги произнесла:

– Барбара знала про Гарлем. Она была там, помните? – Внезапно ее голова откинулась назад. Она смотрела прямо на Стурку. – Ведь это вы, ребята, убили Барбару. Верно?

– Разумеется. – Сезар медленно протянул это слово и повернул голову к Элвину. – Твоя черная сестра нас заложила.

Но Элвин не стал лезть в бутылку:

– Понятно.

Сезар только покачал головой. Он высказал, что хотел, и не собирался давить на мозоль. Элвин добавил:

– Я думаю, вы знали, что делали.

– Она была подсадкой, – сказал Стурка, как будто закончив этим тему.

Сезар молча изучал лицо Элвина. Наконец он счел нужным пояснить:

– У нее была маленькая камера в сумочке, и я застукал ее, когда она в ванной посыпала тальком стакан, чтобы снять отпечатки Марио. Мы ее не просто убили, мы ее изуродовали, а потом подбросили копам – пусть разбираются. Может быть, это их научит, как посылать к нам подсадок. Может быть, в следующий раз они подумают, чем это для них чревато.

Ладно, подумал Элвин отрешенно. Если она их предала, значит, получила по заслугам. Ему надо спасать свою голову. Сезар снова обратился к Стурке:

– Ясно, что нас кто-то заложил. Вот почему их взяли.

– Барбара рассказала им о месте в Гарлеме, – негромко ответил Стурка. – И никто не рассказал им о бомбах. Линк чист.

Элвин почувствовал прилив благодарности; он готов был даже улыбнуться Стурке, но тот не смотрел в его сторону, а спокойно объяснял Сезару то, что они должны были понять и сами:

– Если бы Линк заранее рассказал им про бомбы, неужели вы думаете, они стали бы просто стоять и ждать, когда они взорвутся? Или начали бы эвакуировать здание и вызывать группу обезвреживания? Наши люди чем-то выдали себя, когда уходили, в последнюю минуту они сделали ошибку.

Сезар нахмурился, но не стал возражать; потом он кивнул, поняв, что именно так, видимо, все и произошло.

– Но Барбара-то уж точно много им про нас порассказала. Теперь они знают, кто мы.

– Поэтому мы и уезжаем из страны сегодня вечером.

Пегги погасила сигарету. Она продолжала давить ее в стеклянной пепельнице еще долгое время после того, как она потухла.

– Итак, наши фотографии расклеены на каждом углу, мы уезжаем на грузовом судне в Лиссабон, а ты говоришь о том, что мы должны вызволить из тюряги Линка и остальных. Прости, но я чего-то не улавливаю.

– Дисциплина этого и не требует.

Стурка взял матерчатый чемодан Марио, опрокинул его над кроватью, и разноцветные акции дождем посыпались на измятую постель.

– Мы достанем их с помощью этих штук. Как раз то, что нужно. Ты их пересчитывал?

– Нет, а что?

Марио подошел к кровати, с недоверием глядя на бумаги:

– Я пересчитал.

Стурка дотронулся до одной из акций. Она была очень большой и красивой, размером с журнал «Лайф», а цветом и стилем напоминала долларовую купюру. Ее стоимость составляла одну тысячу долевых паев всего капитала «Мецетти индастриз». Каждый такой пай «Мецетти» котировался на бирже в тридцать восемь долларов.

Марио владел двумястами акциями NCI, которые в общей сумме стоили около восьми тысяч долларов. Ему принадлежала также тысяча двести акций нефтяной компании CNO стоимостью чуть меньше шестидесяти тысяч долларов. Его четыре тысячи акций «Уайтсайд авиэйшн» оценивались в восемнадцать тысяч долларов. Кроме того, у него было тридцать пять тысяч акций «Мецетти индастриз». Все это досталось ему от его патриархального деда, который в свое время нещадно эксплуатировал пролетариев на строительстве железных дорог. Всего в чемодане имелось ценных бумаг на сумму более миллиона двухсот тысяч долларов, и в течение месяца они таскали их с собой по улицам, потому что Стурка сказал, что они могут понадобиться им в любой момент.

– Значит, время пришло.

Стурка начал собирать бумаги и аккуратно складывать их обратно в чемодан.

– Да, пришло.

Марио испытывал сомнения.

– Нельзя передать такое большое количество акций какому-нибудь банку или биржевому брокеру и попросить продать их. Это может вызвать панику на бирже. Никто не согласится.

– Не надо их продавать, – сказал Стурка. – Просто заложи.

– За сколько?

– А сколько ты сможешь получить? Полмиллиона?

– Наверно.

– Возьмешь банковский чек. Отнесешь его в другой банк и разобьешь на несколько более мелких чеков. Потом пойдешь в другие банки и обналичишь часть из них.

– Сколько нужно наличными?

– Не меньше половины суммы. Остальное оставишь в банковских чеках или переведешь в международные гарантированные чеки со свободным обращением.

Когда речь заходила о финансах, ум Марио становился острым как бритва. Он вырос в семье финансистов и получил в наследство не только деньги, но и умение с ними обращаться.

Он сразу уловил суть дела:

– Значит, купюры должны быть крупными.

– Да, иначе выйдет слишком громоздко. Купи нам поясные ремни для денег. Из самой простой ткани.

– Это денежки свиней, верно? – Марио усмехнулся. – И мы используем их, чтобы расправиться со свиньями.

– Но сперва загляни в парикмахерскую, – посоветовал Стурка. – И купи себе хороший костюм. Ты должен выглядеть представительным.

– Само собой.

– Пегги пойдет с тобой. Можешь взять машину. Поезжай в Нью-Йорк и оставь ее в платном гараже – нам надо от нее избавиться. Возможно, у полиции есть ее описание, которое дала им Барбара.

Чего полиция наверняка не могла знать, так это ее номер – они поменяли его прошлой ночью.

– Шансы, что вас заметят на оживленных улицах, невелики, так что можно ими пренебречь. Вы затеряетесь в уличном движении. Но в банке вам надо будет привести достаточно вескую причину, чтобы не вызвать подозрений по поводу крупного залога.

– Верно. Я скажу, что мы с Пегги поженились и хотим купить яхту, чтобы отправиться в медовый месяц.

– Нет. Это звучит слишком несерьезно.

Марио нахмурился; Стурка прикоснулся к его рукаву:

– Крупная операция с недвижимостью. Очень серьезная. Намекни об этом в банке, но не будь слишком многословен. Ты должен дать большую взятку земельному совету, чтобы они приняли твое предложение. Это краткосрочный проект, и ты окупишь расходы в течение трех месяцев.

Элвин с удивлением посмотрел на Стурку. Этот человек разбирался в самых разных вещах. Марио кивнул:

– Сработает.

Сезар негромко вставил:

– Надо позаботиться и о ней.

– Господи, – пробормотала Пегги. Палец Стурки ткнулся в нее.

– Твой отец профессор в колледже, и ты знаешь, как себя вести.

– Мой отец – алкаш, корчащий из себя либерала. Чертов лицемер.

– Ты будешь секретаршей Марио. А секретарша очень состоятельного человека должна выглядеть, как женщина из общества.

– Общества свиней.

– Пегги. – Голос Стурки казался очень ровным и спокойным, но от него пробирал мороз по коже. – Пока Марио будет в парикмахерской, ты купишь себе приличное платье и сделаешь прическу. – Поскольку возражений от Пегги больше не последовало, Стурка повернулся к Марио: – В банке ты должен произвести впечатление полной конфиденциальности. Никому ни слова, иначе сделка будет сорвана.

– Ясно. Значит, ни обмен акций, ни обналичивание чеков не должны быть зарегистрированы в Комиссии по ценным бумагам и на бирже.

– А твоя семья ни о чем не подозревает?

– Ага.

Стурка повернулся к Пегги:

– Когда закончишь дела в городе, отправляйся в Ньюарк и возьми такси до отеля «Вашингтон». Ты должна быть там между шестью тридцатью и семью часами. Жди у входа.

– Снаружи или внутри?

– Снаружи. Мы будем наблюдать. Если я увижу, что за тобой нет слежки, мы тебя подберем.

– А если по каким-то причинам встреча не состоится?

– Тогда оставь мне обычное сообщение, и мы что-нибудь придумаем.

Стурка использовал службу телефонных сообщений под именем Чарльза Верника; оставляя для него послание, надо было переставить цифры номера в обратном порядке: например, если вы звонили с телефона 691-6243, то просили перезвонить по номеру 342-6196.

Элвин зевнул. Сезар сказал:

– Просыпайся, парень.

– Я не спал уже два дня.

– На корабле сможешь дрыхнуть хоть целую неделю.

Сезар достал из кармана пачку таблеток:

– Прими вот это.

– Что это, амфетамин?

– Бензедрин. Возьми одну штуку.

– Лучше не стоит.

В армии Элвин с трудом отвык от героина и с тех пор не притрагивался к наркотикам ни в каком виде, они вызывали у него страх – он боялся вернуться к старому.

Стурка проводил Марио и Пегги до двери. Элвин услышал, как хлопнули дверцы, завелся мотор и машина отъехала от мотеля.

Сезар вытащил гримерный набор, который они купили на прошлой неделе в Нью-Йорке. Здесь были мягкие подщечные подушечки, изменявшие форму челюстей и скул, фальшивые пряди и парики, краска для волос и бровей. Несколько подкладок, усы щеточкой и парик цвета перца с солью состарили Элвина лет на двадцать. Сезар сказал:

– Не забывай сутулиться при ходьбе.

Специальная шапочка укоротила прическу Сезара, а нанесенный грим и очки превратили его из свирепого разбойника в бизнесмена средних лет. Стурка выглядел как худощавый аскет с вьющимися каштановыми волосами под аккуратной эспаньолкой.

– Уходим.

Воздух снаружи был мутным и тяжелым от множества машин, несшихся по Двадцать второму шоссе в сторону города и аэропорта Ньюарка. На стоянке у мотеля хлопали дверцы автомобилей, люди забрасывали в багажники сумки, дети бесились, коммивояжеры выезжали на перегруженную движением дорогу. Небо было грязновато-бурого цвета; здесь, в густом смоге к северо-востоку от Нью-Джерси, это означало ясную погоду.

14.15, восточное стандартное время.

Лайм в хмуром настроении покинул кабинет Саттертуэйта в Белом доме и поймал на улице такси.

– Главное управление полиции.

Деловой обед в кабинете главного советника президента навел на него скуку своими холодными бутербродами и пространными рассуждениями Саттертуэйта по поводу политических требований момента. В такси Лайм сидел, откинув голову на валик сиденья, закрыв глаза, зажав в зубах незажженную сигарету и заполняя время сонными эротическими мечтаниями с участием Бев Роланд.

– Эй, мистер. Приехали.

Он расплатился с таксистом и вышел. День был солнечный и не такой холодный, как вчера. Закинув голову, он проследил за самолетным следом в небе, думая о своих недавних фантазиях. Бев всегда умела вести свои дела без особого шума, ей было тридцать четыре, разведена, женственна, административный помощник спикера палаты представителей Милтона Люка. Он посмотрел на часы. Сейчас она составляет ответы корреспондентам Люка. «Дорогой мистер Смит, спасибо Вам за Ваше письмо от второго января. На ваш запрос отвечаем…» Работоспособная днем, любвеобильная ночью, она легко раскладывала свою жизнь по полочкам, и Лайм испытывал к ней некоторую зависть.

Он стал известен репортерам. Они устроили ему засаду в коридоре, ожидая его, похоже, уже не первый час. Лайм махнул рукой, расчищая себе путь; когда они расступились, забрасывая его вопросами, он громко сказал: «Никаких комментариев, и можете меня цитировать» – и прошел на лестницу сквозь двери, охраняемые двумя полицейскими.

Наверху человек из ФБР проводил допрос Сандры Уолберг. Молодой адвокат из конторы Хардинга сидел в углу и откровенно скучал. Он выглядел так же, как все воспитанники Хардинга, – лохматый парень с лицом недовольного миром праведника. Хардинг славился тем, что подстрекал своих клиентов к нарушению порядка в зале суда.

Лайм пересек комнату и сел по правую руку от агента ФБР так, чтобы было удобно смотреть на девушку, не щурясь на свет из окна. Когда он отодвигал стул и садился, агент ФБР поприветствовал его кивком; адвокат не обратил на него внимания, а Сандра покосилась в его сторону. Это была хрупкая девушка с мелкими чертами лица, на котором застыло выражение мрачного вызова.

Сотрудник ФБР был молодой человек, неприятный на вид, но хорошо знавший свое дело. Он задавал логичные и жесткие вопросы. В его сдержанном тоне звучала скрытая угроза. И разумеется, все это было без толку: Сандра продолжала молчать. Никто из них не говорил. За все это время они услышали от заключенных только несколько коротких фраз – в основном от Боба Уолберга, который нервничал больше остальных. «Небольшая перестройка Капитолия». Потом усмешка и вскинутый вверх кулак: «Вперед!» Но молодой адвокат быстро пресекал эти выступления: «Все в порядке, парень. Не дергайся».

Подопечных Хардинга в любом случае должны были казнить, и государство не собиралось рассматривать всерьез ни оправдательный приговор, ни просьбу о помиловании.

Ведя это дело, Хардинг прекрасно понимал, что ничто на свете не сможет спасти его клиентов от смертной казни. Единственным человеком, способным извлечь выгоду из этой ситуации, был сам Хардинг: защищая террористов, он укреплял свою репутацию глашатая левых радикалов. По окончании процесса он будет считать себя вправе заявить своим людям, что приложил все мыслимые усилия, но его победили жестокость и коррупция властей; значит, остаются только насильственные методы борьбы, ибо он только что еще раз доказал, что все другие средства бесполезны. Лайм презирал Хардинга и его людей, он знал, что они готовы сражаться до последней капли чужой крови.

А тем временем надо было продолжать ломать эту комедию. Следствие представляло собой смесь притворства и абсурда, об этом знали все, включая Хардинга. Но заключенных продолжали поодиночке приводить из камер и в течение всего дня вежливо допрашивать в присутствии адвоката, не забывая при этом напоминать, что они имеют право не отвечать на задаваемые им вопросы.

Вечером узников возвращали в их одиночные камеры, и адвокаты уезжали домой. А после ужина заключенных снова поднимали и вели в специальные помещения, где допрашивали уже без адвокатов и упоминания о гражданских правах. Так поступали потому, что этого требовала ситуация: не проследив дело до самых корней, невозможно было определить хотя бы масштабы самой угрозы. Необходимо было найти Стурку и того, кто за ним стоял, а сделать этого было нельзя, не выбив соответствующей информации из заключенных.

Все обычные способы давления были уже использованы, поэтому в последние время перешли на психотропные средства. До сих пор результаты были незначительными, но сегодня вечером, возможно, ситуация изменится. Заключенные каждое утро жаловались своим адвокатам на ночные допросы, а следователи неизменно заявляли, что это либо выдумка, либо намеренная клевета. Власти могли предоставить любое количество надежных свидетелей, готовых подтвердить, что заключенные всю ночь мирно спали в своих камерах; они могли предоставить и сколько угодно врачей, которые подтвердили бы под присягой, что в организм их пациентов не вводили никаких наркотиков. Иногда Лайму приходило в голову, что радикалы, выдумавшие себе полицейско-фашистское государство, в конце концов сами же его и сотворили.

Когда начнется суд, министерству юстиции придется позаботиться о том, чтобы все заключенные добровольно признали свою вину. Ситуация была слишком неустойчивой и взрывоопасной, и лишь публичное признание террористов могло удовлетворить взволнованную общественность. И такое признание будет получено.

Эта задача не входила в обязанности Лайма и его отдела, чему он был очень рад, однако он нисколько не сомневался, что, раз уж правительству нужна такая развязка, оно обязательно найдет способ результативного воздействия на заключенных и в конечном счете добьется своего.

Минут десять он слушал, как агент ФБР допрашивает заключенную. Сандра Уолберг сказала очень мало, по существу вопроса – ничего. Юный адвокат в углу зевал, не закрывая рта. Обменявшись с агентом усталыми взглядами, Лайм вылез из-за стола и покинул комнату.

В холле административного корпуса он увидел своего босса Дефорда и генерального прокурора Акерта, которые беседовали с журналистами. Акерт, как и положено политику, был многословен, но не говорил ничего конкретного. У него это здорово получалось: речь выходила четкой и лишенной индивидуальности, как распечатка компьютерного принтера, и по тону напоминала свидетельские показания, даваемые в суде полицейским. Все вместе создавало впечатление профессионализма и компетентности; и хотя в общем это впечатление не было ложным, в данном случае он намеренно морочил журналистам голову. Дефорд, наоборот, был полный кретин, но на публике умел выглядеть информированным специалистом: он упаковывал свое неведение в оболочку секретности и всем своим видом как будто говорил: «Разумеется, мне многое известно, но я не могу разглашать эти сведения по соображениям безопасности». Он отвечал сухо и лаконично.

Последовали новые вопросы, и генеральный прокурор Акерт бесстрастно отвечал:

– Естественно. В присутствии адвокатов их проинформировали о том, что они имеют право сохранять молчание, что все, что они скажут, может быть использовано против них в суде и что во время допросов они могут советоваться со своими адвокатами.

Лайм и Дефорд оставили журналистов и направились в рабочий кабинет Дефорда.

Взявшись за ручку двери, Дефорд сказал:

– Раз уж эти репортеры все равно здесь, надо бы отдать им на растерзание адвоката.

Они вошли в приемную, и женщина, сидевшая за столом, одарила обоих одинаково неприветливой улыбкой. Лайм последовал за Дефордом в его кабинет.

Дефорд занял свое место и расслабленно обмяк в кресле:

– Несколько часов назад я говорил по телефону с джентльменом по фамилии Уолберг. Это отец близнецов. Он только прилетел в Вашингтон. Насколько я понял, он хочет увидеться с детьми, но никто не желает говорить с ним на эту тему.

Лайм кивнул.

– Он никак не может поверить, что его дети как-то связаны с этим делом, – сказал он. – Говорит, что это какая-то ошибка, что их заставили или обманули. Что они попали под дурное влияние. Но сами они ни в чем не виноваты.

– Значит, ты с ним тоже уже поговорил?

– Нет.

– Ага. Ну ладно. Впрочем, на его месте я, наверно, чувствовал бы то же самое.

– Не сомневаюсь.

Лайм подумал о Сандре Уолберг. Достаточно было на нее взглянуть, чтобы убедиться, что она виновна; у него не было никаких иллюзий на этот счет.

– Дэвид, извини, но я сказал ему, что ты ему все объяснишь.

– Ты ему так сказал?

– Да, и он ждет тебя в твоем кабинете. Я подумал, что надо тебя предупредить… – Дефорд сделал извиняющийся жест рукой.

– Черт бы тебя побрал. – В устах Лайма эта избитая фраза прозвучала с неподдельной искренностью.

Он вышел из кабинета и, вместо того чтобы хлопнуть дверью, прикрыл ее с преувеличенной аккуратностью.

Уолберг имел скорбное лицо профессионального плакальщика. Его руки и щеки были покрыты веснушками, скудные рыжеватые волосы аккуратно зачесаны на лысину. Он выглядел скорее унылым, чем возмущенным. Мягкий, как пастельный карандаш, подумал Лайм.

– Мистер Лайм, я Хаим Уолберг. Я отец…

– Я знаю, кто вы, мистер Уолберг.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной.

– У меня не было выбора.

Лайм обошел вокруг стола, выдвинул кресло, сел.

– Что конкретно вы хотите у меня узнать?

Уолберг глубоко вздохнул. Если бы у него была шляпа, он начал бы вертеть ее в руках.

– Мне не разрешают увидеться с детьми.

– Боюсь, что ваши дети больше вам не принадлежат, мистер Уолберг. Речь идет о государственной тайне.

– Да-да, я понимаю. Они говорят, что к заключенным не допускают посетителей, потому что они могут передать какую-нибудь информацию. Так мне и сказали. Как будто я какой-то анархист или убийца. Господи, мистер Лайм, я клянусь…

Уолберг замолчал; его жалобы уступили место чувству собственного достоинства.

– Произошла ошибка, мистер Лайм. Мои дети не…

– Мистер Уолберг, у меня нет времени, чтобы изображать для вас Стену Плача.

Уолберг выглядел шокированным.

– Мне говорили, что вы холодный человек, но люди считают вас честным и справедливым. Однако я вижу, что это не так.

Лайм покачал головой:

– Я всего лишь рядовой чиновник, работающий на других чиновников, мистер Уолберг. Вас послали ко мне только для того, чтобы от вас избавиться. Я ничего не могу сделать для вас. Моя работа заключается главным образом в том, чтобы составлять отчеты на основании отчетов, предоставленных другими людьми. Я не полицейский, не прокурор и не судья.

– Но вы тот человек, который арестовал моих детей, верно?

– Я ответствен за их арест, если вы это хотите услышать.

– Тогда объясните мне почему.

– Почему я решил задержать ваших детей?

– Да. Почему вы подумали, что они в чем-то виновны? Потому что они убегали от вас? Знаете, у моих детей бывали неприятности с полицией, они вообще боятся полицейских – так бывает с молодыми людьми. Но если кто-то убегает от человека в форме и с оружием, разве это доказывает…

– Мистер Уолберг, вы начинаете вдаваться в подробности, а я не уполномочен беседовать с вами о деле государственной важности. Вам следует обратиться к генеральному прокурору, хотя я сомневаюсь, что он вам скажет больше меня. Мне очень жаль.

– Достаточно ли вы стары, мистер Лайм, чтобы помнить времена, когда люди еще отличали добро от зла?

– Боюсь, я очень занят, мистер Уолберг.

«Простите, номера, который вы набрали, не существует…» Лайм подошел к двери и распахнул ее настежь. Уолберг встал:

– Я буду бороться за них.

– Да. Так вам и следует поступить.

– Неужели морали больше не существует, мистер Лайм?

– Но мы же все еще едим мясо.

– Я вас не понимаю.

– Мне очень жаль, мистер Уолберг.

Когда Уолберг ушел, Лайм принялся за работу. Еще полчаса он периодически возвращался мыслями к Уолбергу и его непостижимой наивности: его близняшки из кожи вон лезли, чтобы привлечь к себе внимание, они ведь не превратились в преступников за одну ночь, но их старания замечали все, кто угодно, кроме него. «Мои дети не могли так поступить».

Сыну Лайма в этом месяце исполнилось восемь, он был Водолей, и Лайм питал смутную надежду, что Биллу удастся достигнуть зрелости в полном здравии и без убежденности в том, что необходимо взрывать дома и людей. Еще два года назад Лайм предавался фантазиям на тему, что он будет делать вместе с сыном, когда тот вырастет; тогда это еще имело смысл, но теперь мальчик жил в Денвере с Анной и ее новым мужем, и отцовские права Лайма были сильно ограничены не только судом, но и расстоянием от Денвера до Вашингтона.

В последний раз он был у них накануне Рождества. В самолете он дремал, прислонившись головой к окну, а в аэропорту его встретили все трое – Билл, Анна и болван Данди, который не нашел ничего лучшего, как притащиться вместе с ними; дружелюбный здоровяк с Запада, который зарабатывал деньги на горючем сланце, без конца повторял одни и те же шутки и, похоже, решил не спускать глаз с Анны, пока она будет со своим бывшим мужем. Нелепый уик-энд, Анна, без конца оправляющая юбку и избегающая смотреть в глаза обоим, Данди, помпезно проявляющий отеческую заботу о Билле и называющий его «коротышкой», их бросаемые исподтишка взгляды – понимает ли он все, как надо: что «теперь у мальчика есть настоящий дом», что «сейчас, с полноценным отцом, ему гораздо лучше, Дэвид».

Билл, окруженный десятью тысячами акров травы и табуном мустангов, остался довольно безучастным к тем игрушкам, которые Лайм купил для него в последнюю минуту по пути в аэропорт. В прошлый раз, когда он навестил Билла в кемпинге, у них возникло что-то похожее на взаимопонимание, но теперь, в мороз и снег, он мог пойти с мальчиком только на каток или на диснеевский мультфильм в Ист-Колфакс.

В воскресенье вечером в аэропорту он прижался щекой к сыну и вскинул голову так резко, что оцарапал усами Билла; мальчик вырвался из рук, и в глазах Анны появился холодный упрек. Она тоже подставила щеку для ритуального поцелуя, а Данди стоял рядом и глазел, от нее пахло кольдкремом и шампунем. Анна прошептала ему на ухо: «Будь умницей, Дэвид, будь умницей».

Он был нежелательной помехой в жизни, и она хотела держаться от него подальше, но не соглашалась отпускать к нему Билла, Лайм должен был приезжать к ней, если хотел видеть Билла. Таким способом она держала его на поводке. Ей всегда нравилось чувство власти.

Она была высокой блондинкой с ясными ореховыми глазами и прямыми волосами, скорее приятная, чем возбуждавшая страсть; они поженились, потому что у них не было достаточно убедительных причин этого не делать. Но очень скоро обоим стало ужасно скучно оттого, что каждый из них заранее знал, что скажет другой. Со временем это превратилось в помеху для их брака, они кончили тем, что вообще перестали друг с другом говорить.

В конце концов обоим это надоело, и она ушла, покачиваясь на высоких каблуках и ведя за руку сынишку.

Они жили в одном из тех городишек, которые обычно обозначаются через количество миль, отделяющих их от Александрии. Полгода он держал дом, а потом переехал в город, в двухкомнатную квартиру.